Kitobni o'qish: «Разлучница»
Часть первая
Разлучница Мотя
Год 1995-й
Эти четверо безусловно были нормальной семьей, в смысле ячейкой общества, ибо никто из них обществу не мешал и не грозил. Милиция, служба труда и занятости, кожно-венерологический, психоневрологический и противотуберкулезный диспансеры, дома престарелых и паперти церквей ничего о них не знали. Коммунальщики не позорили их в списках должников по квартплате, вывешиваемых на всеобщее обозрение в предновогодние дни, соседи числили в культурных людях. А работники сферы услуг даже не пытались им хамить: зачем метать бисер собственной ущербности перед сдержанными и доброжелательными свиньями? И, если вскоре общество в кровь поранится об осколки их маленькой ячейки, виновата перед ним будет лишь годовалая сиамская кошка Мотя. «У нее полное имя Матильда или Матрена?» – спрашивали знакомые, склонные включать животных в свое, а чаще чужое общежитие на равных. Но кличку зверю обеспечила младенческая привычка мотаться по квартире и подкладывать хвост под пятки ее двуногих обитателей в любом месте и во всякое время.
Когда кошка подросла, она полюбила часами спать в тепле, тщательно вылизывать шкурку после разрешенной хозяевам ласки и предупреждать о своем гордом приближении хрипловатым отрывистым мяуканьем. Задатки плебейской суетливости расцвели патрицианским величием. Но переименовывать ее в какую-нибудь Лауру или, что более соответствовало ее происхождению, Принцессу Чу Ю Хсин было уже поздно. Да и зачем людям, которые не стесняются собственных недостатков, лишать себя забавы, окликнув «Мотька», удостоиться в ответ царственного движения породистой, неповторимо красивой головы?
Ася где-то читала, что у сиамских кошек слабый генотип. И Таиланд, боясь вырождения прославивших его неженок, скупает их за доллары по всему миру. Тогда она развлеклась, обдумывая при быльную возможность выдворения Моти на ее историческую родину. Ася была зла на кошку. Потом стала еще злее и решила: «Обойдешься без таиландского рая. Будешь мерзнуть под форточкой, а свежие дары моря видеть только во сне». Но Мотька столь изощренного наказания не испугалась. Во-первых, она никогда не лежала, не сидела и не стояла на сквозняке. Во-вторых, всему выловленному из воды предпочитала сырую говядину.
– Сама разлучницу в дом внесла, – пожаловалась однажды, когда кошка уже «сделала свое черное дело», Ася дочери.
– А женщина всегда собственноручно разбивает семью, – откликнулась Даша.
– Соперниц имеешь в виду?
– Нет, жен. Мам, я просто подтверждаю твое участие в приносе Мотьки.
– Ну, Дарья! – обиделась Ася. – Кто же мог предположить…
– Ну, мамочка, – легко покаялась Даша, – наши с тобой близкие отношения повелись с ношения тобой меня во чреве…
– Замолчи, болтушка, – струсила Ася. – Ты сейчас заведешься на три часа, да еще чаепитие устроишь, а у меня много дел.
– Ладно, забираю раздражающую тебя Мотю и отправляюсь к раздражающей тебя Кире. Она пенсионерка, все выдержит, даже чаепитие со мной.
– Не изводи ее трескотней, – радостно напутствовала Ася.
– Поскольку люди чаще замечают, что на них сердятся, довожу до сведения: я уже дважды НЕ рассердилась на тебя за пренебрежение моей доверительной беседой.
– Дашка, – взмолилась мать, – мы с тобой беседуем тринадцать лет. Я и сама поговорить горазда, но ты…
– Гены, – вздохнула Даша, после чего громко хлопнула дверью в комнату Киры Петровны.
У этих людей существовала проблема последнего, а не первого слова.
