Kitobni o'qish: «Падшее Просвещение. Тень эпохи»

© ООО Издательство АСТ, 2021

Тень Просвещения
Вместо введения

Почему именно Тень Просвещения? Разве само слово Просвещение не означает Свет? Разве эпоха Разума не предполагает ясности и безупречной логики? Не предполагает Порядка как чего-то абсолютного и непоколебимого? Тень же – это всегда нечто непознаваемое, непредсказуемое, это хаос. Что за оксюморон? Либо Тень, либо Свет, то есть Просвещение? Но парадокс здесь заключается в том, что именно в эпоху Просвещения, которую мы еще со школьной скамьи привыкли воспринимать как нечто яркое и светлое, как сам Свет, в этой эпохе Разума присутствует и его обратная, неприглядная сторона. Ученые, работавшие во франкфуртском Институте социальных исследований (1923–1950), писали в 1944 году в работе «Диалектика разума»: «У Европы есть две истории: одна из них – писаная и хорошо известная, другая – подспудная. Она определяется действием человеческих инстинктов и страстей, подавляемых и извращаемых цивилизацией».

Длительное время ученые изучали порядок и беспорядок в разных «департаментах» исторического знания. Общественный порядок как безусловное благо и ценность исследовался преимущественно в русле институциональной истории, а беспорядок, понимаемый негативно, как антипод порядка, был важнейшим объектом истории социальной.

Переосмысление взаимосвязи порядка и беспорядка, а также более основательное изучение каждого из них позволили понять, что «один включает в себя другой». Нобелевский лауреат И.Р. Пригожин видел в этой констатации «главное изменение, которое происходит в нашем восприятии универсума сегодня». Глобальная тема порядка-беспорядка имеет и непосредственное экзистенциальное значение, она проявляется в таких мелочах, как исторический быт.

Возьмем для примера простой каблук, который именно в XVIII веке приобретет особое значение. Необходимо принять во внимание, что тогда нигде не существовало тротуаров, что даже улицы были в большинстве случаев немощеные, в лучшем случае мостились лишь некоторые (главные) из них, все же остальные в продолжение года были покрыты грязью, превращавшейся после каждого дождика в огромные бездонные лужи. Нечистоты выбрасывались за дверь даже еще в XVII в., и так как уборные существовали лишь в немногих домах, то люди обычно справляли свои естественные потребности на улице. Поэтому даже на мощеных улицах протекал мутный ручеек нечистот. В знаменитом королевском Версале аристократы за неимением достаточного количества отхожих мест мочились прямо на стены дворца и в углах парадных лестниц. Естество брало свое. Так обстояло дело и в XVIII в.

При таких обстоятельствах подставка под башмаком была необходимым аксессуаром и ее применение вполне понятно. Именно в XVIII веке, в эпоху Просвещения, мода на духи, как женские, так и мужские, станет подобна эпидемии. За экзотическими запахами будут охотиться, этим запахам начнут приписывать чуть ли не магические свойства. XVIII век был эпохой сильных ароматов, тем более, что отсутствие гигиены не располагало к легким и тонким духам. Что и говорить, мылись тогда даже меньше, чем в Средневековье. Фаворитами были стойкие запахи, усиленные с помощью амбры и туберозы, жасмина и флердоранжа. Жеманницы неумеренно используют флорентийские мази с ирисом, испанский воск с жасмином и «кипрскую воду», содержащую в больших количествах ваниль, амбру, мускус и ирис. Неистовство ароматов завладело эпохой: благоухают подушки, веера, бумага для писем, парики, мыло, медальоны с изображением святых и даже пепел, которым посыпали голову в первый день поста. Под чистотой в эту эпоху подразумевалось пудриться, душиться, пользоваться мазями, натирать кожу ароматной водой, освежать дыхание с помощью амбры или гвоздики. Постепенно крепкие запахи начали уступать место более нежным, с выраженным цветочным оттенком. Популярными становятся гесперидные ароматы (семейство цитрусовых), травяные ароматы (например, запахи герани и мелиссы). В XVIII веке в парфюмерии появляются звезды: Фаржон, Любен, Убиган. В середине XVIII века создается одеколон.

