Kitobni o'qish: «Медовые дни»

Shrift:

Eshkol Nevo

Ha-Miqveh ha-Aharon be-Sibir

THE LOST SOLOS

* * *

Посвящается Анат

1

Можно было ожидать, что люди будут передавать эту историю из уст в уста, шептаться о ней на лестничных площадках или в спальнях и долгие годы пересказывать ее в мельчайших подробностях, но, как ни странно, когда она случилась – несмотря на то, что были свидетели, очевидцы в буквальном смысле слова, – никто о ней даже не обмолвился. Ни на иврите, ни по-русски, ни по-американски. Как будто все решили, что время прикроет скандал, словно пеленой, и секунды, как снежинки, слипнутся в минуты. Все равно никто не поверит.

Но если, допустим, в полночь кто-нибудь принесет лестницу и приставит ее к западной стене здания мэрии, если проворные ноги, ступенька за ступенькой, заберутся по ней и решительная рука откроет нужное окно (разбивать необходимости нет: архивариус мэрии Реувен любит оставлять его приоткрытым, чтобы поддувал легкий ветерок), то он без всякого труда, щелкнув выключателем, зажжет свет и найдет во втором ряду, на одной из нижних полок, слегка разлохматившуюся по краям папку «Пожертвования 1993–1994», а в ней, быстро перелистав бумаги, – адресованное мэру официальное письмо от Джеремайи Мендельштрума из Хилборна, штат Нью-Джерси.

Следует сразу предупредить читателя: это письмо хоть и официальное, но отнюдь не короткое, ибо с Джеремайей Мендельштрумом, похоже, произошло то, что иногда происходит с теми, кто берет в руку перо: оно увлекло его за собой. Возможно, свою лепту внесло и одиночество – причина всех излишеств. В результате, вопреки первоначальному намерению господина Мендельштрума сделать сжатое деловое предложение, на первых двух страницах он неожиданно увлекся описанием госпожи Мендельштрум (ушедшей в мир иной), и эти строки отнюдь не отличались лаконизмом, но были длинными и мутными, как тоска. Не ограничиваясь затасканными определениями – «праведница», «образцовая супруга, какой больше не сыскать» и прочими, – он знакомил читателя с мельчайшими подробностями их совместной жизни: описывал их первую неловкую встречу на церемонии обрезания у Фришбергов (как она отошла в сторону, не в силах смотреть на процесс удаления крайней плоти, и как он, не в силах не смотреть на нее, повернул к ней голову) и их вечернюю прогулку от Вест-Виллиджа до Гудзона, случившуюся годом позже, во время которой она посвятила его в свои планы и сказала: «Мне важно, чтоб ты знал: я не из тех, кто, гуляя с любимым по набережной Гудзона, посвящает его в свои планы только для того, чтобы через два месяца забеременеть и отказаться от всех этих планов». – «Боже упаси! Ни в коем случае!» – сказал он, но сердце у него чуть не выскочило из груди, потому что она впервые сказала – пусть и не напрямую, – что любит его. В следующие сорок лет она признавалась ему в любви всего несколько раз, но так истово, словно читала молитву, заставляя его – в промежутках – мечтать о повторении; и вот сейчас, после ее ухода, он с сожалением обнаружил, что мечтать ему больше не о чем. Да, время от времени она смотрела на него глазами его детей, а одна из внучек, младшая дочь старшего сына, улыбалась в точности как она (а выражая удивление, точно так же вскидывала брови), но Америка, сами понимаете, это не Израиль: американские семьи больше напоминают осколки разбитой вазы, чем элементы пазла, поэтому жизнь, если не считать праздничных застолий в еврейский Новый год и Песах, потеряла для него всякий смысл. Один день походил на другой, и даже богатство, ради которого он все эти годы трудился с утра до вечера, даже богатство его уже не радовало. Именно по этой причине ему и пришла мысль увековечить память любимой с помощью новой миквы, построенной в Городе праведников, куда они с супругой планировали съездить вместе еще прошлым летом (даже купили билеты на самолет и путеводитель по могилам праведников – в английском переводе, разумеется), но однажды в воскресенье, когда он листал газеты, из спальни донесся глухой стук, словно кто-то ударил кулаком по боксерской груше.