Наверное, пора представить тех, кто вот-вот разбредется на все четыре стороны и невесть что вытворит на просторах человеческого общения. К примеру, повадится с расстройства оттаптывать в транспорте чужие ноги, отважится на муже– или женокрадство, примется капризничать в магазинах или скандалить в прачечных. Стоит ли напоминать об опасности для окружающих тринадцатилетней девочки и нервной старухи из неполной семьи? С кого начать? По старшинству, с Киры Петровны? Или, из ставших нынче основными, экономических соображений с кормильца Саши? Или с зачинщицы бунта, Сашиной жены Аси? Или с их дочери Даши, у которой все впереди, включая неприятности?
Нет, все-таки не в деньгах дело. В словах. «В нашем доме стало холодно летом. Но вместо того, чтобы прижаться друг к другу и рассказывать анекдоты, как бывало, каждый укутывается в свой плед и забивается в угол, чтобы там оскорбленно молчать. Что происходит?» Сказала это Кира Петровна, претендуя на мудрое понимание ситуации и богатство лексикона. За неделю до развода Аси и Саши.
– Дашка проболталась, цитата явно из ее выступления, – не поверили в проницательность Киры Петровны муж и жена. Но решились наконец объясниться.
Кира Петровна, рано овдовевшая Сашина тетка, была высокой старухой с туловищем в виде правильного прямоугольника и характером военнослужащего: скажи «Есть» старшему по званию кретину и для поддержания душевного равновесия распеки младшего умника. «Лучше иметь жену проститутку, чем тетку ефрейтора», – выстраданно уверял Саша.
У Киры Петровны были прекрасные густые волосы, которые она подкалывала обломками гребенок. И тешилась своей единственной привлекательной внешней чертой. «Своевольничают, – кокетничала Кира Петровна, поправляя перед зеркалом жесткие, но идеально укладывающиеся безо всякой завивки в любую прическу пряди. – Так, не спросив разрешения, поседели в лучшие годы моей жизни, а потом отказались впитывать даже специальную краску». Когда последняя гребенка сломалась, в продаже этих выпукло-вогнутых расчесок давным-давно не было. И Даша отдала Кире Петровне свой чуть потертый бархатный ободок, расшитый полуоблезлыми бусинами, каждая из которых одним целым боком наивно врала, будто она – жемчужина. Купленную специально для нее новую вещь Кира Петровна от внучатой племянницы не приняла бы ни за что: на подарки, по ее убеждению, надлежало тратить лишь собственноручно заработанные, а не родительские деньги.
– Не наденет, – засомневалась Ася.
Она творчески исполняла приказ Киры Петровны достать гребенку хоть из-под земли, обзванивая знакомых и выясняя, не завалялся ли после умершей старой родственницы сей предмет в тумбочке на даче. Иного места для него Ася придумать не смогла.
– Ты не знаешь Киру, – самоуверенно заявила Даша.
Через пару минут Кира Петровна вышла из своей комнаты, приняла возле Аси позу ожидания комплиментов, дождалась их и скомандовала отбой. Бархатный валик облагородил крупные грубые черты ее угловатого лица и после гребенок смотрелся на ней короной.
Кира Петровна была старшей сестрой Сашиного отца. Мать умерла, когда парень кончал третий курс архитектурного института. И отец неприлично скоро женился на молодой даме с вось милетней дочерью. Через полгода он приехал на поклон к сестре:
– Кира, приюти Сашку, умоляю. Скандалы надоели, он через слово вслух обзывает супругу дурой.
– Умная не пошла бы за такого обалдуя, как ты, – обрадовалась поводу высказать свое не спрошенное вовремя мнение Кира Петровна.
Брат не стал спорить с потенциальной благодетельницей – уж очень хотелось пристроить Сашу, собравшегося в общежитие. Кира Петровна, становившаяся невыносимо бестактной с просителями, кем бы они ни были, отработала программу упреков полностью, отерла с морщинистого чела едкие капли «спутника честных усилий», как называла пот, и разрешила племяннику явиться с вещами. У нее был сын, покинувший дом еще мальчишкой, наделавший глупостей, затем преуспевший и давший Кире Петровне множество поводов для горького вывода: «Матери нужны только нищим сыновьям. Богатые блудные не возвращаются».
