Kitobni o'qish: «Симметрия желаний»
Eshkol Nevo
Mish'ala Achat Yamina. World cup wishes
Copyright © Eshkol Nevo, 2007
Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2020
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2021.
Отзывы
Драматичная, захватывающая, мудрая история о жизни и любви, верности и предательстве, беспечной молодости и взрослении… о жизни.
La Repubblica
Этот живой, точный, выразительный портрет беззаботного молодого поколения – еще одно подтверждение яркого таланта Эшколя Нево.
Haaretz
Многослойный, умный, трогательный о хрупкости человеческого существования и ценности дружбы.
Hannoversche Allgemeine Zeitung
Эшколь Нево – культовая фигура в современной израильской литературе – всегда ставит своих героев в трудные ситуации и с их помощью исследует современную действительность.
The Independent
Моим друзьям
22 июня 2002 года
ПОЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА
К сведению заинтересованных лиц
1 июня 2002 года ко мне обратилась семья господина Юваля Фрида с просьбой забрать из отделения полиции на улице Дизенгоф в Тель-Авиве принадлежащие указанному господину личные вещи. В числе предметов, переданных мне госпожой Эстер Лоэль, заведующей хранилищем вещдоков, имелась нейлоновая сумка, содержащая толстую пачку бумажных листов. Поскольку господин Фрид никогда не говорил ни мне, ни прочим своим друзьям о том, что занимается писательством, я счел вышеупомянутые листы одним из переводов, которые он выполнял за плату для студентов гуманитарных факультетов. Однако на сумке не было ни имени, ни номера телефона, а на первой странице отсутствовал, как это принято, заголовок на английском. Я упоминаю об этом, чтобы объяснить, почему счел уместным уделить несколько часов просмотру бумаг. Мною двигал не вуайеризм, а искреннее желание выяснить, кому предназначен пакет и что я должен с ним делать.
Краткий просмотр текста, осуществить который я себе позволил, показал, что это не перевод статьи, а творчество господина Фрида. Более подробное ознакомление выявило, что передо мной рукопись книги под названием «Симметрия желаний», над которой господин Фрид работал в последний год и героями которой являются сам господин Фрид и трое его друзей. Из телефонного разговора с отцом господина Фрида я узнал, что его сын действительно собирался опубликовать рукопись и уже договорился с хайфской типографией «Эфрони», принадлежащей его семье. По словам отца, оставалось лишь отредактировать текст, и, насколько ему известно, эту работу господин Фрид намеревался поручить мне.
Считаю необходимым заметить: я вовсе не уверен, что отец господина Фрида не ошибается, полагая, что желание автора заключалось в том, чтобы окончательный вид рукописи придал именно я. Чем дальше я читал, тем больше недоумевал: почему господин Фрид захотел, чтобы этот труд взял на себя один из героев книги, представленный в повествовании в самом неприглядном свете? Но так как сам господин Фрид, разумеется, не мог ни подтвердить, ни опровергнуть заявление своего отца, а я, как его друг, придавал огромное значение завершению работы над книгой в должный срок, я с тяжелым сердцем принялся за дело.
Соблазн внести в рукопись изменения был чрезвычайно велик. Как уже упоминалось, нижеподписавшийся выставлен в книге на посмешище. Мне приписываются постыдные и грубые речи, которых я в жизни не произносил; хуже того – книга изобилует фактическими неточностями, которые – утверждаю как юрист – при других обстоятельствах повлекли бы за собой иск о клевете. Но в конечном счете я решил проявить терпимость и по мере возможности удержаться от внесения правок и изменений, чему было две причины. Во-первых, несмотря на множество неточностей и «поэтических вольностей», которые позволил себе господин Фрид, в целом от текста веет искренностью, и я боялся, что мои правки нарушат это впечатление. Во-вторых, «переделка» текста, с которой господин Фрид не мог ни ознакомиться, ни согласиться, представлялась мне предательством его доверия, а поскольку в прошлом я однажды его уже предал, мне не хотелось усугублять свою вину.