Но писать про это подробно он не хотел. Не мог он подробно писать про это. Возможно, не сможет никогда. И вместо этого перешел к сути дела.

Как уже упоминалось, он намеревался принести в дар Городу праведников новую микву, взяв на себя все связанные с этим расходы, и выдвигал всего одно условие; вернее сказать, это было не столько условие, сколько надежда, мерцавшая в нем, как заупокойная свеча в подсвечнике: что здание миквы – и табличка с именем его жены на входе – будет построено к будущему лету, когда он намеревался посетить Святую землю. Если, конечно, на то будет Божья воля.

* * *

С того дня, как Моше Бен-Цук надел кипу и переехал в Город праведников, он изо всех сил старался вести себя как человек, родившийся заново, и на все свои былые безумства смотрел с безопасного расстояния. Однако вопреки всем стараниям у него сохранилось несколько привычек, приобретенных в его бытность кибуцником с разбитым сердцем и офицером разведки с секретной-военной-базы-про-которую-знают-все: он продолжал коллекционировать карты, напевать под нос песни Шалома Ханоха, выкуривать после обеда одну сигарету «Ноблес» и отгонять рукой запах Айелет, стоило ему его учуять.

Запах Айелет не походил на аромат корицы или определенной марки шампуня. Просто это был ее запах. И каждый раз, когда его нос улавливал этот запах, будь то возле полки молочных продуктов в супермаркете, у качелей в парке аттракционов, а то и (не иначе, то были происки дьявола) в синагоге, его рука решительно его отгоняла, но глаза – хотя Бен-Цук и знал, что шансов на это ноль, да и с чего бы вдруг, – его глаза начинали шарить по сторонам: а что, если все-таки…

В то утро запах Айелет проник в машину вместе с зимним ветром. Бен-Цук немедленно закрыл окно, но стало только хуже: он оказался заперт в салоне с этим запахом, оставшись с ним один на один. Поэтому он снова открыл окно и попытался выгнать запах рукой, посмотрел в салонное зеркало, в зеркало заднего вида и опять в салонное (хотя шансов ноль, да и с чего бы вдруг, и не дай бог, чтобы она вернулась), но в конце концов перевел взгляд на дорогу и нажал на педаль газа. Он знал, что сейчас ему лучше всего приехать на работу. И поскорее. Там он хотя бы сможет сунуть нос в чужие дела.

Как личный помощник мэра по связям с общественностью, Бен-Цук располагал просторным кабинетом, по стенам которого он развесил разнообразные карты: необходимые (такие, как карта синагог и карта религиозных школ), духоподъемные (такие, как карта ежегодных пожертвований) и совершенно бесполезные, составленные исключительно из любви к картографии (такие, как карта географического распределения автомобилей фирмы «Субару» по годам производства или карта обитания городских сумасшедших).

На еженедельные заседания горсовета он приходил раньше всех, чтобы успеть развесить свои карты и графики и использовать их во время дебатов («вот, случайно подготовил»), и точно так же поступил, когда совет собрался обсудить письмо вдовца-филантропа Джеремайи Мендельштрума.

– Такова сегодняшняя ситуация, – сказал Бен-Цук, вставая с места и энергично, хоть и наугад, тыча длинной тонкой указкой в середину карты микв.

Участники совещания невольно вздрогнули – с такой силой указка вонзилась в карту. Бен-Цук представлял собой человекоподобный шар, раздираемый изнутри многочисленными противоречивыми побуждениями. Под рукавами рубашки у него бугрились мышцы, и люди – ошибочно – принимали его за культуриста. Он смотрел глубоким пронзительным взглядом, в котором постоянно пылал огонь. Его щеки были всегда покрыты щетиной, но не потому, что он пренебрегал своим внешним видом, боже упаси, а потому, что буквально через несколько секунд после того, как он заканчивал бриться, она снова отрастала.

