Kitobni o'qish: «Последнее письмо из Греции»

Эмма Коуэлл

Shrift:

Милой маме

Emma Cowell

ONE LAST LETTER FROM GREECE

Перевод с английского Веры Соломахиной

Глава 1

Март, Лондон

Я выбрала для нее последний наряд, макияж и туфли, оставив особые распоряжения сотруднику похоронного бюро. Смотреть на нее, неподвижную, яркую и холодную, было невыносимо.

На похороны матери я надела вечернее платье. Собравшись с силами, как в тумане, с трудом подхожу к кафедре и вижу очертания знакомых лиц, вспышки яркого цвета, словно в зале прощания все пропускают через странный фильтр. Я совершенно подавлена и выгляжу нелепо в праздничном наряде, который на первый взгляд тут неуместен, однако я как никогда права в своем несоответствии. Я просила всех не приходить в черном, несмотря на трагическую смерть мамы. Ей было всего пятьдесят девять. Только вчера мне позвонил скорбящий знакомый, чтобы посоветоваться, достаточно ли ярок темно-синий, и услышать мое мнение о выборе шарфа.

Невероятная, ты навсегда останешься в наших сердцах.

А сколько одежды, сумочек и туфелек, уютно устроившихся в наших шкафах, крепко связаны с минутами жизни, проведенными вместе, вплетены в ткань, как инструкции по уходу, вшитые в шов. Ее гардероб всегда будет сокровищницей сентиментальных воспоминаний.

Луч весеннего солнца пронзает витраж, оставив яркий поцелуй на розовых лилиях, украшающих вершину маминого деревянного гроба. Я произношу прощальную речь, рассказывая сотням людей то, что они уже знали и не были готовы услышать.

– Мама была похожа на радугу. Известна в мире искусства яркими красками: и на холсте, и за его пределами. Разными оттенками помады, сочными тонами одежды, эффектными серьгами с драгоценными камнями. Она была радугой с идеально подобранными красками.

Я ловлю взгляды самых дорогих друзей, и они вдохновляют меня продолжать. Тифф, моя коллега, сочувственно поднимает брови; Сара, Аби и Бриттани ободряюще подмигивают и кивают.

Я смотрю на Ташу и задерживаю на ней взгляд до конца речи – она поощряет меня улыбкой. Каждая фраза приближает нас к расставанию.

Я возвращаюсь на место и, чувствуя тепло Ташиной руки, опускаюсь на скамью между лучшей подругой и ее мужем, Ангусом. Без их поддержки я бы не прошла этот путь: они подавали платочки, успокаивали, сжимая мои руки, пока сами всхлипывали.

Стоя, поем псалом, слова которого, четко отпечатанные на листочке, плывут и сливаются воедино, когда я безучастно смотрю на страницу.

Звучат прощальные речи. Дань усопшей воздают лучшие из лучших мира искусства: представитель аукционного дома «Сотбис», уважаемый искусствовед, – но их слова мечутся в пространстве не в силах пробить сплетенный вокруг меня щит неверия и шока. Я вполуха прислушиваюсь, замечая, как кто-то сдавленно хихикает, а кто-то сдержанно (или не очень) сморкается.

Перед глазами вспыхивают воспоминания, и от трогательного текста песни, которую я выбрала для финала панихиды, по моему лицу неудержимо текут слезы. Это неправда, этого не может быть.

* * *

Я выхожу из крематория Челси, не зная, что делать дальше. При тусклом свете глаза болят от слез. Нужно ли ждать, пока все подойдут к скорбящей дочери, чтобы принести соболезнования, поделиться воспоминаниями или рассказать байку? Может, сразу ехать домой, пригласив остальных?

– Иди сюда.

Меня обнимают теплые, знакомые с детства руки, и я смотрю в остекленевшие большие голубые глаза Таши. «Моя сестренка от другого мужичонки» – мы всегда так шутим. Мы дружим с малых лет, с дошкольного возраста, и, сколько я себя помню, она всю жизнь меня поддерживает.

Таша берет мои руки в свои.

– Она…

Подруга замолкает, и у нее дрожит подбородок.

– Она бы так тобой гордилась. Я горжусь тобой, Соф. Это была самая красивая надгробная речь. Мама Линс была бы в восторге.