Несмотря на вышесказанное, я не мог на правах редактора не внести некоторых изменений стилистического характера. По большей части они чисто косметические: запятая вместо точки с запятой, двоеточие вместо точки, исправление калькированных с английского конструкций на более органичные для нашего языка и т. п. Лишь в одном месте я позволил себе исправить фактическую ошибку: на 4-й странице рукописи было написано, что в 1994 году в финале чемпионата мира по футболу Бразилия играла с Германией, тогда как на самом деле это был матч между Бразилией и Италией. На основании долгой дружбы с господином Фридом могу с уверенностью сказать, что это была просто описка, от которой он сам с удовольствием избавился бы.
Кроме этой правки, трех коротких примечаний и небольшого эпилога, который я счел необходимым добавить, все в этой книге принадлежит перу господина Фрида, моего любимого друга, и он единственный, кто несет за написанное ответственность.
Йоав Алими (Черчилль), юрист
1
Идею подал Амихай. У него постоянно рождались подобные идеи, хотя признанным выдумщиком в нашей компании считался Офир. Но Офир гробил свой талант в рекламном агентстве, сочиняя слоганы для банков и производителей жвачки, а на наших тусовках предпочитал не напрягаться и больше помалкивал, ограничиваясь простенькими словечками, популярными среди жителей Хайфы, и только иногда, хорошенько набравшись, лез ко всем нам обниматься и твердил: «Как же нам повезло, друзья, что мы вместе! Вы даже не представляете себе, как нам повезло!» Что до Амихая, то он впаривал сердечникам подписку на дистанционные медицинские консультации, и даже если порой ему случалось услышать от клиента – как правило, пережившего холокост, – ту или иную захватывающую историю, нельзя сказать, чтобы работа приносила ему особенное удовлетворение. Раз в несколько месяцев он объявлял, что бросает свой «Телемед» и идет учиться технике шиацу, но всегда находилась причина, мешавшая ему осуществить задуманное. Сначала ему прибавили зарплату, потом предоставили служебный автомобиль. А потом он женился на печальной Илане. На свет появились близнецы. Так что свое бьющее через край жизнелюбие, не находившее выхода ни в домах престарелых, ни в постели с Иланой, Амихай выплескивал на нас, трех своих лучших друзей. Он реально фонтанировал потрясающими идеями. Вспомнить, к примеру, как он уговаривал нас съездить на озеро Кинерет, чтобы отметить десятую годовщину нашего первого посещения тамошнего аквапарка, или подбивал принять участие в конкурсе караоке и исполнить а капелла одну из песен «Битлз». «Почему „Битлз“?» – удивился Черчилль, и по его тону нетрудно было догадаться, что он думает об этой инициативе. «А почему бы и нет? – возразил Амихай. – Их четверо, и нас четверо», – но по его тону было ясно: он уже понял, что это предложение, как и все предыдущие, имеет нулевые шансы быть принятым. Вообще в нашей компании ничего не предпринималось без одобрения Черчилля. Когда он разбивал в прах чьи-то аргументы, то делал это так небрежно и безжалостно, что сразу хотелось пожалеть адвокатов, против которых он выступал в суде. Кстати, именно Черчилль сколотил нас в компашку в средней школе. То есть не то чтобы сколотил, скорее, мы сами сбились вокруг него, как заблудшие овцы. Каждая черта его сияющего лица, даже развязавшийся шнурок кроссовки, даже походка – все создавало впечатление, что он точно знает, что хорошо, а что плохо. Что у него есть некий внутренний компас, подсказывающий ему верное направление. В те годы мы все, разумеется, изображали уверенность в себе, но только Черчилль и правда был наделен ею в полной мере. Девчонки, когда он проходил мимо, принимались накручивать на палец волосы, хоть он вовсе не был киношным