Kitobni o'qish: «На отливе войны»

Shrift:

Ellen N. La Motte

The Backwash of War

* * *

Введение

Синтия Уоктелл

В сентябре 1916 года, на третий кровавый год Первой мировой войны, американка по имени Эллен Ла Мотт опубликовала серию рассказов о своем опыте работы медсестрой в военном госпитале. Сборник назывался «На отливе войны: человеческая катастрофа глазами американской медсестры». Поразительная книга, написанная выдающейся женщиной, была благополучно забыта, несмотря на то что, вероятно, является одним из важнейших произведений этого периода Первой мировой войны.

В книге возникает безжалостная картина искореженных войной людских тел и душ. Связанные между собой рассказы Ла Мотт основаны на ее собственных наблюдениях во время работы во французском полевом госпитале в Бельгии, расположенном в опасной близости от линии фронта. В одном из них она объясняет: «Конечно, довольно найдется людей, чтобы рассказать вам о благородной стороне войны, о ее героизме, величии. Я же должна написать о том, что видела, о другой стороне, о том, что остается „на отливе“»¹(74)².

Пациенты, которых описывает Ла Мотт, одновременно гротескны и жалки. Один медленно умирает от газовой гангрены, другой страдает сифилисом, а третий без конца хнычет, потому что очень не хочет умирать. Она пишет о десятилетнем бельгийском мальчике, которому попал в живот осколок немецкого артиллерийского снаряда. Его в явном раздражении оперирует хирург-француз, при этом сидящая тут же родная мать несчастного с нетерпением ждет конца, «слушая вопли и стенания» умирающего.

Ла Мотт создает портреты самых разных пациентов, чьи судьбы пересекаются в полевом госпитале. Она описывает докторов-карьеристов, изнуренных медсестер и ленивых санитаров, которые ухаживают за искалеченными войной пациентами. Она рассказывает о местных женщинах и девочках-подростках, которые продаются солдатам и хирургам. Описывает напыщенных отутюженных генералов, которые приезжают, чтобы повесить на «перебинтованные груды плоти… которые когда-то были мужчинами» (62), ненужные медали.

На протяжении всей книги Ла Мотт мастерски подчеркивает бессмысленность войны и страданий тех, кто попал в ее жернова. Смело отметая застывшие условности военной прозы, она изобретает новый способ описания распада человечности, свидетельницей которого она стала. Отличительная особенность ее тона – отстраненность. Она пишет короткими предложениями. Ее описания безжалостны, а порой и ужасающи. Она рассказывает об операциях – как в буквальном, так и в переносном смысле – военного госпиталя, приправляя свои рассказы едким чувством юмора. Как заметил один читатель: «Горькая ирония, которая пронизывает книгу, красноречиво свидетельствует о ненависти автора к войне»³.

Книга вышла одновременно в Нью-Йорке и в Лондоне, но ей не удалось избежать цензуры. В воюющих Англии и Франции она была запрещена немедленно, а в Америке свободно продавалась почти два года, получив широкое признание как поразительный и непревзойденный образец антивоенной литературы и выдержав несколько переизданий. Но в конце лета 1918 года ее запретили и в США как «подрывающую моральный дух». За исключением неудачного переиздания книги в конце 1919 года и нового, едва ли замеченного издания 1934 года, «На отливе войны» почти на век пропала из публичного пространства⁴.

Пришло время восстановить в правах этот утерянный классический текст и утвердить его в качестве основополагающего образца военной прозы. «На отливе войны» – удивительная книга, даже если оставить в стороне ее литературную ценность. Это одна из первых антивоенных книг, посвященных Первой мировой войне; она вышла на десять с лишним лет раньше классических романов, таких как «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка (1929) и «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя (также 1929). Она написана женщиной, которая рассказывает в ней о собственном опыте, и появилась еще до того, как США вступили в войну. И наконец, это одна из немногих американских книг эпохи Первой мировой войны, которые были запрещены.

