Kitobni o'qish: «Харбин. Книга 3. Освобождение»

Shrift:

* * *

Степан Фёдорович устало распрямился, развёл плечи и откинулся на спинку стула; снял «близорукие» очки, отодвинул от себя дела и положил на стол распрямлённые руки, потом встал и подошёл к окну. Из окна высокого пятого этажа мальцевского кабинета был виден Уссурийский бульвар, которым замостили Плюснинку; если бы можно было высунуться из окна, то, наверное, можно было бы слева увидеть его старый дом, в котором он родился, но, скорее всего, нет, потому что кругом уже построили новые многоэтажные дома, высокие, и они наверняка его загораживали.

«Хороший оперок, «Же» Мальцев, несколько пожелтевших листков бумаги, и столько всего».

Читать он уже не мог, слишком много стало приходить воспоминаний, хотя многие страницы архивного дела он только переворачивал. Ему захотелось прогуляться, он сложил документы в нижний ящик стола и вышел из управления.

Город стоял ещё пустой, отдельные граждане торопились к остановке трамвая на Шеронова, кто-то бодрым утренним шагом летел по Карла Маркса. Степан Фёдорович дошёл до остановки, сел в подошедший трамвай и через пятнадцать минут сошёл на площади около памятника Ерофею Хабарову прямо перед похожим на коробку из-под обуви зданием вокзала.

«Надо же! Перестроили! А жалко, старый-то – красавец был, а не вокзал, просто праздник! – подумал он. – Едешь-едешь из Москвы, кругом дикость, сопки, тайга да болота, и вдруг: крылечки, наличники резные из камня! Чудо! А этот…»

На пустой привокзальной площади, как будто бы забытые или брошенные, жались к тротуарам пыльные пустые машины. Дремали такси. Делать здесь оказалось нечего, и он повернул направо на Ленинградскую.

Он шёл по известной ему улице, смотрел по сторонам и ничего не узнавал. С одной стороны, по правую руку, она была застроена силикатными хрущёвскими пятиэтажками, заросшими под самые крыши серо-зелёными тополями, другая сторона была отдана железнодорожным постройкам полосы отчуждения и высокой насыпи Транссиба. Он шёл и понимал, что это уже другой город, который вырос без него.

«Узнаю или не узнаю? Вот тебе и ответ!»

Вдруг он замер перед неожиданно возникшими справа высокими железными воротами и настежь открытой калиткой. Поверх ворот возвышалась старая, крашенная синей краской церковь. Он заглянул в калитку, двор перед церковью был чист, пуст и, видимо, только что подметён, потому что на асфальте ещё были прочерченные метлой косые параллельные дуги и лежали толстые, похожие на свинцовые капли воды, покрытые матовой пылью.

«Батюшки, ты ещё стоишь?!»

Он вспомнил, как около этой калитки его мать, когда возвращалась с вокзала, где время от времени подрабатывала уборщицей, всегда останавливалась, потуже подтягивала узел платка, оправляла юбку, широкой ладонью сдвигала сестрёнке со лба косынку, медленно крестилась, кланялась…

Как ему тогда это всё не нравилось.

Он часто брал с собой сестрёнку и встречал мать с работы, когда ей удавалось что-то продать пассажирам или выменять у них. Тогда они шли по этой улице и подходили к этой церкви, и мать ни разу не прошла мимо. А ему было скучно, а ещё больше – страшно, если его, пионера, увидят в церкви, что потом делать, потом не отплюёшься! Но с матерью не поспоришь, тогда он подчинялся и только оглядывался.

Степан Фёдорович остановился, ему казалось, что это было так давно, что, может быть, и вовсе не было. Он вспомнил, как мать входила в церковь, покупала свечи, зажигала их и ставила, кланялась, потом долго молилась, крестилась, потом снова ставила свечи, и после этого они уходили. Он вспомнил особенный запах, тишину, полумрак и тёмные лики…

Он пересёк двор, дверь в церковь была открыта, внутри стояли люди, немного, всего несколько человек, со склонёнными головами. Степан Фёдорович огляделся, ничего не изменилось, или ему так показалось – тот же запах, та же тишина, и лики…

Он купил три свечи и тихо спросил:

– Где тут «за упокой», матушка?

Пожилая женщина в платке, продававшая свечи, показала ему влево на дверь и сказала:

– В приделе, квадратная! Под Распятием!