красавцем, ну а мы дружно, как коммунисты, проголосовали за него на выборах капитана классной футбольной команды, хотя среди нас были игроки и получше. Именно в команде мы и прозвали его Черчиллем. Перед полуфиналом, в котором мы играли против старшеклассников, он собрал нас и толкнул зажигательную речь. Все, что мы можем им противопоставить, сказал он, – это кровь, пот и слезы. Когда он договорил, мы почти плакали, а потом, на поле, просто вывернулись наизнанку, без передышки носились за мячом и обдирали колени об асфальт, что не помешало нам проиграть со счетом три – ноль из-за трех непростительных ошибок самого Черчилля: сначала он отдал пас нападающему соперника, потом не принял передачу в центре поля и в довершение всего забил смачный автогол – вместо того чтобы отбить угловой в поле, послал мяч прямо в наши ворота, на которых стоял я. После игры никто не высказал ему никаких претензий. Как можно наезжать на того, кто сразу после финального свистка собирает команду в центре поля и, опустив очи долу, берет всю ответственность на себя? Как можно злиться на парня, который, чтобы загладить свою вину, приглашает всю команду на матч с участием клуба «Маккаби» из Хайфы, и все знают, что он платит из своих карманных денег, потому что родители ему эту затею не финансируют? Как можно негодовать на того, кто на каждый день рождения присылает тебе открытку с самыми искренними пожеланиями, кто умеет слушать как никто, кто готов даже в Шаббат сорваться с места и покатить в пустыню Негев, чтобы навестить тебя на военной базе Цукей-Увда, куда тебя призвали на сборы; того, кто на три месяца, пока ты не устроишься в Тель-Авиве, предоставляет тебе кров и уступает свою кровать, а сам спит на диване?
Даже после того, что случилось с Яарой, я не мог на него сердиться. Все были уверены, что я впаду в ярость. Приду в бешенство. Амихай, как только услышал новость, позвонил мне и сказал: «Черчилль повел себя как последняя сволочь, но у меня есть идея. Поехали на пейнтбол в Бней-Цион, и там ты его обстреляешь. Отделаешь как бог черепаху! Я говорил с ним, он согласен. Как тебе?»
Офир покинул рабочий кабинет в разгар совещания по продвижению трехслойной туалетной бумаги, только чтобы сказать мне: «Братан, я с тобой. Я тебя на сто процентов понимаю. Но, умоляю, не делай ничего, о чем потом пожалеешь. Ты даже не представляешь себе, как нам повезло, что мы вместе! Ты даже себе не представляешь!»
На самом деле умолять меня не требовалось. Разозлиться у меня все равно не получилось. Как-то ночью я даже поехал к его дому. По дороге я распалял себя, повторяя вслух: «Ублюдок, вот же ублюдок!» – но, когда добрался до места, подниматься к нему мне расхотелось. Может, заметь я в окне квартиры его силуэт, кулаки у меня и сжались бы, но его не было, и я просто сидел в машине, брызгал водой на ветровое стекло и включал дворники, брызгал и включал дворники, а когда длинный рассветный луч коснулся солнечных батарей на крыше, уехал. Я представить себе не мог, что ударю его. Хотя он этого заслуживал. Хотя, когда во время последнего чемпионата каждый из нас загадал по три желания, мои – все три – были связаны с Яарой. Записывать желания на бумажках придумал Амихай.
После того как Эмманюэль Пети забил третий гол, стало ясно, что Кубок возьмет Франция, и нас охватило смутное чувство разочарования (мы болели за Бразилию). Мы доели приготовленные Иланой буреки с привкусом слез, догрызли все семечки, а от арбуза с фетой остался последний ломтик, который никто не решался взять, и тогда Офир сказал: «Слушайте, а я вот тут подумал: мы, между прочим, уже пятый чемпионат смотрим вместе!» На что Черчилль тут же возразил: «С чего ты взял, что пятый? От силы четвертый».
Мы начали считать.