На отливе войны

Мэри Борден-Тёрнер «Маленькой начальнице», которой я обязана своим опытом в зоне боевых действий

Мобильный хирургический госпиталь № 1, полевой госпиталь в Росбрюгге, Бельгия

Палата полевого госпиталя в Росбрюгге, Бельгия

Открытки военного времени из частной коллекции

Предисловие

Эту войну описывали как «месяцы скуки, приправленные мгновениями сильнейшего страха». Автор этих заметок пережила много «месяцев скуки» во французском военно-полевом госпитале в Бельгии⁵, в десяти километрах от линии фронта. В течение всех этих месяцев фронт застыл на мертвой точке и не двигался. Конечно, на всем протяжении фронта шли боевые действия, а «мгновения сильнейшего страха» породили немало славных подвигов, образцов храбрости, преданности и благородства. Но когда бои затихают, наступает застой, и он безобразен. Много неприглядного всплывает при шевелении могучих, пришедших в волнение сил. Мы переживаем новую фазу эволюции человечества, фазу Войны, – и это постепенное движение поднимает со дна всякую муть – это и есть «отлив войны». И он уродлив. В пене этого отлива барахтается множество жизней. Поток сметает их своим движением, и они всплывают на поверхность, оторванные от привычного окружения, там мы и замечаем их – слабых, омерзительных, отталкивающих. После войны они снова сольются и образуют состояние, называемое Миром.

После этой войны будет много других, а в интервалах между ними будет мир. Это чередование будет продолжаться на протяжении многих поколений. Оставленное на отливе дает представление о прогрессе человечества. Когда чистых маленьких жизней, чистых маленьких душ накопится в пене отлива достаточно, то, в финале последней войны, они сольются воедино, и наступит продолжительный мир. Но не раньше.

Э. Н. Л. М.

Герои⁶

Когда выносить это стало невозможно, он взял револьвер и выстрелил себе в рот, – но все-таки напортачил. Пуля выбила левый глаз и застряла где-то под костью, так что, несмотря на крики и проклятия, его закинули в санитарную машину и увезли в ближайший полевой госпиталь⁷. Гнали что есть сил по ухабистым бельгийским дорогам. Чтобы спасти ему жизнь, нужно было поспешить, и ничего не поделаешь, если он помрет по дороге, подскакивая вместе с машиной, несущейся на бешеной скорости. Все это понимали. Он дезертир, а порядок есть порядок. Раз самоубийство ему не удалось, нужно его спасти, вылечить настолько, чтобы можно было поставить к стенке и расстрелять⁸. Это Война. Такие вещи, конечно, происходят и в мирное время, хоть и не так явно.

В госпитале он вел себя отвратительно. Санитары сказали, что он пытался выброситься из кузова, вопил и рвался, заплевал кровью машину и простыни – короче, сопротивлялся как мог. На операционном столе было то же самое. Он орал, визжал и бросался то туда, то сюда, и понадобились дюжина кожаных ремней и пять или шесть санитаров, чтобы обездвижить его для осмотра хирургом. Всё это время выбитый глаз перекатывался по его щеке, и он плевался во все стороны крупными сгустками застоявшейся крови. Один плевок попал на белоснежный халат директрисы и замарал его от груди до ног. Это было омерзительно. Ему сказали, что перед ним Directrice⁹ и что ему нужно быть осторожней. На миг он прервал свои метания и взглянул на нее здоровым глазом, после чего прицелился и снова окропил ее своей трусливой кровью. Как же это было омерзительно.

Médecin Major¹⁰ признался, что для него это непостижимо. Он не понимал, зачем себя убивать, когда сегодня так просто умереть с честью на поле боя. Так что Médecin Major отошел в сторону и стал терпеливо ждать, подергивая ловкими пальцами длинные волосы на своих скрещенных руках. А ждать ему пришлось долго, потому что мужчина никак не хотел поддаваться действию анестезии. Понадобилась не одна банка эфира¹¹, и стало понятно, что пациент любил выпить. Нельзя было точно сказать, когда он пристрастился к спиртному, до или во время войны; война шла уже год – вполне достаточно, чтобы сформировать не одну привычку. Médecin Major, терпеливо перебирая волосы на руках, подсчитывал объем истраченного эфира – пять банок, и каждая стоила так дорого, – но эфир присылали даром из Америки, так что в конечном счете это было неважно. А все-таки – пустая трата материала.

Наконец все было готово. Он притих. В разгаре борьбы ему выбили кляпом два крупных зуба, и это только добавило крови к той, в которой он и так захлебывался. Затем Médecin Major искусно провел операцию. Он трепанировал череп, достал пулю, застрявшую в его основании, и вернул на место выпавший глаз. После чего мужчину отвезли в палату, а голодный хирург вернулся к позднему ужину.

