Kitobni o'qish: «Угли ночного костра»

Shrift:

© Евгений Каминский, 2024

* * *

Я вскочил с постели и схватил будильник. В ночной темени пытаясь рассмотреть стрелки часов, я прислушивался, тикает ли механизм. Спросонья, нет, скорее, с забытья я тщетно пытался понять, почему же он не звонит, ведь, кажется, я уже проспал. На мерно отсчитывающем краткость ночи циферблате старого будильника значилось три часа сорок минут, и можно было ещё смотреть сны, но они не шли, как и часовая стрелка.

Вчера отец сказал, что возьмёт меня на охоту, и весь вечер я складывал свои нехитрые вещи: сапоги, портянки, которые вчера учился наматывать, свитер… А потом всё никак не мог уснуть, накручивая километры, вращаясь веретеном в постели, истончая простыню.

Через несколько лет я вскакивал в 4 утра на рыбалку в одиночку, и как ни старался тише, всё же домашние просыпались, провожая меня сочувственным вздохом из тёплой постели. Потом, наверное, привыкли.

Вот только я не могу привыкнуть, и мне по-прежнему, спустя десятки лет, не спится перед открытием охоты или перед долгожданной рыбалкой. Не успею я закрыть глаза, как разбегающиеся в разные стороны зайцы, неожиданно взлетающие из-под ног куропатки, выпрыгивающие свечкой кижучи срывают мой пульс в спринтерский забег, и ночь уходит в его урезонивании и ожидании, когда же зазвонит тот самый будильник из детства, который разрешает счастье.



Встречи в лесу

Помните, как в детстве, когда опускалась ночь, а взрослых поблизости не было, мы рассказывали друг другу страшные сказки? Мы пододвигались друг к другу поближе, находя защиту в касании плеч, вздрагивали от каждого постороннего звука и жутко боялись идти домой в темноте. В каждом тёмном углу нас подстерегал страх, в скрипе двери мы слышали вопли кошмара, а в промельке тени ночной птицы – ужас. И хотелось броситься бежать с визгом отчаяния, но ноги были ватными и непослушными…

«…Прошло уже лет сорок после детства…» Но мы ничуть не изменились. И когда взрослых нет рядом, рваные облака то и дело закрывают свет луны, ночные шорохи за спиной сковывают страхом тело до невозможности обернуться, когда пляшущий костёр кажется единственным спасением в жуткой темени камчатской ночи, редкий собеседник не спросит:

– А вы встречались с медведем вблизи? – пододвигаясь к огню поближе.

– Да, было дело… – после шекспировской паузы протяну я и, подбросив в костёр сухую ветку, провожу взглядом искорку, взлетевшую над пламенем и погасшую, как прожитый день.

В тот вечер краски заката уже поблёкли, а мы с егерем Андрюхой, ровесником и коллегой, ещё не дошли до зимовья. После почти 12-часового перехода по духоте летнего леса, где воздух недвижим и тягуч от испарений влажной земли и сока трав, когда щиплет уголки губ от соли, и ты слышишь, вытирая пот с лица, как хрустят рёбра комаров под твоей ладонью, мы, наконец, вышли на луг, куда сумерки принесли прохладу лёгкого бриза. До заветного ночлега оставалось всего полкилометра по пробитой сквозь высокое разнотравье тропинке, когда послышался топот копыт. Я, в немом вопросе вздёрнув бровь, обернулся.

– Они что, тут уже на лошадях разъезжают? – с полным недоумением в голосе, спросил Андрюха, имея в виду обнаглевших браконьеров, и поправил перекинутый, как и у меня, через плечи карабин, на котором нёс уставшие руки.

