Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917)

Когда Революционный трибунал в ноябре 1918 г. поставил Малиновскому в вину, что он после ухода из Думы бежал к Ленину и не раскрыл ему подоплеку ухода, т. е. свою работу на Департамент полиции, тот отреагировал резко: мол, для этого не было причин (еще бы: там как нельзя лучше знали о его службе в охранке!), а обвинитель (Крыленко) сам присутствовал на заседании следственной комиссии Ленина и вообще-то мог бы выступать сейчас в качестве свидетеля (защиты). «Я из Думы побежал в Следственную комиссию, – сказал Малиновский, – но меня там не только не обвинили, но даже и не поставили вопроса о моем обвинении. Это все, что здесь говорю, я говорю… только для того, чтобы к вам в присутствии других обратиться и сказать, что вы в своих выступлениях против меня руководились не ценными документами, а это была ошибка, которая страшнее для меня всяких приговоров». «Ошибка», в которой упрекал Малиновский посвященных в его деятельность большевиков, состояла в том, что преданного партии и ее вождю товарища, выполнявшего указания ЦК с буквальной точностью, однако при этом знавшего из первых рук о тайных связях вождя с врагом, они, спасая лицо партии, заклеймили как предателя и расстреляли. Эту «кардинальную ошибку», впервые опробованную на Малиновском, партийное руководство совершало и на последующих показательных процессах 1930-х гг. В доказательство своих слов обвиняемый напомнил обвинителю рассматривавшийся на заседании трибунала вопрос о револьвере, по которому тому, собственно, и сле^{довало бы свидетельствовать[423]}: Бухарин дал Малиновскому револьвер (с ведома Ленина и в присутствии Крыленко) для защиты от возможных мстителей (из собственных рядов!).

Ленин до самого захвата власти придерживался позиции своей «следственной комиссии» и в мае 1917 г. изложил ее комиссии Муравьева («за недостатком улик мы не могли сосчитать его провокатором»). Тогда же он утверждал, что после оправдания Малиновский уехал из Поронина в неизвестном направлении и с тех пор они больше не виделись (Крупская потом повторяла то же самое^[424]); позже якобы до Ленина дошли сведения, будто Малиновский попал в плен к немцам^[425].

Отъезд Малиновского из Поронина – в бодром настроении и полном согласии с Лениным и его близкими^[426] – произошел в момент, когда Ленин строил планы в связи с началом войны. Едва он 24 (11) июля завершил слушания по делу Малиновского, как на следующий день, 25 (12) июля, пришло известие о венском ультиматуме Сербии. Он ждал, что это приведет к войне, а большая война – к революции в его стране, и горячо поздравлял далекую возлюбленную «с приближающейся революцией в России»!^[427] Если он еще до окончания разбирательства в комиссии послал своего лучшего агента в охранке на новые дела^[428], то, видимо, имея в виду использовать его так, чтобы причинить наибольший вред царизму и принести пользу его противникам. Малиновский, написав Ленину 24 июля 1914 г. из Кракова, что надеется доехать до Петербурга через Варшаву 29 (16) июля, доказал свое намерение вернуться в российскую столицу, вопреки обещанию, данному охранке.

В Варшаву, откуда по известной железной дороге за день можно было добраться до Петербурга, Малиновский мог попасть из Поронина кратчайшим путем – через границу по австрийским проходным свидетельствам для жителей приграничной полосы^[429] (обычная уловка ленинских соратников) и русско-польский Люблин. Если он предпочел сделать большой крюк через Краков, то, по-видимому, намеревался с документами от краковской корпусной комендатуры, отвечавшей за Ленина, ехать в Варшаву поездом через Берлин. Потом он рассказывал, что, едва оказавшись в Варшаве, застигнутый войной, вступил (неясно, добровольно или нет) в русскую армию^[430]. Служил, по собственным словам (и словам российских историков), под русскими знаменами, пока – опять-таки по российским данным – не угодил в немецкий плен. Однако российское Министерство внутренних дел получило сведения, будто он записался добровольцем во французскую армию^[431], а хорошо информированная заграничная русская социал-демократическая печать позже сообщала, что «Малиновский перед войной находился в Берлине и был там после объявления войны задержан», наводя внимательного наблюдателя на мысль, «не служит ли Малиновский германскому правительству, так же как служил русскому»^[432].