Это был плохой пациент. Он настойчиво срывал с себя бинты, хотя ему и говорили, что он истечет кровью и умрет. Его разум будто зациклился на смерти. Он хотел умереть и вел себя совершенно неадекватно, хотя и оставался в сознании. Из-за этого за ним нужно было постоянно присматривать, и о покое можно было забыть. Он был так непохож на других пациентов, которые хотели жить. Ухаживать за ними было одно удовольствие. Он лежал в Salle¹² для Grands Blessés¹³, то есть в палате тяжелораненых. Благодаря искусной хирургии и профессиональному уходу некоторые из этих пациентов вернутся домой, réformés¹⁴, навсегда искалеченные, и станут бременем для себя самих и для общества; других вылечат до такого состояния, что они снова смогут взвалить на себя восемьдесят фунтов боекомплекта и снова получат возможность разлететься на куски на линии огня. Но ухаживать за больным, который пойдет под трибунал и будет расстрелян, – воистину безнадежное занятие.

Каждый день ему меняли перевязки. На это ушло столько бинтов, а каждый моток стоил недешево. Столько эфира, столько йодоформа¹⁵, столько жгутов – в общем, денег ушло предостаточно. И все эти пустые траты – для человека, которого убьют, как только ему полегчает. Насколько лучше было бы потратить эти деньги на безнадежных калек или на тех, кому придется снова встретиться со смертью в окопах.

Ночная медсестра любила поразмышлять. Как-то ночью, около полуночи, она взяла свечу и, погруженная в свои мысли, спустилась в палату. Десять коек слева и десять справа – и ни одной пустой. Какими несчастными казались эти маленькие солдатики, когда спали. Какими надоедливыми они становились по пробуждении. Но какая пропасть лежала между ними – и человеком, который пытался покончить с собой. Но действительно ли пропасть? Разве были они лучше, благороднее его? Ночная медсестра, любившая поразмышлять, продолжила свой обход.

На второй койке, справа, спал Александр. Он получил Médaille Militaire¹⁶ за храбрость. Он шел на поправку и накануне попросил у Médecin Major разрешение закурить. Médecin Major отказал ему, сославшись на то, что это потревожит других пациентов. Но когда доктор ушел, Александр достал сигарету и закурил, бросая всем вызов своей Médaille Militaire. Пациента на соседней койке охватил сильнейший приступ рвоты, но Александр продолжал курить под защитой своей Médaille Militaire. Много ли тут благородства?

Дальше спал Феликс. Бедный взбалмошный дурачок. Феликс, с гноящейся фистулой, которая наполняла всю палату вонью. В одной спящей ладони он держал круглое зеркальце, а в другой – расческу. Днем он будет подравнивать и причесывать свои усы, свои редкие вялые усы, и загибать им кончики.

За ним лежал Альфонс, накачанный морфием после невыносимого дня. Утром он получил сверток из дома с дюжиной груш. Он съел их все, одну за другой, хотя соседи по палате смотрели на них голодными, тоскливыми глазами. Он ни с кем не поделился. От этого пира ему поплохело, и он попросил тазик, чтобы облегчить в него свой переполненный желудок.

А дальше спал Ипполит, который восемь месяцев дергал за рычаг в привязном аэростате¹⁷, пока не попал в госпиталь из-за аппендицита. Он был здоров, а его похабные шутки веселили всю палату, включая умирающего Мариуса. Сколько грязи было в его шутках – и каждый старался пошутить грязнее соседа. Сколько грязи было в них самих, когда они общались друг с другом, перекрикиваясь по всей палате.

В чем же была разница? Разве это не в равной степени безнадежно – ухаживать за одним, чтобы его подлатали и вернули в окопы, или за другим, чтобы его подлатали, приговорили и расстреляли? Разница была в Идеале.

У одного из них не было идеалов. У остальных были, и они за них сражались. Но так ли это? Бедный эгоист Александр, бедный нарцисс Феликс, бедный обжора Альфонс, бедный пошляк Ипполит – может ли быть, чтобы каждый из них скрывал в душе какие-то идеалы? Отважные мечты о свободе и патриотизме? А если так, то почему эти принципы никак не отражались на их будничном поведении? Можно ли исповедовать благородные принципы, оставаясь таким низким, таким мелочным, таким обычным?