Саша не заставил отца себя упрашивать и перебрался к тетке в тот же вечер.
– Торопливо выполнено, – оценила она скорость разборки его небольшой сумки.
– Я порывист, не скрою. Зато ты основательна. Поладим.
– Скажи уж, дожился с мачехой.
– Говорю: дожился.
– Ну, идем ужинать.
Обещание поладить с Кирой Петровной легче было дать, чем исполнить. Вскоре племянник мысленно характеризовал тетку: одинокая путешественница к Северному полюсу – всегда сквозь метель на лыжах с рюкзаком нравоучений за плечами. Жизнеощущение Киры Петровны действительно было зимним. Когда она силилась поведать о чем-то личном, собеседнику чудилось бесконечное повторение слов «мороз», «ледяной встречный ветер» и «колкий снег». Внутренне Кира Петровна не ведала лета, лишь слышала от не очень-то уважаемых ею личностей о его блаженстве. Она была мучима вьюгами собственного рока, ей нужно было выжить назло полуголым купальщикам в прогретой речке удачи.
Как и следовало ожидать от живущего всем назло человека, Кира Петровна сшила себе зипун праведности и мученичества. Правой лыжей ей служило неверие речам любой вдохновенности и красивости, левой – вера в то, что она заслужила глубокое почтение всякого, кто узнает о перенесенных ею страданиях. Кира Петровна претендовала не на любовь, которую презрительно именовала «мечты и словеса», но именно на почтение как нечто более серьезное, действенное и полезное.
Да, она всегда была бедна, маялась с пьющим мужем, тосковала по сыну. Она за сорок лет ни разу не опоздала на работу, не ушла с нее ни на минуту раньше, не взяла ни одного больничного. Она ни с кем никогда не поссорилась, слыла хлебосольной хозяйкой, образцовой чистюлей и скромницей. Но этот потрясающий набор добродетелей скреплялся не радостью, а страхом индивидуалистки перед объединенными в коллектив людьми. Деревенское нищее происхождение, убежденность в том, что неимущие безграмотные людишки – дрянь, а богатые и ученые еще хуже, пережитая война, свойственная большинству баб ее поколения, перебравшихся в город, привычка годами спотыкаться на фразе «я – женщина», казалось, должны были привести ее в этот самый коллектив и сделать его родным, любимым, необходимым. Но ей что-то мешало, отвлекало, блестя на дне сознательно задрапированной серым души. Распознать «светлячка» издали племянник не мог, а лезть себе в душу тетка никому не позволяла. Впрочем, никто и не хотел, включая Сашу. Лишь однажды, подвыпив в студенческой компании, он торжественно признался:
– Тетя Кира, я безмерно уважаю твой потенциал.
– Что ты несешь? – насупилась тогда уже старуха.
– Чудесно сказано! – воодушевился Саша. – Ты намекаешь, что мои выражения нагружены смыслом. Они не порхают бесплотно, нет, их приходится нести, шатаясь…
– Шатаешься-то ты от водки, – перебила его Кира Петровна.
– От шампанского, тетушка, от шампанского, – уточнил Саша.
– А я очень люблю пиво, – вдруг мечтательно проговорилась Кира Петровна. Но мгновенно обрела форму: – Люблю. Но не пью. Знаешь, сколько старух спивается?
– Вернемся к потенциалу, – не пал жертвой мягкой антиалкогольной пропаганды Саша. – Если бы ты поменьше задумывалась, что скажут о тебе люди, не боялась их, ты такого в своей жизни наворотила бы! Ты способна на подвиги, правда?
– Правда, – сказала Кира Петровна. – Я видела, как твои люди изничтожают таких способных. Чем эти способнее, тем те безжалостнее и скорее на расправу.
– Ты про культ личности и репрессии? – вскинулся Саша, которому не давало покоя, что тетка – живой свидетель описываемых в каждой перестроечной газете событий.
