Kitobni o'qish: «Аргентинец»

Эльвира Барякина

Shrift:

Роман о русской революции 1917 года

Официальный сайт Эльвиры Барякиной – http://baryakina.com

СЕРИЯ «ГРОЗОВАЯ ЭПОХА»

КНИГА 1. Аргентинец

КНИГА 2. Белый Шанхай

КНИГА 3. Князь советский

Глава 1. Блудный сын

1

Клим Рогов сбежал из дома, забрав самое дорогое, что было у отца, – мечты о своём блестящем будущем. Было в этом особое, мрачное удовольствие: «Ты хотел, чтобы я дослужился до губернского прокурора? Стал, как и ты, грифом-падальщиком, который наживается на чужих несчастьях? Чёрта с два, папенька… Чёрта с два».

Прошло десять лет, и Клим снова стоял ночью на крыльце родного дома – постаревшего, нелепого, заросшего сиренью и плющом, но всё ещё роскошного. С двумя мраморными медведями при входе и с белым балконом, выдающимся вперёд, словно ящик туалетного столика.

Климу хотелось вернуться в свой город знаменитым иностранным журналистом, любимцем судьбы, чьими статьями упивалась вся Аргентина. Но летом 1917 года путешествовать в таком качестве было небезопасно. Россия вот уже три года воевала с немцами, экономика рухнула, и страна наводнилась вооружёнными дезертирами, не желавшими умирать неизвестно за что. Иностранцы в белых костюмах и с чемоданами, оклеенными заграничными марками, были для них желанной добычей, и Климу пришлось отпустить тёмную щетину, купить солдатскую форму и потёртый короб для вещей и в таком опереточном виде явиться в Нижний Новгород – принимать папенькино наследство.

Странное это было чувство – стоять на крыльце своего дома. Постучишь в дверь, войдёшь в некогда запретное царство – и вся твоя прежняя жизнь будет перечёркнута. Прибежит кузина Любочка, снимавшая в доме второй этаж, в дверях столпится заспанная прислуга, и начнутся охи-вздохи: «На кого же ты нас покинул?» Путешественник и журналист превратится в богатого наследника, и кто знает, во что это выльется?

Клим достал из кармана ключ – единственную вещь из дома, которая пережила все его скитания по миру. Интересно, папенька приказал сменить замок?

Ключ повернулся, и дверь бесшумно отворилась. С бьющимся сердцем Клим нашарил включатель на стене – привычным движением, которое так и не стёрлось из памяти.

В прихожей ничего не изменилось: всё то же высокое зеркало в серебристой раме, на кривоногом резном столике – обувные рожки и щётки; в углу – рыцарские доспехи с копьём и щитом. Клим поднял забрало на шлеме и заглянул в гулкое нутро. Когда-то в детстве ему казалось, что там прячется усохший от времени рыцарь, вроде маленького Дон Кихота.

Послышались торопливые шаги, и в прихожую влетела юная горничная с тёмными кудрявыми волосами, рассыпанными по плечам.

– Вы как тут оказались?

– Зашёл с улицы, – с улыбкой отозвался Клим. – Я Рогов-младший, наследник.

Девушка чрезвычайно понравилась ему. Бывают же такие прелестные создания! Хрупкая, большеглазая, грациозная в каждом движении… И даже чёрный наряд прислуги её не портил.

– Ты давно тут служишь? – спросил Клим.

– Э-э… – Она растерялась, будто не знала, что сказать. – Недавно.

Клим обходил прихожую и рассматривал прежние, ничуть не изменившиеся вещи: рогатую вешалку с ножками, изгрызенными щенком; ковёр, на который Клим когда-то пролил «зажигательную смесь». Среди красно-коричневых узоров до сих пор темнела небольшая клякса.

Он ласково потрепал горничную по плечу.

– Займись моим коробом, ладно?

Эх, таких девчонок носят на руках и соблазняют конфетами!

Его взгляд остановился на открытых дверях, ведущих в библиотеку, и он позабыл обо всём на свете. Вошёл и замер, растроганный и оглушённый навалившимися воспоминаниями. Свет электрической лампы отражался в стёклах книжных шкафов и золотил корешки бесчисленных энциклопедий. Когда-то эта комната была для Клима и великой сокровищницей, и камерой пыток. Сидя в красном кресле, он упивался остроумным Марком Твеном, а за этим резным столом переписывал латинские фразы – под строгим надзором отца. Dura lex sed lex: суров закон, но это закон.