На этом ее свеча догорела, и ночная медсестра достала другую, продолжая бродить между коек. Все это было неясно. Бедный плакса Феликс, бедный плакса Альфонс, бедный плакса Ипполит, бедный плакса Александр – защитники La Patrie¹⁸. И против них – человек, который пытался ее предать.

Ночная медсестра продолжила свой обход, ступая между рядами коек, размышляя. Вдруг она поняла, что эти идеалы навязаны извне, принудительны. Что, если бы Феликса, или Ипполита, или Александра, или Альфонса оставили в покое, никаких идеалов у них не было бы. Где-то наверху кучка людей решила навязать Альфонсу, и Ипполиту, и Феликсу, и Александру, и тысячам им подобным ви́дение, которого в них не было, которое им не принадлежало. Неблагородный металл – с позолотой. И вот они уже запряжены в великую колесницу Джаггернаута¹⁹, массивную и разрушительную, на которой восседает Мамона, или богиня Свободы – или Разума, если угодно. Все, что нужно от них, – коллективная физическая сила, – чтобы тащить колесницу, сеять уничтожение и оставлять за собой широкую колею, по которой – когда-нибудь в будущем – прошествуют орды Прогресса и Цивилизации. Личное благородство излишне. Идеалистам нужна от масс только физическая выносливость.

Через небольшие квадратные окна палаты просачивался рассвет. Два пациента перекатились со спины на бок, чтобы пообщаться. Их голоса отчетливо раздавались в утренней тишине.

– А знаешь, mon ami²⁰, что в немецкой батарее, которую мы захватили на днях, были пулеметчики, привязанные к пулеметам цепями / прикованные к своим орудиям?

Париж,

18 декабря 1915

La Patrie Reconnaissante²¹

Его доставили в Poste de Secours²² прямо за передовой и аккуратно уложили на носилки, а носильщики принялись разминать руки, затекшие от тяжести его тела. Это был крупный сорокалетний мужчина, не то что легкие юнцы из молодняка последних двух лет. Раненый открыл глаза, горящие черные глаза, которые сперва заметались по сторонам, после чего мстительно остановились сперва на одном, затем на другом brancardier²³.

– Sales embusqués! (Грязные тыловые крысы!) – яростно крикнул он. – Сколько я тут пролежал? Десять часов! Десять часов вас дожидался! Притащились, только когда стало безопасно! Безопасно для вас! Чтобы не рисковать вашими драгоценными грязными шкурами! Чтобы подобраться туда, где я стоял месяцами! Туда, где пролежал десять часов с пузом, вскрытым немецким снарядом! Безопасно! Безопасно! Вы только по ночам смельчаки, в темноте, когда опасность миновала, через десять часов!

Он закрыл глаза, резко подтянул колени и ухватился грязными руками за живот. Старые синие штаны от пояса до колен были пропитаны кровью, черной кровью, запекшейся и мокрой. Brancardiers переглянулись и покачали головами. Один пожал плечами. Мужчина на носилках снова открыл горящие глаза.

– Sales embusqués! – снова заорал он. – Сколько вы уже занимаетесь этой благостной работенкой? Двенадцать месяцев, с начала войны! А я с начала войны, все эти двенадцать месяцев стою в окопах на передовой! Подумайте только – двенадцать месяцев! И двенадцать месяцев вы бегаете за нами – когда становится безопасно! А ведь вы сильно меня моложе! Оба лет на десять – на десять – пятнадцать или даже больше! Nom de Dieu²⁴, вот что значит блат! Блат!

Горящие глаза снова закрылись, и носильщики потопали прочь, зажигая дешевые сигареты.

Потом пришел хирург, который был на исходе терпения. А, grand blessé, его срочно в тыл. Хирург попытался расстегнуть его мокрые штаны, но мужчина закричал от боли.

– Ради всего святого, разрежьте их, месье Major! Разрежьте! Не надо экономить. Они износились на службе отечеству! Они порваны и запятнаны кровью, никому они после меня не понадобятся! Ох уж эта мелочная экономия, мелочная, фальшивая экономия! Режьте, месье Major!

Тяжелыми тупыми ножницами ассистент наполовину отрезал, наполовину оторвал штаны от агонизирующего мужчины. От раны отвалились комки черной крови, и открылся поток алой крови, который остановили жгутами, туго затянув их поверх белой марли. Хирург отложил инструменты.

Он мягко прошептал:

– Mon pauvre vieux²⁵. Еще? – и вколол дозу морфия в вялую ногу.

