Kitobni o'qish: «Харбин. Книга 2. Нашествие»

Shrift:

* * *

Степан Фёдорович ещё листал дело «Патрон», когда неожиданно услышал шаги в коридоре; он посмотрел на часы – было семь часов тридцать шесть минут.

«Уборщица, – подумал он и поднял голову. – Через полтора часа пойдут сотрудники, и спокойно почитать уже не получится. Буду им мешать!»

Он перевернул ещё несколько страниц и увидел документ, напечатанный на тонкой папиросной бумаге слабыми, уже почти выцветшими буквами:

«Вх. № 1612 копия с копии
От 28.У-29 г.
Телеграмма
Срочно Москва Карахану
Владивостока
Шифры и переписка уничтожены никто из сотрудников не арестован
Подробное письмо отправляется нарочным Мельников.
Копии: Тт. Сталину, Рыкову, Ворошилову, Ягоде, Трилиссеру, чл. Коллегии НКИД, т. Козловскому.
Верно: Общ. Политархив НКИД».

«Да! – подумал Соловьёв. – Значит, тогда, в мае двадцать девятого, белокитайцам действительно ничего не удалось найти».

За телеграммой была подшита «Сводка наружного наблюдения», но её было интересно читать только тем, кто её заказывал, – им были важны детали, и он стал искать «Меморандум».

«Меморандум» оказался сразу за «Сводкой» и был очень коротким, в нём было написано, что «объект Патрон 22 мая 1929 года вместе с семьёй отбыл из Харбина в Маоэршань на отдых и в районе советского генерального консульства на Гиринской улице зафиксирован не был».

Степан Фёдорович взял со стола календарный листок, заложил им то место, где был подшит «Меморандум», и ещё раз посмотрел на часы.

«Сегодня пятница, – подумал он. – Про Патрона хотелось бы дочитать без помех… Вечером собрание и банкет; начальник управления там обязательно будет, попрошу-ка я его, чтобы разрешил мне прийти завтра, в субботу, пусть Мальцев выпишет пропуск».

Он с сожалением закрыл дело, отодвинул его в сторону и взял вторую папку, тоненькую, с надписью:

УНКВД СССР по Хабаровскому краю.
Спецотряд № 16.
Контрольно-наблюдательное дело
«Императорская японская военная миссия»
г. Харбин. Маньчжурия.
Сотрудники.
Капитан Коити Кэндзи.
Том № 38.
1946 г.

«Коити Кэндзи! Хм! Это сколько же они перелопатили архивов, чтобы найти мне именно это! Молодцы!» – подумал Степан Фёдорович и развязал тесёмки.

Внутри папки, к его удивлению, не оказалось ни привычной «Описи документов», ни «Постановления о заведении», была только сделана запись на чистом листе о том, что «к данному делу приобщены личные письма (дневники) бывшего сотрудника харбинской Императорской японской военной миссии (ЯВМ) капитана Квантунской армии Коити Кэндзи».

Он перевернул её, за ней оказались подшитые суровой ниткой большие канцелярские конверты из плотной обёрточной бумаги; на конвертах не было никаких надписей и пояснений. Степан Фёдорович осторожно, чтобы не порвать ветхую, уже ломкую бумагу, открыл первый конверт и вынул из него страничку в косую линейку из обычной школьной тетрадки. Она была сильно помята, с чернильными потёками, и на ней было написано по-русски:

«Здравствуйте, уважаемая Софья Андреевна!
Пишу Вам из Хабаровска. Мы здесь живём хорошо. Нас хорошо кормят и не заставляют много работать. Сейчас ещё желтая тёплая осень. Мы изучаем много политической литературы обо всём в мире, и в первую очередь о Великом Советском Союзе. Я не считаю себя в плену, потому что Великий Вождь Товарищ Сталин не держит нас в плену, а учит хорошо работать и правильно понимать миролюбивую политику Первой страны социализма – Советского Союза. Сейчас я знаю, что мы – японские милитаристы – очень виноваты перед Великим Советским Народом, и мы должны исправиться и помочь строить социализм!
Всегда Ваш, Коити Кэндзи».