– К моему большому сожалению и при всем желании удовлетворить просьбу уважаемого филантропа, – говорил Бен-Цук, продолжая гулять по карте указкой, – у нас нет места для новой миквы. Их количество на квадратный метр в нашем городе больше, чем где бы то ни было на Ближнем Востоке. То же относится и к количеству микв на душу населения.

– Я не понимаю, что значит «нет места», – своим начальственным тоном – насмешливым, укоризненным и слегка раздраженным, каким он обычно разговаривал на совещаниях, – возразил мэр Авраам Данино. (Для личных бесед он приберегал совсем другой тон – отеческий, мягкий и доверительный. Бен-Цук проработал с ним уже два года, но так и не привык к этим резким переходам.) – Если места нет, Бен-Цук, мы его найдем! – Данино хлопнул рукой по столу. – Как говорится, стоит захотеть – и сказка станет былью!

– Но, господин мэр, даже если мы его найдем, мы неизбежно столкнемся с еще одной проблемой, – сказал Бен-Цук и прикрепил к карте очередной график. – Как видите, – он еще раз ткнул указкой в карту, – в настоящий момент, подчеркиваю, в настоящий момент в нашем городе достигнуто хрупкое равновесие между разными ветвями иудаизма с точки зрения владения миквами. Любая новая миква пошатнет этот баланс, если и вовсе его не разрушит.

Члены горсовета, сформированного с учетом того же священного принципа равновесия между разными религиозными течениями, согласно закивали. Никто не сомневался: это щекотливый вопрос.

– Так что ты предлагаешь? – спросил Данино, глядя на Бен-Цука своими печальными зелеными глазами. (Люди не привыкли видеть печаль в глазах мэра, и Бен-Цук не раз наблюдал, как при встрече с Данино, особенно при первой встрече, они впадают в растерянность.) – Нет, серьезно, Бен-Цук, – настаивал Данино, – у тебя есть план? Или мы должны сказать Мендельштруму, что нам не нужны его деньги? Пусть, мол, отдаст их другому городу?

– По правде говоря, если посмотреть на карту… – начал Бен-Цук и потянулся к еще одному графику.

– Да отвяжись ты от меня со своими картами! – крикнул мэр, засовывая руку за пояс штанов (как правило, люди, имеющие эту привычку, суют в штаны большие пальцы, оставляя другие снаружи, но Авраам Данино, наоборот, предпочитал совать за пояс четыре пальца, почти, а может и не почти, касаясь гениталий и оставляя большой палец снаружи). – У тебя есть решение? – Он повысил голос и нервно забарабанил большим пальцем по пряжке ремня. – Ре-ше-ни-е?!

Когда на Бен-Цука кричали, он немел. Уменьшался ростом и снова превращался в мальчишку, отправленного на воспитание в кибуц. Мальчишку, которого чуть ли не в первый же день отвели к водопаду на реке Иегудия и, подталкивая в спину, начали подзуживать: «Прыгни, ну! Давай, прыгни!» Мальчишку, которого не приняли в баскетбольную команду, хотя он не так уж плохо играл. Мальчишку, который в первый же вечер армейской службы провалился в канализационный люк и постеснялся позвать на помощь, потому что боялся, что над ним станут смеяться. Мальчишку, предпочитавшего помалкивать, потому что от любых его идей, даже самых лучших, чаще всего пренебрежительно отмахивались.

– Минуточку! Позвольте мне… – вдруг вступил в разговор представитель Министерства внутренних дел. – А что насчет пустого участка вон там?

Этого серьезного человека с худым, почти изможденным лицом прислали к ним из Иерусалима два года назад, когда в городском управлении обнаружились финансовые нарушения.

– Где? – Бен-Цук энергично лупил по карте указкой. – Здесь? Здесь? Здесь?