Подошли два медбрата, американцы в хаки, румяные, упитанные, беспечные²⁶. Они быстро и ловко подняли носилки. Мариус открыл свои гневные глаза и яростно на них уставился.

– Sales étrangers²⁷! – крикнул он. – Что вы здесь забыли? Приперлись поглазеть на мои кишки на полу? Где вы были десять часов назад, когда были нужны? Когда я лежал башкой в грязи, в собственной крови? Куда вам! Ведь было опасно, а вы вечно ждете затишья!

Они сунули его в машину и в свете фонаря застегнули коричневые брезентовые шторы. Один из них завел мотор, и оба, посмеиваясь, забрались на передние сиденья. Они ехали в темноте, не включая фар, быстро, но аккуратно. Мужчина продолжал вопить, но они его не слышали.

– Понаехали! Туристы! – грустно завывал он. – Сидят за рулем, когда это я должен сидеть за рулем! Не я разве водил такси в Париже последние десять лет? Не знаю, что ли, как водить, как управляться с двигателем? Кому они здесь нужны – Франции, что ли? Нет, только себе самим! Чтобы книжку написать, чтобы рассказывать потом, что они тут делали – когда было безопасно!²⁸ Если для Франции, так записались бы во Французский легион – им там всегда рады – и стояли бы со мной в окопах! Думаете, запишутся?²⁹ Еще чего! Небезопасно ведь! Заняли мое место за баранкой и приехали за мной – когда уже было поздно.

Потом подействовал морфий, и он уснул.

Мариус умирал в полевом госпитале, километрах в десяти от линии фронта. Он умирал уже три дня, и другим пациентам это не нравилось. Вонь от его ран наполняла воздух, а его проклятия наполняли палату. Потому что Мариус знал, что умирает, и бояться ему было нечего. Он мог выражаться, как ему было угодно. Для него не будет земного трибунала – ему придется отвечать на высшем суде. Так что Мариус свободно делился со всей палатой своей философией жизни, своей тяжелой, скудной, уродливой жизни, какой он ее прожил, а также своим пониманием Родины, какой он ее знал. Три дня подряд, от рассвета до заката, он вопил в бреду, и никто особенно не слушал, все понимали, что это бред. Пациентов это то отвлекало, то забавляло, а иногда ужасно раздражало, в зависимости от того, хотелось ли им спать и насколько сильно они страдали. Все это время рана в его животе наполняла палату жуткой вонью, ведь это была газовая гангрена³⁰, а у нее чудовищный запах.

Мариуса поместили в Salle для раненых в брюшную полость, и рядом с ним лежал мужчина с каловым свищом, который источал омерзительный запах. Мужчина со свищом привык к себе, но без конца жаловался на Мариуса. С другой стороны от него лежал мужчина, которому прострелили мочевой пузырь, и вокруг него стоял плотный запах мочи. Но и этот мужчина привык к себе, и он тоже жаловался на Мариуса и на его ужасный запах. Потому что у Мариуса была газовая гангрена, а гангрена значит смерть, и то, на что они жаловались, был запах смерти.

Через две койки от Мариуса лежал двадцатилетний парень, которому прострелили печенку. Кроме того, ему ампутировали руку, и поэтому ему полагался Croix de Guerre³¹. Он не отличился каким-нибудь храбрым поступком, но Croix de Guerre выдавали всем mutilés³², потому что они поправятся и вернутся в Париж, и, когда они будут гулять по улицам Парижа без ноги или без руки, для поддержания всеобщего настроя полезно, чтобы у них на груди красовался Croix de Guerre. Поэтому однажды в восемь вечера пришел Генерал, чтобы вручить парню через две койки от Мариуса Croix de Guerre. Генерал был красивый мужчина, что-то вроде русского великого князя. Он был высокий и подтянутый, с прекрасными стройными ногами в блестящих высоких сапогах. Он произвел сильное впечатление, когда переступил порог палаты, будто материализовавшись из дождя и темноты. Несколько дождевых капель поблескивали на золотых дубовых листьях³³ его фуражки, поскольку, хотя его и привезли на лимузине, он не мог подъехать прямо к палате, и пришлось пройти около пятидесяти ярдов в темноте и под дождем. Он был облачен в черный плащ до пола, который он положил на пустующую койку, после чего, окруженный блистательной свитой, вручил мужчине через две койки от Мариуса медаль. Все это сопровождалось небольшой, но трогательной церемонией, полной достоинства и простоты. Мариус в своем бреду внимательно наблюдал за происходящим.