На этом письмо заканчивалось, и ниже шла сноска: «Данное письмо получено от агента Оки. К делу приобщить» – и подпись: «Ст. оперуполномоченный УМГБ при СМ СССР по Хабаровскому краю капитан Челноков А.С.».

Степан Фёдорович прочитал и задумался.

«Странно! Ни тебе конверта, ни адреса! Какой же Софье Андреевне мог писать капитан Коити? Зазнобу нашёл в Хабаровске? Вряд ли! Содержание в спецлагере было довольно строгое. Хотя бог его знает, стройка… поварихи! Да мало ли, давай дальше!»

Он открыл следующий конверт, в нём оказался лист, на нём было написано «Соня» вместо «Софья», по-русски и без отчества, а дальше шёл текст иероглифами.

«Черт! Опять эти «ерошки»!» – ругнулся про себя Степан Фёдорович, залез рукой в конверт и вытащил аккуратно сложенный лист машинописной бумаги, развернул его и прочитал:

Письмо № 2
(перевод с японского)
«Здравствуй, Соня!..»

«Ну вот! Есть перевод, уже легче, – подумал он. – Штабная культура! Итак!»

«Здравствуй, Соня!
Почему-то мне кажется, что ты меня могла уже забыть. Но надеюсь, что нет. Я живой. Много работаем на стройке, на свежем воздухе, поэтому сил много. Хотя зачем я это всё пишу? Ты никогда этого не прочитаешь, просто разговариваю с тобой, потому что все наши могут говорить только про любовь к твоей родине. Это не первое письмо, но все предыдущие я уничтожил. Я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли к тебе.
Как Верочка? Ходит ли она ещё в гимназию?
Хотя какая гимназия, она сейчас, наверное, уже невеста!
Интересно, что бы ты мне сейчас ответила, если бы его получила?
Твой Ко».

Степан Фёдорович дочитал последние слова и привычным движением подтолкнул пальцем сползавшие очки в тяжёлой чёрной пластмассовой оправе.

«Ну да! Ну да! Письмо как письмо… – подумал он. – Гимназия? Конечно, гимназия! Вера, Соня! Не о поварихе речь… давай дальше!»

Третий конверт тоже оказался с переводом.

Письмо № 3
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Пишу тебе нечасто. Сейчас было бы уместно перед тобой извиниться, что я ещё не «совсем сумасшедший». Помнишь, как меня дразнила твоя сестра, когда они с Сашиком надо мной издевались!
Кстати, никогда не понимал, что такое «Сашик»! Знаю, что есть русское имя Александр, что можно сказать – Саша или, как вы говорите и как нас учили в университете в Токио, – Саня, Санька, а тут – «Сашик»! Мне одна его фамилия чего стоила – Адельберг, да ещё и фон. Помнишь, как я сократил его фамилию и обращался к его папе – Адэ-сан!..»

Соловьёв на секунду оторвался от письма: «Ну-ка, ну-ка!»

«…Мне за такое обращение к русским всегда здорово попадало от А-сан, хотя он и сам так называл его отца».

«А-сан»? Что за «А-сан»? – Степан Фёдорович задумался. – Понял! Это – Асакуса! Полковник Асакуса!»

«…Часто вспоминаю стишок, написанный твоей сестричкой. Верочка тогда на меня ещё сильно обиделась, помнишь, на набережной, когда я сказал, что он совсем детский и не везде правильно рифмованный…»

Степан Фёдорович прочитал название стихотворения и первую строчку:

Последняя слеза!
На молодой берёзке…

«Березки», «слёзки», – подумал он, стихотворение было длинное, он перевернул лист; на следующем оно заканчивалось:

…Безжалостно терзая
Ни в чём невинного птенца.

«Я воспроизвожу по памяти, может быть, с ошибками, пусть меня Вера простит.
Глупый я был тогда. А с другой стороны – это было так неожиданно. Совсем девочка, а пишет такие серьёзные и грустные стихи. Я был не готов к такому обороту. Она нас с Сашиком ещё обозвала «сумасшедшими извращенцами». От Сашика отлипло, а ко мне прилипло! Откуда она и слова такие знала? Хотя вы, русские, все немного сумасшедшие и извращенцы!
Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».