Тогда чуть ли не модным стало иметь родственника, пострадавшего от коммунистов. Но Кира Петровна упорно твердила: ничего такого она не знала, а народ Сталина боготворил. «Пуганая, не верит, что болтать уже не опасно», – решил племянник. Только обидно было, что тетка и ему не доверяла. Она твердила: «Я никому не доверяю». Но какой же нормальный человек, а Саша безусловно был таковым, отнесет самого себя к категории «никто»? Оперируя философскими понятиями, Кира Петровна была тем не менее заядлой материалисткой, и ее «приземленность» смущала племянника. Вот и тогда она завела свое:
– Я про жизнь. Кто начальнику слово поперек, кто про заведующую лишнее сослуживице, кто с чужим мужем в кровать, а результат один – сплетни, доносы, сживание со свету, увольнение. И начинай все сызнова.
– Тетя Кира, тетя Кира, может, это особый дар судьбы? Может, это прекрасно – сызнова?
– Тяжело это. Тебе не понять. Только врут, что за одного битого двух небитых дают. Битый по-настоящему ни на что уже не способен.
– Вопросец у меня. Где дают, кто дает и зачем?
– Пошел спать, пьяница.
– С удовольствием, – честно признался Саша.
С тех пор он не заводил с теткой отвлеченных от их нехитрого быта, сводок новостей и прогнозов погоды разговоров. Дома Саша бывал мало. Он рано начал подрабатывать и сообразил не извещать об этом Киру Петровну, но отдавать ей стипендию до последней копейки. Она заметно подобрела, и сосуществовали они дружно.
Саша не догадывался, что в любом случае был обречен на комфортное житье-бытье у тетки. По половому признаку. Кира Петровна родилась и выросла в деревне, где понятия «мужик» и «не надрываться» спаяны в бабском сознании прочнее, чем «мужик» и «любить». Кира Петровна пробедовала войну одна, а потом в городе небольшая зарплата фронтовика мужа всегда оказывалась раза в два больше, чем у нее. Не потому что фронтовик. Потому что мужик. Мужчин Кира Петровна считала отдельным биологическим видом, гораздо более совершенным, чем вид женщин. Как-то она призналась Саше, что желала бы родиться мужиком. Племянник было заподозрил гормональные нелады в теткином организме и взгрустнул по поводу сонма мучеников, не доживших до времен операций изменения пола. Но Кира Петровна сухо отвергла его осторожно-шутливый намек на реальность осуществления мечты:
– Силе вашей я завидую. Эх, мне бы такую силушку, я пахала бы не разгибаясь с рассвета до полуночи.
– Да ты и так не отдыхаешь, – возразил племянник.
– А устаю до смерти. Потом, кухню я ненавижу, уборку. На работе хоть бумажки в аккуратную стопочку сложишь, уже хорошая, почет тебе и уважение. А домашний труд невидный и неблагодарный.
– Но, тетя Кира, так удавиться можно, – потерял способность шутить Саша. – На службе тоска из-за людской готовности сделать пакость, дома – из-за непереносимости возни со сковородкой. И день за днем, год за годом все та же твоя почта с квитанциями и все та же квартира с запахом жареной картошки.
– Прожила же. Каждый так живет.
– Нет, не каждый, – взорвался Саша.
– Ну, разве что лентяи и неряхи, – подумав, допустила Кира Петровна.
Саша, как обычно, не стал развивать тему ни в противном, ни в любезном тетке направлении. Но еще долго нервничал под ее хмурым взглядом. Ему казалось, что, догадайся она о его быстрой утомляемости, нежелании тратиться на бестолковую, нудную деятельность, склонности к истерике при неудачах и неумении отремонтировать утюг, начнет презирать и ненавидеть.
Но однажды утюг все-таки перегорел, кран потек и, по уверениям хозяйки, запахло газом при выключенной плите. Саша продержался дней пять, отказываясь это замечать. Потом пришлось повиниться перед Кирой Петровной в отсутствии качеств мастерового. Кира Петровна старалась скрыть разочарование, но даже паузы между ее скучными словами щедро полнились укором. Саша избрал правильную тактику – не оправдывался. И наконец был пощажен.