Через пять минут все закончилось. Генерал ушел, его свита тоже, и обитатели палаты снова погрузились в свои мысли.

Напротив Мариуса, на другой стороне палаты, лежал маленький joyeux³⁴. А точнее – солдат из Bataillon d’Afrique³⁵, французского криминального полка, куда попадали люди, которые в противном случае отбывали бы тюремные сроки. Заключенных отправляли в этот полк в мирное время, а во время войны они воевали в окопах так же, как и все, но с меньшим шансом получить за это награду. Как правило, награда для них была предусмотрена только одна – социальная реабилитация. Мариус снова заводил свою пластинку, поддразнивая маленького joyeux, чьи ноги лежали всего в ярде от его ног.

– Tiens³⁶, мой маленький друг! – кричал он на всю палату. – Тебе никогда не получить такого Croix de Guerre, как у Франсуа, потому что ты в Bataillon d’Afrique! А как ты там очутился, дружище? Да просто однажды ночью перебрал вина в кафе – да так перебрал, что, когда старый богатенький boulevardier³⁷ решил отбить у тебя девчонку, ты вмазал ему и поставил фингал! Обычный забулдыга, возмутитель спокойствия! А всё из-за вина, хорошего вина, которое завысило цену девчонки! Это все вино! Вино! Но каждый раз, когда парламент пытается запретить во Франции распитие хорошего вина, все начинают возмущаться. Кто – все? А вот тот самый boulevardier, который вложил деньги в виноградники, тот самый, который положил глаз на твою Мими³⁸! И вот ты отправляешься в тюрьму, а потом в Bataillon d’Afrique, пока вино льется рекой, а твоя Мими – где она? Только никогда тебе не получить Croix de Guerre, дружище, – La Patrie Reconnaissante об этом позаботится!

Мариус кричал и смеялся – он знал, что смерть близка и что приятно выговорить все, что лежит на душе. К нему подошел санитар, один из шести молодых парней, приписанных к палате в роли медбратьев.

– Ха! Пришел меня утихомирить, sale embusqué? – язвил он. – Я буду орать громче пулеметов! Да слышал ли ты вообще пулеметы ближе, чем в этом безопасном местечке за передовой. Занимаешься тут бабьими делами! Ухаживаешь за мной, нянчишься со мной! Что ты в этом понимаешь, бездарная ты офисная поганка? Наверняка заручился влиятельным дружком, который мобилизовал тебя медбратом – на бабью работу, вместо того чтобы пойти простым солдатом, как я, исполнять свой долг в окопах!

Мариус приподнялся в кровати, а медбрат знал со слов врача, что это положение вредно для человека с тридцатисантиметровой раной в животе. Но и в бреду Мариус оставался силен, и пришлось позвать второго медбрата, чтобы уложить его на спину. А вскоре понадобился и третий – чтобы удерживать сопротивляющегося мужчину в этом положении.

Мариус сдался.

– Зовите всех шестерых! – кричал он. – Всех шестерых! Что вы понимаете в моей болезни? Ты, продавец овощей! Ты, парикмахер! Ты, cultivateur³⁹! Ты, капитан паромчика из Парижа в Шербург! Ты, парижский газовик! Ты, водитель парижского такси, как и я! И вся ваша премудрость, ваш опыт ушли на то, чтобы со мною нянчиться! Мобилизовались медбратьями, потому что дружите с другом депутата! Я не знаю никакого депутата, я попадаю прямиком в окоп на передовой! Sales embusqués! Sales embusqués! La Patrie Reconnaissante!

Он откинулся на спину и ненадолго притих. Он был в сильном бреду, а значит, конец был не за горами. Его черные брови исказила гримаса боли, закрытые веки дрожали. Серые ноздри сужались и расширялись, а серые губы натянулись, обнажив оскал покрытых желтым налетом зубов. Беспокойные губы постоянно искривлялись, исторгая очередное беззвучное проклятие. На полу возле него лежала груда покрывал, с яростью сброшенная им с койки, по обеим сторонам которой свешивались бледные мускулистые волосатые ноги – так, что пальцы доставали до пола. Он все время пытался освободиться от брюшных перевязок, дергая за булавки слабыми грязными пальцами. Пациенты по обе стороны от него отвернулись, чтобы не чувствовать запаха – запаха смерти.