Слова японского капитана о русских немного задели Степана Фёдоровича. «Почему это мы все сумасшедшие, – подумал он, – да ещё и извращенцы? А кто кого?»

Следующий конверт был толстый.

Письмо № 4
(перевод с японского)
«Здравствуй, моя хорошая!
Лежу в больничке. И сразу вспомнил…»

Соловьёв оторвался от чтения. «Теперь понятно, – подумал он. – Первое письмо, про Сталина, он выкинул, потому что понял – отправить его, тем более в Харбин, Соне, один хрен не удастся, мэй ёу фанцзы, и писал с учётом цензуры, то есть перлюстрации! Это ясно! А агентура, из своих же – агент Оки, уследила и передала кому следует. Ему, видимо, намекнули, он это понял и дальше писал для себя. Так сказать, – «дневники души», «в стол». Читаем!».

«…ты же не знала, что я офицер японской армии, ты многого не знала.
До сих пор тебе спасибо! Сейчас всё это вспоминается как-то странно, как писал наш поэт Гомэй:

Вон бабочки снуют
Туда-сюда – всё ищут
Ушедшую весну…»

Степан Фёдорович достал следующий лист:

«А я сейчас опять же, как у древнего поэта Басе:

Странник! – Это слово
Станет именем моим.
Долгий дождь осенний!»

На этом письмо № 4 заканчивалось.

«Интересный капитан! И грустный! Как он написал здесь… – Степан Фёдорович поискал глазами: «Странник! – Это слово станет именем моим!..» Действительно странник! А в общем, все мы – странники! Ко – Коити – Коити Кэндзи, объект оперативной разработки, псевдоним Молодой. Кстати, это письмо он не подписал. Может, помешали?»

Он открыл следующий конверт, тоже пухлый: «В карцере, что ли, сидел? Много времени было?»

Письмо № 5
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию, на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.
Сколько мы с тобой общались, а я так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства. А оно было. Я сын и внук самурая. До универси…»

Дальше было неразборчиво, Степан Фёдорович повертел лист, попытался посмотреть его на просвет, но перевод читался только местами, в начале, в конце и отрывочно в середине. Он достал из конверта другие листы – ветхие, ломающиеся на сгибах, напечатанные через слабую синюю копирку – и попытался вчитаться. «До универси…» – разбирал он, – надо думать, «университета», а дальше наши следователи зачитали всё до дыр, видимо, здесь он правдиво описал что-то вроде своей биографии, что им и было интересно. Зачем же ему врать, если он пишет Соне, а по сути самому себе!»

Соловьёв перебрал листы и понял, что прочитать не получится, сложил и уложил их в конверт. Он не заметил, что его старческие нечувствительные пальцы не нащупали еще одного сложенного листа в этом большом конверте.

Письма что-то подняли в его душе, что-то всколыхнули, и снова начало «трепыхаться» сердце. Он почувствовал, что ему надо отвлечься, встал из-за стола, подошёл к окну и подумал, что сегодня вечером будет встреча с ветеранами и наверняка будет интересно и торжественно, но ему почему-то стало грустно. Будут много говорить, много вспоминать, но он уже никого здесь не знает. И нельзя не пойти, раз уж прилетел в такую даль, и грело согласие начальника управления, разрешившего полистать старые дела…

Ради этого и приехал.

Он ухмыльнулся. «А оперок-то, Евгений Мальцев!.. Сколько времени он просидел в архиве… ради меня! – подумал Степан Фёдорович. – Только ради меня? А капитан Коити, а Сашик – агент Енисей – Александр Александрович фон Адельберг-младший! Соня, Вера, полковник Асакуса?.. Генерал! Нет, не только ради меня…»

Он вернулся к столу, достал очередное письмо, оно было написано уже не на случайных листках, невесть откуда вырванных, а на настоящей, хотя и пожелтевшей машинописной бумаге.

«Да! Наверное, его действительно перевели в канцелярию. Там свободы было больше, было на чем писать и куда прятать… хотя не спрятал. Нашли!»