– Ладно, что с тебя взять при твоем отце-недотепе. Мой муж всему обучил бы мальчишку. И мне, дуре, предлагал: «Смотри, Кира, вникай, запоминай. Умру я, кто тебе сломанное починит, кто гвоздь вобьет?»
Саше такое отношение дяди к жене показалось, мягко говоря, странным. Он, конечно, верил: женщины добывают уголь, водят поезда и летают в космос. Но, начитавшись популяризаторских выжимок из беспощадной литературы по генетике, он сомневался, женщины ли они. Теперь Кира Петровна засомневалась, мужчина ли он, и Саша приуныл до позднего вечера.
Когда неуемное в ненавистной домашней работе тело тетки все-таки запросило покоя, он с отверткой наперевес бросился на проклятый утюг. После мрачного созерцания нехитрых внутренностей монстра, отказавшегося питаться электрическим током, Саша вынужден был кое-как собрать его.
Утром он сообщил тетке, что мужчина – это не профессия. Затем вызвал по телефону слесаря и газовщика. Оставил для них деньги и бутылку водки. Пока Кира Петровна опоминалась от новых для нее проявлений мужественности, Саша решительно завернул в газету дребезжащий чем-то непривинченным утюг, пообещал показать его крупному специалисту, а по дороге в институт выбросил сверток и купил импортное приспособление для глажки с паром. Вернулся он в надежде, что тетка хоть немного смягчилась, но встречен был ласково, почти подобострастно. Кира Петровна влюбилась в роль имущей хозяйки настолько, что, щедро расплатившись с профессионалами купюрами, остаканив их и выпроводив, первый раз в жизни вздремнула днем. А пробудившись, приготовила Саше блинчики с мясом. После ужина он преподнес ей утюг, которым Кира Петровна и не подумала любоваться или забавляться. Она сосредоточенно выслушала указания племянника, недоверчиво покачала головой и принялась изучать инструкцию по применению. А он был изумлен ее расточительностью. Чтобы эта прижимистая старуха мастерам и денег дала, и водки налила?
Тогда Саша понял, что женщине нельзя давать сразу много денег даже подержать. Ибо она мгновенно роднится с разноцветными бумажками и выпускает потом из рук тяжело и обидчиво, уверенная в том, что именно их ей теперь не хватит для полного счастья, именуемого мужчинами бездарными тратами. То есть тетке-то становиться мотовкой было поздно. Но, если уж она восприняла выданные сверх обычного рубли как чужие, которых не жалко, то что говорить о более молодых, легкомысленных и расточительных. И Саша передумал увеличивать свой ежемесячный взнос «на питание» из приработков, продолжал отдавать лишь стипендию, но стал время от времени баловать тетку деликатесами, мелочами для ванной и кухни, индийским постельным бельем, которое она любила за веселую узорчатость. Он уже не верил Кире Петровне, когда та просила его не покупать ей ничего к праздникам и дням рождения, призывая беречь и копить деньги, «не переводить добро на старуху». Наоборот, Саша старался одарить тетку посолиднее и скоро стал ею обожаем, хотя жили они по-прежнему скромно.
Именно на тонированное терпимостью, порой смахивающей на равнодушие, стекло их идиллических отношений студенту Саше и предстояло как-то взгромоздить гирю сообщения о женитьбе. Но тетка лишь мельком взглянула на сию тяжесть и сдула ее фразой:
– Давно пора. Мне уже самой по хозяйству управляться трудно.
Не слишком уверенный в том, что его избранница знакома с предложенным ей теткой делом, Саша тем не менее был доволен мирным концом переговоров. О том, что, согласившись, Кира Петровна признала его разновидностью мужчины, он догадался позже. Как и о том, что в своем главенстве над его юной женой она не сомневалась.