Степан Фёдорович вошёл в длинную узкую комнату, в которой стояло большое Распятие, и, не крестясь, зажёг свечи: одну матери, одну отцу и одну сестрёнке.

«Да, Степан Фёдорыч! Нехристь ты и есть нехристь!» – услышал он голос внутри себя.

Голос он узнал! Конечно узнал, это был голос Петра Ивановича Матвеева, самого старшего в его разведгруппе – следопыта.

«Прости, Пётр Иванович! – мысленно ответил Матвееву Степан Фёдорович. – Толком даже, куда свечку поставить, не знаю».

Он вдруг вернулся к прилавку, купил ещё шестнадцать свечей, постоял, подумал и одну вернул. Женщина в платке посмотрела на него.

– Я ещё живой! – ответил он, снова вернулся к Распятию и по одной стал зажигать и ставить свечи.

«Петр Иваныч – тебе! Упокой, Господи, твою душу! Ваня Савватеев – тебе…»

Он видел их всех, своих разведчиков, они стояли на ночном лётном поле в одну шеренгу, в маскировочных халатах, с парашютными рюкзаками за плечами, с автоматами: Петр Матвеев, Саша Громов, Лёшка Слябин, Петя Головня, Ваня Мозговой, Коля Петровских, Виктор Карнуков, Никита Переверзев, Сергей Битюгов, Пров Калачёв, Дмитрий Фёдорук, Ваня Савватеев, Андрей Степашин, Андрюша Александров, Володя Чжан.

«Упокой Господь души ваши!» – мысленно промолвил Степан Фёдорович почти незнакомые ему слова, когда зажёг и поставил последнюю свечу.

«Видишь, Пётр Иваныч, нехристь нехристем, а всё – как ты хотел! Зашёл-таки! Недаром ты меня сюда звал!»

Он стоял, глядел на маленькие яркие трепещущие огоньки – надо было перекреститься.

«Да не умею я!»

Потом снова подошёл к прилавку и, не обращая внимания на молчаливый вопрос матушки, купил шестнадцатую.

«А это – тебе, Саньгэ, хоть ты и нерусский».

В последний раз он заходил в церковь и ставил свечи «за здравие» 5 августа 1945 года в Свято-Николаевском соборе в Харбине на опознавательной явке с агентом Енисеем.

1945 год

25 апреля, среда

Капитан Соловьёв свернул карту Харбина, довольно свежую, 1938 года издания, взял стопку документов, начал их просматривать и вдруг с шумом выдохнул:

– Ёпп-пиху мать! Я же просил… не подсовывай ты мне этих «ерошек»! Наплодили чертей! Я не умею читать ни по-китайски, ни по-японски! Ну? Саньгэ, г-гад! – Он двинул по подставке настольной лампы. – Ты чё сидишь! Давно бы уже всё перевели! Валандаетесь тут две недели!

Вдруг из темноты на его стол прилетела и шлёпнулась папка; от неожиданности он вздрогнул:

– Если ты закончил обзорные документы по городу, смотри вот эту папку, это твой харбинский связник Енисей.

Из конуса света напротив от соседнего стола на него смотрело уставшее лицо похожего на китайца капитана госбезопасности.

Соловьёв поджал губы, взял папку и положил её перед собой.

Личное дело № 14562 «Енисей»
(дубликат).

– А почему дубликат? – спросил он. – А где подлинник?

– Подлинник в Центре!

Соловьёв открыл папку, перелистал и сказал:

– Сегодня не буду, башка уже не варит, посижу с ней завтра, а может быть, и сегодня, только когда ты уйдёшь. – Потом подумал и спросил: – Так, чё вы так долго валандались с переводами по Герасимову?

– Разговоры с ним разговаривали, вот и не успели. Там на перевод одна страничка, инструкция штаба Квантунской армии, она тебе и попалась, сделаем! Торопиза надо – бу яо!

Степан расстегнул ворот гимнастёрки, подвинул лампу на место, встал из-за стола и, странно ухмыляясь, сказал:

– Торопиза нада! Торопиза– яо! Саньгэ, а хочешь, я тебе покажу китайский Генштаб в годы войны?