Она обнимает меня за плечи, и я с трудом сдерживаю волну слез, которая угрожает утопить меня, пока мы идем по гравийной дорожке к машине. Сегодня мне кажется, что я сунула голову под воду и замерла, пока остальной мир вращается вокруг меня. Меня кормят с ложечки по утрам, как человека, который забыл, как что делается. Меня целуют и обнимают самые близкие подружки, приглашают на обеды и ужины, советуют психотерапевта и сами горюют не меньше меня. Маму любили многие. Но внезапно я вздрагиваю и замираю. Он там, преграждает мне путь. В этих туфлях я не могу ни убежать, ни уклониться от встречи.

Роберт, мой бывший жених. Вот уж кого не ожидала встретить сегодня. Ему здесь не место. Словно кладбищенский призрак, он приближается ко мне.

Чувствуя, как я напряглась, Таша обнимает меня крепче.

– Привет… мм… Соф, – запинается Роберт, наклоняясь, чтобы поцеловать в щеку. – Мне очень жаль… ты знаешь, как я любил Линдси… и как она тебя любила.

Он коротко кивает Таше, а я вижу у него в руках листочек с распорядком службы – мамин портрет с сияющим лицом и под ним изящным курсивом: «Линдси Анна Кинлок».

Аромат знакомого парфюма наводит на меня страх. Отпечаток губ на щеке жжет словно клеймо.

– Спасибо, – шепчу я с подобающей случаю печалью.

Таша тянет меня к машине, бросая на Роберта неприязненный взгляд: «Только посмей…»

Но он хватает меня за руку, и я машинально вздрагиваю.

– Соф, нам нужно поговорить. Это важно.

Я смотрю ему в глаза: молодая листва позади него обрамляет его лицо, словно извивающиеся змеи, песочные волосы выделяются на фоне водянистого весеннего неба. Я не отвечаю – а зачем? Когда он кого слушал?

– Сейчас не время и не место. И не вздумай заявиться в дом, Роберт, – вмешивается Таша, зная, что я, скорее всего, поддамся и соглашусь.

Мне больше нечего сказать ему, все уже давно переворошили. Несколько месяцев назад я выплакала все слезы. Я больше его не люблю. Остались жалость, гнев, но уж точно не великая любовь, как я когда-то думала. И страх. Я ненавидела то, во что превратилась, пока была с ним: раздавленная, еле живая мышка. И в этом я виню его.

– Таша, тебя это не касается. Не лезь. У меня есть полное право выразить соболезнования и поговорить с Софи наедине, – рычит Роберт, и мое сердце замирает.

Сегодня мне никто не нужен, все мысли о маме. Я замечаю, как кружат гости, ожидая, чем все закончится. Зачем он пришел? Ташу не запугать.

– Если ты хоть на секунду считаешь это уместным, ты безумнее, чем я думала. Держись-ка от Софи подальше и хоть раз в своей несчастной жизни поступи как порядочный человек. После всего, что было, ты не имеешь права разговаривать с Софи.

– Хватит! Замолчите, оба! Пожалуйста, просто остановитесь.

Я вырываюсь от Таши и, изо всех сил стараясь идти грациозно, направляюсь к черному лимузину.

Роберт ей никогда не нравился. И не зря.

* * *

Поминки проходят как в тумане, и вот уже ушли подвыпившие друзья и близкие, проводившие маму в последний путь, и я остаюсь одна. Мамин дом скрипит от воспоминаний и пронзительно кричит от пустоты. Иногда кажется, что ветерок доносит запах ее духов, где-то чирикают малиновки и приземляются рядом со мной, только она ли это или просто мы, скорбящие, ищем утешение? Мне бы просто знать, что с ней все благополучно. Спиртное, похоже, на меня сегодня вообще не подействовало из-за адреналина и потрясения. Выпей я столько в обычный день, давно бы свалилась.

Ловлю себя на том, что поднимаюсь по лестнице.

По извилистой тропе
ножки весело стучат:
там, в Дрыхляндии, нас ждут,
в девять лошади умчат…

Так в детстве мама уговаривала меня лечь спать. Она все превращала в забаву.

Притянутая невидимой силой, я оказываюсь в ее спальне. Одеяло смято, словно она встала в спешке и еще вернется, чтобы его поправить. Я будто шпионю, подглядываю. Стоя перед зеркальной дверью гардеробной, я рассматриваю свое отражение.

Отекшее лицо похоже на сюрреалистическую маску глубокого горя. Покрасневшие от слез серые глаза, такие же, как у мамы, кажутся чужими. Упрямые завитки волос выбились из-под ленты, напоминая растрепанный к концу дня каштановый хвост школьницы.