Газетное сообщение о пребывании Малиновского в Берлине перед войной и после объявления войны подтверждает, что из Кракова он поехал в Берлин или через Берлин, предположительно для того, чтобы получить инструкции либо наметить совместный план действий с германской разведкой. Таковой, возможно, заключался в том, что Малиновский – соответственно сведениям российского Министерства внутренних дел – сначала отправится в качестве разведчика за линию западного фронта, где тысячи русских эмигрантов, в том числе патриотически настроенные большевики, вставали добровольцами под французские и бельгийские знамена. Вместо или после этого он мог, выполняя поручение Ленина, следовать через Варшаву в Петербург. Точных данных о его передвижениях в первые дни и недели войны нет. А. С. Серебренников^[433] писал (без указания источников), что Малиновский добровольно записался в русскую армию с разведывательными целями по заданию австрийцев, а потом так же добровольно сдался немцам в плен. В. М. Жухрай^[434], не зная предыстории, предположил, что германская разведка завербовала Малиновского в плену, сделав его провокатором среди русских военнопленных. Общей для всех версий является убежденность, что в начале войны Малиновский работал на секретные службы центральных держав. Она естественным образом вытекала из его тесных рабочих отношений с Лениным. Как стало известно Департаменту полиции, «немцы использовали Малиновского для организации революционной пропаганды среди русских военнопленных, содержащихся в немецких лагерях»^[435].

Ленину отсутствие Малиновского после начала войны дало повод избавиться от бремени «провокатора» в собственном партийном руководстве: он объявил его мертвым. Запустив ложные сведения о смерти Малиновского в печать (или воспользовавшись ими), они с Зиновьевым три дня (18–20 [5–7] октября 1914 г.) трудились над высокопарным некрологом с выражением вечной признательности якобы павшему товарищу, к сожалению, совершавшему порой серьезные ошибки^[436]. Это свидетельство очередного обмана, в котором, «конечно, каждое слово… было тщательно продумано»^[437], они анонимно опубликовали уже в Швейцарии в 33-м номере возобновленной газеты «Социал-демократ» от 1 ноября 1914 г.

Через месяц с небольшим, однако, в том же «Социал-демократе» от 5 декабря они опровергли известие о смерти Малиновского, сообщив, что товарищ, считавшийся погибшим, находится в чине взводного унтер-офицера «на одном из театров военных действий». «Театром военных действий» в данном случае было место идеологической борьбы за поражение России на территории Германской империи. Согласно позднейшим, подчеркнуто неконкретным показаниям Малиновского («а потом пошла война и плен»), он намеренно искал опасности и принимал участие в рискованных операциях («на войне лез на рожон»), пока не оказался в немецком плену^[438]. В лагере для военнопленных Альтен-Грабов неподалеку от Берлина, в округе Магдебург, он, по собственным словам, впервые со времен своего выдвижения в Думу «стал очухиваться». Если раньше он жил в состоянии вечного парализующего страха («это можно сравнить с духовной проказой, с духовным сифилисом, разлагающим весь духовный организм»), то здесь нашел возможность «работать честно», организуя общество взаимопомощи, библиотеку, театр, школу, читая лекции и рефераты, что помогало ему хотя бы смягчить, если не заглушить, чувство вины^[439]: «…эти годы были для меня самыми светлыми годами моей жизни»^[440].

Лагерь Альтен-Грабов являлся самым крупным («целый город», по словам Малиновского) из 14 немецких и 7 австро-венгерских лагерей военнопленных, в которых большевики вели пропаганду с согласия соответствующего генерального штаба и лагерной администрации. Помимо большевистских пропагандистов, его навещали и другие агенты. Так, эстонский агент Александр Кескюла побывал в Альтен-Грабове в начале января 1915 г. и отправил оттуда германскому послу в Берне барону фон Ромбергу поздравительную новогоднюю открытку с надписью «Привет с учебного полигона Альтен-Грабов», в тексте поздравления уточнив: «Концентрационный лагерь Альтен-Грабов под Магдебургом»^[441].