Представитель Министерства внутренних дел встал со стула, подошел к карте и показал пальцем на пустырь между городской окраиной и военной базой. Действительно, на этом участке не было ни одной миквы. Ни единой.

– Вы что, смеетесь? – Бен-Цук прислонил указку к стене. – Вы предлагаете построить микву в Сибири?!

Раздались негромкие смешки. Хихикали все, кроме мэра. Тот вынул руку из-за пояса, ударил ею по столу и изрек:

– Именно так мы и поступим с пожертвованием Мендельштрума. Построим первую – историческую по своему значению – микву в Сиби… в квартале Источник Гордости. Да станет он источником воды живой! Да явится в Сион наш избавитель!

– Но, – удивился Бен-Цук, – зачем им миква? Они ведь даже не… Нет уверенности, что они евреи.

– Бен-Цук, Бен-Цук… – снисходительно улыбнулся мэр. – Кому, как не тебе, знать, что никогда не поздно вернуться в лоно иудаизма. Завтра же поедешь туда и найдешь подходящее место.

– Но, Авраам… то есть уважаемый мэр! Женщины там пожилые. В их возрасте уже не бывает…

– Значит, откроем отделение для мужчин. Я хочу, чтобы к лету миква была готова. Как и просит этот человек.

* * *

За два года до этого, в день, когда в город приехали репатрианты из бывшего СССР, уроки в школах закончились в одиннадцать утра. Школьники стройными колоннами проследовали на центральную улицу, неся в руках плакаты с надписями черным фломастером: «Отпусти народ мой!», «Let my people go!» и просто «Добро пожаловать!» Многочисленные безработные прервали свой нерабочий день, чтобы тоже принять участие в торжественной – и исторической по своему значению – встрече репатриантов; в руках они гордо несли фотографии отказников; расторопные лоточники торговали вареной кукурузой и фруктовым мороженым, припрятав на дне своих тележек мерзавчики дешевой водки – на случай, если слухи о репатриантах окажутся верными. За пять минут до назначенного часа из огромных, заблаговременно установленных на нескольких балконах колонок грянула «Хава нагила» и группа местных пенсионеров, наряженных в форму солдат Красной армии (взятую мэрией напрокат в костюмерной театра), медленно и величаво прошествовала в первый ряд. Изумленная публика расступилась, освобождая им проход; руководивший мероприятием мэр с большим удовлетворением оглядел происходящее и уставился на поворот дороги, из-за которого должны были появиться автобусы.

Много месяцев подряд Авраам Данино совершал паломничество в Священный город, требуя у властей прислать ему хоть немного русских. Все близлежащие города уже получили свои квоты. Везде, куда прибывали русские, их встречали прохладно – пока не выяснялось, что репатрианты везут с собой отличное образование, неуемное честолюбие, светловолосых женщин и дополнительное финансирование городского бюджета, после чего настороженность сменялась искренним восхищением.

Снова и снова Данино приходилось с грустью смотреть на то, как автобусы, покидающие очередной центр интеграции репатриантов, направляются не к нему, а в другие города. Снова и снова он умолял и объяснял, что именно у него… благодаря климату… они будут чувствовать себя максимально комфортно. И именно он… то есть город, который он представляет… больше всех других нуждается в новой крови. В инъекции энергии. В позитивной – в полном смысле этого слова – иммиграции. И каждый раз он возвращался с пустыми руками.

Так продолжалось, пока из начальственных кабинетов, откуда он все это время слышал, что русских для него нет, вдруг неожиданно раздался голос, сообщивший, что они есть. Битком набитые репатриантами автобусы прибудут в город через несколько месяцев. Более точную дату ему сообщат позже.

Мэр не собирался упускать уникальную возможность. В воображении он уже видел, как Марина-Ольга-Ирина (насчет имени он еще не определился), гордо неся перед собой пышную грудь, выходит – последней – из автобуса, пропустив вперед супружеские пары, и с большим чемоданом в руке шагает совершенно одна. Ее муж предпочел остаться в России. Или даже лучше: насмерть замерз в ГУЛАГе. Она – Марина-Ольга-Ирина – уже не девочка; ноги у нее крепкие, плечи упругие, а глаза – надменные и в то же время голодные.