Ася волею судеб была приговорена оказаться на пару лет моложе Саши, учиться в том же архитектурном институте и обладать рядом достоинств, которых ее будущий муж в себе не обнаруживал, как ни старался. Полагая, что вместе с женой он приобретет в личную собственность, ну, хотя бы в личное пользование на правах долгосрочной аренды привлекавшие его черты характера, Саша боролся за Асю с немалым числом соперников. Причем далеко не всегда это были битвы нахальных юношеских интеллектов. Чаще приходилось, изображая постоянную, как температура здорового живого тела, готовность, откликаться на классический призыв: «Выйдем, разговор есть». И на неопрятной лестничной площадке молча объясняться с себе подобными языком угрожающих жестов. До мордобоя доходило редко, в основном по пьяни, и парни возвращались в компанию действительно с полным ощущением неприятной откровенной беседы.
Ася была очаровательна не в нынешнем смысле терпимого уродства, а в буквальном: чудилось, что она тянет к себе, не касаясь руками, что на тебя тратятся колдовские силы. Не один Саша воображал, будто в полумраке какой-то таинственной старинной комнаты его карта в гадании выпала рядом с ее картой, и неверный пламенный взгляд свечи увидел в этом соседстве нечто… На самом же деле Ася вслушивалась в любой бред юноши и всматривалась в него из любопытства, из причуды изучать жизнь по живым учебникам. А разницу между слушать и вслушиваться, смотреть и всматриваться ощущали все, кроме нее самой.
Еще в Асе сочеталось несочетаемое: какая-то смущающая благовоспитанность с умением лихо послать на три буквы, идеально прямая спина в ресторане с расслабленными, уютными позами за покрытым газетой общежитским столом, модная шляпка на голове в институте с деревенской шалью при выходе в магазин за хлебом. В сущности, она только тем и занималась, что опровергала любые устойчивые представления о себе. Тогда это казалось мудростью не по возрасту, разносторонностью от загадочного раннего опыта. А в действительности было признаком неопытности. Ася одновременно искала и людей, и себя. Эти-то поиски и будоражили воображение однозначно настроенных на секс юнцов. Ася осознавала собственную незаконченность, в которой стиль есть отсутствие стиля, то как комедию, то как трагедию. Периоды самоуверенности и самобичевания накладывались краями, образуя на легком и открытом от природы ее нраве швы растерянности. На каждую хвалебную песнь о себе она отвечала обещанием вскоре разочаровать горластого Орфея, но не всегда выполняла обещания.
Скромность в ней, бесспорно, была, а вот робости и стеснительности не водилось. Ася полагала, что слова «люди» и «жизнь» синонимы. Она стояла на том, что все события, обстоятельства, причины, следствия есть только результат контактов человека с человеком. Что люди равны в способности вольно или невольно, явно или тайно влиять на происходящее с другими. На практике это осуществлялось потрясающе для малообщительного Саши: Ася не боялась должностей, званий и завышенных самооценок, кого угодно. При необходимости что-нибудь выяснить она смело подходила хоть к черту лысому и была с ним вежлива, серьезна и въедлива. Иногда от нее пытались отделаться, грубили в лицо, но Ася снисходительно улыбалась и начинала сначала. Она не суетилась, избегала восторженной или печальной дурашливости и всегда в итоге добивалась своего.
– Ты совсем на них не обижаешься? – содрогался чувствительный к неприязни Саша.
– Немного, я ведь живая и гордая, – безмятежно признавалась Ася. – Но переделать людей мне не под силу, переделать себя я им не позволю из взаимной вредности, так что будем по-спортивному драться каждый за свое, и, если повезет, это может запросто оказаться общим благом.
Такую девочку Саша привел в дом Киры Петровны.
Молодой муж закончил учебу и работал в архитектурном управлении. Жена сдавала зачеты и экзамены, удачно, в длительные летние каникулы, родила Дашу, затем три года беспроблемно трудилась в проектной мастерской. И вдруг зловеще полыхнули синие – цвет дьявольщины – молнии Асиной натуры. Саша удивился тогда, что Кира Петровна ждала этого в готовности номер один, стоя на своих лыжах под зонтом скепсиса. Наверное, она сразу восприняла Асю как чудовищный каприз природы, январскую грозу с ливнем, а предположить наступление весны отказалась бы наотрез.
