Kitobni o'qish: «А снег идет…»

Shrift:

Со мною вот что происходит…

«Я сибирской породы…»

Я сибирской породы.
Ел я хлеб с черемшой
и мальчишкой паромы
тянул, как большой.
Раздавалась команда.
Шел паром по Оке.
От стального каната
были руки в огне.
Мускулистый,
лобастый,
я заклепки клепал
и глубокой лопатой,
где велели, копал.
На меня не кричали,
не плели ерунду,
а топор мне вручали,
приучали к труду.
А уж если и били
за плохие дрова —
потому что любили
и желали добра.
До десятого пота
гнулся я под кулем.
Я косою работал,
колуном и кайлом.
Не боюсь я обиды,
не боюсь я тоски.
Мои руки оббиты
и сильны, как тиски.
Все на свете я смею,
усмехаюсь врагу,
потому что умею,
потому что могу.

1954

«Я шатаюсь в толкучке столичной…»

Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим.
Наделили меня богатством.
Не сказали, что делать с ним.

1955

Зависть

Завидую я.
               Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
                   как он дерется, —
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
                    как он смеется, —
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
                    Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
                                   «Не стоит!» —
он скажет:
             «Стоит!» – и возьмет перо.
Он если не развяжет,
                              так разрубит,
где я не развяжу, не разрублю.
Он если уж полюбит,
                            не разлюбит,
а я и полюблю
                     да разлюблю.
Я скрою зависть.
                      Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
«Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так».
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
           «Судьба у каждого своя», —
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
                                     чем я.

1955

«Окно выходит в белые деревья…»

Л. Мартынову

Окно выходит в белые деревья.
Профессор долго смотрит на деревья.
Он очень долго смотрит на деревья
и очень долго мел крошит в руке.
Ведь это просто —
                         правила деленья!
А он забыл их —
                      правила деленья!
Забыл —
            подумать —
                            правила деленья.
Ошибка!
            Да!
                 Ошибка на доске!

Мы все сидим сегодня по-другому,
и слушаем и смотрим по-другому,
да и нельзя сейчас не по-другому,
и нам подсказка в этом не нужна.
Ушла жена профессора из дому.
Не знаем мы,
                 куда ушла из дому,
не знаем,
             отчего ушла из дому,
а знаем только, что ушла она.
В костюме и немодном и неновом,
да, как всегда, немодном и неновом, —
спускается профессор в гардероб.
Он долго по карманам ищет номер:
«Ну что такое?
                   Где же этот номер?
А может быть,
                 не брал у вас я номер?
Куда он делся? —
                        трет рукою лоб. —
Ах, вот он!..
                 Что ж,
                         как видно, я старею,
Не спорьте, тетя Маша,
                                  я старею.
И что уж тут поделаешь —
                                     старею…»
Мы слышим —
дверь внизу скрипит за ним.

Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья,
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
               сутулый,
                          неумелый,
какой-то беззащитно неумелый,
я бы сказал —
                    устало неумелый,
под снегом,
                мягко падающим в тишь.
Уже и сам он,
                  как деревья,
                                    белый,
да,
     как деревья,
                      совершенно белый,
еще немного —
                      и настолько белый,
что среди них
                   его не разглядишь.

1955

Пролог

Я разный —
                я натруженный и праздный.
Я целе-
           и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
                                неудобный,
застенчивый и наглый,
                                злой и добрый.
Я так люблю,
                 чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось —
от запада
              и до востока,
от зависти
              и до восторга!
Я знаю – вы мне скажете:
                                    «Где цельность?»
О, в этом всем огромная есть ценность!
Я вам необходим.
Я доверху завален,
как сеном молодым
машина грузовая.
Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и —
     бабочки
                в глаза,
и —
     сено
           прет
                сквозь щели!
Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
                 торжествующая жадность!
Границы мне мешают…
                              Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
                                 Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить —
                             пускай на ломаном.
Мальчишкой,
                 на автобусе повисшим,
хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного,
                                  как я!
Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон…
Да я и так искусством осажден.
Я в самом разном сам собой увиден.
Мне близки
                 и Есенин,
                               и Уитмен,
и Мусоргским охваченная сцена,
и девственные линии Гогена.

Мне нравится
                  и на коньках кататься,
и, черкая пером,
                       не спать ночей.
Мне нравится
в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги
                         и дрова таскаю,
грущу,
         чего-то смутного ищу
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.
Пою и пью,
                не думая о смерти,
раскинув руки,
                    падаю в траву,
и если я умру
                  на белом свете,
то я умру от счастья,
                             что живу.

1956

«Нас в набитых трамваях болтает…»

Нас в набитых трамваях болтает.
Нас мотает одна маета.
Нас метро то и дело глотает,
выпуская из дымного рта.