В глубине души он понимал, что ведет себя недостойно. Неприемлемо. Он знал, что мэр должен видеть в воображении наукоемкие предприятия, новые капиталовложения и масштабные стройки, но все, что ему удавалось себе представить, – это как он подходит к Марине-et-cetera (только что спустившейся со ступенек автобуса), смотрит в пучину ее глаз, пожимает ее нежную руку, произносит: «Здравствуйте! Добро пожаловать в Город праведников! Я Авраам Данино, мэр города, к вашим услугам» – и предлагает ей помочь донести чемодан, а она… Она отрицательно мотает головой и говорит (на иврите, с сильным, густым, возбуждающим акцентом): «Не знала, что в Израиле есть такие джентльмены». С ударением на «мены».

А что, если она, не дай бог, согласится и отдаст ему чемодан? Мысль о подобном развитии событий лишала его сна. Обычно съедавший двойную порцию слоеных пирожков и рогаликов, он сомневался, что сможет пройти значительное расстояние с тяжелым эмигрантским чемоданом в руке, и немедленно начал тренироваться. Каждый вечер он стал прогуливаться по Тополиной аллее от квартала Источник Гордости (красивые дома которого пустовали) до секретной-военной-базы-про-которую-знали-все и обратно. Правда, в день первой же тренировки ему на середине пути пришлось вызвать своего водителя, так как он начал задыхаться. После этого он купил кроссовки и спортивные штаны с лампасами, приказал строительному отделу немедленно заасфальтировать аллею, чтобы сделать ее удобнее для ходьбы, и пригласил Бен-Цука его сопровождать.

Он знал: при свидетелях стараешься сильнее.

Пока они шли, он впервые рассказал личному помощнику свою биографию.

– Когда мы бежали в Израиль, мы ночью спустились вот с этих гор, – он показал пальцем на восток. – Мой брат Нисим и я. Мы дрожали от холода. И от страха. Если бы нас поймали, убили бы. Или бросили бы в тюрьму в Дамаске. А это, поверь мне, хуже, чем умереть. Была зима, как сейчас. Валил снег. Один из нас то и дело поскальзывался на мокрых камнях и падал, а второй помогал ему встать. Только на рассвете мы пересекли границу. Выглянуло солнце, снегопад прекратился. Мы опустились на израненные колени и поцеловали влажную землю. Даже сейчас, когда я с тобой разговариваю, я ощущаю во рту вкус земли. Сколько нам было? Мне – тринадцать, Нисиму – одиннадцать. Дети. Отца у нас не было. Он нас бросил. Вернулся в Марокко, когда мы были совсем маленькие. «В нашем доме мужчина ты», – говорила мне мама. В ту ночь – тоже. Провожая нас в путь, она положила мне руку на лоб и сказала: «Ты старший. Ты отвечаешь за то, чтоб с головы твоего брата не упал ни один волос». Потом, в Израиле, нас разлучили. Нисима отправили в лагерь переселенцев, а меня – в кибуц: решили, что у меня есть потенциал. Но в кибуце я был «приемышем». Как и ты, сынок. Почему, по-твоему, я взял тебя на работу? Поверь мне, были претенденты и получше, с опытом. Но я сказал себе: я помогу этому мальчишке. Потому что мне не помогал никто. Я все делал сам, Бен-Цук. Вот этими вот руками. Так что, если я на тебя иногда и сержусь, то только потому, что хочу тебя закалить. Понимаешь? Ладно, я уже задыхаюсь. Давай вернемся.