Отсутствие работы гнало народ в тайгу, и там каждый зарабатывал как мог, как умел, и зачастую, те кто не обременён совестью – браконьерством. В ответ на риторический вопрос егеря топот приближался, нарастая, и мы привстали на цыпочки, пытаясь разглядеть всадника поверх колышущихся трав. Но вдруг, разметая в разные стороны волны кипрея, из-за изгиба тропинки на нас вылетел несущийся галопом медведь. Его кожаные тапочки и танкоподобные размеры на плотной дорожке порождали на бегу знакомый нам лошадиный топот. Он пронёсся мимо, не замечая нас, со скоростью арабского скакуна, обдав запахом мокрой псины, слюнями, и, протерев свой правый бок о наши выцветшие «афганки», скрылся в сумерках. С круглыми от изумления глазами, отвисшей челюстью и кепочкой, приподнятой волосами, я опять повернулся к другу.

– И-и ш-што это было? – почему-то заикаясь, спросил он, не снимая безвольных рук, свисающих с карабина…

– Н-н-да-а-а… А вы испугались? – обычно спрашивают в таких случаях.

– Я хотел, – честно признаюсь, – но не успел. Было очень мало времени.

Как чирки на бреющем полёте пролетела пара месяцев после того случая встречи с хозяином тайги, и порой так хотелось остановить время в прекрасное мгновение, чтобы насладиться им в полной мере, но оно выскальзывало из рук всегда, как мыло в тазик. «Можно же сжать металл, – думал я, – а потом вытянуть его в бесконечную проволоку. Почему же нельзя то же самое сделать со временем? Вручную. Как на секундомере. Щёлк, и наслаждайся, пока не надоест».

Например, вчерашний вечер, когда в натопленном зимовье еле колыхалось пламя свечи у окна, рядом с печкой потихоньку насвистывал заунывную песенку чайник, а мы валялись на нарах после сытного ужина, закинув ладони за голову и пожевывая соломинку, слушали, как накрапывает дождик по крыше. И казалось, почему бы такому мгновению не остановиться, не замереть, потянуться, как кошка после сна? Но нет! Этого, увы, не произошло! Андрюха, ломая хрупкую негу, спрыгнул с нар, достал из-под них зелёный рулон, некогда бывший резиновой лодкой, из которого бросились врассыпную мыши, и объявил, что хватит ноги бить, и завтра до нижнего зимовья мы сплавимся по реке на ней. Вечер перестал быть томным.

Лодку мы клеили полночи. Изначально это были недоеденные Тотошей галоши, а утром мы погрузились в почти плавательное средство и начали путешествие, «посвистывая дырочкой в правом боку». Я сидел впереди, на коленках, положив рюкзак под зад, загребая, как индеец на пироге, одним веслом слева, а Андрюха брызгался веслом сзади. С неба моросил гнусный осенний дождик, а наши телогрейки его жадно впитывали. Ружья, заряжённые дробью на случай встречи с нерасторопной уткой, висели перекинутые через голову и только мешали грести. Время сплавилось с рекой в одну бесконечную свинцовую проволоку, которая петляла под нависающим лесом меж стен шеломайника1. К середине дня мы щёлкали зубами от холода, съёжились под мокрыми насквозь телогрейками, не гребли, а лишь правили лодкой, плывущей по красным лососевым горбам – в верховьях шёл нерест. Шевелиться не хотелось, потому что каждое движение приводило к прикосновению мокрой одежды к озябшему телу и выгоняло остатки тепла, чудом задержавшегося под ней.