Я нажимаю на зеркальную дверь, и она распахивается. Стекло все еще хранит мамины отпечатки пальцев, словно размазанную паутину. Я вхожу в гардеробную, и меня манят запахи детства: надежность, тепло и любовь. Они вплетены в ткани и витают в воздухе.

Аромат духов, чистого белья и замши. Перчатки, ремни, жакеты. Шифон, пыль, шелк. Элегантные коктейльные платья, шикарные – до пола, тафта, атлас, бисер. Стразы блестят, блестки дрожат. И я дрожу.

Кроваво-красные, канареечно-желтые, чернильно-синие цвета…

Радуга.

Новые вещи с бирками и те, что в шуршащем целлофане из химчистки. Наряду с изношенными, милыми сердцу… такими милыми.

Море, море одежды. Деревянные вешалки, крючки, застежки, молнии. Звон брошей и винтажных клипс, хранящихся в старой французской жестянке из-под печенья. Я их перебираю, закрываю застежки, закрываю глаза.

Вспоминаю, как меня поймали в шляпе с перьями, в больших для моих маленьких ножек туфлях на о-очень высоких каблуках, с размазанными по детскому личику помадой и тенями для век. Как мама смеялась! Я часто играла здесь в прятки, укрываясь юбками, и клацанье металла по рейке выдавало меня с головой.

Она пела, зарываясь носом в мои волосы, вдыхая аромат осеннего солнца и пота. Укоризненно щелкала языком при виде пятен от травы на английской белой вышивке. Я стою среди этих пустых оболочек, и разбор вещей кажется непосильной задачей. Сегодня я не могу за него приняться. И еще долго не смогу.

Собравшись уходить, натыкаюсь на обувные коробки, сложенные одна на другую – с верхней слетает крышка, оттуда вываливаются фотографии с загнутыми краями. Я подхватываю несколько снимков и плотно закрываю дверь в рай для покупателей… пока что.

Наполнив бокал остатками вина из открытой бутылки, я кладу неровную стопку фотографий на пустой обеденный стол. От сегодняшнего обеда ничего не осталось. Кроме моего любимого шоколадного десерта «Роки роуд». С любовью приготовленный моей коллегой Тифф, он заменит мне ужин. Я не хотела, чтобы меня весь день, поддерживая под локоток, вели от одного пункта программы к другому чьи-то заботливые руки, и внесла свою лепту угощением на поминках. Я кормилица по жизни и по профессии. Если бы мысли занимала еда, может, у меня был бы повод отвлечься даже в такой ужасный день. Но сегодня даже моя любовь к готовке потускнела, и аппетит пропал напрочь. Все сложено в мешки для мусора, посуда вымыта и прибрана. Частный ресторанный бизнес хорош тем, что всегда знаешь, где взять кучу тарелок, стаканов, столовых приборов и чашек – и сейчас они сложены в коробках в коридоре дома, теперь только моего.

Я переехала сюда в сентябре прошлого года, когда ушла от Роберта, бывшего жениха. Вскоре маме поставили страшный диагноз, и я все заботы по уходу за ней взяла на себя. Дом. Единственное место, где я ничего не боюсь. Словно я снова в материнской утробе, рядом с ней, там, где мне уютно.

Я смотрю на пожелтевшие полароидные снимки и крошечные темные – передержанные, которые принесла из маминой гардеробной. Запечатленные моменты прожитой жизни. Не помню этих событий. Наверное, я была совсем маленькой. На некоторых папа. Я всегда буду старше отца. Он умер в тридцать пять, когда мне было три года. В свои тридцать шесть лет я уже на год его пережила. Я осиротела слишком рано. Мне не нравилось, что мама одна, но я понимала, что у нее была великая любовь, которая питала ее душу. Романтик во мне откликался на такое чувство, несмотря на исходившую от матери скрытую грусть, молчаливую тоску по потерянному, хотя она об этом никогда не заговаривала. Казалось, все ее мысли были об утраченной любви, но этой темы она избегала. Мы делились всем остальным. В моем детстве папа был мифической фигурой, как персонаж сказок на ночь.

«Расскажи о папе», – умоляла я, и мама уступала, описывая гламурные художественные выставки, творческую светскую жизнь Лондона, их приключения до того, как я появилась на свет. Но о собственном горе не упоминала никогда. В моем представлении родители были людьми творческими, влюбленными друг в друга без памяти и готовыми в любой момент сняться с места. До моего рождения они исследовали мир, подчиняясь внезапному порыву. Позже мама путешествовала по работе, но в одиночку.