Мексику 86-го года мы смотрели в доме отца Офира в Кирьят-Тивоне. Бедная наивная Дания проиграла Испании со счетом пять – один, и Офир расплакался, а его отец процедил сквозь зубы: «Вот оно, материнское воспитание». Чемпионат 90-го застал нас в разных городах на Палестинских территориях, но однажды выдался Шаббат, когда мы все получили увольнительные и собрались у Амихая, чтобы посмотреть полуфинал. Кто тогда играл, мы уже не помнили, потому что в доме крутилась его младшая сестра в коротеньком красном халатике, и нам, солдатам, стало не до футбола. В 94-м мы уже были студентами. Черчилль первым переехал в Тель-Авив, а вслед за ним в большой город перебрались и мы. Нам не хотелось терять друг друга из вида, а Черчилль сказал, что только там у нас есть шанс проявить себя.
– Но финал девяносто четвертого мы смотрели в Хайфе, в больнице «Рамбам»! – вспомнил Офир.
– Точно! – подтвердил я.
Я ужинал с родителями, когда со мной случился самый страшный в моей жизни приступ астмы. Пока меня везли в больницу, я временами всерьез верил, что сейчас умру. Врачи стабилизировали мое состояние уколами, таблетками и кислородной маской, но еще на несколько дней оставили меня в больнице. Как они сказали, для дальнейшего наблюдения.
Финал был на следующий день. Италия против Бразилии. Ни словом мне не обмолвившись, Черчилль созвал ребят, и они втиснулись в его побитый «жук». По дороге остановились возле блинной в Кфар-Виткине, купили мне холодного персикового чая, без которого я жить не могу, и пару бутылок водки – в те годы мы прикидывались, что нам нравится водка, – и за десять минут до начала матча ворвались ко мне в палату (охранник их не пускал, потому что время посещения закончилось, но они подкупили его бутылкой «Кеглевича»). Когда я их увидел, у меня едва не случился новый приступ. Но я сделал несколько глубоких вдохов диафрагмой, успокоился, мы включили висевший над моей койкой крошечный телевизор, и через сто двадцать минут плюс серия пенальти Бразилия взяла Кубок.
– А потом был девяносто восьмой год, – подытожил Черчилль. – Итого четыре чемпионата.
– Слава Всевышнему, что мы не заключали пари, – сказал Офир.
– Слава Всевышнему, что есть мировые чемпионаты по футболу, – сказал я. – Только благодаря им время не слипается в один бесформенный ком и каждые четыре года мы можем сделать паузу и посмотреть, как изменилась жизнь.
– Круто! – сказал Черчилль. Он всегда был первым, кто реагировал на подобные высказывания с моей стороны. А иногда – единственным.
– Знаете, в чем нам повезло? В том, что мы вместе… – начал Офир.
– Вы се-бе пред-ста-вить не мо-же-те, как нам по-вез-ло! – хором закончили мы за него.
– Не понимаю, чувак, как ты выживаешь среди рекламщиков. Ты у нас такая принцесса, – подколол его Черчилль.
– Вот оно, материнское воспитание, – засмеялся Офир.
И тут Амихай заявил:
– У меня идея.
– Погоди! – перебил его Черчилль. – Давайте посмотрим, как вручают Кубок. – Он надеялся, что к концу церемонии Амихай забудет про свою идею.
Но Амихай не забыл.
Знал ли он, что родившаяся у него идея обернется пророчеством, которое на протяжении следующих четырех лет будет снова и снова жестоко нас обманывать, но при этом, как ни странно, сохранит свою пророческую силу?
Скорее всего, нет. За внешней покладистостью Амихая скрывалось несгибаемое упорство, позволявшее ему часами выслушивать клиентов «Телемеда», складывать на балконе пазлы из тысяч фрагментов и пробегать каждый день по десять километров. В любую погоду. Думаю, именно это упорство и заставило его вернуться к прерванному разговору, после того как Дидье Дешам под рев трибун поднял Кубок.
– Я что придумал, – сказал он. – Давайте каждый напишет на бумажке, чего ему хотелось бы добиться за четыре года. По работе или в личной жизни. В любом аспекте, неважно. А на следующем чемпионате развернем свои бумажки и посмотрим, с кем что случилось.
– Прекрасная идея! – крикнула из кабинета печальная Илана.