После очередного поворота реки нас вынесло на мелкий перекат, и мы застучали коленками о камешки, которых-то и видно не было – одни рыбьи спины. И вдруг из зелени берега выскочил медведь и, подняв миллионы брызг, приводнился в 15 метрах от лодки. Вот здесь время зачем-то остановилось. Вместе с ним остановилась река, рыба в ней, даже звуки перестали меняться, зависнув на одной ноте. И только медведь, как в замедленном кино, поднимая повисающие в воздухе брызги, плавными прыжками приближался к нашей лодке. Не шевельнувшись, как во сне, где тело становится неподвластно тебе, мы смотрели, как перетекает мохнатая шуба на его круглых боках, капает слюна из приоткрытой пасти с оттопыренной нижней губой, и на ничего не выражающие, не мигающие карие глаза. Спустя всего три прыжка он был на расстоянии вытянутой руки. Любой желающий мог бы почесать его за ушком – но такового не нашлось. Вы смотрели телеканал «Дискавери»? Медведь бежит по мелководью, брызги и рыба в разные стороны… Красиво?! Было точно так же! Только без телевизора… Пока медведь выхватывал из-под носа лодки понравившуюся именно там рыбину, а мне в лицо, переливаясь радугой на солнце, летели брызги воды и выдавленная медвежьей челюстью красная икра, – время стояло. Время остановилось настолько, что река больше не несла нас вниз по течению, нерка не уплывала в разные стороны, взбивая воду хвостом. Можно было не торопясь рассмотреть мокрую, слипшуюся клочками медвежью шерсть, косящий на меня тёмно-коричневый глаз с красноватым белком, боевые шрамы на морде и жёлтые, словно прокуренные, зубы. Так же долго, бесконечные секунды три, он бежал к берегу с рыбиной в зубах, где растворился в шеломайнике, словно за занавеской. И тут время сорвалось и пустилось вскачь табуном диких мустангов. Мы сдёрнули с себя ружья, мгновенно перезарядились пулями, защелкнули стволы и челюсти, а река не смогла заглушить высказанные вслух эмоции. Хозяин угодий достойно ответил из кустов густым отрывистым басом. Мы не стали спорить и навалились на вёсла…



Копченая нерка

– Вот это попёрло!!! – кричал Андрюха, вытаскивая сеть, и глаза его искрились искренним счастьем, как искрилась вокруг роса в лучах встающего из-за хребта солнца. Рваная, латаная-перелатанная сетчонка, которая регулярно поставляла несколько рыбин на стол нам и в миску Кучума, была вся забита косяком нерки. Полчаса назад, подходя к реке сквозь заросли шеломайника, под холодным душем росы с каждого листа мы и предположить не могли, что вдруг встанет вопрос: что делать с рыбой? До сего момента она без остатка уходила нам на пропитание, а сейчас сразу столько! Ещё не выбрав до конца сеть, Андрюха с присущей ему поспешностью начал рассказывать:

– Сейчас мы её засолим, бочка у меня есть, а зимой откопаем, отмочим, закоптим и – представляешь? – зимой будем сидеть у печки, пить пиво и закусывать копчёной неркой, красивой, жирнющей…

– Пиво-то ты откуда возьмёшь? – прервал я полёт его бурной фантазии.

– Завезём! Контора, может быть, выдаст снегоход «Буран»! Может, даже новый! Сколько ж можно ноги топтать? Вон уже лыжи в фанерку стерлись! А с трассы до первого зимовья, 25 километров, для снегохода это только вжик, – Андрюха махнул рукой, – даже пиво остыть не успеет!

Андрюха был неистребимым никакими истребителями оптимистом, но мечта о пиве в зимовье, до которого пока дойдёшь – сам просолишься потом, мне понравилась.

Ёмкостью для засолки оказалась почерневшая от времени 100-литровая бочка, в которую стекала дождевая вода с крыши зимовья. Порывшись на чердаке, Андрюха, к моему удивлению, нашёл её крышку и верхний обруч. Мы долго отскребали её склизкую внутреннюю поверхность ножами и мыли с песком. Когда округлые своды показали изысканную текстуру древесины, Андрюха достал из-под нар полиэтиленовый вкладыш-мешок и с деловым видом вставил его в бочку, расправил. На мой немой вопрошающий взгляд он без задержки рассказал о рецепте приготовления коньяка и выдержке его в дубовых бочках для аромата.