Но здесь стоит вспомнить самое начало знаменитого романа Зюскинда «Парфюмер»: «В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным пометом, кухни – скверным углем и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями, влажными перинами и остро-сладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло варевом, из дубилен – едкими щелочами, со скотобоен – выпущенной кровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из животов – луковым соком, а их тела, когда они старели, начинали пахнуть старым сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянское сословие, вонял даже сам король – он вонял как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и летом. Ибо в восемнадцатом столетии еще не была поставлена преграда разлагающей активности бактерий, а потому всякая человеческая деятельность, как созидательная, так и разрушительная, всякое проявление зарождающейся или погибающей жизни сопровождалось вонью.

И разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Париж был самым большим городом Франции».

Но давайте для начала вспомним об основных принципах Просвещения. Да, в эту эпоху дурные запахи старались перебить сильными ароматами; да, нечистоты встречались повсюду; да, Просвещение закончилось кровавой диктатурой якобинцев и взбесившейся гильотиной; да, это был век, в котором эротомания превратилась в достоинство и знаменитые эротоманы, такие, как Казанова, например, пользовались всеевропейской славой; да, это была эпоха, когда немодно было рожать детей, и их отправляли в сиротские приюты, где позволяли спокойно умереть; да, знаменитого энциклопедиста Даламбера мать-аристократка подбросила к воротам церкви, а Руссо всех своих законных детей отправлял в приют, совершенно не заботясь об их воспитании, но при этом написал самый знаменитый роман «Эмиль», который поднимает важные проблемы свободного, гармоничного воспитания человека в эпоху века Разума. Все так. Эта Тень действительно сопутствует, следует по пятам за веком Просвещения. И об этой теневой стороне не принято говорить открыто. О ней знают лишь специалисты, а лекторы в студенческой аудитории даже и не упоминают. Официально Просвещение почти всегда представляется в положительной коннотации. Почему? Человечество нуждается в идеалах, даже если эти идеалы – плод нашего воображения, нашего желания выдать желаемое за действительное. И таким идеалом является Разум. Еще с эпохи античности титан Прометей дал людям Огонь. Именно Огонь и яркий Свет, отбрасываемый пламенем, должны были сравнять людей с богами, за что и поплатился титан, оказавшись прикованным к горам Кавказа, и орел должен был выклевывать ему печень. А почему Разум? Да потому, что человеческая природа по сути своей неразумна. Разум требует от человека, чтобы он постоянно «по капле выжимал из себя раба». Разум отличает человека от животного. Разум и делает нас Homo Sapiens, то есть существами разумными. И в этом смысле эпоха Разума, эпоха Просвещения – это прямая декларация того, что человек окончательно доказал свое стремление принадлежать больше культуре, чем животному началу. Но все ли вышло у знаменитых просветителей, действительно ли человек и человечество смогли вырваться на просторы Чистого Разума, или, согласно Канту, неизбежно должна была появиться Критика этого самого Чистого Разума? Вот этой проблеме и посвящена данная книга.

Начнем с того, что представим в кратком изложении основные принципы, заявленные данной эпохой. Вот они:

• Безграничная вера в человеческий разум, основным идейным содержанием эпохи становится рационализм.

• Возможность перестроить общество на разумных основаниях. Вера в прогресс, характеризующийся историческим оптимизмом. Эпоха Просвещения по праву может быть названа «золотым веком» утопии.

• Секуляризация общественного сознания. Секуляризация (лат. – saecularis – светский) – освобождение от церковного влияния в общественной и умственной деятельности, в художественном творчестве; изъятие чего-либо из церковного ведения и передача в руки светских властей.