На столе всё ещё стояла чернильница в виде компаса, а на стене висела карта мира с воткнутыми в неё цветными булавками – ими Клим обозначал города, в которых ему довелось побывать. Когда он сбежал из дому, на карте были помечены лишь Москва, Санкт-Петербург и Берлин, куда мама свозила его незадолго до смерти. А сейчас булавки красовались и в Персии, и в Китае, и в Аргентине. Стало быть, Любочка показывала Рогову-старшему все письма, полученные от «блудного сына».

На столе – Бог ты мой! – стояла рамка с фотографией Клима. Он отправил её два года назад, когда его впервые пригласили в Каса-Росада, розовый президентский дворец. С каким чувством папенька разглядывал этот снимок? Помнил ли о том, как орал на Клима: «И в кого ты такой бестолочью уродился?»

За спиной тихонько щёлкнул замок, и Клим поднял голову. Его заперли?

– Эй! Может, хватит дурака валять?

Ему никто не ответил. Он подёргал тяжёлые дубовые створки.

– А что, если я злопамятный? А что, если кого-то выгонят со службы?

За дверью послышался женский шёпот:

– Я не знаю, как он пробрался в дом! Ему, верно, сказали, что вы ждёте Клима и что доктор Саблин по ночам на службе.

– Надо позвать кого-нибудь!

– У вас оружие есть?

– М-м-м… Кажется, только копьё.

Клим постучал кулаком в створку.

– Любочка, открой! Это правда я.

За дверью охнули, дверь распахнулась, и ему на шею бросилась хрупкая женщина с фарфоровым личиком и светлыми пушистыми волосами.

– Господи, как я соскучилась! – смеялась и плакала Любочка, целуя его в щёки.

Они оглядывали друг на друга, не веря своим глазам.

– Ну на кого ты похож? – захохотала Любочка. – Борода, гимнастёрка… Вылитый дезертир!

У Клима тоже не укладывалось в голове, что девочка, которая когда-то жаловалась на него: «Он меня Одуванчиком дразнит!», превратилась в маленькую даму с обручальным кольцом на руке.

Бдительная горничная смотрела на них, изумлённая и пристыжённая.

– Я пойду, – наконец произнесла она и, попятившись, исчезла.

2

Уже было глубоко за полночь, а Любочка и Клим всё сидели в библиотеке и болтали – как в детстве.

– Помнишь, как нас укладывали спать, – говорил Клим, – а мы подкрадывались к дверям гостиной и слушали, как взрослые играют на рояле?

– А помнишь, как нас возили на танцкласс? – вторила Любочка. – У тебя были нитяные перчатки, ты всегда был лучше всех, а мне учитель говорил: «Мамзель, вы мокрая как рыба, идите переоденьтесь». Так стыдно было!

Столько всего было пережито вместе! И так хорошо было встретиться – будто и не было десяти лет разлуки.

– Всё-таки напрасно ты уехал, – вздохнула Любочка. – Мы же тебя так любили, особенно твой отец…

Клим нахмурился. Папенька считал себя вправе ударить его – и словом, и кулаком.

– Он смотрел на меня как на вещь… как на собственность!

– Вот уж неправда! – запальчиво сказала Любочка. – Он тебе целое состояние оставил. Как думаешь, почему?

– Из чувства мести. Заставил меня ехать через Тихий океан, через всю Сибирь… В поезде меня раз пять пытались ограбить.

– Но ведь не ограбили?

– Я хороший боксёр. Ладно, Бог с ним, с папенькой, – сказал Клим, поднимаясь. – Помнишь, ты заказывала иглы для граммофона? Я их привёз. Твоя горничная уже разобрала мои вещи?

Любочка нахмурилась.

– Какая горничная?

– Ну, та, что заперла меня в библиотеке.

– Это моя подруга, графиня Одинцова. Мой муж дежурит сегодня в больнице, и я попросила Нину остаться ночевать. Одной-то страшно: дом большой, а из прислуги тут никого, кроме кухарки.

Клим не знал, что и сказать.

– А почему твоя графиня была в форме горничной?

– Ничего ты не понимаешь! Это траурное платье. Нинин муж погиб в начале войны, и она всё время ходит в чёрном.

Вот ведь угораздило вляпаться! Кажется, он говорил с графиней на «ты» и грозился её уволить.

– Я сейчас её приведу, и вы помиритесь, – сказала Любочка и отправилась за своей подругой.

Но оказалось, что Нина уже ушла домой. Одна, посреди ночи.

Когда-то Любочке льстило, что она вышла замуж за блестящего хирурга, получившего образование в Англии. Но два года брака не принесли ей ничего, кроме разочарования.