Капитан удивлённо посмотрел на Соловьёва, тот вихляющей походкой прошёлся между их столами, на одной ноге, по-клоунски, крутанулся, повернулся к собеседнику задом, низко согнулся над своим столом, будто он разглядывает оперативную карту, сунул руки в карманы и раздвинул ими галифе во всю ширь, вывернул голову и с ухмылкой спросил:

– Ну как? Похоже?

Капитан секунду не двигался, потом пихнул Степана в зад, Степан не удержался, подался вперёд, руки у него были в карманах, и он, задрав лицо, подбородком и грудью проехал по лежащим на столе бумагам, упёрся носом в чернильницу и в большие коробки с делами.

– Сволочь, – успел крикнуть он и тут же застонал с заломленной за спину рукой. – Японский! Японский Генштаб! Пусти, морда косоглазая!

– То-та! Сам морда! Лысая! – выдыхая воздух, сказал капитан и свободной рукой поднял Степана за ворот гимнастёрки: – Японски Генстаб – луцце!

Степан медленно распрямился, выдохнул, лениво повёл плечами и вдруг развернулся, ухватил капитана обеими руками за правую кисть, поднял её и, резко подсев, попытался вывернуть за спину, проскочив у капитана под мышкой, но неожиданно охнул, схватился за пах и присел на обеих ногах.

Несколько секунд оба шумно дышали и молчали.

Степан поднял на капитана глаза и спросил:

– А если бы ты чуть сильнее двинул, и чё? Яичницу прямо в сапогах жарить?

Капитан присел перед Степаном тоже на корточки, нос к носу, и произнёс:

– Японски Генстаб красивый еси! А твой я-и-сыница исё при тебе!

– Ладно, хрен с тобой.

Степан неожиданно легко распрямился и, пружиня на упругих толстых ногах в литых хромовых сапогах, прошёлся по кабинету.

– Спасибо, что уберег, век не забуду!

Капитан как ни в чём не бывало вернулся за свой рабочий стол. Степан ещё немного потоптался по скрипучему деревянному полу, на месте ему явно не сиделось.

– Эй, ты! Убивец моих будущих детей, а ты где так ловко научился хорошим людям руки за спину заворачивать?

Похожий на китайца капитан, которого Соловьёв назвал Саньгэ, затянулся папиросой, густо выдохнул дым, уткнулся в бумаги и сказал:

– Пока твоя Москва развлекался, я здесь своя правда стоял. Китайса хоросо борьба знает. Они били – я уцился.

– Китайса, китайса! – Степан задумчиво почесал в начинающем лысеть затылке. – А говорят, ещё японса хорошо борьбу знают.

– Японса я не знаю, китайса знаю!

– Где бы мне взять такого китайса да моих гавриков подучить.

– Им не нада! Они нада стреляй умей, ножик умей, а главное, молчи умей.

– Много ты понимаешь! Молчи умей, не ссы умей! Всё умей! Всё надо умей! Там ничё лишнего нету! Слушай, – вдруг без всякого перехода спросил он и хитро подмигнул, – а китайский мандарина так ходит?

Он надул толстенький живот, подоткнул руки в бока и смешно, враскорячку, мелкими шажками прошёлся по комнате, Саньгэ с медленной угрозой поднял на него смеющиеся глаза.

– Ладно, ладно! Знаю! Так ходят японск самурай! Я вот чё хочу тебя спросить. Герасимов этот, как он, разговорчивый мужик? На контакт идёт?

Капитан задумался, откинулся на спинку стула, его лицо исчезло в темноте, в свете лампы остались только бритый подбородок, блестящие пуговицы застёгнутого ворота гимнастёрки и положенные на стол прямые руки.

– Это было за две недели до твоего прибытия, в конце марта. Да, вот справка, читай!

Степан взял из его рук скреплённые бумаги, полторы страницы текста и начал читать.