• Идея равенства всех людей перед законом, перед человечеством – одна из главных идей эпохи Просвещения. Теория естественного права исходила из представления о прирожденном равенстве людей, идеологически обосновывала демократические свободы. Теория общественного договора говорила о том, что государство не божественное установление, а институт, возникший путем заключения договора между людьми. Эта теория давала народу право лишить государя власти, если он нарушил условия договора и плохо охранял естественные права граждан. Некоторые из просветителей возлагали надежды на «просвещенного монарха» – идея просвещенного абсолютизма.

В соответствии со всей системой взглядов просветителей, с верой в великую преобразующую силу разума находилось их особое внимание к проблемам воспитания: идеи решающего влияния среды на воспитание, природного равенства способностей, необходимости соответствия воспитания человеческой природе и естественным склонностям ребенка и т. д.

Для этой эпохи также была характерна вера в естественного человека. Она исходила из культа Природы. Идеологом этого направления считается Жан-Жак Руссо. По убеждению философа, цивилизация развращает нравы людей, и спасение от нее возможно лишь через возврат к «естественному состоянию» общества. Руссо выдвинул лозунг «Назад, к природе!», – призывая воспитывать в людях нравственную неиспорченность, естественность и добродетель, другие положительные качества. Источником уникальности творческой личности является бесконечная творческая сила природы, в лоне которой рождается человек. Руссо пытается соотнести в духе европейской философии того времени страсти и разум, инстинкт и культуру. Теологическое понимание природы основано на признании творческой силы природы, происходящей от ее божественной сотворенности. Руссо подчеркивает, что для «естественного» человека характерны не только физическая сила и здоровые инстинкты, но и склонность к состраданию, основанная на себялюбии, миролюбие, определенное удовлетворенностью примитивного набора потребностей, а также уникальная свобода от каких бы то ни было условностей, свобода следовать голосу инстинкта или сопротивляться ему. Философ подчеркивает, что уже на стадии естественного развития в природную сущность человека включено стремление к самосовершенствованию. Руссо идеализирует «дикаря» как существо, которое еще не знает частной собственности и других достижений культуры. «Дикарь», по мнению Руссо, – это существо добродушное, доверчивое и дружелюбное, а вся порча идет от культуры и исторического развития. Только государство, согласно Руссо, может осуществить идеалы «естественного состояния», какими он считает идеалы Свободы, Равенства и Братства. Но государством, способным осуществить эти идеалы, у Руссо может быть только республика.

Однако в этой книге Просвещение предстанет перед нами в своем противоречивом значении. И если Разум как основная составляющая этого века утверждается всеми философами эпохи, то где могли быть границы этой самой разумности, границы, за которыми начиналось уже царство Тьмы, царство Безумия, которое так полюбят пришедшие на смену просветителям романтики? Не случайно же современные философы говорят о кризисе европейской рациональности. Этот кризис дает знать о себе в так называемой постмодернистской парадигме. Но не возник ли этот кризис уже тогда, когда все были увлечены Светом? Ведь чем ярче горит свеча, тем гуще тьма. Вот этой Тенью, отбрасываемой эпохой Просвещения на всю дальнейшую историю Европы, мы и займемся в данной книге. С чего начнем?

Если Просвещение – это эпоха Разума, то естественно возникает вопрос: а разве только в XVIII веке Разум оказался в центре всеобщего внимания? Конечно нет. Разум восхвалялся во Франции и во второй половине XVII века, в эпоху правления Людовика XIV, Короля-Солнца. Классицизм и Просвещение имели немало общих черт. И, прежде всего, именно культ Разума объединял эти два явления в европейской культуре. Не стоит забывать, что именно при дворе Короля-Солнца находился один из создателей ньютоно-картезианской парадигмы Рене Декарт, определявший Разум как одну из основ бытия («Я мыслю, значит, я существую»). Именно этот философ говорил о необходимости сомнения в любой догматике, и сомнению этому должны были подвергаться все устои. Он заложил основы науки Нового Времени. Ньютоно-картезианская парадигма просуществовала долгие 300 лет и дала немало научных открытий миру. Просвещение и классицизм роднит также такое явление, как абсолютная монархия, которая возникла во Франции именно в XVII веке. Просвещение предполагало так называемый просвещенный абсолютизм, но абсолютизм, то есть такую социальную систему, которая возникла еще при кардинале Ришелье и продолжила свое существование в Версале. Конечно, Просвещение – это не абсолютизм, а, скорее, наоборот. Естественным завершением всего XVIII века станет Великая Французская Революция, во время которой Людовику XVI отрубят голову. Но стремление просветить монархов было свойственно и Дидро, и Вольтеру, которые переписывались с Екатериной II, а последний даже жил при дворе Фридриха, прусского короля, явно предполагая осуществить собственными силами некий социальный эксперимент.