Варфоломей Иванович Саблин был стройным, воспитанным и даже приятным, но у него было полностью атрофировано чувство восторга перед женщиной – как у дальтоников атрофировано чувство цвета. Саблин не умел говорить комплименты, никогда не обнимал Любочку и признался ей в чувствах всего один раз – когда позвал замуж. Его страсть выражалась в том, что он спрашивал, как дела, и давал деньги на хозяйство.

Любочка долго не признавалась себе в том, что ей скучно с Саблиным и она уже слышать не может его разговоры о войне и медицине. Чтобы развлечься, она собирала у себя общество и устраивала чужие судьбы. По четвергам мебель в её гостиной сдвигали в сторону, освобождая место под танцы. Пробки шампанского взлетали к потолку. «Господа, выпьем за прекрасную Любовь Антоновну!» – кричали раскрасневшиеся гости. Приятное тепло, временное облегчение – будто от горчичников, которые ставят как местнораздражающее и отвлекающее средство.

Клим приехал и всё разломал. Любочка никогда не признавалась ему, что ещё в детстве была влюблена в него до беспамятства. Видит Бог, она надеялась на то, что он стал другим, недостойным её чувств, но стоило ему заговорить с ней, а уж тем более – побриться и надеть приличный костюм, – как Любочка поняла, что ничего не изменилось.

Она тихо обмирала, глядя на его загорелое лицо со смеющимися карими глазами; на то, как он читает книжку на испанском; как пьет аргентинский чай «мате» – не из стакана, а из тыквенного кубка, оправленного в серебро, через серебряную трубочку под названием «бомбижья».

Клим жил так, будто нет никакой войны: он слышать не хотел о карточках и велел кухарке покупать самую лучшую провизию, пусть по безумным ценам. Он не интересовался ни новостями с фронта, ни делами бессильного Временного правительства, руководившего страной после отречения царя. Это выглядело возмутительно и здо́рово – будто внешние обстоятельства не имели над Климом власти.

Любочка осторожно выспрашивала его, что он намерен делать – теперь, когда стал богатым человеком. Клим отшучивался:

– Стану царем Кощеем, буду чахнуть над златом и похищать девиц.

Многие Любочкины подруги были бы на седьмом небе от счастья, если бы их похитили и увезли в чудесную страну, о которой рассказывал Клим. По его словам, в Аргентине водились морские львы, мясо было дешевле хлеба, а на улицах городов росли пальмы и кипарисы.

А Любочке не суждено было увидеть эти чудеса: Климу даже не приходило в голову рассматривать её как женщину.

Она то и дело подмечала неприятную разницу: вот ловкий, остроумный, элегантный кузен, а вот её стеснительный муж, глядящий на всех исподлобья, старающийся двигаться как можно меньше, чтобы лишний раз не показывать своей хромоты. Во время Русско-японской войны Саблин был ранен в колено и с тех пор сильно припадал на правую ногу. Именно поэтому он не попал на германский фронт.

Любочка по-родственному всюду сопровождала Клима и старательно оберегала его от встреч с «ненужными людьми». Она ревновала его даже к друзьям детства, которых он хотел навестить. Впрочем, навещать было некого: всех ровесников Клима призвали в армию.

– Стучишься в дверь и гадаешь: убит? ранен? в плену? – вздыхал он. – В голове не укладывается: половина нашего класса уже в могиле.

Но Любочке не хотелось думать о грязи и смерти. Клим дал ей то, что она ценила больше всего на свете, – романтику, красоту и сильные чувства, – и ничто не должно было портить ей праздник. Она водила кузена по театрам и ресторанам, а он учил её танцевать аргентинское танго и показывал ей свои личные «места боевой славы». Ему нравилось приезжать на острова, где он рыбачил в детстве, или забираться в развалины древнего кремля, где у нижегородских мальчишек проходили сражения, охоты и состязания.

Любочка была готова отдать всё что угодно, лишь бы кузен не покидал её, и иногда ей казалось, что это вполне возможно. Клим строил из себя циника, которого интересуют только деньги, но Любочка ясно видела, что он вернулся в Россию не за наследством. Он поехал на другой конец света, потому что ему нужно было примириться со своим прошлым и с самим собой, и она старательно подводила его к мысли, что для этого надо остаться в Нижнем Новгороде и занять в нём подобающее место.

Пролётка несла Любочку и Клима по набережной. Каждый раз он с замиранием сердца глядел на зелёные, искромсанные оврагами кручи, на лодки рыбаков, дровяные баржи и юркие пароходы-фильянчики с чёрными самоварными трубами. Справа, через реку, пестрели склады и пристани Нижегородской ярмарки, слева – разноцветные купола церквей и нарядные здания купеческих контор. Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник – то драка, то пожар.