«О выводе на территорию СССР
белобандитского главаря
Сазонтьева И.И.
25 марта 1945 г. на сопредельную сторону, на участке Благовещенск – Сахалян, была выведена агентурно-рейдовая группа в составе десяти человек с целью захвата одного из лидеров бело-бандитов в Маньчжурии Герасимова И.И…»

Соловьёв вчитывался в машинописный текст сухого оперативного документа и внутренним зрением видел то, что происходило в китайском городе Сахалине в ту ночь, как будто бы сам принимал участие в операции. Он видел, как несколько чёрных фигур, чуть шурша обувью по прибрежной гальке, сели в четыре лодки, кто-то тихо сказал: «Пошли!», и четыре пары вёсел бесшумно загребли воду. Через час лодки подошли к берегу в километре от Сахалина, из них высадились шесть человек, и лодки также тихо ушли вниз по течению. Группа обошла город по западным окраинам и с юга зашла в тёмные кварталы. Примерно через час на одной из улиц недалеко от единственного на ней двухэтажного бревенчатого дома остановилась двухосная телега. Возница на телеге курил трубку и мурлыкал под нос китайскую мелодию. Он просидел минут тридцать, и на улице, со стороны Амура, появилась пошатывающаяся человеческая фигура. Пьяный мужчина шел, опирался о заборы и матерился. Он приблизился к дому, вошёл в заскрипевшую калитку, и тут же бреханула и заскулила собака.

– Цыц, лешак! – грозно сказал пьяный мужчина и уже ласково добавил: – Спокойно, лохматый, это я, «твоя хозяин».

По внешней деревянной лестнице он поднялся на второй этаж и хлопнул дверью. Внутри дома на втором этаже хлопнула ещё одна дверь, тяжёлые сапоги проскрипели по деревянному полу, и два окна, выходившие на улицу, засветились тусклым светом. Телега с китайцем-возницей тронулась с места и медленно подкатила ближе к калитке. Пес зарычал и рявкнул, распахнулась форточка, и сверху послышался грозный окрик:

– Хорош брехать! Людям спать не даешь!

Форточка осталась открытой, и ещё минут пять было слышно, как вошедший тянул пьяную песню. Потом свет погас, и стало тихо. Китаец-возница перестал мурлыкать и подкатил вплотную к забору. В этот момент из темноты, как тени, выскочили пять человек, запрыгнули на телегу и с неё, как с подножки, мигом перемахнули через забор, собака рявкнула и сразу же умолкла.

– Ну! Брехастый! Молчи, кому сказал! Э-э-эх, жисть – колесо… твою м… – выругался мужик на втором этаже, и через открытую форточку стало слышно, как он захрапел.

Тени поднялись по лестнице, бесшумно отворили дверь и вошли, послышалось барахтанье, но оно быстро смолкло, окна осветились и сразу погасли. Тени, неся что-то тяжёлое, спустились, вышли через калитку, свалили длинную, в человеческий рост, завёрнутую поклажу в телегу и исчезли в темноте. Возница снова замурлыкал песню, телега, грузно заскрипев колёсами, повернула на восток и скрылась на улице, параллельной Амуру…

В конце документа Степан прочитал подпись:

«Ст. оп. уп. 1 отдела УНКВД СССР ДВК
Капитан Чжан Вэнсянь».

Он посмотрел на соседа:

– Это всё?

Саньгэ пожал плечами:

– Это фсё! Только ходзили – три раз. Первый раз не полуцился. Один свой, исё в лодке дабяньла.

– Чего? – не понял Степан.

– Циво-циво! Говна штаны клади. Трусы оказался!

– Трус по-нашему будет! – уточнил Степан.

– Ну, твоя умный, капитана! – Саньгэ затянулся. – Второй раз два ноць засада сидел. Его не присол. Потом толька, на трети рас! Твоя справка цитала? Вот!

– И как он?

– Его снацяла молцяла, только весь белый был. Не верил, цто мы его из самый Сахаляна укради. Говорил, что мы японск провокатор, что проверяем. Пришлось по Хабаровск катай: в окно вокзал видел, утёс видел… только тогда поверил. А так молцяла. Ругайся шыбко!

– Молодцы! – задумчиво произнёс Степан. – Ловко вы его! А я думал только мы там, на западном, туда-сюда бегай. – Он отодвинул бумаги: – И чё, братка? И твоя там был?

Саньгэ оторвался от бумаг и хмыкнул:

– Твоя неумный, капитана. Цитай мо еси! Моя был. Как не был?

– И чё, ты его прям-таки через весь Сахалян в телеге до самого Амура катил? И он даже не шелохнулся?

– Сыбко пьяный был, и баска болел – пистолет, руцька сибка цизолый. Ни цё не помнил, только Благовесенске оцюхался.

– Да-а! Смелый ты, братка, – протянул Степан. – Ну а как бы япоши тебя сцапали да на крысу посадили?