Следовательно, совершенно справедливо, на наш взгляд, будет учитывать в этой книге и эпоху Людовика XIV, эпоху классицизма. Главной целью этого сочинения будет как раз Разум и Рациональность, которые всегда отбрасывают, согласно законам диалектики, густую тень Безумия. Идеализируя Природу, просветители, по сути дела, наступали на грабли, и результат не давал себя долго ждать.

Вот по этой причине мы и начинаем книгу с описания самого настоящего Апокалипсиса, который случился в Европе еще в 1775 году при жизни того же Вольтера и Руссо. Они в своих произведениях говорили о власти Света и Гармонии, о разумной Природе. Говорили о естественном человеке, призывали вернуться назад в первобытное состояние, лозунг «назад к природе» был тогда необычайно популярен и даже в роскошных имениях аристократов всегда должен был быть выстроен Эрмитаж, или хижина для отшельника, где любил у своих богатых знакомых проводить время сам Жан-Жак Руссо, властитель дум целого поколения, «защитник вольности и прав». Но именно Природа и преподнесла мыслителям жестокий урок, став серьезным испытанием для поборников всесильного Разума. Именно сама Природа показала людям, насколько она далека от их представлений как о чем-то гармоничном и Светлом. Матушка Природа и написала, можно сказать, первый реальный роман ужаса. И начнем мы свой рассказ с Лиссабонского землетрясения.

Глава I
Гримасы Природы

Гримаса первая. Лиссабонское землетрясение

Попробуем восстановить хронику событий.

До рокового дня сама Природа пыталась предупредить людей о надвигающейся катастрофе. Описано, что многие животные предчувствовали опасность и стремились забраться на возвышенности до прибытия воды. Но никто из живущих тогда в Лиссабоне жителей на обратил должного внимания на эти знаки надвигающейся катастрофы. Город продолжал жить своей обычной жизнью и готовился к большому религиозному празднику, ко Дню Всех Святых. Это была суббота 1 ноября 1755 года. Стояла солнечная погода. В лучах ласкового теплого солнца с самого утра все церкви города были забиты: люди толпились и в боковых нефах храмов, и на их ступеньках. Священники были уже в белых ризах по случаю праздника. Свечи на алтаре едва слышно потрескивали, их пламя колыхалось.

Аллегория Лиссабонского землетрясения, Joao Glama Stroberle

Почти одновременно церковные хоры в разных частях Лиссабона мелодично затянули: Gaudeamus omnes in Domino, diem festum… Вдруг пламя свечей покачнулось. Еще раз и еще. Кто-то схватился за стоявшую спереди скамью. Толчки не прекращались. И тут свечи начали опрокидываться.

Вспыхнули бумажные цветы, загорелись алтарные покровы. Статуи святых последовали примеру свечей: они начали падать прямо на головы молящихся. В возникшей суматохе едва ли кто-то заметил, что зазвонили колокола. Они звонили сами собой. Башни звонниц начали качаться из стороны в сторону «как пшеничное поле от легкого ветра», – заметит впоследствии капитан корабля, чье судно в это время покачивалось на волнах у самого берега.