Мы обернулись на ее голос. Сколько мы знали Илану, она никогда ничем не восторгалась. С ее лица не сходила гримаса уныния (не покинувшая ее даже на собственной свадьбе; именно поэтому на свадебном видео так много Амихая, двигающегося своей танцующей походкой, похлопывая себя по животу, и так мало Иланы). Когда мы собирались у Амихая, она, как правило, через пару минут забивалась в уголок и погружалась в чтение. Почти всегда это была книга по ее специальности – психологии, – что-то о связи депрессии с тревожностью. Мы привыкли к ее молчаливому присутствию и холодности к Амихаю, и вдруг – такой энтузиазм?
Илана вышла из кабинета и нерешительно направилась к нам.
– Я как раз читаю статью американского психолога, – сказала она. – Он утверждает, что правильная постановка цели наполовину гарантирует успех ее достижения. Следующий чемпионат состоится через четыре года, верно? Значит, вам исполнится по тридцать два года. Как раз тот самый возраст… Гипсовый возраст.
– Гипсовый?
– Этот термин использует психолог. Он имеет в виду возраст, в котором личность человека затвердевает, как гипс, и приобретает законченную форму.
Она с минуту постояла, ожидая нашей реакции, не дождалась и, разочарованная, вернулась к себе в кабинет.
Амихай взглянул на нас.
Мы не могли его подвести. Не теперь, когда в ней наконец пробудились хоть какие-то эмоции. Когда появилась надежда, что он не зря так старается ее разморозить.
– Ладно, тащи свои бумажки, – сказал я.
– Только давайте все сделаем организованно, – вступил Черчилль. – Каждый запишет по три желания. По три коротких предложения. Иначе мы растечемся мыслью.
Амихай выдал каждому по толстой книге по психологии, чтобы было на что положить бумагу. И по ручке.
* * *
С первым желанием проблем у меня не возникло. Оно сложилось в голове в ту самую секунду, как Амихай озвучил свою идею.
«К следующему чемпионату я хочу по-прежнему быть с Яарой», – написал я.
А потом я застрял. Я прикидывал, что бы еще себе пожелать, пытался думать о самых разных вещах, но мыслями неизменно возвращался к ней, к ее шелковистым карамельно-каштановым волосам, к ее гладким худеньким плечикам, к ее зеленым глазам за оправой очков, к тому мгновению, когда она их снимает, и я знаю, что это лучшее мгновение… Мы познакомились два месяца назад в кампусе, в кафетерии здания «Нафтали». В начале перерыва между лекциями она появилась там с двумя парнями. Она шла, неся большой поднос, на котором стояла маленькая бутылочка грейпфрутового сока. Прямая спина, быстрая походка – собранные в хвост карамельно-каштановые волосы раскачивались на ходу. Парни неуклюже косолапили следом. Ей не сразу удалось открыть бутылку, но она не обратилась к своим приятелям за помощью. Они обсуждали виденный накануне спектакль. Вернее, говорила она, практически без передышки, а парни на нее глядели. Она говорила, что из пьесы можно было выжать гораздо больше, найдись у режиссера хоть капля вдохновения. «Взять хотя бы декорации… – Она глотнула сока. – Почему в этой стране все театральные декорации одинаковые? Неужели нельзя придумать что-нибудь более оригинальное, чем стол, вешалка и кресло с блошиного рынка?» Потом она заговорила о музыке и о том, что режиссер мог бы добиться от актеров большего, если бы питал к своей профессии настоящую любовь. Последнее слово она не только выделила интонационно, но и приложила руку к груди. «Полностью согласен!» – поддакнул сидевший напротив нее парень, не сводивший глаз с ее блузки. «Ты совершенно права, Яара», – добавил второй. Потом оба встали и ушли на лекцию. Она осталась за столом одна и на долю секунды показалась мне маленькой и растерянной. Она достала из сумки тетради, поправила мизинцем очки на носу, скрестила ноги и погрузилась в чтение. Прежде чем перевернуть очередную страницу, она слегка слюнила палец, а я смотрел на нее и думал: обалдеть, до чего сексуальным может быть типичный жест библиотекарши, если девушка что надо. Интересно, задался я вопросом, как меняется это серьезное лицо, когда его обладательница смеется? Появляются ли у нее ямочки на щеках? Но этого я, скорее всего, никогда не узнаю, потому что мне в жизни не хватит смелости к ней подойти.