Содержимое конверта удивило – иероглифический текст на прежние был не похож; несколько листов были исписаны в одну колонку, разбитую, как стихи, на строфы по пять или три, а то и по две строки. Он ещё порылся в конверте и вынул три листа перевода с поправками и перечеркиваниями переводчика, без обращения к кому-либо:

Лишь там, где опадает вишни цвет…

Это были стихи, их было много, Соловьёв не стал их читать, только обратил внимание на строчку:

«Сонечка, хорошая моя, отчего-то мне сегодня очень грустно…»

«Что-то произошло с капитаном, сыном самурая и внуком самурая?» – подумал Степан Фёдорович и дальше читал отрывочно:

«Какая грусть в безжизненном песке!
Шуршит, шуршит.
И всё течёт сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…

…Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Настроение у всех было как в его песенках. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…»

От этой строки что-то исходило, и появилась строка следующего стихотворения, и он дочитал до конца:

О смерти думаю всегда как о лекарстве,
Которое от мук освободит…
Ведь сердце так болит!..

Я ко всему готов, Соня».

Часть первая

Глава 1

Коити оглядел рабочий стол – на краю лежала стопка газет, и он тихо выругался.

– Коматта-нэ! Опять чуть не забыл! – Он посмотрел на календарь. – Уже 5-е, а я ещё ничего не прочитал.

Каждое утро дежурный по миссии раскладывал на столах сотрудников свежую харбинскую прессу. Коити приходил в миссию не каждый день, а только тогда, когда его туда вызывали или у него у самого возникала необходимость поработать с секретными документами, поэтому прочитать местные харбинские газеты он успевал не всегда. Но сегодня его вызвал заместитель начальника миссии, и Коити знал, что тот может поинтересоваться, насколько он осведомлен о том, что пишут в русских газетах.

Это были несколько номеров первых январских дней только что наступившего нового, 1938 года. Верхняя газета была уже сложена так, что главное в номере было готово к прочтению, и он пробежал глазами заголовок большой статьи:

«В 1938 году к новым рубежам».

«Кто автор? – подумал он. – Автор не указан, значит, передовая. И что тут?»

В кабинете было уже темно, и он пододвинул настольную лампу.

«Всякий раз, переступая порог нового года, человечество оглядывается назад и в опыте прошлого пытается…»

«Как скучно! – подумал он. – Так может начинаться любая передовая в любой газете!»

«…Эти поиски редко бывают успешны, но такова неистребимая потребность человеческой души через определённые отрезки времени подводить итоги своей деятельности… Завтра – это вчера, просочившееся в сегодня…»

«Ксо! – глядя на неровно бегущие чёрные строчки на желтоватой газетной бумаге, чертыхнулся Коити и подумал о том, как бы их прочитать, так чтобы и вовсе не читать. – Почему я о русских журналистах и вообще о пишущих людях этой нации всегда думал лучше?»

«…всякий, кто живёт сознательной жизнью, не может довольствоваться констатацией фактов и вправе желать знать, что его ждёт в будущем. Ушедший в небытие 1937 год оставил своему преемнику 1938-му тяжёлое и запутанное наследство…»

«Тяжёлое и запутанное наследство» тридцать восьмому! – повторил Коити. – Интересно, а какое он мог ещё оставить?»

«…Международная обстановка за этот год усложнилась до крайности… внутри ряда стран обострились социальные кризисы, грозящие нарушить гражданский мир…»

«Нарушить гражданский мир»! – подумал он. – А где они его нашли, этот «гражданский мир»? Половина земного шара готовится воевать, вторая половина готовится защищаться!»

В этот момент настольная лампа стала мигать и несколько раз была готова погаснуть совсем. Коити ударил кулаком по столу:

– Коматта-на! Лампочка перегорает или опять перебои на электростанции?