– Снацяла поймай, потом на крысу сади! А я несмелый. Твоя, братка, – смелый, парасутом прыгай. Моя никогда бы не смог.

– Смог бы, чё не смог!

– Не! Не смог бы. Сыбка высака и холана. Ветер сыбка ухи ДУЙ!

Степан задумчиво посмотрел на Саньгэ и спросил:

– Сань, а Сань! А ты чей-то на китайса-матайса заговорил? Ты по-русски-то лучше моего всегда писал. Пятёрочник хренов!

Капитан улыбнулся загадочной улыбкой восточного человека, достал из стола «казённую», обил о край стола сургуч и налил в стаканы.

– Лягушку помнишь? – спросил он на нормальном русском языке, без китайского акцента.

– Ха! Это как мы с тобой познакомились-то? Кому рассказать!.. Такое разве забудешь?

– А чё ты в тот день в школу не пошёл?

Степан взял стакан:

– А ты сам чё там делал, так далеко от твоей прачечной?

Саньгэ разрезал головку лука и разломил пополам хлеб.

– Завтра к начальнику отдела бы ещё не ходить!

Они чокнулись и выпили.

– А ты иди сразу ко мне сюда в подвал! – Степан хрустнул луковицей. – Ты не ответил на вопрос!

Капитан долго занюхивал водку хлебом и манжетой гимнастёрки, потом луком и вытирал слёзы.

– Отвечу, дай закусить! – Он достал папиросы. – Отвечаю в обратном порядке: сначала мне надо будет подняться к начальнику, подписать документы на вашу экипировку, разные там гражданские штаны и рубашки, и второе – в тот день я уже отнёс стираное бельё и возвращался домой, а ты её мучил.

– Да, было дело, – задумчиво произнёс Степан.

В тот день Стёпка отлынивал от последнего урока. Второклассник, он уже понял, что в конце последней четверти ничего нового не произойдёт, что все свои «уды» он получил, «неудов» у него не было, и если он в этот майский солнечный день прогуляет последний урок, то ничего дурного не случится, уже просто не успеет случиться; отца дома не было, он на работе, а мамка не заметит.

Он сидел на корточках, прижав коленками к груди матерчатую сумку со школьными тетрадками, и сорванной веткой с болтавшимся на самом конце единственным листиком гонял лягушку. Лягушка прыгала к воде, и Стёпка хлопал у нее перед носом, тогда она прыгала в обратную сторону, и Стёпка снова хлопал у неё перед носом, и лягушка снова прыгала, но уже опять к воде. Это развлекало его, он знал, что, если лягушка допрыгает до воды, она исчезнет в мутной весенней Плюснинке, и ему ничего не останется, как разогнуть колени, закинуть сумку за плечо и по шаткой деревянной лестнице подняться домой, а чё там? А там маленькая сестрёнка, которой надо вытирать сопли, мамкина суета и никакой жизни – одни заботы!

Вдруг из-за Стёпкиной спины кто-то ногой спихнул лягушку в воду. У Стёпки перехватило дыхание, он, не оглянувшись, как пружина разогнулся и снизу вверх бросился на того, кто это сделал.

Стёпке повезло, обидчиком оказался не солдат-красноармеец, не учитель ботаники и зоологии из его школы, не корейский огородник или дюжий извозчик, а такой же, как он, паренёк лет десяти – одиннадцати, только китаец, а может быть, кореец – они все на одно лицо. Стёпка молча стал подминать обидчика под грудь, норовя ударить его коленкой куда надо, одной рукой душил за горло, другой цеплялся за ухо и щеку, но получалось не очень. Стёпка был хотя и не самый большой, но самый крепкий и ухватистый в классе, он не боялся драться, сам лез во все драки, и иногда от него доставалось даже мальчишкам постарше, но обидчик тоже оказался не промах. Он дёргался, сучил руками и ногами, иногда доставал Стёпку и мешал ему нанести решающий удар, а пальцами лез прямо в глаза. Стёпке приходилось отмахиваться от него, ничего решительного не получалось, и схватка проходила на равных.

Вдруг кто-то сильной рукой ухватил его за ворот и оторвал от мальчишки. Стёпка ещё продолжал молотить кулаками по воздуху, мальчишка на земле тоже ещё дергался, но его округлившиеся глаза с удивлением смотрели поверх Стёпкиной головы.