– У нас она не дубовая, поэтому вкладыш лучше вставить, а то вдруг запах будет не тот…

И мы принялись шкерить2 и солить рыбу. Андрюха мастерски вскрывал брюхо, складывал икру в один котелок, молоки – в другой, головы кидал в авоську и обещал, что мы нарежем с них носиков, замаринуем эти хрящики, и потом за уши меня от них не оттащишь. Я, тщательно пересыпая солью разделанную на пласт нерку, укладывал её ровными рядами в бочку. Соли не жалел, Андрюха каждый раз просил сыпать больше и приговаривал, что кашу маслом не испортишь. Рыбы оказалась почти целая бочка. Вкладыш туго связали в нескольких местах и долго учились бондарному ремеслу. Как оказалось, бочку забондарить надо ещё уметь, тут есть свои хитрости. Но не боги горшки обжигают – научились, справились. Стянули кольцом и покатили бочку подальше от реки. План был прост: вдоль реки каждый день медведи строем ходят с речёвкой и песнями и обязательно заинтересуются, а если укатить бочку подальше от реки, то и шансов сберечь её больше будет. Смущало только, что за нами оставалась накатанная сквозь шеломайник дорога, петляющая между берёзками и валежинами. К зимовью тоже решили не катить, чтоб в наше отсутствие хозяин тайги, привлечённый возможными запахами, избушку не разобрал в поисках уже почти копчёной нерки. Перекатив бочку через весь пойменный лес до круто взлетающей стены хребта, мы, притащив с зимовья лопаты, выкопали шурф в рост человека. Бережно на верёвках опустили в него гроб с рыбой. Похоронили. Даже воткнули сверху берёзку со сломанной верхушкой, чтобы потом по зиме найти. Чтобы сбить запах, Андрюха пожертвовал полпачки «Беломора», высыпав табак с папирос на землю, а Кучум торжественно поднял лапу на берёзку-указатель. Всё, дело сделано, пора идти обедать.



Несколько дней, пока латали зимовье, стучали молотками, топорами, мы проверяли свою заначку и радовались, что никто не обращает на неё внимание. А потом мы уехали и вернулись недели через две.

К зимовью пришли вечером, уставшие, а утром сразу пошли проверять клад. Трава была примята. Нет, не на том месте, где была закопана бочка. На том месте зияла огромная яма. А трава была примята вокруг в радиусе ста метров. Складывалось впечатление, что бочку катали все две недели нашего отсутствия. Метрах в двухстах от того места, где мы прятали клад, мы с грустью нашли ворох поломанных дощечек, некогда бывших бочкой, и согнутые обручи. Дощечки несли на себе следы зубов и когтей – следы интеллектуальной борьбы. Под выворотнем нашли обрывки полиэтиленового мешка. От рыбы не осталось ни следа.

– Как же ты её ел? Там же соли больше пуда, – только и оставалось спрашивать нам на разный лад. Никто не отвечал. Когда мы вышли на берег, то я заметил, что уровень воды упал, – оно и не удивительно…

– Жаль, – сказал мой друг, собирая остатки от бочки на дрова, – волосы, вымытые дождевой водой, такие шелковистые…

Девушка Лето

Я потерял её и не могу найти. Только что она была везде и вдруг исчезла в одночасье, за один пасмурный день и извалявшуюся в изморози ночь. Она растворилась, как кубик рафинада, оставив долгое сладкое послевкусие. Она так долго томно дышала, жарко обнимая днём, ласкала теплом по ночам, что незаметно стала привычной, неотъемлемой, необходимой. Я притёрся к ней характером, хотя и удивлялся ей вначале. Я считал её безрассудной, расточительной транжирой, прожигающей дни, краски и свалившиеся богатства в безудержном веселье и кураже. А сейчас я ищу её глазами, вдыхая полной грудью стылый воздух, пытаюсь найти её запах, но только голые ветки берёз отрицательно качаются надо мной, только холодный ветер свистит в прутьях ив, закручивая пыль на дорогах, словно крутя пальцем у виска: ишь кого найти собрался, – и пинает меня порывами, прогоняя прочь из леса.