«…Год тому назад можно было убаюкивать себя надеждами на общее оздоровление мирового хозяйства, за которым обычно следует политическое умиротворение. Сейчас нет и этого утешения. За последние полгода в некоторых государствах экономический подъём сменился депрессией…»

«Нет, это читать невозможно!» – Он побежал глазами по строчкам, выхватывая лишь отдельные слова и куски предложений: «…промышленные темпы замедлились… идет затоваривание рынка… растет армия безработных… рискованные опыты Рузвельта… полная неуверенность в завтрашнем дне и невозможность… завоевания Версаля…»

– О! – Он увидел, и его заинтересовало упоминание Версаля: «Это надо внимательно, про это полковник может спросить». И он вчитался: «…завоевания Версаля!., пошли на блок с большевиками…» Ага, вот: «…Вхождение Москвы в Женеву санкционировало… союз государств, которые ведут теперь лицемерную войну за «мир и свободу», вкладывая каждое своё содержание в эти слова. При помощи Москвы и в надежде на неё Англия, Франция и Америка пытались сохранить незыблемыми основы Версальского мира, разделившего весь мир на побеждённых и победителей, бедных и богатых. Безумно было бы мечтать, что такое положение вещей продлится многие годы. В противовес красной агрессии Москвы и сытому эгоизму держав-победительниц рано или поздно должен был создаться блок государств, которые не могли примириться ни с идеологией московских бунтарей, ни с нежеланием богатых расстаться с частью своих приобретений. В истёкшем году блок таких государств уже оформился. Ниппон, Германия и Италия образовали тот «треугольник», на который с ненавистью смотрят в Москве и с нескрываемой тревогой – в Париже, Лондоне и НьюЙорке. Чем дальше, тем шире…»

«И правда, «чем дальше, тем шире». – Он вздохнул и усмехнулся журналистскому штампу, положил газету, и его заинтересовала собственная только что возникшая мысль: «Интересное это оружие – журналистика. Важно только то, в чьих руках оно оказалось, – эта винтовка или пистолет, а может быть, граната! – Он посмотрел название газеты – «Заря»! – Автор наверняка сам или его отец воевал за Антанту, за этот самый Версальский мир! Как всё быстро меняется!» – подумал он и снова побежал по строчкам: «…Оглядываясь на пройденный за этот год путь, проживающая на территории Маньчжоу-Го русская эмиграция с чувством удовлетворённой гордости может сказать, что многое в этом направлении ею уже сделано. Процесс консолидации зарубежных дальневосточных сил проходит чрезвычайно интенсивно и плодотворно…»

Коити посмотрел в конец статьи и прочитал завершающие строки: «…Что делать! Не ошибается, в конце концов, тот, кто ничего не делает. Но, спотыкаясь и падая, сбиваясь с дороги, зачастую идя неверными путями, русская дальневосточная эмиграция все же направляется к этой заветной цели, имя которой – Великая Россия».

– Оясуминасай! Молодцы! Доехали, наконец, и до «Великой России»! Ладно, перед полковником уже стыдно не будет! – Коити поискал глазами по странице. – Что дальше? Ага, Андрей Перелыгин! Новогодние стихи:

Новый год с двенадцатым ударом,
Сблизив стрелки, наступает он…
…………………………………
Верить новогодним оболыценьям…

«А лучше не верить! – подумал Коити и увидел следующую строчку. – Вот! Это интересно!»

…Эта ночь взаправду хороша!
Дорогая, погляди мне в очи,
Погляди, прижмись ко мне плечом!..
Жизнь промчится выстрела короче,
И под старость – все мы ни при чём!

– До старости ещё дожить надо, – сказал Коити вслух; он сидел и смотрел, что можно было бы ещё прочитать. – Сатовский-Ржевский! Его пожелания всем ближним на 1938 год!

«Земля закончила ещё один апоплексический оборот вокруг…»

– Какой-какой? «Апоплексический»? – повторил он то, что только что прочитал, и поднёс газету ближе к свету. – «Эллиптический»! Нет! – Он кинул газету на стол. – Я так больше не могу!..

Не успел он договорить, как зазвонил телефон, и он взялся за трубку:

– Моси-моси!

– Господин лейтенант, вас ждут! – В трубке была русская речь.

– Алло! Да, извините, сейчас буду!

Через минуту лейтенант Коити Кэндзи осторожно постучал в высокую коричневую деревянную дверь заместителя начальника миссии.

– Входите!

Кэндзи открыл дверь и перешагнул порог.