Стёпку поставили на ноги, после хорошей затрещины он на секунду оглох, и развернули. Ему в глаза внимательно смотрел отец.

– Сколько раз я тебе говорил, сукин сын, не дерись из-за ерунды. Подумаешь, лягушку в воду спихнули, так ей там и место.

Стёпка висел за шиворот в папкином кулаке и захлебывался, не от оплеухи, это было дело привычное, а оттого, что он не побил китаёзу, и не дай бог, если кто-нибудь из плюснинских пацанов это видел. А то, что отец наподдал, – это наплевать.

Он уже стоял на земле, удерживаемый за шиворот, кипел и косил глазом на китайчонка, чтобы тот не убежал, надо было довести дело до конца. Отец послюнявил палец, вытер кровь с новой Стёпкиной ссадины на щеке возле уха и повторил:

– Не дерись из-за пустяков! – И повернулся к китайчонку, который пытался убежать, но был схвачен: – Тебя как зовут?

– Саньгэ!

– Саньгэ – «третий старший брат», а где остальные?

– Не знай, моя сама.

– А мамка, папка где?

– Не знай, – китайчонок куда-то махнул рукой, – Китай! Я одна!

– Один, значит, он здесь! – утвердительно произнёс отец и переспросил: – Один?

– Одна! Шидэ!

Отец посмотрел на Стёпку:

– «Шидэ» – это по-китайски значит «да»! Наматывай!

«Ещё чё? Наматывай! Ты меня только отпусти, я намотаю», – подумал Стёпка и, насупившись, промолчал.

– Лет-то сколько?

– Не зынаю, цесяць.

– Десять, Стёпка, слышишь, как тебе, – почему-то обрадовался отец.

От ненависти и негодования Стёпка снова промолчал.

– Чем занимаешься?

– Стилай! Носи!

– У китайских прачек, разносит стираное, а живёшь где?

– Казаци голка.

– На Казачке – Казачьей горе. Ну да! Они, китайцы-прачки, все там живут. Мэй ёу фанцзы – китайса его люди!

– Китайса холосы люди, – сказал китайчонок, он уже смирился и стоял тихо.

– Хоросы, хоросы, – повторил отец, повернулся к Стёпке и сказал: – Запомни, сына, я только благодаря «китайса хоросы люди» из тайги живым вышел. Так-то! А то бы всё – мэй ёу фанцзы!

Отчего-то после этих слов Стёпка стал остывать. Он, конечно, порвал бы этого китаёзу на мелкие клочки, но вместо этого неожиданно сказал:

– Пусти, бать!

Отец разжал руку, глянул на дверь, куда вела деревянная лестница находившегося в десяти шагах двухэтажного кирпичного дома, и громко крикнул:

– Мать, а мать!

Через секунду дверь во втором этаже отворилась, и на маленькую площадку под навесом, на которой можно было только развернуться, вышла женщина. Она была в переднике, с красными мокрыми руками, её волосы были закручены в тугой узел и подвязаны платком.

– Ты чё там с ними, Фёдор? Стёпка, быстро домой!

Стёпка дернулся, но отец удержал его за плечо и сказал матери:

– Мать, по блину-то найдётся для троих сирот?

– Типун тебе на язык, лешак таёжный! Ну поднимайтесь, чё ли!

Она, не очень довольная, повела плечом и вошла в открытую дверь.

Троица двинулась к деревянной лестнице.

Наверху в крошечной кухоньке мать усадила всех за стол и из большой глиняной миски стала наливать в раскалённую чугунную сковороду белое жидкое тесто. Через несколько минут на столе появился первый блин, потом второй…

Отец сел за стол вместе с мальчишками и смотрел, как они ели горячие, с огня, блины, макая их в пахучее семечковое масло, вдруг Стёпка оторвался от еды и, ещё не прожевав, с полным ртом спросил:

– Бать, а бать, а как ты из тайги живым вышел? – Он знал, что отец к китайцам относился как-то по-особенному, мать говорила, что он им обязан жизнью.

Вопрос застал отца врасплох.

– Как вышел, как вышел? Так и вышел, потому что «китайса хоросы люди»!

Стёпка ничего не понял, но, увидев, что отец задумался, вздохнул и снова принялся за еду.