– Послушай! – сказала она, подняв голову от своих конспектов. – Ты, случаем, не в курсе, что значит английское слово revelation?
Удача – кляча: садись да скачи! Так же было и с моим дальтонизмом, который на протяжении многих лет причинял мне известные неудобства («Дети, видите вон там красивые анемоны? Кто сказал „нет“?»), но в критический момент спас, не позволив офицеру-кадровику определить меня в пограничники.
То же самое произошло, когда Яара обратилась ко мне с вопросом. Годы спартанского англосаксонского воспитания, ведра чая с молоком, хронический эмоциональный запор и глубоко въевшееся ощущение себя чужаком, перенятое от родителей, которые и через тридцать лет после переезда из Брайтона продолжали чувствовать себя иностранцами и по-прежнему разговаривали между собой на смеси иврита с английским…
Все это в единый миг сработало в мою пользу.
Я объяснил, что revelation означает «открытие» или «откровение». Ее это вроде бы полностью удовлетворило, и тогда я быстро добавил, что это слово может также использоваться в значении «разоблачение». Все зависит от контекста.
Она прочитала мне все предложение. Потом еще одно, с которым у нее возникли трудности. Потом я дал ей свой номер телефона: вдруг ей снова понадобится моя помощь, и – о, счастье – она позвонила в тот же вечер, и мы говорили о самых разных вещах, и разговор тек, как вино, а потом мы начали встречаться, потом поцеловались, потом занимались любовью, а когда мы валялись на лужайке перед Академией музыки, она положила голову мне на живот и стала выстукивать на моем бедре фортепианную мелодию, доносившуюся из репетиционного класса, и купила мне голубую рубашку, потому что «хватит ходить в черном», и все это время я искал подвоха: как случилось, что девушка, служившая живым опровержением теории Черчилля о трех четвертых («Девушка не может быть одновременно и красивой, и умной, и в постели что надо, и при этом свободной. Один из четырех элементов всегда отсутствует»), – так вот, как случилось, что такая девушка выбрала именно меня? Я знал, что за несколько месяцев до знакомства со мной она рассталась с гитаристом, который пять лет мучил ее изменами, но в кампусе хватало ребят привлекательнее меня, готовых ее утешить. И вообще, история с ветреным гитаристом казалась мне неправдоподобной. Кому придет в голову обманывать такую девушку? Как вообще можно желать кого-то, кроме нее, кроме нее одной?
* * *
Амихай торопил меня. Все остальные уже вернули ему ручки.
Я перечитал свое первое пожелание и быстро дописал:
2. К следующему чемпионату я хочу жениться на Яаре.
3. К следующему чемпионату я хочу, чтобы у нас с Яарой был ребенок. Желательно девочка.
– Ладно, а что дальше? – Офир дождался, пока я не отдам ручку, и запустил ладонь в свои кудри.
– А теперь сдавайте мне свои бумажки, – сказал Амихай. – Я сложу их в коробку и сохраню до следующего чемпионата.
– Почему именно ты? – спросил Офир.
– Потому что я самый надежный из вас.
– То есть? – возмутился Офир.
– Он прав, – успокоил его Черчилль. – У него жена, своя квартира, близнецы. Мы до следующего чемпионата точно сменим с десяток адресов, и при переездах наши бумажки затеряются.
– О’кей, – сказал Офир. – Но тогда сперва зачитаем их вслух.
– Шутишь? – не согласился Амихай. – Какой же это будет сюрприз?
– Да хрен с ним, с сюрпризом! – разозлился Офир. – Я хочу знать, что вы написали. Иначе не отдам свою записку.