Каждый день, решил Данино, они с Бен-Цуком будут увеличивать пройденное расстояние на один тополь. Пока не доберутся до рощи с видом на иногда-заснеженную-гору. И действительно: постепенно его мышцы твердели, грудь делалась все шире, а в своих фантазиях о Марине-et-cetera он заходил все дальше. Он поможет ей обосноваться в городе, и несколько месяцев они будут тайно встречаться. Культурные различия они компенсируют телесными удовольствиями: ласками и объятьями. Он не собирался рассказывать ей о Януке – зачем? Она все поймет сама и молча его утешит. Тогда он уйдет из своего унылого дома и переедет к ней. Ведь ему еще не поздно начать все заново. Еще не поздно.

– Первое впечатление – самое верное! – постоянно внушал он Бен-Цуку. – Мы должны скрыть свои недостатки и подчеркнуть достоинства. А главное – дать им ощущение дома. О чем больше всего мечтает репатриант после дороги? О пуфике – чтобы положить на него ноги. О горячей ванне – чтобы унять боль в пояснице. О подушке – чтобы опустить на нее голову.

Он относительно легко уговорил отчаявшегося подрядчика, строившего Источник Гордости, сдать дома в квартале ему в аренду. Небольшие красивые дома, возведенные, как утверждалось в рекламных проспектах, в соответствии с «высокими строительными стандартами» и «на продвинутом техническом уровне», не пользовались спросом и пустовали, – а все из-за удивительного видения, посетившего местного жителя по имени Йермиягу Ицхаки, о чем он сообщил всем желающим, расклеив на досках объявлений листовку следующего содержания: «Я – Йермиягу Ицхаки, проживающий в 4-м микрорайоне Города праведников. Удостоил меня Всевышний узреть чудо, и, аки велено мне было, передаю весть, полученную из уст праведника Нетанэля Анихба, каковой явился мне во сне, в белом одеянии, с ликом, сияющим, как у ангела, и рек таковые слова: “Нехорошо то деяние, что творится в месте, именуемом Источником Гордости”. И вопросил я его: “Каковое деяние? Отчего нехорошо оно в очах твоих?” И взял он меня за руку, и повел по горам и тропам. И пришли мы к домам квартала нового, и там указал он перстом на землю. И сделалась прозрачна земля, аки стекло, и узрел я гроб. И указал господин наш праведник на гроб, и рек: “Сие есть препона. Я, Нетанэль Анихба, я есмь тот, кто здесь погребен, и да не воздвигнутся дома на могиле моей, ибо дурно сие в очах Всевышнего”. – “Что же мне делать, господин мой?” – спросил я его. И рек он в ответ: “Тебе надлежит возвестить о том обитателей града сего и правителей его, дабы не ступала здесь нога смертного, ибо сие есть тяжкий грех и на грешника падет проклятие”». Не помогли подкрепленные официальными документами заверения подрядчика, что участок, на котором возвели квартал, был перед строительством тщательно исследован с целью убедиться, что на нем нет никаких могил, и что в процессе рытья котлована не было обнаружено ни единого гроба. Не помогло и официальное заявление Комитета по спасению древних захоронений, что по результатам проведенной проверки не было найдено ни одного праведника, носившего имя Нетанэль Анихба; хотя, оговаривались члены комитета (оговорка, противоречившая их собственному заявлению), вполне возможно, что прозвище Анихба, означающее «тайный», свидетельствует о скромности праведника, который получил его по примеру внука Хони Амаагаля, Ханана Анихба, прозванного так как раз по причине своей исключительной скромности; следовательно, остается вероятность того, что Нетанэль Анихба был настолько скромным, что уничтожил все письменные доказательства своей праведности. Не помогло даже журналистское расследование, опубликованное местной газетой и установившее, что Йермиягу Ицхаки обращался к подрядчику строительства с просьбой предоставить ему скидку на приобретение дома в квартале Источник Гордости и только после того, как получил отказ, сделал свое видение достоянием гласности.

Жители Города праведников относились к видениям подобного рода с трепетом. На протяжении долгой истории города слухи о них возникали с частотой землетрясений и составляли неотъемлемую часть местного культурного наследия. Более того, даже те, кто сомневался в чистоте намерений Йермиягу Ицхаки, боялись покупать дом, который в дальнейшем будет невозможно продать, если сбудется угроза Нетанэля Анихба.