– Присаживайтесь! – произнёс сидевший за письменным столом полковник.

Кэндзи прошёл на середину кабинета, поклонился висевшим на стене портретам Микадо и императора Маньчжоу-Го и сел в кожаное кресло, стоявшее напротив стола полковника Асакусы.

Асакуса перебирал лежавшие на столе документы.

Кэндзи уже знал его привычку не сразу начинать разговор и воспользовался паузой. Он с удовольствием, как это было уже не в первый раз, обвёл взглядом кабинет и стоявшую в нём мебель. Её было много, она была русская, большая, тяжёлая, громоздкая, но, что его всегда удивляло, удобная. Кроме письменного стола с ярким прямоугольником зелёного сукна, стоявшего у окна в дальнем правом углу, в кабинете вдоль всей левой стены были высокие, до потолка, книжные стеллажи. Между ними висела большая карта Маньчжурии, чаще всего задёрнутая шёлковой занавеской. В дальнем углу у другого окна стоял всегда накрытый европейским чайным сервизом низкий столик и рядом с ним два кресла.

Над головой Асакусы висели портреты императора Японии, императора Маньчжурии и государственный флаг Маньчжурской империи. Половина стены за спиной хозяина была закрыта длинной японской, крашенной чёрным лаком шести створчатой ширмой с перламутровой инкрустацией.

Не отрывая взгляда от бумаг, Асакуса спросил:

– Как продвигаются дела с Сорокиным?

– Никак, господин полковник!

– Почему? – Асакуса поднял глаза.

– Я получил дело на него две недели назад, ещё до Нового года, и планировал встречу в конце этой недели до их Рождества. Но вот уже неделю он шатается, прошу прощения, по притонам в Фуцзядяне, пьёт и кричит, что «мы победим Советы и принесём в Россию победу на японских штыках!». Думаю, до крещенских праздников он не остановится. Трезвый, когда с ним можно разговаривать, бывает крайне редко.

– Значит, вы с ним пока не познакомились?

– Нет, господин полковник, я подумал, что в такой ситуации трудно даже предположить, что может из этого получиться, и решил подождать, пока он придёт в себя, планировал…

– Понятно, после их Крещения, – задумчиво сказал Асакуса. – Может, оно и к лучшему, что не познакомились!.. А пить они не умеют!

Кэндзи удивлённо посмотрел на своего начальника, он везде слышал как раз обратное. Асакуса перехватил его взгляд:

– А вам, видимо, говорили, что пить русские умеют? – Он покрутил пальцами бамбуковую кисточку для письма и уложил её поверх тушечницы. – Пить можно, когда хорошо или чтобы было хорошо. А они пьют, когда плохо, – а это плохо. Хотя, с другой стороны, им больше ничего не остаётся. На чужбине хорошо жить и пить, когда твоя родина, как у нас с вами, – с тобой, а не против тебя.

Асакуса встал из кресла и, опираясь на катану, начал выходить из-за стола.

«Вот это катана!» – в который раз восхищённо подумал Кэндзи и тоже встал, но полковник молча махнул рукой, усаживая его на место.

О полковнике Асакусе говорили разное, особенно русские сотрудники миссии. Кэндзи знал, что он начинал поручиком японских оккупационных войск в начале двадцатых на Дальнем Востоке, где-то под Читой или под Владивостоком. Он удивлял Кэндзи: чаще всего он был молчалив и холоден, а иной раз, по непонятным причинам, вдруг становился мягким и казался доверчивым. Это никак не сочеталось с его внешностью, биографией и древней катаной, которой было не менее лет ста пятидесяти и которая служила, наверное, ещё деду полковника, а может быть, и прадеду.

– Ладно, на Сорокина мы больше не будем тратить времени, сдайте материалы в секретную канцелярию, мы передадим его Номуре. Пусть поработает на жандармерию. У меня для вас, господин лейтенант, – Кэндзи снова встал, но Асакуса опять усадил его на место, – есть другой объект.

Кэндзи, стараясь этого не показывать, вздохнул с облегчением, ему очень не хотелось встречаться с Сорокиным и пить с ним водку «в связи с оперативной необходимостью». Почему-то это напоминало ему детство, когда крестьяне на праздники напивались сакэ.