– Откладывать удовольствие не в твоих правилах, да? – саркастически заметил Амихай и удовлетворенно добавил: – Вот оно, материнское воспитание.
– А ты знаешь историю про чувака, который все время откладывал удовольствие? – парировал Офир. – Жил-был чувак и постоянно откладывал на завтра удовольствие. Откладывал, откладывал, откладывал – пока не помер.
– У меня идея, – вмешался Черчилль, пока Офир с Амихаем не увязли в очередной словесной баталии: во время этих перепалок, внезапных и по большей части бессодержательных, они изливали друг на друга столько злости, что это ставило нас в тупик. – Пусть каждый прочтет только одно из трех желаний. Так сохранится элемент сюрприза, но кое-какое представление о мечтах каждого мы получим. Кажется, у вас, рекламщиков, это называется тизингом?
– Не тизингом, а тизером, – поправил его Офир, и на его лицо легла тень, как всегда, когда ему напоминали о том, чем он занимается.
– Ладно, я первый. – Амихай развернул свой листок. – «К следующему чемпионату я открою клинику альтернативной медицины».
– Ами-и-инь! – воскликнул Черчилль, выражая чувства всех присутствующих.
Мы все надеялись, что желание Амихая сбудется. Если он все-таки откроет свою клинику, то хотя бы перестанет проедать нам плешь бесконечными разговорами на эту тему.
Офир развернул свой листок:
– «К следующему чемпионату я сделаю рекламе ручкой и издам книгу рассказов».
– Книгу рассказов? – удивился я. – Ты вроде собирался снять про нас фильм?
– Собирался. Но сюжет фильма построен на том, что один из нас… гибнет в армии. И ты обещал, что если никто из нас не… то ты…
– Если это еще актуально, я готов умереть в любую секунду, – предложил я (и стоило мне это произнести, как по спине пробежала сладкая дрожь, как всегда, когда я размышлял о вероятности смерти).
– Брось, не надо! – сказал Офир. – Я в последнее время все больше склоняюсь к сочинению рассказов. У меня полно историй, но, когда я в одиннадцать вечера прихожу домой с работы, нет сил даже компьютер включить.
– Поддерживаю! – подбодрил я его. – До следующего чемпионата у тебя куча времени. В любом случае переводчик на английский у тебя уже есть.
– Спасибо, друг. – Офир похлопал меня по плечу, и глаза у него заблестели. – Ты даже себе не представляешь, как нам повезло…
Черчилль быстро, пока Офир не пустил слезу, развернул свой листок.
– «К следующему чемпионату, – прочитал он самым серьезным тоном, – я планирую трахнуть как минимум двести восемь девчонок».
– Сколько-сколько? – захохотал Амихай. – Двести восемь? А почему не двести двадцать две? Или триста для ровного счета?
– Сам смотри, – объяснил Черчилль. – Четыре года, в году пятьдесят две недели. Одна девчонка в неделю – итого двести восемь. Да ладно, я пошутил. Вы что, правда поверили, что я потрачу желание на то, что произойдет и так?
– Прикалываешься, значит? – угрюмо спросил Амихай. Человеку, до скончания дней обреченному терпеть печальную Илану, мысль о том, что можно уложить в постель двести восемь разных женщин, наверняка туманила воображение.
– Само собой, – хохотнул Черчилль и зачитал свою записку: – «К следующему чемпионату я хочу провести громкий процесс. Имеющий большое общественное значение. Я хочу принять участие в деле, которое обернется социальными переменами».
Офир и Амихай восхищенно покачали головами, а я подумал, что мне после заявления Черчилля особенно неловко вслух называть свои желания.
– Давай, твоя очередь, – обратился ко мне Амихай.
Я посмотрел на свой листок. Хорошо хоть, не надо озвучивать все три пункта программы.
– «К следующему чемпионату я хочу по-прежнему быть с Яарой», – промямлил я.
Разумеется, они дружно на меня накинулись.
– Слушай, это несерьезно! – воскликнул Офир. – Мы знаем, что никакой Яары не существует!