Малиновский здесь официально занимался пропагандистской работой. Он читал русским военнопленным лекции о Крестьянском банке и налоговой системе в России, роли театра в освободительном движении, политэкономии по «Эрфуртской программе», прочел целый цикл лекций о манифесте 17 октября. Хорошо информированное меньшевистское партийное руководство за границей знало, что он «по поручению партии ведет большевистскую пропаганду среди военнопленных»^[442]. Насколько об этом специально позаботился Ленин или деятельность Малиновского являлась результатом берлинских разговоров в январе – феврале 1914 г. либо во время его краткого пребывания в германской столице перед войной и после ее объявления – неясно. Но она, несомненно, имела некоторую связь с его близостью к Ленину. Последний теперь стал опасаться (и, как доказывали письма к нему русских военнопленных, не зря), что русские слушатели узнают в бойком пропагандисте бывшего депутата Думы. Возможно, данное обстоятельство способствовало опровержению некролога. Затем Ленин опять вошел в роль строгого инструктора своего агитатора и при помощи Зиновьева возобновил интенсивные деловые отношения с «дорогим другом»^[443] – что вызвало протесты у критиков Малиновского в рядах большевиков^[444]. В мае 1917 г. Ленин с ложной скромностью заявил в комиссии Муравьева: «Среди наших военнопленных он [Малиновский] открыл партийные занятия, читал лекции, разъяснял Эрфуртскую программу; об этом я знаю из писем Малиновского ко мне, а также из писем нескольких других пленных, которые восторженно отзывались о Малиновском и его лекциях… Больше добавить ничего не имею»^[445]. На самом деле Ленин, Крупская и, главным образом, Зиновьев вели с «дорогим другом» регулярную переписку, посылали ему пораженческие воззвания и статьи Ленина, анкеты для опроса пленных, снабжали его «пудами» пораженческой литературы для раздачи слушателям. Обширная корреспонденция Малиновского с ленинским окружением за тот период свидетельствует не только о полном идейном согласии по всем вопросам, касавшимся России и Германии; Малиновский даже подзуживал шефа к более решительным действиям, например, писал ему после Февральской революции: «Почему не слышно базельского лозунга, что будет с пораженчеством?.. Хочется верить, что с тем кризисом, который назревает, не справится даже “сам” Гучков с Керенским, и тогда только грянет настоящая Революция…»^[446]

Российское правительство узнало о деятельности бывшего сотрудника охранки из доклада своего посла в Брюсселе (21 [8] ноября 1916 г.). Бельгийский пленный, барон ван дер Эльст, сын чиновника бельгийского Министерства иностранных дел, которому после двух лет плена удалось бежать из Альтен-Грабова, рассказал о красноречивом пропагандисте Малиновском, называвшем себя «учеником Ильича», резко критиковавшем российское правительство, хулившем религию, церковь и Бога, на чьих лекциях голоса умеренных русских пленных всегда заглушались горластым меньшинством^[447]. Это меньшинство образовало Альтен-Грабовскую группу РСДРП из 20 человек (Кристальс, Штамер и др.) под руководством Андрея Синицына, который помогал Малиновскому в работе, установил через него связь с Лениным и писал тому, когда Малиновский отсутствовал в лагере.

Сообщение о сведениях бельгийца вкупе с просьбой российского посла «обезвредить» Малиновского побудило российское Министерство иностранных дел через свой отдел по делам военнопленных обратиться к начальнику Генерального штаба с предложением при помощи датского Красного Креста обменять этого военнопленного на немецких пленных. Главное управление Генштаба подтвердило, что обмен Малиновского крайне необходим, и предложило воспользоваться посредничеством испанского посольства в Берлине. В успехе никто не сомневался: начальник Генштаба уже направил начальнику штаба Петроградского военного округа и директору Департамента полиции просьбу принять меры, чтобы Малиновский по возвращении в Россию «не проскользнул бы незамеченным». 17 февраля 1917 г. помощник начальника Московского охранного отделения подполковник Знаменский разослал частным приставам телеграмму: «Прошу иметь наблюдение за прибытием в Москву бывшего члена Государственной думы… Малиновского и по прибытии срочно сообщить охранному отделению»^[448]. Однако германское правительство, уведомив Малиновского 19 декабря 1916 г. через лагерную администрацию о запросе российского правительства по поводу его выдачи, всячески затягивало дело и в конце концов ответило отказом, ссылаясь на состояние здоровья пленного^[449].