В это же время один из монахов не спеша брился перед торжественным богослужением, которое должно было начаться ровно в 10 часов утра. Оставалось не больше пятнадцати минут. Неожиданно раздался какой-то рев, и земля буквально заходила под ногами. В одно мгновение монах выпрыгнул из окна первого этажа и оказался на улице. Толчки продолжались секунд шесть, не более. Но секунды эти показались вечностью. А в церкви начало твориться нечто невообразимое: обезумевшие от ужаса люди кинулись к выходу, но были и те, кто остался, продолжая исступленно молиться. Похолодевший от ужаса монах, Ноэла Портал, почувствовал приближение смерти. Он увидел, как обрушилась часть дома Милосердия, где жил его друг Антонну Фернандиш. Нырнув в облако пыли, Портал стал продвигаться наощупь, нашел дверь и открыл ее. Друзья обнялись и вместе выбрались на улицу. Толчки возобновились вновь. Вскоре последовал второй, а затем и третий. Стены домов раскачивались с запада на восток. В почве возникли трещины. Наконец толчки прекратились, но улицы уже не было. По обеим ее сторонам вместо домов протянулись две гряды каменных куч. Охваченные паникой, окровавленные, люди метались из стороны в сторону в пыльной мгле, сгущающейся с каждой минутой. Солнечный день внезапно сменился ночью, и в этом мраке оставшиеся в живых казались обезумевшими призраками.

Трехминутный толчок уничтожил привычную картину мира. Дома послушно складывались в гармошку.

Огонь одновременно появился в трех местах города. В пылающий костер превратился монастырь святого Франциска с его библиотекой в 9 тысяч томов. Бумага горит очень хорошо и это лишь усиливало пламень. От монастыря святой Клары, где нашли приют более 600 монахинь, уцелели только часть алтаря и кафедра. Полыхала приходская церковь святого Юлиана, в которой находилось тогда около 400 человек. Более 300 улиц и 5 тысяч домов сравнялись с землей, от них не осталось никаких следов.

Лиссабон лежал в руинах. Кто мог встать на ноги, встал. Кто-то, пошатываясь, изумленно озирался. Кто-то, потеряв рассудок, с криками бежал куда глаза глядят. Окровавленные священники в порванной одежде ходили по развалинам с призывами покаяться. Страх очередного толчка погнал людей на побережье. Порт был переполнен желавшими уплыть прямо сейчас, лишь бы подальше от этого кошмара. Вскоре из толпы тех, кто искал убежища в порту, послышались крики: «Смотрите, смотрите, море!» Действительно, с морем происходило нечто странное. Его уровень опускался все ниже и ниже на глазах испуганных лиссабонцев. Наконец под шепот и вздохи многотысячной толпы море отступило от причала окончательно, обнажив его дно – скелеты брошенных кораблей и кучу мусора. Еще через несколько минут вода начала возвращаться. И толпа снова наполнилась криками. Прямо на причал надвигалась гигантская гора. Она приближалась неумолимо и свирепо, и даже те, кто моментально сориентировался и кинулся прочь, понимали, что это конец. Прошло примерно полтора часа после первого толчка, когда Лиссабон накрыла 17-метровая волна цунами. Она разрушила все корабли, стоявшие в гавани, и смыла в океан несчетное количество людей. Те же районы города, которые избежали цунами, постигла другая участь – пожары. Пять дней Лиссабон полыхал. Несколько десятилетий спустя Байрон так опишет последствия этого землетрясения в своей поэме «Тьма»:

 
И мир был пуст;
Тот многолюдный мир, могучий мир
Был мертвой массой, без травы, деревьев,
Без жизни, времени, людей, движенья…
То хаос смерти был. Озера, реки
И море – все затихло. Ничего
Не шевелилось в бездне молчаливой.
Безлюдные лежали корабли
И гнили на недвижной, сонной влаге…
Без шуму, по частям валились мачты
И, падая, волны не возмущали…
Моря давно не ведали приливов…
Погибла их владычица – луна;
Завяли ветры в воздухе немом…
Исчезли тучи… Тьме не нужно было
Их помощи… она была повсюду…
 

(перевод И.С. Тургенева).