В палату вошла медсестра. Она была единственной женщиной, работавшей в палате, и она решила прикрыть его сброшенным покрывалом. Мариус попытался ухватить ее за руку и заключить в свои слабые, охваченные бредом влюбленные объятия. Она ловко увернулась и попросила санитара, чтобы тот его прикрыл.

Мариус зашелся ликующим, хищным, вялым, визгливым смехом.

– Не связывайся с прокаженной женщиной! – кричал он. – Никогда! Никогда! Никогда!

Потом ему снова дали морфия, чтобы он вел себя тише и приличней и не мешал другим пациентам. И он умирал всю следующую ночь, и весь следующий день, и всю ночь после этого, потому что это был сильный и невероятно живучий мужчина. И, умирая, он продолжал изливать на всех свой жизненный опыт и свои выводы о жизни, какой он ее прожил и узнал. И когда он видел медсестру, то начинал думать об одном, когда видел медбратьев – о другом, когда видел мужчину с Croix de Guerre – о третьем, а когда видел joyeux – о четвертом. И обо всем этом он сообщал всей палате, не умолкая. Он был в глубочайшем бреду.

Он умер мерзкой смертью. Умер после трехдневного беснования и проклятий. Перед его смертью в той части палаты, где он лежал, стояла ужасная вонь, и она отражалась в грязи слов, которые он выкрикивал на пределе своего обезумевшего голоса. Когда это закончилось, все вздохнули с облегчением.

Конец наступил внезапно. Он наступил после диких метаний, после жесточайших проклятий, после жесточайших истин. Как-то ранним утром ночная медсестра посмотрела в окно и увидела процессию, которая уходила с территории госпиталя через ворота и удалялась в направлении кладбища близлежащей деревни. Первым шел священник, держа в руках деревянный крест, сделанный накануне плотником. Он пел что-то грустное, а у ворот, взяв под козырьки, стояла стража. Через ворота прошел кортеж из дюжины солдат – четверо из них несли гроб. На гробе красовался славный французский триколор. Медсестра инстинктивно оглянулась на койку Мариуса. Когда он умрет, все будет точно так же. Потом ее взгляд упал на парижскую газету на столе. Одна из колонок была озаглавлена: «Nos Héros! Morts aux Champs d’Honneur! La Patrie Reconnaissante⁴⁰». Все будет точно так же.

Потом Мариус издал последний внезапный крик.

– Vive la France! – заорал он. – Vive les sales embusqués! Hoch le Kaiser!⁴¹

Потом он умер.

Париж,

19 декабря 1915

1.Ла Мотт также опубликовала несколько эссе о своем опыте военной медсестры. Эссе «Американская медсестра в Париже» вышло в июле 1915 г. в Survey: A Journal of Constructive Philosophy; «Под бомбами в Дункерке» – в Atlantic Monthly в ноябре 1915 г.; а «Веселая прогулка» – в Atlantic Monthly в октябре 1916 г. Кроме того, Ла Мотт, скорее всего, является автором «Описания опыта в американском передвижном госпитале. Ней, Франция», напечатанного в American Journal of Nursing в апреле 1915 г.

2.Все цитаты из книги Ла Мотт приводятся во Введении и Послесловии с указанием страниц настоящего издания. Примеч. пер.

3.List of New Books // Athenaeum. 1919. Dec. 26. № 1411.

4.Среди исследователей, гораздо более малочисленных, чем обычные читатели, «На отливе войны» долго оставалась неизвестной. Двадцать лет назад было трудно найти по ней какую-нибудь стипендиальную программу. Этот пробел стал заполняться свежими работами: Hallett Ch. E. Nurse Writers of the Great War (Manchester: Manchester Univ. Press, 2016); Hutchison H. The War that Used Up Words: American Writers and the First World War (New Haven, CT: Yale Univ. Press, 2015); Mariani G. Waging War on War: Peacefighting in American Literature (Urbana: Univ. of Illinois Press, 2015); Higonnet M. R. Введение к Nurses at the Front (Boston: Northeastern Univ. Press, 2001); Ellen La Motte and Mary Borden, a Nursing Couple / ed. A. Heitmann, S. Nieberle, B. Schaff and S. Schülting // Bi-Textualität: Inszenierungen des Paares. P. 92–103. (Bielefeld: Erich Schmidt, 2001); Smith A. K. The Second Battlefield: Women, Modernism and the First World War (Manchester: Manchester Univ. Press, 2000). Две более ранние работы принадлежат Tylee Cl. M. The Great War and Women’s Consciousness (Basingstoke: Macmillan, 1990) и Genthe Ch. V. American War Narratives, 1917–1918 (New York: David Lewis, 1969).