Авраама Данино это бесило. В недавнем прошлом он сам был адептом культа могил праведников. Возжигал свечи. Привязывал к деревьям тряпочки и полиэтиленовые мешочки. Молился. Главным образом о том, чтобы небеса исполнили их с женой заветное желание. Но потом с Янукой случилось то, что случилось, и Данино затаил на всех этих мертвых праведников злобу; отныне он терпеливо ждал, когда представится случай свести с ними счеты.

Получив благословение раввинов (втайне недовольных культом, постепенно сложившимся вокруг Йермиягу Ицхаки: тот наладил продажу бутылок с запечатанным внутри благословением и подушек со своим портретом), Данино обратился к отчаявшемуся подрядчику и с его согласия выделил на подготовку домов к заселению новыми жильцами специальный бюджет. «У меня, – говорил он с гордостью, – репатрианты не будут месяцами гнить в центрах абсорбции. У меня они не успеют сойти с автобусов, как сразу получат ключ от нового дома».

Однако автобусы запаздывали. Прошло уже три часа, а они всё не появлялись. Школьники давно побросали плакаты на землю и, как свойственно детям, затеяли возню. Переодетые в солдат Красной армии пенсионеры сняли форму и вернулись в дом престарелых, где их ждал заслуженный дневной сон. Лоточники снизили цены, но покупателей на кукурузу – даже на «четыре-початка-за-десять-шекелей» – не находилось. И, как всегда в обстановке упадка духа и ужасной скуки, поползли слухи. Одни говорили, что верующие репатрианты попросили останавливаться возле каждой попадавшейся по дороге могилы праведника, чтобы упасть на нее ничком и полежать там некоторое время. Другие уверяли, что произошла дорожная авария и автобус свалился в русло пересохшей реки. Третьи невесело предполагали, что репатрианты, своими глазами увидев непритязательные дома и обшарпанное здание торгового центра, в последний момент потребовали разворачиваться и везти их в другой город, где есть торговый центр, достойный так называться.

В 22:00, через десять часов после назначенного срока, на склоне горы показался одинокий автобус. На центральной улице уже не было никого, если не считать двух мрачных мужчин в костюмах, помявшихся еще в полдень. Сильный холодный ветер гонял по обочинам плакаты «Добро пожаловать!» и уносил вдаль последние звуки музыки.

Мэр и Бен-Цук нерешительно подошли к стоянке. Сердце мэра колотилось в висках, в плечах и в пояснице; он и не знал, что сердце может стучать и там тоже. Он вынул правую руку из штанов и с печальным нетерпением стал ждать, пока послышится лязг открывающихся дверей.

* * *

В тот день Катя попросила Антона позволить ей сесть у окна, и, как обычно, он ей уступил. Ей хотелось смотреть на дорогу, чтобы запечатлеть в памяти каждый куст, каждый дорожный указатель, все то, что намекало на их будущее. Но не успел тронуться автобус, как ее длинные ресницы – Антон всегда ими восхищался – склеились. Прежде чем погрузиться в сон, она успела увидеть несколько красивых виноградников и лежащее на шоссе сбитое животное. То ли собаку, то ли лису. «Это не к добру! Мертвое животное на дороге – это не к добру!» – прозвучал у нее в голове голос покойной мамы. Катя заставила его умолкнуть, вернее притихнуть (трудно заставить умолкнуть звучащий у тебя в голове материнский голос), и он продолжал сопровождать ее во сне. Ей снилось, что она в своем родном городе едет в трамвае с мужчиной, своим первым мужем, и вдруг двери, даже не на остановке, открываются и в пустой вагон заходит Даниэль, Даник, ее любимый внук. Он в какой-то новой шапке с надписью на незнакомом языке. Она протягивает к нему руки, чтобы его обнять, но внук ее не узнает и смотрит на нее, как на чужую. Охваченная жгучей обидой, она поворачивается к первому мужу, но его рядом больше нет: исчез. «Как это на него похоже – взять и исчезнуть!» – мелькает у нее мысль. Тут раздается металлический звук, предшествующий объявлению очередной остановки, но вместо низкого, хорошо поставленного голоса диктора она слышит сокрушенный голос покойной матери, повторяющий: «Не к добру это. Не к добру. Не к добру».