Я беру первую попавшуюся фотографию: мама на пляже, смеется, греясь на солнышке, – такая живая.

Интересно, где она сейчас… в раю или вернулась к счастливым мгновениям жизни. Мы с ней очень похожи. Если рядом с этим снимком поставить мой в двадцатилетнем возрасте, нас не отличить: одинаковые непослушные каштановые кудри, лицо в форме сердечка.

Я делаю глоток бодрящей кисловатой шипучки и принимаюсь разглядывать следующую фотографию. К ней прилипло белое перо. Значит, в комнате присутствует дух. Так говорят. Я не очень верю, но, когда кто-нибудь отпускает на этот счет циничное замечание, по моей коже бегут мурашки. Может, мама подает мне знак, что она здесь? Пальцы меня еще слушаются: я поднимаю белую нежность и отпускаю, с замершим сердцем наблюдая, как перо порхает и приземляется на другой снимок.

Отодвинув перышко, я вижу великолепный пляж, окруженный древними скалами, руины замка у бухты. От снимка веет теплом и надежностью, они мгновенно рассеивают мои страхи и дрожь. На обороте подпись: «Метони, Греция – мой рай на земле».

Я делаю еще глоток. Взгляд падает на большой сложенный лист бумаги, уголки которого выглядывают из-под стопки фотографий.

Я разворачиваю лист, и передо мной медленно раскрывается буйство красок. Наверное, это фотокопия одной из маминых картин, но я раньше ее не видела. Картина несомненно написана ею, судя по пигменту и технике мазка. Морской пейзаж, скала, выступающая из девственного пляжа, а на переднем плане в тени одинокая мужская фигура, идущая по песку.

Он смотрит на меня. Я различаю слабые зеленые блики в его глазах, несмотря на расплывчатую, некачественную фотографию. Он целенаправленно идет вперед. Я вздрагиваю. Он будто вот-вот спрыгнет с картины и схватит меня.

Картина прекрасна. Интересно, где же оригинал. Я переворачиваю фото в поисках разгадки и вижу слова, нацарапанные маминой рукой: «Судьба нас то сводит, то разлучает. Метони V».

Загадочно. Я и не знала о ее существовании. В памяти всплывает разговор с искусствоведом на похоронах. Полный румяный мужчина, округляющий гласные, рассказывает что-то о серии «Метони» и о пропавшей пятой картине. О том, что есть подделки, но как было бы чудесно найти оригинал. Не помню, что еще он говорил, в голове до сих пор туман, который не хочет рассеиваться.

Метони. Я пробую слово на вкус – иностранное и экзотическое. Каждое лето мама посвящала работе. Весенние и осенние каникулы мы проводили вместе. Но каждый год летом она уезжала на пару месяцев за вдохновением, в основном в Грецию. Может, это просто эскиз, из которого ничего не вышло, но картина не похожа на набросок – она завершена.

Я мгновенно погружаюсь в картину: чувствую солнечное тепло, вижу, как блестят волны, иду по зернистому песку. Но кто этот человек? Прищурившись, пристально его рассматриваю. Я его не знаю, разглядеть трудно: силуэт размыт, выделяются лишь глаза, да и те едва различимы. Возможно, я слишком много придаю этому значения, бездумно цепляясь за любой намек. Может, мамин агент, Арабель, что-то знает. Я сразу же пишу ей.

Софи: Я кое-что обнаружила и хочу поделиться с вами как можно скорее. Можем встретиться завтра?

Если это так называемая пропавшая картина, мне кажется, что она моя по праву. Мамина работа, возможно, потерянная или неизвестная, и где-то далеко, не дома – такого быть не должно. Я хочу собрать все, что напоминает о ней, в одном месте, и удержать воспоминания. Чем больше удержу, тем легче перенесу боль от разлуки.

Арабель приглашает меня утром в офис. Она, возможно, знает, что это за картина и где я смогу ее найти. Конечно, не в ее студии. У меня возникает непреодолимое желание оказаться рядом с картиной, чтобы рассмотреть мазки.