5.В период между июнем 1915 и июнем 1916 г. Ла Мотт провела несколько долгих смен как медсестра-волонтер в Hôpital Chirurgical Mobile No. 1 – передвижном французском госпитале на Западном фронте, расположенном недалеко от бельгийской деревни Росбрюгге. Здесь и далее, кроме переводов с французского, примеч. Синтии Уоктелл.

6.Рассказ «Герои» был впервые напечатан в 1916 г. в августовском номере журнала Atlantic Monthly.

7.Действие этой и большинства последующих глав разворачивается в мобильном хирургическом госпитале № 1, французском полевом госпитале в бельгийском Росбрюгге, где Ла Мотт работала медсестрой-добровольцем.

8.Солдат был признан дезертиром из-за попытки самоубийства.

9.Директрисой госпиталя была чикагская аристократка Мэри Борден, которая позже опубликовала свои собственные мемуары (The Forbidden Zone, London: Heinemann, 1929). Ла Мотт посвятила «На отливе войны» ей, используя ее фамилию по мужу – Мэри Борден-Тёрнер.

10.Армейский врач (фр.).

11.Эфир использовался во время операций в качестве анестетика.

12.Палата (фр.).

13.Тяжелораненые (фр.).

14.Комиссованные (фр.), то есть не годные к дальнейшей воинской службе.

15.Йодоформ использовали во время войны в качестве антисептика.

16.Медаль «За военные заслуги» (фр.). Высшая военная награда, присуждавшаяся французским солдатам за храбрость в бою.

17.Пилотируемые аэростаты, привязанные к земле, использовались для наблюдения за передвижениями противника.

18.Родина (фр.).

19.Джаггерна́ут, иногда ошибочно – яггернаут (англ. Juggernaut) – термин, который используется для описания проявления слепой непреклонной силы; для указания на кого-то, кто неудержимо идет напролом, не обращая внимания на любые препятствия. Происходит от санскритского слова Джаганнатха, которое в переводе означает «владыка Вселенной» и является одним из имен Кришны в индуизме. Ред.

20.Мой друг (фр.).

21.Благодарная отчизна (фр.). Отсылка к надписи над входом в Пантеон в Париже: «Aux grands hommes la patrie reconnaissante» (Великим людям – от благодарной отчизны).

22.Пункт первой медицинской помощи (фр.).

23.Носильщик (фр.).

24.Черт возьми (фр.).

25.Бедняга ты мой (фр.).

26.На тот момент все американские санитары были добровольцами.

27.Грязные иностранцы (фр.).

28.Впоследствии многие водители санитарных машин написали о своем опыте, в том числе Эрнест Хемингуэй, Джон Дос Пассос и Э. Э. Каммингс, а также и менее известные писатели, например, Лесли Басуэлл, автор книги «Санитарная машина № 10».

29.Одним из американцев, записавшихся во Французский легион, был поэт Алан Сигер, написавший знаменитое стихотворение «Рандеву со смертью» и погибший 4 июля 1916 г. во время битвы на Сомме.

30.Смертельная бактериальная инфекция.

31.Военный крест (фр.). Французская медаль, учрежденная в 1915 г. для награждения за особую храбрость.

32.Инвалиды, калеки (фр.).

33.Генеральский знак отличия.

34.Весельчак (фр.) – ироническое прозвище солдат африканского батальона.

35.Африканский батальон (фр.), сокращенное название батальонов легкой инфантерии Африки, которые, как правило, проходили службу на севере Африки и были укомплектованы французскими преступниками.

36.Послушай-ка! (фр.)

37.Завсегдатай заведений парижских Больших бульваров, модник.

38.Скорее всего, отсылка к персонажу Мими из оперы Джакомо Пуччини «Богема».

39.Фермер (фр.).

40.Наши герои! Умершие на поле брани! Благодарная отчизна (фр.).

41.Да здравствует Франция! Да здравствуют грязные крысы! Да здравствует кайзер! (фр.)

Bepul matn qismi tugad.