Но я точно помню: она была здесь! Совсем недавно! Она была девушкой, одетой в платье сочной зелени с кружевами белой пены ив и тополей, с пёстрым подолом из ярких лесных цветов, источавших пьянящий аромат, она гордилась кипенью кудрей зелёных крон, волнами рюшей стлаников, бархатом тундр и мехами лугов. А когда над тобой бездонность голубого неба, под тобой его отражающие глаза озёр с вздёрнутыми от удивления вверх ресницами кустов, и в каждом – зрачки обжигающего солнца; когда ночь тепла и кружит голову сладкими испарениями, – так хочется петь и танцевать. И она павой стройной пошла по кругу, закружилась в танце, завораживая гибкостью стана и плавностью движений, ускоряясь и вовлекая в безумный танец всё вокруг, обнимая тёплыми бризами, подмигивая мельтешением солнца в речных перекатах и эпатируя публику томными вздохами пряных ночей. Её танец, начавшись степенным хороводом, побежал по кругу быстрее, закружил, завертел в ускоряющейся пляске, расплёскивая молодость удалыми пируэтами и замечая прикованные к себе взгляды, осознавая свою неотразимость, она, дразня и соблазняя, как бы нечаянно обнажила плечо, демонстрируя загар жёлтой берёзки, вспыхнувший вдруг среди зелени платья леса. Она видела обомлевшие лица и удивлённые взгляды и в вихре танца, будто невзначай раскрутив подол зелени, оголила раскрасневшиеся колени рябин и звонко смеялась над изумлёнными зрителями. Ей аплодировали грозы, ей радовались дожди, её подбадривали криками и песнями птицы, её славили люди: горяча, говорили они, давно такой не было, а она и рада стараться: дарила солнечные поцелуи днями, страстный шёпот ночами и растрачивала последние силы во всё более дерзких танцах.



Но недавно, после первого северного остужающего ветра и вызвездившейся заморозком ночи, она вдруг остановилась, замерла, недоумённо озираясь, замечая, что музыки больше нет, птицы, тоскливо крича на прощанье, покинули хоровод, солнце больше не грело, а босые ноги мёрзли в ледке первой глазури луж. Она с ужасом заметила, что раздарила по лоскуткам своё великолепное зелёное платье, растрепала в кружении его подол до просвечивающих нитей трав, оставшись совсем нагой. Она прикрыла сокровенное вечнозелёной кроной кедрача и замерла в смятении, не зная, что предпринять. И как же это странно: все смотрели на её замершую наготу, не отводя глаз, на вдруг ставшие явными линии тела, на желтизну её тополей, на стёртые, горящие пунцом ступни тундры, и ни у кого не возникло желания подойти, обнять её и остаться с ней. Нет. С ней прощались, вспоминая вслух, как было с ней хорошо, тепло и радостно, но не протянув руку помощи. Она стояла неделю в ожидании, в немом оцепенении, дрожа холодными ночами, роняя наземь сусальную позолоту под взглядами и обсуждениями её обнаженной красоты, словно спорят о произведении искусства, а не о ней, везде присутствующей. А потом осенний, скучный и обыденный дождик смыл бронзу её загара, и она растворилась. Незаметно, будто и не было.

Я ищу её в лесу, шурша лоскутками облетевшего платья. И в этом шорохе, мне кажется, ещё слышны звуки того неистового хоровода, её песен, её голоса. А унылый дождик барабанит по капюшону, заглушая ускользающую мелодию: нет, нет, нет – не веря в то, что всё вернётся когда-нибудь к нам, только уже с другими песнями и танцами. К другим нам.




Всему своё время

– Всему свое время: есть время для сбора грибов, время для ловли рыбы, сезон заготовки папоротника и черемши, так и есть время для сбора ягоды: начнёшь раньше – только намучаешься и зря время потратишь, – так убеждал меня Андрюха, когда я увидал море голубики за его зимовьем и предложил её собрать.