Согласно рассказу еще одного бежавшего бельгийского пленного Ламбера, Малиновский в лагере поддерживал тесную связь с немецкими офицерами, доносил им на русских солдат, которых в наказание «привязывали к столбу», и, будучи старостой барака, сам бил солдат, заявляя: «Мы, социал-демократы, за порядок и дисциплину»^[450].

Пока московская охранка готовилась «иметь наблюдение» за возвращением Малиновского и «срочно сообщать» о его прибытии, дело «провокатора» подняли в Думе депутат от правых партий Марков 2-й, а в русской печати Бурцев и «Биржевые ведомости», Ленин же в последнем вышедшем в Швейцарии номере своего «Социал-демократа» (31 января 1917 г.) непоколебимо вновь объявил выдвинутые против Малиновского обвинения «абсолютно вздорными». Когда его сторонники и «революционный народ» в конце февраля – начале марта 1917 г. разгромили здание охранки и сожгли часть документов, он мог надеяться, что при этом погибли и порочащие его партию материалы о секретном агенте Иксе. Однако важную документацию вовремя успели спрятать, и возникшие вследствие управляемого вандализма пробелы в доказательной базе удалось отчасти заполнить благодаря расследованию комиссии Муравьева и открытию архивов Временным правительством. Комиссия Муравьева опросила по делу Малиновского более 30 свидетелей (в том числе всех курировавших Малиновского полицейских чинов). Их показания подтвердили существовавшие предположения, что Ленин и его партия пользовались сознательным или невольным покровительством Департамента полиции. Ленин должен был догадываться, что по возвращении в Петроград его ждут вопросы и об этом. Следовательно, совершенно неверны позднейшие утверждения Зиновьева, будто Ленин и его товарищи только на въезде в Россию «с ужасом» узнали о роли Малиновского из статьи Каменева под названием «Иуда» (Правда. 1917. 26 марта). «Ленин побледнел, – продолжал Зиновьев. – Встревожился ужасно… “Экий негодяй! Надул-таки нас. Предатель! Расстрелять мало”»^[451].

В действительности параллельно с расследованием комиссии Муравьева (в том числе снятием с Белецкого показаний о благосклонности к Ленину австрийской полиции) Ленин начал дезавуировать былого попутчика. Сначала его бернский соратник Г. Л. Шкловский как член Комитета заграничных организаций РСДРП письменно информировал Альтен-Грабовскую партийную группу о разоблачении ее пропагандиста как провокатора^[452]. Группа огласила письмо Шкловского на своем заседании 18 мая 1917 г. и последовала призыву одного из ее членов исключить Малиновского из всех лагерных организаций. Она также постановила бойкотировать его, заклеймить позором как предателя и после заключения мира доставить в Россию^[453]. Положение Малиновского в лагере стало тяжелым («в лагере у меня были неприятности – ох! еще какие!»), бойкот товарищей нестерпимо угнетал его. Он решил письменно просить партию о вынесении его дела на партийный суд и 30 июня 1917 г. обратился к Ганецкому, входившему ныне в Заграничное представительство ЦК РСДРП(б) в Стокгольме. Только 28 (15) августа на его просьбу ответил польский член представительства П. Орловский (В. В. Воровский), который отказал ему на том основании, что это дело подлежит не партийному, а общегосударственному суду. Тогда Малиновский направил министру юстиции Временного правительства Переверзеву прошение о содействии его приезду в Россию для судебного рассмотрения вопроса о его провокаторстве. Но Переверзева, выдвинувшего против Ленина серьезные обвинения после его попытки переворота 5 июля, Керенский уже снял с поста.

Когда правительство принца Макса Баденского в октябре 1918 г. начало отпускать пленных на родину, Малиновскому предложили вернуться в ставшую независимой Польшу. Он предпочел репатриацию в Россию. В последний раз шанс выбрать Польшу представлялся ему в середине октября, когда эшелон с репатриантами проходил через Вильну. Лишь по прибытии в Петроград он увидел новую действительность и узнал о судьбе большевистских сотрудников охранки («Приезжаем в Петроград, здесь впервые узнаю, какова действительность есть. Здесь подтверждается, что с провокаторами не иначе как расстрел»)^[454]. Тем не менее он не хотел «скрываться» и упорно стремился к «цели»: ходил в Совет, желая увидеть Ленина. После четырех дней напрасного ожидания он предъявил какому-то функционеру письмо ЦК (видимо, старое), назвав свою фамилию. Через полтора часа его… арестовали и перевезли в Москву.