На следующий день отец пошёл в школу и попросил директора записать китайчонка «в класс». Директор, старый гимназический интеллигент, сопротивлялся и уверял, что «учебный год уже кончается, у китайцев нет способностей к изучению русского языка, а без этого никакая учёба впрок не пойдет», однако отец, красный партизан, настоял на своём и ходил жаловаться в крайисполком, а может быть, только грозился. Для «дореволюционной сволочи» этого оказалось достаточно, и в конце концов всё решилось в пользу Саньгэ. Заминка вышла только в двух вопросах: когда он родился и как его фамилия-имя-отчество. Отец подумал и сказал, чтобы его записали, как и его Стёпку, 20 июня 1915 года рождения и Александром Фёдоровичем Антоновым. Объяснил это так: его самого от японцев спас китаец Антошка, поэтому фамилия – Антонов; китайчонок сказал, что его зовут Саньгэ, – значит, Санька, то есть Александр, ну а отчество дал своё – Фёдорович. И появился у Стёпки вроде как брат или, как говорили китайцы, «братка» – Санька-Саньгэ.

Стёпка, уткнувшись в миску, «чифанил» и ни на кого не глядел после ответа отца. За него, не отрываясь от еды, крутил головой китайчонок, он впервые был внутри русского дома, раньше дальше порога его не пускали, и ему было всё интересно. Стёпка глянул на него, увидел, как тот «зырит» по сторонам, «лыбится» и по смуглым щекам растирает кулаком лоснящееся масло, и подумал, что он ему ещё отомстит, но потом, «когда-нибудь».

Стёпке незачем было глазеть, он здесь родился и вырос и знал каждый уголок этого большого двухэтажного кирпичного дома, который до революции принадлежал хабаровскому купцу Бакшееву, убежавшему вместе с белыми в Китай. Дом стоял на правом берегу речки Плюснинки, которая впадала в Амур. Жилище досталось как бы по наследству, так как мать ещё совсем девчонкой нанялась к Бакшеевым прислугой. Она вышла замуж за уссурийского охотника Фёдора Соловьёва, и после бегства купца они осталась жить в комнате прислуги, там она родила Стёпку и Машеньку.

Стёпкина семья жила неплохо, без особого богатства, но достаток и сытость были. Фёдор был мастеровой мужик, летом работал в городе, осенью на путине заготовлял красную рыбу и икру, а зимой до апреля уходил в тайгу бить зверя.

Город обосновался на трёх параллельных пологих хребтах, между которыми протекали и впадали в Амур Чердымовка и Плюснинка. По хребтам жители проложили три главные улицы: по среднему хребту прошла центральная улица графа Муравьева-Амурского, она начиналась от пустыря, вокруг которого построились богатые кирпичные особняки, и заканчивалась большой площадью с кафедральным собором и утёсом. Между собором и утёсом был парк, а под утёсом – причалы и короткая набережная Амура.

На Дальнем Востоке неплохо жили даже в самые ранние годы. Тогда первые переселенцы из голодной России только-только начинали осваивать берега Амура и Уссури, и если не хватало привычной пищи, то от голода и цинги спасали таёжные дикоросы, охота и рыбалка.

Свою родовую Стёпка вел от прадеда – переселенца Панкрата, крепостного егеря брянского помещика. От Панкрата повелось, что Соловьёвы хотя и были крестьянами, но больше тяготели к лесу, охоте и рыбалке, чем к земле.

Стёпкин дед Матвей, Матвей Панкратович, родился в 1861-м, в год реформы. Обстоятельства его рождения были мутные и в семье передавались шёпотом, вроде как егерь Панкрат застрелил барина за то, что тот покушался на его жену, а через девять месяцев она родила Матвея. Полиция пытала егеря, но не допытала, когда однажды в одном месте нашла двоих убитых – барина и медведя. Медведя точно убил Панкрат, но кто убил барина, так и осталось тайной. По округе ходили разные слухи, поэтому егерь, когда объявили волю, собрал жену и маленького сына и подался с переселенцами в Сибирь, а дальше – в Забайкалье. Дорога была тяжёлая, жена не вынесла тягот и умерла. Панкрат остался с маленьким Матвеем, по дороге он прихватил гуранку из какого-то таёжного села на восточном берегу Байкала, потом, уходя от погони по Шилке сначала на плоту, а дальше с партией переселенцев, пришёл в Хабаровск. Долго искал место подичее и повольнее и в конце концов встал на речке Бикин, которая впадает в Уссури. Там егерь на краю сделанной переселенцами росчисти отрыл землянку, раскорчевал огород и с подросшим Матвеем подался в тайгу.