Дело в том, что с первого дня проживания под одной крышей у Киры Петровны не находилось претензий к Асе. А ужаснее этого для старухи и придумать ничего было нельзя. Кира Петровна, вознамерившаяся учить глупышку уму-разуму, столкнулась с особой, у которой ей самой было бы не грех что-нибудь перенять. Забитая политическим строем и нищетой индивидуалистка наконец-то встретилась с человеком, позволявшим себе индивидуальность. Нет, не просто с человеком, с женщиной! И такую безумную смелость проявила не ее начальница, не опасная наушница и доносчица с почты, не наглая дворовая сплетница со стажем, у которой уже пенсия заработана и квартира есть, но девчонка. Точнее, авантюристка, какие толпами шляются по улицам, кормятся и одеваются на родительские шиши, несут всякий вздор, а потом, наделав глупостей, рыдают на плечах умных старух. И либо, вняв нравоучениям, становятся пугливо-послушными, либо, не вняв, спиваются и идут по рукам. С точки зрения Киры Петровны, Асю ждал, но по нелепой случайности пока не дождался, второй вариант житухи. Впрочем, последнюю надежду приверженица народной мудрости, то есть в данном случае векового цинизма приспособленчества, не теряла никогда и утешала себя нытьем: «Жаль, что меня уже не будет на свете, когда эта девица плохо кончит».
Поначалу Ася Киру Петровну лишь насторожила. Домашние дела она вершила весело и быстро. Самозабвенно любила наводить чистоту, причем обязательно при этом что-то меняла: шторы лентами подвязывала, безделушки переставляла и так далее. По мнению старухи, это было явным отклонением от женской нормы. Где это видано, чтобы крест тащили хохоча и напевая? Готовила Ася по кулинарной книге, постоянно увязая в импровизациях. Кира Петровна, верхом сложности считавшая блинчики с начинкой, не могла уразуметь, зачем расходовать время, силы и лишние деньги на такую ерунду, как пища. Ей, наголодавшейся в детстве, юности, молодости и зрелости, забота о вкусе еды представлялась излишней. Подать бы на стол горячее и вовремя. Правда, уплетала она Асину стряпню за обе свои худые обвислые щеки. Только просить добавки считала ниже человеческого достоинства. Но это еще не все. Ася сервировала стол к каждой трапезе. Кира Петровна уговаривала ее беречь хорошую посуду, высмеивала ножи и бокалы для сока, но только зря напрягала терявшие эластичность голосовые связки.
– Кто вас, горожан, разберет, – плаксиво сказала она однажды.
– Тетушка, вы в городе больше полувека. Неужели до сих пор не привыкли? – изумилась Ася.
– Нет, – разоткровенничалась Кира Петровна. – Я думаю, родился деревенским, и помрешь таким, как ни выпендривайся. А городской и в деревне до смерти чужак.
– Понимаю, – рьяно кивнула начитанная Ася.
– Да что ты можешь понимать про деревню! – рассердилась Кира Петровна, которая Асину понятливость и ненавидела больше всего.
Книги она признавала источником абстрактных знаний, которые требовали истолкований и комментариев поживших гуру. И ненавидела разномастные томики за то, что занимали место в квартире и собирали пыль. Мысли старухи были просты, но сам процесс их возникновения Кира Петровна считала чуть ли не трудом. А то и подвигом. Ася же пользовалась плодами ее трудов с бесстыдной легкостью. Нет, Кира Петровна предпочла бы для Саши молодуху потупее, потяжелее задом, которой надо долго вдалбливать очевидное, тормозя на поворотах неожиданных деталей и закрепляя пройденное многократным повторением. Но Асе мелочи не были нужны. После первой фразы Киры Петровны ей бы только начинать расспрашивать, проникаться, а она, ветреная, уже все поняла. Кира Петровна раздраженно утверждала, что с Асей невозможно разговаривать. Насколько интересны Асе ее беседы, Кира Петровна не задумывалась.