Стояла золотая осень, и тайга млела в затишье безветрия и последнего пригревающего, но уже не палящего солнца. Тайга с каждым днём находила всё ярче тональность в палитре пёстрых красок и остужала сама себя утренним хрусталём луж. Рябины, заметив своё отражение в нём, вспыхивали стыдливым багрянцем, а ивы, прощаясь с обмелевшей рекой, сыпали в убегающую стылость золото своих прядей. Кедровый стланик хмурился, забравшись в горы, темнел, нависая над прощальным карнавалом, и, казалось, он один знал о грядущих метелях и тяготился неизбежностью.

Прямо за Андрюхиным зимовьем начиналась кудрявая грива, которая зарделась пожаром красного голубичного листа и вспенилась сладкой фиолетовой, уже чуть винной ягодой – голубикой. Она таяла во рту и раскрашивала наши руки и губы чернильными пятнами.

– Понимаешь, сейчас ты будешь каждую ягодку с кустика срывать, класть в ведерко и убьёшь уйму времени, собрав три литра, а через пару дней ягоду приударит морозцем, и надо будет только подставить под голубичник тазик и слегка встряхнуть кустик, как вся ягода осыплется в него – всему своё время, – объяснял мне, как новичку, Андрюха, – тут полдня делов, и мы оберём всю гриву. Будет и на варенье, и на вино хватит.

Но этот ягодный девятый вал не выходил у меня весь день из головы, и я всё порывался собрать хотя бы ведёрко на зиму, но егерь сбивал мою прыть, как рассветный бриз росу поутру. Весь день мы крутились возле зимовья, готовясь к подкрадывающимся холодам: заготавливали дрова, подправляли лабаз, конопатили сухим мхом избушку и поглядывали на красно-фиолетовую волну за ней.

Ночью ветер постучал в окно крупными каплями дождя и своими завываниями в печной трубе разбудил смутную тревогу и грусть по таки ушедшему лету. Не спалось. Я лежал на поскрипывающих нарах, наблюдая за пляшущим на стене отражением пламени из печи. Сквозь барабанную дробь дождя я пытался понять, отчего так жаль промелькнувшее лето, будто потрачено впустую, словно улетело оно гусиным караваном, унося за насупившиеся отроги частичку меня самого. И понимаешь, будто что-то не успел, не сделал, не сказал, и вот-вот поймёшь, что именно, ухватишь ускользающую истину, но она растворяется в дремоте и оказывается безвозвратно утраченной.

Утро было бодряще свежим и блестяще вымытым и, казалось, должно было заскрипеть от нашего появления на крыльце, как раздаётся скрип от прикосновения пальца к чисто вымытой тарелке. Мой взгляд упал на увал: горизонт был чист! Вся ягода и лист были сбиты ночным ливнем и ветром.

– Да ты не расстраивайся, – сказал Андрюха, – у меня всё равно тазиков нет.

1.Шеломайник – лабазник камчатский, высокое, до трёх метров высотой, травянистое однолетнее растение.
  Местные жители использовали как съедобное и лекарственное.
2.Шкерить – потрошить, разделывать рыбу.
95 321,89 s`om
Yosh cheklamasi:
12+
Litresda chiqarilgan sana:
15 yanvar 2025
Yozilgan sana:
2024
Hajm:
275 Sahifa 109 illyustratsiayalar
ISBN:
978-5-00204-436-8
Yuklab olish formati:
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,8, 183 ta baholash asosida
Matn
O'rtacha reyting 4,5, 6 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,7, 319 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,5, 413 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,9, 163 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,7, 232 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,8, 398 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,6, 325 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 4,6, 139 ta baholash asosida
Audio
O'rtacha reyting 0, 0 ta baholash asosida
Matn, audio format mavjud
O'rtacha reyting 5, 2 ta baholash asosida