В 1890 году в семье Матвея родился Фёдор. Егеря Панкрата тогда в живых уже не было – он пропал в тайге, не оставив следа, только удэгейцы из ближних стойбищ шептались, что он с кем-то не поделил женьшень.

Фёдор тоже рос между тайгой и селом. Когда пришла пора, он сначала с отцом, а потом и сам стал ходить таёжничать. Летом рыбачил, огородничал, зимой промышлял на Сихотэ-Алине. Он был одним из лучших охотников в округе и жил безбедно, но тревожно, опять же из-за соседей. Поэтому, когда стало совсем невмоготу, забрал старую и больную мать и переселился в Хабаровск. В 1915 году, когда Фёдору минуло двадцать пять лет, в его семье родился сын, правнук егеря Панкрата – Степан.

В 1920-м Фёдор ушёл к партизанам, на Уссури хозяйничали японцы и белые, лютовали страшно: прочёсывали облавами тайгу и изводили смертью каждого, кто вызывал подозрение. Фёдор тоже побывал в японском плену, хотя и недолго, но памятно.

Фёдор смотрел, как мальчишки управляются с блинами, и думал, что когда-нибудь ему придётся рассказать сыну историю о том, как он «живым вышел из тайги», потому что «мэй ёу фанцзы», а китайцы – «хоросы люди».

Его разведка, наблюдавшая за движением эшелонов на участке Гродеково – Уссурийск-Никольский, была смята японцами моментально. Они зашли с тылу и в упор расстреляли всех пятерых. Троих сразу насмерть, двоих ранили: Чжан Вэя навылет в колено и правое плечо, Фёдора скользом в бок и оглушило взрывом гранаты. Очнувшись, он почувствовал, что привязан спиной к какой-то длинной толстой палке. Дышать было трудно, сверху на нём лежало ещё несколько тел. Во рту пересохло, тонкая грубая верёвка, которой он был привязан, больно резала рот, язык пытался найти привычное положение и нестерпимо тёрся об эту верёвку.

Когда он пришёл в себя, то понял, что рядом лежит кто-то живой, он ничего не слышал, в голове стоял гул, но чувствовал, как рядом с ним то мелко, то крупно вздрагивает чьё-то тело. Насколько мог, он скосил вбок глаза и голову и упёрся носом в китайские матерчатые тапочки.

«Чжан!» – понял Фёдор.

Чжан мелко вздрагивал ногами. Он, как и Фёдор, тоже был вдоль хребта привязан к такой же длинной палке. Фёдор разглядел, что это была орешина. Сверху на Фёдоре и Чжане лежали ещё три тела, они были мёртвые, так как на них не было верёвок, и они не были привязаны, а просто сброшены на него и Чжана. Лицом вниз, бородой почти в самые глаза лежал старый Марке – лыч, рядом – железнодорожный рабочий с Иманской станции Верхотуров, а Чжан Вэю носками в лицо упирались сапоги владивостокского докера Серёги Малышева.

«Всех положили, только мы с Чжаном живые!» – с тоской подумал Фёдор. Он знал, как японцы долго и до смерти пытают партизан, и боялся этого больше всего.

Когда они бросали труп Маркелыча, его локоть завернулся и упёрся Фёдору под дых. Дышать было нечем, каждый ухаб, на которых трясло телегу, приносил сильную боль.

Через какое-то время телега остановилась, Фёдор увидел, как японские солдаты подхватили мёртвых и свалили их на землю. Потом они ухватились за концы орешины, к которой он был привязан, подняли над телегой и понесли. Фёдор кувыркнулся и провис, как подвешенный кабан, только лицом вниз. Японцы шли в ногу, орешина пружинила, и одна из петель верёвки тёрла его раненый бок. Под его глазами мелькала и прыгала трава.

«Куда несут, – подумал он, – сразу в топку или на сук, или ещё поговорить захотят?» Он не успел додумать этой мысли, как его занесли в тёмное помещение и бросили на сухой деревянный пол. Он ударился носом, захлюпал пузырями полившейся крови и потерял сознание.