Малиновский предстал перед Верховным революционным трибуналом при ВЦИК. Этот суд рассматривал дела «опаснейших противников»^[455] большевистского режима, как правило, приговаривая их к расстрелу. Состав трибунала отвечал его задаче. Первым государственным обвинителем Советской республики служил Крыленко, лично знавший Малиновского по Кракову и Поронину. В следственную комиссию трибунала входила бывшая жена Трояновского, а ныне жена Крыленко Е. Ф. Розмирович, «злобная истеричка», жаждавшая свести с Малиновским старые счеты за свой арест в Киеве в начале 1914 г.; бывшего супруга, который резко критиковал поведение Ленина в деле Малиновского и сильно скомпрометировал его показаниями комиссии Муравьева при Временном правительстве, она без предъявления обвинений отправила в Таганскую тюрьму. Второй следователь трибунала В. Э. Кингисепп, эстонский большевик с 1906 г., очень кратко допросивший Малиновского 29 и 30 октября, поскольку результат разбирательства не вызывал сомнений, являлся членом Президиума ВЧК. Он слыл германофилом: «Говорят, он агент секретной службы германского Генерального штаба. Через него последний поддерживает “связь” с верховным трибуналом Советской республики и может оказывать влияние на его работу»^[456]. Председательствовал на заседании трибунала О. Я. Карклин (большевик). Все судьи, за исключением левого эсера В. Н. Черного, были большевиками, один из шести судей (Г. И. Бруно) – предположительно немцем или австрийцем по национальности, еще один (К. А. Петерсон^[457]) – вероятно, немецким агентом.

Исход дела был предрешен Лениным: процесс проходил в Кремле – верный знак того, чем он закончится^[458]. Обвиняемому отказали в обычных правах, отклонив его просьбу отложить заседание трибунала на 4 дня, так же как и аналогичное ходатайство защитника, которого ему назначили только вечером 4 ноября, после того как другой адвокат не согласился вести дело. Вместо намеченных первоначально двух дней (5–6 ноября) процесс сократился до одного дня 5 ноября, той же ночью приговор привели в исполнение. Расстреляли и свидетелей Белецкого и Джунковского^[459], тоже знавших о связях Ленина с секретными службами центральных держав.

К чему была такая спешка? Вряд ли решающую роль сыграли приближающиеся торжества по поводу первой годовщины Октябрьской революции^[460] – процесс ведь мог начаться и пораньше. Причины, с одной стороны, заключались во взрывоопасности темы «измены Ленина» (со времен переворота слухи о его работе на вражеские разведки не утихали), а с другой – в международных отношениях советского правительства, особенно отношениях Ленина с Германией.

Как свидетельствуют рассказы самих большевиков, Ленин, Зиновьев и особенно Крупская вначале не торопились отдавать Малиновского под суд. Все решило его знание о тайных связях Ленина с центральными державами. Прокурор Крыленко в своей обвинительной речи коснулся высказываний Малиновского, будто Ленин «слуга австрийской полиции». Поскольку Малиновский упорно отрицал, что когда-либо говорил подобное, Крыленко сослался на «доказательства» в документах охранки и заметил: «Не Белецкий и Мартынов искажали истину, – ее сознательно искажает перед Трибуналом Малиновский…»^[461]