В смутных улицах, в белом порханье
люди, ходим мы рядом с людьми.
Перемешаны наши дыханья,
перепутаны наши следы.

Из карманов мы курево тянем,
популярные песни мычим.
Задевая друг друга локтями,
извиняемся или молчим.

Все, что нами открылось, узналось,
все, что нам не давалось легко,
все сложилось в большую усталость
и на плечи и души легло.

Неудачи, борьба, непризнанье
нас изрядно успели помять,
и во взглядах и спинах – сознанье
невозможности что-то понять.

1956

«Не понимать друг друга страшно…»

Не понимать друг друга страшно —
не понимать и обнимать,
и все же, как это ни странно,
но так же страшно, так же страшно
во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.
И, наделен познаньем ранним,
я душу нежную твою
не оскорблю непониманьем
и пониманьем не убью.

1956

«Со мною вот что происходит…»

Б. Ахмадулиной

Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в праздной суете
разнообразные не те.
И он
      не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучаемся с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладет
и у другой меня крадет.
А той —
          скажите, Бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
     у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.

О, сколько нервных
                           и недужных,
ненужных связей,
                        дружб ненужных!
Во мне уже осатаненность!
О, кто-нибудь,
                    приди,
                              нарушь
чужих людей
                  соединенность
и разобщенность
                     близких душ!

1957

«О, как мне жаль вас – утомленные…»

В. Сякину

О, как мне жаль вас – утомленные,
во времени неощутимые
герои неосуществленные
и просто неосуществимые!

Иные, правда, жизнью будничной
живут, не думая о подвиге,
но в них таится подвиг будущий,
как взрыв таится в тихом порохе.

О, сколько тихо настрадавшихся,
чтоб все – для взрыва напроломного!
Но сколько взрывов нераздавшихся
и пороха непримененного!

Я не хочу быть ждущим порохом —
боюсь тоски и отсырения.
Вся жизнь моя да будет подвигом,
рассредоточенным во времени!

1957

«Как я мучаюсь – о Боже!…»

Как я мучаюсь – о Боже! —
не желаю и врагу.
Не могу уже я больше —
меньше тоже не могу.

Мучат бедность и безбедность,
мучат слезы, мучит смех,
и мучительна безвестность,
и мучителен успех.

Но имеет ли значенье
мое личное мученье?
Сам такой же – не иной,
как великое мученье,
мир лежит передо мной.

Как он мучится, огромный,
мукой светлой, мукой темной,
хочет жизни небездомной,
хочет счастья, хочет есть!..

Есть в мученье этом слабость,
есть в мученье этом сладость,
и какая-то в нем святость
удивительная есть…

1957

«О, нашей молодости споры…»

О, нашей молодости споры,
о, эти взбалмошные сборы,
о, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
на чайных блюдцах горки пепла,
и сидра пузырьки, и пена,
и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
и скульптор в кедах баскетбольных
кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
здесь разглагольствует студентка
с тяжелокованой косой.

Здесь песни под рояль поются,
и пол трещит, и блюдца бьются,
здесь безнаказанно смеются
над платьем голых королей.
Здесь столько мнений, столько прений
и о путях России прежней,
и о сегодняшней о ней.

Все дышат радостно и грозно.
И расходиться уже поздно.
Пусть это кажется игрой:
не зря мы в спорах этих сипнем,
не зря насмешками мы сыплем,
не зря стаканы с бледным сидром
стоят в соседстве с хлебом ситным
и баклажанною икрой!

1957

Карьера

Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей,
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,
свершив предательство свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.

За осознание планеты
шел Галилей один на риск.
И стал великим он… Вот это
я понимаю – карьерист!

Итак, да здравствует карьера,
когда карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого… Льва!

Зачем их грязью покрывали?
Талант – талант, как ни клейми.
Забыты те, кто проклинали,
но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,
врачи, что гибли от холер, —
вот эти делали карьеру!
Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.
Их вера – мужество мое.
Я делаю себе карьеру
тем, что не делаю ее!

1957

«Я комнату снимаю на Сущевской…»

Я комнату снимаю на Сущевской.
Успел я одиночеством пресытиться,
и перемены никакой существенной
в квартирном положенье не предвидится.
Стучит,
        стучит моя машинка пишущая,
а за стеной соседка,
                           мужа пичкающая,
внушает ему сыто без конца,
что надо бы давно женить жильца.
А ты,
      ты где-то,
                  как в другой Галактике,
и кто-то тебя под руку галантненько
ведет —
           ну и пускай себе ведет.
Он – тот, кто надо,
ибо он – не тот.
Воюю.
Воевать – в крови моей.
Но, возвращаясь поздней ночью,
                                              вижу я,
что только кошка черно-бело-рыжая
меня встречает у моих дверей.
Я молока ей в блюдечко даю,
смотрю,
         и в этом странном положенье
одержанная час назад в бою
мне кажется победа пораженьем.