Пролётка вылетела на крутой откос и остановилась перед расписным теремом «Восточного базара», лучшего ресторана в городе. Ступени крыльца покрывал красный ковёр, а у входа стояли охранники в черкесках с газырями.

Клим и Любочка прошли вслед за метрдотелем через сумрачный ресторан на увитую плющом веранду. Внизу, под горой, расстилалась Ока, розовая в лучах заката. За ширмой из тропических растений играл оркестр, и певица в платье, расшитом розами, пела о любви.

– Видишь, у нас тут совсем неплохо, – сказала Любочка, садясь за столик под туго накрахмаленной скатертью.

В ожидании заказа Клим рассказывал ей о районе Сан-Тельмо, где он жил. Некогда это была престижная часть Буэнос-Айреса, но из-за эпидемии жёлтой лихорадки все богачи сбежали оттуда и сдали свои дома эмигрантам.

– Там тоже очень красиво, – мечтательно произнёс Клим. – Высокие окна с жалюзи, что ни дверь – то произведение искусства. Но народ, конечно, не шикует.

– Теперь тебе придётся съехать оттуда, – сказала Любочка.

– О, нет! В моём доме на первом этаже – ресторан, на втором – итальянское семейство с шестью дочками на выданье, а моя квартира находится ещё выше. У меня там прекрасный балкон в завитушках, а над ним – лепной герб, в котором гнездятся перелётные птицы. Неужели такую прелесть можно на что-то променять?

– Можно, – с уверенностью отозвалась Любочка.

Старший официант и его подручные принесли тонко нарезанный балык, золотистых куропаток, фуа-гра с черносливом в крохотных фарфоровых чашках и шампанское в ведёрке со льдом. Здесь, в «Восточном базаре», будто и не слыхали об очередях за провизией и запрете на алкоголь, введённом с начала войны.

– На что ты можешь рассчитывать в своей Аргентине? – спросила Любочка, отпивая глоток шампанского. – Как бы ты ни старался, там у тебя всё равно не будет имени. И у твоих детей тоже. Здесь ты дворянин, отпрыск знатного рода, а там на тебя всегда будут смотреть как на чужака. Нельзя прийти из ниоткуда и стать кем-то значимым.

Клим улыбнулся и показал глазами на посетителей за соседними столиками: юных дев, затянутых в шелка, и господ во фраках и кителях.

Любочка смутилась. Она не раз говорила Климу, что с начала войны мир перевернулся с ног на голову и теперь всем заправляют безымянные выскочки – подрядчики и «вагонники», перегонявшие продовольствие из губернии в губернию. Увы, она настолько привыкла к тому, что её окружает, что не замечала тревожных знаков и часто выдавала желаемое за действительное. Между тем на Нижегородской ярмарке, некогда принимавшей до двух миллионов посетителей, половина лавок стояли заколоченными – нечем было торговать, некому было продавать. Цены росли, фабрики закрывались, а на фронте гибли тысячи солдат – каждый божий день.

Разумеется, при деньгах можно было выстроить себе пятачок ухоженной действительности, но как в нём жить, если на соседней улице бабы с голодухи громят продовольственные лавки? Когда Клим думал об этом, ему хотелось как можно скорее уехать. Но он не смел заговаривать об этом с Любочкой и её гостями. Случись что – он мог укрыться в безопасном месте, а им было некуда бежать.

Внезапно лицо Любочки изменилось, словно она заметила нечто странное за спиной у Клима. Он обернулся и увидел графиню Одинцову, стоящую у перил.

На этот раз она была не в трауре. Закатное солнце отражалось в синем стеклярусе на её платье; тёмные волосы волнами расходились от пробора до пышного узла на затылке. Она медленно обмахивалась большим чёрным веером, и завитки страусовых перьев колыхались, как морская трава.

«Принял за горничную… – пронеслось в голове у Клима. – Болван, болван!»

Извиниться за свою нелепую ошибку? Звать Нину к столу, говорить комплименты и заказывать всё, что она пожелает?

Оркестр заиграл танго:

Он следит за сеньорой ночами,
За чужими плечами,
За стаканом печали.
Он как жгут перекручен,
Как провод искрит,
Он затоптан её каблуками…

Клим поднялся.

– Я сейчас… – сказал он, не глядя на Любочку, и направился через веранду к графине.

Каким ветром занесло её сюда, к «вагонникам» и их подругам? Она кого-то ждёт? Или пришла с кем-то?

Нина обернулась, и чёрный веер, сложившись, выпал из её руки и повис на запястье на тонкой бархатной ленте.

– Добрый вечер! – произнёс Клим и склонил голову.