Слов «Ленин – слуга австрийской полиции» в опубликованных документах нет^[462]. Мартынов и Белецкий в комиссии Муравьева передавали тот же смысл другими словами. Так, А. П. Мартынов 30 июля 1917 г. показал, что на основании сообщения Малиновского о встрече с Лениным в 1912 г. упомянул в докладе начальству о поведении австрийской полиции («придирчивой к русским путешественникам вообще и предупредительной к Ленину и лицам, прибывающим к нему») в тот период, но не делал никаких выводов о планомерности ее действий относительно Ленина^[463]. Белецкий подробно рассказал все, что ему было известно об отношении к Ленину австрийских властей, подчеркнув, какое значение они ему придавали, судя по отчетам Малиновского, который ставил Ленина на одну доску с аккредитованными российскими дипломатами («наш консул в Австрии»). Крыленко в обвинительной речи воспользовался показаниями Мартынова и Белецкого 1917 г. (признания Белецкого во время заключения при большевиках в 1917–1918 гг. неизвестны) в качестве самого веского доказательства мнимой клеветы Малиновского на Ленина^[464]. Малиновский отрицал пункт насчет австрийских властей и Ленина как «гнусную ложь», утверждая, что «так низко… не падал никогда», чтобы приписывать Ленину особые отношения с австрийским государством. Крыленко, вспоминая в обвинительной речи этот вопль возмущения («подсудимый затем говорит, что он никогда не отзывался дурно о Ленине и не говорил, что он слуга австрийской полиции»), допускал, что Малиновский мог оставить без ответа вопросы Белецкого и Мартынова в категорической форме, является ли Ленин слугой австрийской полиции, но как раз отсюда выводил заключение об особенно предосудительных чертах характера обвиняемого – его «приспособляемости, хамелеонстве, угодничестве»^[465].

Малиновский, очевидно, не лгал, уверяя, что никогда не вредил репутации Ленина, он и в суде защищал его, храня молчание о его тайных связях. Ленин не мог не понимать, что «дорогой друг» прикрывает его по старой памяти и делает все, чтобы и в будущем верно служить ему и партии. Если он все же обрек его на смерть, то тут – наряду с общей недоверчивостью Ленина и слишком заметной пропагандистской деятельностью Малиновского в Альтен-Грабове – сыграла решающую роль ленинская оценка политической ситуации. Малиновского репатриировало правительство Макса Баденского, в котором Ленин видел немецкий вариант Временного правительства. Он ему не доверял и ожидал, что «негодяи социал-шовинизма» Шейдеман и Эберт пойдут на союз с демократами стран Антанты ради уничтожения революционной Советской республики. Отправка Малиновского в Россию именно этим правительством бросала черную тень подозрений на его возвращение, в противном случае необъяснимое: разве мог такой «интеллигентный пролетарий» по собственному почину приехать в терзаемое красным террором советское государство, где летом 1918 г. повально судили и расстреливали других большевистских агентов охранки? Объясняя в своей «сумбурной, крайне неряшливо построенной»^[466] обвинительной речи главную причину приговора, прокурор Крыленко верно отразил смутные страхи Ленина, который после краха германской воюющей стороны панически забеспокоился о сохранении собственной власти: «Мы… судим не во имя моральных или других качеств… мы судим с точки зрения вреда революции, опасности революции, с точки зрения ограждения революционных завоеваний… с этой точки зрения оцениваем факты, и объективно мы не можем дать двух ответов на этот вопрос, и один ответ есть»^[467]. Этот ответ состоял в немедленном обезвреживании партийца, который четыре года жил за границей, выделился как никто другой, ведя борьбу против России на переднем крае идеологического «театра военных действий» на стороне немцев и сотрудничая с немцами «по поручению партии», а затем неожиданно объявился в советском государстве именно в тот момент, когда «шейдеманы» при поддержке «денежных мешков» из Антанты (в представлении Ленина) лелеяли замыслы разгрома большевистской революции. Как раз 5 ноября 1918 г. они доказали свое коварство закрытием советского посольства в Берлине по распоряжению Шейдемана и односторонним разрывом дипломатических отношений! На последующие дни (6–9 ноября) Ленин, полагая, что «англо-американские войска призываются играть роль душителей и палачей всемирной революции»^[468], назначил проведение VI Всероссийского чрезвычайного съезда Советов, который должен был призвать партию к бдительности, а Красную армию к стойкости. До этого он захотел избавиться от опасностей, которые, возможно, несло с собой появление Малиновского.

Малиновский достаточно хорошо знал психологию партийного вождя и его склонность к «крайним решениям» (Мартынов), чтобы во время процесса понять всю ошибочность своего решения вернуться; после тщетных шестичасовых попыток убедить трибунал в своей непоколебимой верности Ленину и партии он «устал» (по собственным словам) и с высоко поднятой головой дал увести себя на расстрел.