Картина должна быть у меня. Я вдруг понимаю, что дело срочное. Оно поглощает меня целиком. Если она потерялась, я ее найду. Эта задача снимает камень с души. Наверное, так я стараюсь преодолеть тяжелую утрату, мне нужна цель, какое-то направление. Впервые с тех пор, как мама умерла, я улыбаюсь. «Мой рай на земле». Поднеся фото к глазам, изучаю пейзаж. Где же, черт возьми, она спрятала картину?

Глава 2

Картина меня преследует, даже во сне я вижу этот пляж и мужскую фигуру. На следующее утро, ожидая встречи с Арабель в обшитой деревянными панелями приемной, я сжимаю помятую фотокопию. Я отвечаю на сочувственные улыбки, с которыми время от времени на меня смотрит ее помощница, будто я виновата, что пережила еще одну ночь без мамы. Вроде повторяю привычные движения, но лишь наполовину, словно занимаюсь синхронным плаванием в болоте. Невозможно поверить, что у человека моего возраста уже нет родителей. Я чувствую себя неловко, когда смеюсь. Стыжусь того, что существую.

Когда это случилось, я держала ее за руку. Медсестра из онкологического отделения, дежурившая в углу комнаты, осторожно высвободила мамину руку, которая больше никогда не сожмет мою.

И не было ни яркого луча библейского света, ни отвратительного предсмертного хрипа – все замерло, почти незаметно. Она будто спала, красивая, безмятежная. Теперь, когда ритуальные хлопоты позади, мне нужно во всем разобраться. Поиски картины помогут мне ориентироваться в неизведанной следующей главе жизни – так и должно быть. Мне это нужно. Я в растерянности, застряла в бесцельной колее, но если у меня появится цель, она придаст мне сил, вытесняя безнадежность.

В кабинете Арабель мамины картины висят на стенах вместе с работами других клиентов. Краски словно пульсируют в рамках, разливая цвета по комнате. Глаза слезятся, не могу оторваться от маминой картины «Она уходит из дома», посвященной ее любимой песне и моему отъезду в университет после окончания школы. В фигуре матери, простирающей руки вдаль, запечатлено такое горе, что другой образ, в котором я узнаю себя, отступает на второй план. Ветер почти осязаем, он кружит листья в воздухе, его порывы развевают длинные волосы.

Горе стучится в сердце всякий раз, как я бросаю взгляд на мамины картины. Мне не верится, что она никогда больше не превратит чистый холст в яркое полотно, насыщенное чувствами. И все же картина на стене сильно отличается по настроению от той, что я держу в холодных влажных руках.

Опустив голову, я снова рассматриваю загадочную копию в поисках подсказки. Но кроме надписи на обороте, ничего нового не нахожу. Меня отчаянно тянет увидеть эту картину, подержать в руках, как будто она может открыть что-то доселе неизвестное или утешить.

Дверь внезапно распахивается, и Арабель, прервав мои размышления, молча меня обнимает. Светловолосая, с идеальной прической и, как всегда, безупречно одетая, она в темно-синем костюме с юбкой из букле и фирменных туфлях на невысоком изящном каблуке.

Наряды у Арабель всегда так хорошо продуманы, что рядом с ней чувствуешь себя прирожденной неряхой. Удивительно, что мне сегодня вообще удалось одеться, не иначе как чудом, но джинсы и шелковая блузка – лучшее, что пришло в голову. Я почти укротила волосы, хотя каштановые кудри наверняка торчат во все стороны.

Арабель смотрит на меня и качает головой, сочувственно приподняв подведенные брови.

– Это же невозможно, нереально, правда? Похороны были magnifique, но не могу себе представить…

Ее милая французская картавость не скрывает суровости обстоятельств.

Она ведет меня в кабинет, отдавая распоряжение принести кофе. Секретарша послушно исчезает. Откинувшись на спинку большого кожаного кресла, Арабель переходит к делу.

– Ну что ж, у вас теперь много забот. Вы единственная наследница имущества и всех коллекций, которые, конечно, еще ценнее. Придется принимать решения, но сейчас ничего делать не надо. Мне звонят из всех больших музеев по поводу выставок – Музей современного искусства в Нью-Йорке очень заинтересован, но это подождет, chérie.

Все это кажется мне таким сюрреалистичным, словно мы разговариваем в другой вселенной о ком-то другом.

Я наклоняюсь и кладу на стол копию, все еще не в силах вымолвить ни слова. Арабель поднимает листок, и ее красный с металлическим отливом лак для ногтей блестит на фоне бумаги. Она медленно разворачивает снимок, на лице расплывается удивленная улыбка, и она ахает:

– Вы нашли ее, Софи. Это она! Я никогда ее не видела, но я знаю, что это. Таинственная картина серии «Метони».