Его пульс учащённо бился, отсчитывая секунды. Казнит? Залепит пощёчину? Поднимет на смех, припомнив угрозы её уволить?

– Добрый вечер! – отозвалась графиня.

Её серо-зелёные глаза смотрели спокойно и непроницаемо. Если бы она разгневалась или надменно скривила губы, Клим знал бы, что сказать, – придумал бы какую-нибудь шутку, – но Нина разглядывала его, будто видела впервые. Может, она не узнала в нём грубияна-«грабителя»?

– Вы танцуете? – произнёс Клим волшебные слова.

К его радостному изумлению, она молча протянула руку, и они вышли на танцевальную площадку.

– Это аргентинское танго, – тихо проговорил Клим. – Встать надо ближе.

– Так? – Нина быстро взглянула ему в глаза, придвинулась, и её лёгкий выдох пришёлся Климу на шею.

– Да, так.

– И что надо делать?

– Следовать за мной.

Клим ощущал твёрдость колец на её тонкой руке, прикосновение бедра – через шёлк юбок; нервное напряжение спины, движение лопаток и ещё кое-что: интимный шов на сорочке под платьем, которого он касался бессовестными, немеющими пальцами.

Певица пела о невозможном счастье, а Клим смотрел на склонившуюся к его плечу женщину, и у него замирало сердце от вдохновения и предчувствия чего-то огромного и неизбежного.

Ищет взглядом
Знаки судьбы —
Намёк на спасенье
От наваждения.
Не выносит душа ледяной пустоты,
Не оспорить закон притяжения.

Танго смолкло. Клим отступил на шаг и поклонился. Ну, что теперь?.. Можно пригласить её за свой столик?

– ¡Gracias, señora! – произнёс он, но Нина не ответила.

В двух шагах от них стоял высокий, крепкий, наголо обритый господин лет сорока пяти.

– Нина Васильевна, – позвал он ласково, – мне надо с вами поговорить.

– Да, конечно. – Она повернулась к Климу: – Прошу прощения.

Они ушли, и Клим вернулся за столик к Любочке.

– Ты знаешь того господина, который…

– Его все знают, – отозвалась она. – Это Матвей Львович Фомин, председатель Продовольственного комитета.

На тарелке перед ней лежала ощипанная виноградная кисть и ягоды – сорванные, но не съеденные. Она взяла одну из них и сдавила отманикюренными пальцами. Выскочив из кожуры, ягода улетела под соседний столик.

Любочка поманила проходившего мимо официанта.

– Счёт, пожалуйста!

Клим оглядел веранду в надежде увидеть Нину, но её нигде не было.

– Мы едем домой, – произнесла Любочка тоном, не допускающим возражений. – У меня голова болит.

Всю дорогу она распекала Клима:

– Ты что, не догадался, что Нина пыталась тебя окрутить? Она три года не снимала траур и вдруг явилась в ресторан, разряженная в пух и прах. Я вчера ей сказала, что мы пойдём в «Восточный базар», – и вот, пожалуйста!

– Что ты на неё взъелась? – удивился Клим. – Я сам её пригласил, мне надо было загладить вину. Графиня, кажется, не в обиде…

В его голове всё ещё звучало танго, а в мышечной памяти, от кончиков пальцев до сгиба локтя, застыло томительное чувство – как он обнимал Нину.

Любочкины глаза сузились, а нижняя губа задрожала, как бывало в детстве, когда она собиралась заплакать.

– Не обольщайся особо, – произнесла она, глядя в сторону. – Нина тебе денег должна. Много.

Свернув на Ильинскую улицу, пролётка остановилась у особняка с мраморными медведями. Клим спрыгнул в нагревшуюся за день пыль.

– Что это вы так рано вернулись? – спросила кухарка Мариша, открывая дверь.

Клим прошёл мимо неё в отцовский кабинет. За всё это время он так и не удосужился разобрать папки с ценными бумагами – бухгалтерия и всё, связанное с финансами, наводило на него смертную тоску.

Он покрутил колёсики старинного американского сейфа и достал папку в чёрном коленкоровом переплёте. Вексель, подписанный графом Одинцовым, Владимиром Алексеевичем, нашёлся сразу: пять лет назад муж Нины занял у старшего Рогова двадцать тысяч рублей под семь процентов годовых, а в обеспечение оставил небольшой льнопрядильный завод в деревне Осинки. Всё было оформлено честь по чести: вот подпись нотариуса, вот печать, вот марки гербового сбора. Срок платежа приходился на 1 октября 1917 года.

Значит, это была правда: Нина охотилась не за Климом, а за его богатством. А ведь он уже успел нафантазировать бог весть что.