Но надо признаться, жить при реактивной Асе ей стало гораздо спокойнее. Понежившись в безделье, она даже соизволила испугаться, что может опостылеть молодым за ненадобностью, и положила себе за правило мыть посуду. С рождением Даши Кира Петровна вновь обрела хозяйские замашки. Она была добросовестной няней – Асе не пришлось прерывать учебу. Но уж в ворчанье и раздаче приказов Кира Петровна измученную душеньку отвела.
– Все набиваете себе цену? – спросила как-то Ася. – Поверьте, мы и сами очень, очень благодарны вам за помощь.
– Молодежь на благодарность не способна, – плеснула мертвой водицы в неуклюжий, но живой порыв Кира Петровна.
Плеснула и, естественно, потушила. А ведь думала, что керосином балуется.
Как бы там ни было, но домашняя тиранка признавала, что Ася ее не обижает, с хозяйством справляется играючи, что мать она не ленивая, хоть и балует дочку до старухиного ужаса, и с мужем ладит умело, то есть перекуковывает дневную кукушку тетку без натуги. И вообще, если войны, голода и разрухи нет, если Саша зарабатывает много, значит, Ася благоденствует. И без вины виноватая завистница проклинала давний тяжкий год своего рождения и уговаривала саму себя «радоваться обеспеченности хоть на старости лет». Однако не получалось. «Надо научить Аську жить с людьми и больше о ней не беспокоиться», – шептала Кира Петровна, глядя в окно в своей комнате.
Все было так несложно, так проверено собственной морщинистой шкурой и подтверждено примерами страданий отступников от норм порядка, что отказ Аси следовать бесплатным советам оскорбил Киру Петровну до первой в ее жизни истерики. И ладно бы эта идиотка не желала слушать: Кира Петровна дозуделась бы, достучалась, докричалась, добилась внимания. Ладно бы эта перспективная неудачница спорила: Кире Петровне только интереснее стало бы ее усмирять. Но она молча поступала наперекор. Словно задалась целью убедить Киру Петровну в неправоте, уличить во лжи, да просто растоптать высокими каблуками годы кроткого терпения в пыль бестолковых секунд и пустить по ветру новшеств. А Кира Петровна наверняка знала, что человеческая природа неизменна, что скорее кровные братья и сестры впадут в лютую вражду, чем посторонние люди вознесутся к родству. Поменьше знакомств, никаких дружб, ни звука откровений про себя и других, говорить и делать только то, что одобряется большинством, никому не доверять, включая мужа и ребенка, никогда ни на что не жаловаться, не показываться гостям в домашней одежде, не пускать в дом и ближайших родственников, если не прибрано, не присоединяться ни к одной из враждующих сторон, ибо сегодняшний победитель может проиграть завтра, не хвастаться успехами, но и неудачи скрывать… Любой здравомыслящий человек коленопреклоненно благодарил бы Киру Петровну за такую науку. Ведь чужие норовят надоумить, как пропасть окончательно, да еще и смеются над пропащим по их милости. Кира Петровна хотела помочь Асе выжить в жестоком мире. Но что вытворяла эта сумасшедшая!
Если она не была знакома с половиной города, значит, ухитрялась водиться с тремя четвертями его жителей. Если она не разболтала о себе все своим так называемым друзьям, значит, присовокупила и то, чего не было, но, логически рассуждая, могло с дурой случиться. Если она не лезла защищать справедливость в какую-нибудь свару, значит, ее туда уже не пустили ни обиженные, ни обидчики. Люди приходили к ней постоянно, сама она всегда к кому-нибудь спешила и была темой сплетен для каждой пары собеседников, которым надоело хаять погоду. Естественно, ее часто обманывали и предавали. А что с ней еще делать? Она с кем-то воевала, с кем-то мирилась, в стадии выяснения отношений у нее бывало по пять контактов в день. Любой псих мог позвонить ей в час ночи, чтобы сообщить то, о чем сам забудет утром. Всякая шизофреничка храбро заходила в пять утра на чашечку кофе. Да и сама Ася, затосковав в полночь, не раздумывая, отправлялась к соседке потрепаться.