Но если побежден, как на беду,
уже взаправду,
                   но не чьей-то смелостью,
а чьей-то просто тупостью и мелкостью, —
куда иду?
             Я к матери иду.

Здесь надо мной не учиняют суд,
а наливают мне в тарелку суп.
Здесь не поймут стихов моих превратно,
а если и ворчат —
                         ворчат приятно.

Я в суп поглубже ложкою вникаю,
нравоученьям маминым внимаю,
киваю удрученной головой,
но чувствую —
                   я все-таки живой.

И мысли облегченные скользят,
и губы шепчут детские обеты,
и мучившее час тому назад
мне пораженье кажется победой.

1959

«Не важно…»

В. Барласу

Не важно —
                есть ли у тебя преследователи,
а важно —
              есть ли у тебя последователи.
Что стоит наше слово,
                             если в нем,
заряженное жаждой пробужденья,
не скрыто семя будущих времен —
священная возможность продолженья?!
Твори, художник,
                      мужествуй,
                                     гори
и говори!
            Да будет слово явлено,
простое и великое,
                          как яблоко —
с началом яблонь будущих внутри!

1959

«Когда взошло твое лицо…»

Когда взошло твое лицо
над жизнью скомканной моею,
вначале понял я лишь то,
как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря
оно особо осветило
и в краски мира посвятило
непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь
конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга,
но с этим страхом не борюсь.

Я понимаю – этот страх
и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею,
своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.
Мгновенья эти – знаю – кратки,
и для меня исчезнут краски,
когда зайдет твое лицо…

1960

Заклинание

Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далекий, как в другой стране, —
на длинной и прохладной простыне
покойся, словно в море на спине,
отдавшись мягкой медленной волне,
со мной, как с морем, вся наедине.

Я не хочу, чтоб думала ты днем.
Пусть день перевернет все кверху дном,
окурит дымом и зальет вином,
заставит думать о совсем ином.
О чем захочешь, можешь думать днем,
а ночью – только обо мне одном.

Услышь сквозь паровозные свистки,
сквозь ветер, тучи рвущий на куски,
как надо мне, попавшему в тиски,
чтоб в комнате, где стены так узки,
ты жмурилась от счастья и тоски,
до боли сжав ладонями виски.

Молю тебя – в тишайшей тишине,
или под дождь, шумящий в вышине,
или под снег, мерцающий в окне,
уже во сне и все же не во сне —
весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.

1960

Песня Сольвейг

Лежу, зажмурившись,
                             в пустынном номере,
а боль горчайшая,
                        а боль сладчайшая.
Меня, наверное,
                     внизу там поняли —
ну не иначе же,
                     ну не случайно же.
Оттуда, снизу,
                     дыханьем сосен
из окон
            маленького ресторана
восходит,
            вздрагивая,
                           песня Сольвейг.
Восходит призрачно,
                            восходит странно.
Она из снега,
                  она из солнца.
Не прекращайте —
                          прошу я очень!
Всю ночь играйте мне
                             песню Сольвейг.
Все мои ночи!
                   Все мои ночи!
Она из снега…
                     Она из солнца…
Пусть неумело
                   и пусть несмело
всю жизнь играют мне
                             песню Сольвейг —
ведь даже лучше,
                        что неумело.
Когда умру я, —
                     а ведь умру я,
а ведь умру я —
                     уж так придется,
с такой застенчивостью
                              себя даруя,
пусть и под землю
                        она пробьется.
Она из снега…
                     Она из солнца…
Пусть, заглушая все взрывы,
                                         бури,
всю смерть играют мне
                               песню Сольвейг,
но это смертью
                     уже не будет.

1960, Тбилиси

«Мне говорят…»

Мне говорят —
                     ты смелый человек.
Неправда.
                Никогда я не был смелым.
Считал я просто недостойным делом
унизиться до трусости коллег.
Устоев никаких не потрясал.

Смеялся просто над фальшивым,
                                             дутым.
Писал стихи.
                  Доносов не писал.
И говорить старался все, что думал.

Да,
    защищал талантливых людей.
Клеймил бездарных,
                           лезущих в писатели.
Но делать это, в общем, обязательно,
а мне твердят о смелости моей.

О, вспомнят с чувством горького стыда
потомки наши,
                   расправляясь с мерзостью,
то время
            очень странное,
                                 когда
простую честность
                         называли смелостью!