Она ударилась лбом о спинку переднего сиденья и проснулась. В автобусе стоял шум и гам. Оказалось, нескольким пассажирам срочно понадобилось в туалет (давали о себе знать возраст и состояние мочевого пузыря), и, посовещавшись, они подошли к водителю.

– Вы не могли бы остановиться? – обратились они к нему по-русски. – Нам хотелось бы… выйти и выпить чаю, – объяснили они, постеснявшись сообщить истинную причину.

Водитель даже не повернул к ним головы.

– Эй, слушай! – сказали они громче и уже не так вежливо. – Останови автобус! Мы хотим чаю! Пожалуйста!

Водитель посмотрел на них в зеркало, задумчиво почесал нос и продолжал ехать.

– Стоп! Стоп! Стоп! – закричал один из пассажиров, и это слово водитель понял, потому что посмотрел на них другим, более решительным взглядом. Он слышал от других водителей рассказы о русских, которые категорически отказывались ехать туда, куда их направили, и требовали, чтобы их везли назад, в центральную часть страны. «Ну уж нет, – подумал он. – Со мной этот номер не пройдет. Только не в мою смену». И он надавил на педаль газа.

Автобус дернуло, и страдающим пассажирам стало совсем невмоготу. Мужчина, кричавший «Стоп!», придвинулся к водителю и показал рукой на свою ширинку. Тот окончательно рассвирепел. Ни стыда ни совести у этих русских! Он выругался и жестом приказал несчастному сесть на место вместе с его переполненным мочевым пузырем. Но хозяин мочевого пузыря не сел. С отчаянием человека, которому нечего терять, он снова показал на ширинку и вдобавок изобразил в воздухе небольшую дугу, начинавшуюся в паху и заканчивавшуюся за окном.

Автобус затормозил. Эта остановка и разбудила Катю.

Почти половина пассажиров поспешно высыпали из автобуса. Мужчины направились к ближайшим кустам, женщины отошли чуть подальше. Через несколько минут, успешно облегчившись, они вернулись, и тут выяснилось, что нет Анны Новиковой. На этот раз автобус покинули все пассажиры, кинувшись на поиски.

– Аня! Аня! – кричали те, кто хорошо ее знал.

– Новикова! Новикова! – кричали те, кто знал ее хуже.

– Никита! Никита! Где ты? Ты сейчас так мне нужен! – кричал Владик Гогельский, много лет назад работавший ассистентом оператора на съемках фильма Никиты Михалкова и с тех пор считавший себя не только крупным кинематографистом, но и близким другом легендарного режиссера.

– Если бы Никита был здесь, – сказал он Кате, шагавшей рядом с ним, – он бы уже сделал из этого фильм. По пути в свой новый дом в Израиле группа старушек делает привал, и одна из них пропадает. Катя, это же готовый сценарий!

В конце концов Анну Новикову нашли в не отмеченном ни в одном реестре склепе, куда она, оступившись, провалилась.

Годом позже в тот же склеп провалится заплутавший ученик иешивы, который отправит соответствующее взволнованное сообщение в Комитет по спасению древних захоронений, и тот после тщательной проверки объявит его могилой достопочтенного праведного законоучителя Шломо, так что вскоре эта могила превратится в место паломничества для всех, кто желает процветания своему бизнесу, а вокруг склепа образуется целая индустрия по производству футболок и бейсболок, а также организации экскурсий и лечебных сеансов в рамках холистической медицины. В результате мэр Авраам Данино будет вынужден, несмотря на горький опыт взаимодействия со всеми этими лжеправедниками, пойти на компромисс и обеспечить доступ к склепу, проложив к нему асфальтовую дорогу.