Она радостно смеется, разглаживая смятую страницу.

– Знаете, картина почти превратилась в слух, выдумку, о которой говорят, но никто никогда не видел. Были подделки, но ваша мать их никак не комментировала и не открывала тайну. Линдси описывала ее мне только один раз, но больше никогда ее не упоминала. Мне даже предлагали за нее большие деньги. Представьте, за картину, которую никогда не видели, хотели заплатить сотни тысяч фунтов стерлингов. Ненормальные.

Секретарша несет поднос с двумя дымящимися чашками эспрессо и, грациозно поставив их перед нами, незаметно выходит.

Арабель, нарушая трудовое законодательство, подносит к губам тонкую электронную сигарету – длинный черный стержень на фоне алой помады. Она всматривается в картину, то приближает к лицу, то отстраняет.

Я сгораю от любопытства.

– Я нашла снимок в куче фотографий. Посмотрите, что написано на обороте.

Она, хмурясь, переворачивает листок и фыркает от смеха.

– Ваша мать, всегда такая прямолинейная, это место укрыла завесой тайны. Волшебный Метони. Она говорит, что там создает свою лучшую картину. Это место – ее любимое. И вот эта картина. Пятая из цикла «Метони».

Меня охватывает печаль, и глаза наполняются слезами. Если она так высоко ценила это место, то почему избегала о нем рассказывать? Почему не брала меня с собой? Когда она каждый год в одно и то же время уезжала на пару месяцев работать, то говорила, что это единственный способ полностью сосредоточиться на живописи. Я не возражала, отдыхала на юге Франции с Ташей в доме ее бабушки, и мне это нравилось. Но теперь мне кажется, что Метони мама от меня скрывала.

– Вы знаете, кто этот мужчина? Вряд ли мой отец… – спрашиваю я, надеясь получить хотя бы один ответ на свои многочисленные вопросы.

– Non, не знаю, – пожимает она плечами. – Она написала пять картин серии «Метони», и четыре из них находятся в частных коллекциях, в разных уголках мира. Это все, что мне известно. Но пятая… это она. Может быть, она все еще в Греции. Очень spéciale, особенная. Посмотрите на нее, возможно, самая выдающаяся. Трудно судить по плохой копии – а в реальности картину никто не видел. Даже я.

Арабель возвращает мне листок, ее глаза блестят. Я в который раз смотрю на расплывчатые мазки и поверить не могу, что тайная картина написана маминой рукой.

– Разве не чудесно было бы ее вернуть? Мerveilleux? – восторженно бормочет Арабель. – Найти картину. Это стало бы событием века! Открытием, потрясшим мир искусства. Тайна Метони наконец раскрыта!

Она тянется вперед и кладет ладони на стол.

– Мне кажется, вам нужно туда поехать.

– Но она может оказаться где угодно, Арабель. Нет, я хочу ее увидеть. Она не выходит у меня из головы…

– Софи, поезжайте на поиски этой картины. Да. Прекрасное наследие, parfait, если собрать все пять картин серии «Метони» и дать людям возможность увидеть мастерство художника. Великолепная получилась бы выставка! Познакомить мир с этой картиной. Мне кажется, мать дала вам такое задание. Найти пропавшую работу – и прославить Линдси. Кстати, и поток подделок прекратился бы, которые сейчас, после ее ухода, возобновятся encore.

Арабель восхищенно закатывает глаза, а я аккуратно складываю листок и прячу в сумочку.

– Вы считаете, мне удастся найти картину? Я даже не представляю, с чего начать.

– Вот! – восклицает Арабель, хватая телефон и строча на листке адрес. – Есть в Греции один коллекционер, кажется, живет недалеко от Метони. Тони Джовинацци. Владелец двух картин из серии «Метони». Очень влиятельный. Может, стоит начать с него. А найдете «пропажу», он точно купит ее за огромные деньги. Годами мечтает собрать всю серию. Как только картина будет у вас, сразу позвоните мне, chérie, не мешкая.

Я знаю, что Арабель желает мне добра, но думает она лишь о газетной шумихе и фунтах стерлингов. У меня другое желание. Я не хочу, чтобы картина попала в чужие руки. Если эта частичка маминой души сохранилась, нужно ее найти.