– Тем более если Сорокин, – продолжил полковник, – и дальше будет так пить, то скоро даст дуба. – Последние слова Асакуса произнес по-русски. – Вы знаете, молодой человек, что такое «дать дуба»?

Кэндзи не знал, что такое «дать дуба», хотя что-то помнил из университетского курса, он не очень вдумывался в смысл этого выражения, его только удивляло – какую роль тут играет дуб.

– Так вот, господин лейтенант! «Дать дуба» обозначает – умереть. В раннем Средневековье, во времена Киевской Руси, славяне хоронили, хотя на самом деле они своих умерших сжигали или подвешивали на деревьях в гробах, сделанных из целого куска дубового ствола, поэтому – «дать дуба». А сейчас у них это называется «сыграть в ящик».

Кэндзи принял слова Асакусы как замечание по поводу его русского языка и сидел притихший.

– Не млейте, молодой человек, вы же не гимназистка, – усмехнулся Асакуса и продолжал по-русски. – Вы ещё многого не знаете. Да вам и не срок!

У Асакусы было безукоризненное русское произношение, он даже спокойно выговаривал русскую букву «л». Кэндзи тоже был доволен своим произношением, но он не знал столько слов, выражений и поговорок, сколько знал полковник.

– Так вот, господин Коити. – При этих словах Кэндзи встал и поклонился. – Я давно к вам присматриваюсь – все эти пять с половиной месяцев, когда вы только приехали в Харбин. Должен сказать, что пока вы производите хорошее впечатление.

Кэндзи ещё раз встал и снова поклонился полковнику.

– Сорокин – это так – тренировка была бы! Но он нам не нужен. Вы про него всё правильно сказали, это проверено, поэтому и отдадим его Номуре.

«Проверено!» – отметил про себя Кэндзи.

– Мы тут, – медленно разворачиваясь на каблуках, произнёс Асакуса, – давно ведём одно дело. Думаю, вам кое-что уже можно доверить. – Он не глядел на Коити и, стараясь не хромать и опираясь на катану, прохаживался по кабинету. – Нам нужен свежий человек из русских. Есть один – ваш сверстник, он с вами даже родился в один день. Из очень серьёзной семьи! – Несколько секунд Асакуса молчал. – Есть, правда, и проблема! Он здешний, харбинский и в России никогда не был. Впрочем, вы, по-моему, с ним знакомы, это барон Александр фон Адельберг-младший. Вы его внесли в список приобретённых вами в Харбине связей.

Кэндзи сразу откликнулся:

– Да, он очень приметный среди русской молодёжи…

– Продолжим разговор по-русски? – Асакуса улыбнулся.

– Как вам будет угодно, господин полковник.

– Хорошо! В Хабаровске, в штабе округа, есть у нас один очень ценный источник.

– Да, я слышал, – непроизвольно сказал Кэндзи.

– Как – слышали? – Асакуса остановился и переложил катану из левой руки в правую. – Что вы слышали? – Он перестал улыбаться. – Вы не ошибаетесь?

Кэндзи насторожился.

– Ну не то чтобы слышал, но так, какие-то слухи по миссии ходят.

– М-да! – после длинной паузы произнёс полковник. – Значит, нам надо поставить «неуд».

Кэндзи посмотрел на начальника.

– «Неуд», господин лейтенант, – это «неудовлетворительно», в России это плохая оценка. – Асакуса был раздражён и не скрывал этого. – Надо заново перетряхнуть весь русский состав миссии. Значит, где-то есть утечка!

Кэндзи понял, что чем-то очень огорчил полковника, но при этом подумал: «Если я слышал об этом, значит, и он должен об этом знать! Если это так уж секретно!»

– Больше я вам пока ничего не скажу. Возьмите вот это дело и внимательно его изучите, а потом мы с вами обсудим дальнейшие шаги, а может быть, и перспективы. – Полковник сдвинул на ближний к Кэндзи край стола толстую папку. – Можете быть свободны! Работать будете в секретной комнате, материалы получать у меня и сдавать мне же! И прочитайте новогоднее приветствие атамана Семёнова и харбинского архиепископа Мелетия.