– Пока мы ее не увидим, это желание не имеет силы, – вынес свой вердикт Черчилль.
– Наверняка какая-нибудь уродина, – заявил Офир, – потому он ее и прячет. – Он посмотрел на меня – обижусь или нет?
– Спорю на что хочешь, она косая, – предложил Амихай.
– У нее задница размером с аэродром.
– Сиськи до колен.
– Плечи как у грузчика.
– Она вообще мужик, поменявший пол. Раньше ее звали Яар.
– Ладно, – сказал я, – сдаюсь. Во вторник приглашаю вас всех к себе. Познакомитесь с ней.
Но в понедельник я перенес встречу на следующую неделю, сказавшись больным, а потом отменил и ее, под тем предлогом, что мы обещали навестить ее родителей в Реховоте. Конец моим метаниям положила сама Яара, полушутя-полусерьезно заметив:
– Я начинаю думать, что ты меня стыдишься.
– Не дури! – сказал я.
– Тогда почему ты не хочешь познакомить меня со своими друзьями? – спросила она.
– Я как раз очень хочу, – ответил я. – Просто пока не получается.
– Вот и я хочу. Ты столько о них говоришь.
– Разве? – удивился я.
– Да ты их упоминаешь чуть ли не через слово. И гостиная у тебя увешана их фотографиями, пусть и не лучшего качества. Каждые пять минут один из них тебе звонит, и вы заводите разговор. Не деловой и короткий, как делает большинство мужчин, нет – вы вступаете в настоящую дискуссию. Мне вообще кажется, что между вами очень тесная связь. Или я не права?
– Не знаю, – сказал я. – Иногда мне кажется, что да. Что это на всю жизнь. Знаешь, в прошлом году мы ездили на День памяти в нашу школу, и я заметил, что все остальные компании из нашего выпуска распались, и, пока звучала сирена, только мы стояли рядом, плечом к плечу. Честно говоря, я сам не понимаю, в чем тут дело. То ли мы держимся вместе по инерции, то ли нас сблизили последние восемь лет в Тель-Авиве. С другой стороны, когда мы встречаемся, я иногда сам себя спрашиваю: зачем мы это делаем, какой в этом смысл. Но может, этот бесконечный танец – то сошлись, то разошлись – и есть основа дружбы? Как ты думаешь?
– Очень тонкий анализ, – блеснув глазами, сказала Яара. – Но ты уходишь от темы. В следующий вторник мы приглашаем их на ужин, – непререкаемым тоном добавила она и сняла очки.
Я согласился, потому что был не в силах противостоять этим зеленым глазам и потому что не придумал ни одной отговорки, кроме смутного ощущения, что кончится все это скверно, – ощущения, которое я приписал своему хроническому пессимизму.
Ужин, кстати, удался на славу. Парни с аппетитом уминали приготовленные нами фаршированные овощи, а Яара без труда нашла с каждым общий язык. Вместе с Офиром она посмеялась над снобизмом рекламщиков (как выяснилось, она когда-то работала ассистентом продюсера на съемках ролика о стиральном порошке). С Черчиллем обсудила склонность прокуроров проявлять снисходительность к обвиняемому, если тот принадлежит к числу публичных персон. Амихаю рассказала, что вылечилась от мононуклеоза иглоукалыванием, чем немало удивила обычных врачей. Ко мне она постоянно прикасалась, поглаживала по затылку, клала мне на руку ладонь, опускала голову мне на плечо и даже два раза легонько поцеловала в шею, как будто почувствовала то, что я тщательно скрывал от нее все два месяца, что мы были вместе, – страх ее потерять. Признаюсь, еще никогда в жизни я не был так счастлив.
– Ну, что скажешь? – спросил я, проводив гостей. Звук их шагов еще отдавался на лестничной площадке.
– Прекрасные у тебя друзья, – сказала Яара и обняла меня.
– А подробнее? – поинтересовался я, принимаясь мыть посуду и счищать с тарелок прилипшие остатки фаршированных перцев.