Через несколько минут Кэндзи стоял перед дверью секретной комнаты; пока он шёл сюда, в голову пришла мысль, что больше он никаких газетных приветствий читать не будет – всё одинаковое и не имеет смысла.

Часовой закинул тяжёлый карабин поглубже за спину и большим ключом открыл железную дверь, как её называли русские сотрудники миссии, «секретки». Кэндзи зашёл в тёмное помещение без окон, нашарил выключатель и зажёг свет. Посередине небольшой, с мрачными стенами комнаты стоял массивный деревянный письменный стол, на котором была настольная лампа со стеклянным абажуром, рядом стоял стул; больше в «секретке» ничего не было, даже сейфа. По правилам её можно было покинуть только с принесёнными материалами, и даже о табаке и туалете можно было только мечтать.

Кэндзи сел, включил лампу и услышал, как дверь звякнула снаружи железным замком.

В папке были аккуратно подшитые печатные и написанные от руки бумаги на русском, китайском и японском языках, пакеты с фотографическими карточками. На картонной обложке была надпись крупными иероглифами – «Семья». Кэндзи начал листать бумаги, в основном это были агентурные сообщения от разных источников, японцев, китайцев, много сообщений было от русских.

«Всё читать подряд! Да я тут умру, в этой «секретке». Надо найти что-нибудь обобщающее».

Чтение заняло много времени, однако какие-то донесения уже начали привлекать внимание, он их читал и делал пометки в рабочей тетради.

В деле было много фотографий, на студийных люди сидели или стояли в позах и не смотрели в глазок аппарата, это когда фотограф хотел придать объектам съёмки философский, романтический или просто задумчивый вид. Были видовые фото, снятые на берегу реки, видимо Сунгари, или в городе, напротив красивых, уже знакомых Кэндзи зданий. На таких снимках, как правило, были компании русской молодёжи, отдыхающей, выпивающей или позирующей.

Были ещё снимки немного странные. Глядя на них, складывалось впечатление, что они были сделаны второпях, на бегу или как бы «на лету». Люди на них не позировали, не застывали в ожидании «птички», скорее всего, они даже не знали, что их снимают.

«Оперативная съёмка, – догадался он. – А это что?»

Он взял в руки фотографическую карточку на толстом картоне с виньеткой известной харбинской фотостудии.

На фотографии была, судя по всему, изображена семья: мужчина в визитке сидит в кресле, рядом стоит молодая красивая дама, вероятно его жена, она облокотилась на высокую спинку кресла правой рукой; и маленький мальчик. Он стоял перед матерью, слева от отца. Кэндзи повернул снимок и на обратной стороне увидел крупные, написанные чёрной тушью, такие же, как на папке, иероглифы – «Семья». Ближе к нижнему обрезу была другая надпись, уже по-русски – «Адельберг А.П., Адельберг-Радецкая А.К., Адельберг А.А.».

«Как всё нехитро, – подумал Кэндзи, крутя фотографию и рассматривая то изображение, то надписи. – Вот она – «Семья», и вот она – семья. А это, судя по всему, фон Адельберг-младший, Александр, или, как его называют, Сашик. Интересно, какой год съёмки?» Кэндзи стал внимательно рассматривать надписи: «Это реклама… это название студии, по-английски… Хозяин… Ага, кажется, вот!» Под виньеткой с рекламой и адресом меленько значилось: «Харбин. 1921 год».

«Так, значит, тут Сашику лет шесть или семь. Полковник сказал, что он со мной родился в один день. По их календарю – это 20 июня 1915 года. Тогда здесь он совсем малыш, лет шести; вполне симпатичный кодомо».

Сашик – Александр Александрович фон Адельберг-младший был ему знаком. Он был вожаком большой компании русской молодёжи, харбинской, почти что богемы; молодые люди и девушки из этой компании были выходцами из известных харбинских семей, выпускники и студенты харбинских институтов: поэты, музыканты, художники, спортсмены, а девушки были самые красивые в Харбине. Чего стоила одна Соня Ларсен.