Kitobni o'qish: «Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века»

Shrift:

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Сан-Моритц, Швейцария, 1948 год
Поль Моран

– Не оборачивайся, – сказала жена. – Там, у окна, мадемуазель! – Елена нахмурилась и наклонила голову. – В дурацкой шляпе похожа на голодного грифа.

– В дурацкой? Значит, не она.

– Если хотим успеть на матч, надо сматываться.

Я обернулся: Коко смотрела прямо на меня поверх сигаретного дыма. Она щурилась, подбородок на тонкой шее вздернут – величественный гриф, в тесной клетке не изменивший привычке смотреть свысока. Мех на шляпке топорщился белым хохолком. Глаза ее были по-прежнему яркими, но не сияли.

– Привет… – я подошел.

Она ела свой птичий завтрак.

– Ты тоже на Олимпиаду?

– Что, я стала похожа на старую идиотку, Полё? – Коко приветливо улыбнулась и потрясла рукой, украшенной браслетами и перстнями.

Когда я наклонился, чтобы расцеловать ее, маленькое тело мадемуазель показалось мне бесплотным; от нее пахло кофе и сладкими духами. Отстранившись, я почувствовал на лице прикосновение душистого меха. Вопреки земным законам и жизненным катастрофам, прежде она молодела с каждым годом, а теперь усохла и выглядела на свои шестьдесят пять, на лице особенно выделялся большой подвижный рот.

– Возраст – очарование Адама и трагедия Евы, так, мой Полё? – хрипло хохотнула мадемуазель.

Как я мог забыть: она читает мысли обычных людей.

– Твоя жена, – мадемуазель махнула рукой с сигаретой в направлении холла, – сбежала. Надеюсь, из-за меня.

– Пошла в туалет, я думаю. Сегодня швейцарцы играют с норвежцами, и мне, к сожалению, пора идти.

– Давай посидим у меня, пока она будет мерзнуть. Хочешь?

– Нет, я с Еленой. Прости.

«Почему не сказал, что сам люблю посмотреть на игру?! И хочу провести день с женой? Сейчас-то мне с какой стати пасовать перед ней?»

– Заходи вечером, я здесь на третьем, выпьем по бокалу «Россини», – предложила она.

Этот коктейль подавали в Париже в отеле «Ритц» всю войну, мы часто пили его вместе. В глазах Коко появилось новое: страх, опасение, что она всего лишь бывшая властительница идей и пространства. Я не выдержал боли в ее взгляде.

– Хорошо, скажу Елене. Спасибо за приглашение.

– Приходи один, мой Полё, – протянула она жеманно и улыбнулась, глядя мне в глаза. – У меня к тебе дело.

Трудно без смущения смотреть на кокетливую гримасу немолодой женщины, которую помнишь красавицей. То, что она упрямо игнорировала мою жену, было так похоже на прежнюю Коко! Ей, конечно, плевать на мои возможные мелкие неприятности, однако надо напомнить.

Но я промямлил:

– Вечером с шофером отправлю тебе записку. Ты здесь под своим именем?

– Ха, мой бог, конечно нет, на черта мне сдались журналисты и прочие дебилы. – Она проворно надела темные очки, о которых забыла на время, ее маленькое лицо исчезло. – Ты тоже в этом отеле?

– Нет, мы с Еленой, – подчеркнул я – «мы», – в «Помм де пен», на другой стороне озера. Когда приехали, здесь были заняты даже люксы. – Мне не хотелось признаваться, что этот роскошный отель нам не по карману. – Тебе-то как удалось?

Она фыркнула, дернув острым плечом, жемчуга на груди сместились с громким шелестом.

– Записку оставишь для пятого люкса! – прогудела мадемуазель.

– Для пятого, понял.

После хоккея, во время прогулки, у меня был нервный разговор с Еленой; я понимал ее эмоции, но все же вечером собирался в отель «Бадрютт» к мадемуазель.

За обедом меня ждал неприятный сюрприз: я попросил официанта принести местную газету с расписанием игр на завтра. Газетенка «Новости Граубундена» не только давала подробную информацию о том, на каких площадках будут состязания, но и сообщала об известных людях, прибывших в качестве зрителей на зимнюю Олимпиаду-48, высокопарно названную «Играми Возрождения». Там было написано: «В холле отеля „Бадрютт“ замечен бывший французский посол в Швейцарии писатель Поль Моран с супругой, румынской принцессой Еленой Сутцо». Я быстро убрал листок, чтобы жена не заметила. Одно радовало – там не было наших фотографий.

И вот мы вдвоем с мадемуазель в ее люксе любуемся видом, сидя перед огромными, от пола до потолка, окнами апартаментов. Коко в белом, одета с невыразимым изяществом, и на ней так много украшений, что она сутулится, подняв плечи, при этом ее стан кажется совсем бесплотным.

Окна гостиной были обрамлены золотистыми бархатными портьерами, что делало зрелище на площадке перед отелем похожим на декорацию спектакля, выстроенную художником с буйным воображением и неограниченными возможностями. На переднем плане, прямо перед нами, был овальный ярко освещенный каток. Там кружились в пятнах света фигуристы. Чуть поодаль – белая плоскость озера среди волнистых гор, по нему даже в такой час бегали лыжники. И повсюду до темного горизонта стояли пышные ели и сосны в раздутых снежных балахонах.

– Люблю снег, – она улыбнулась мечтательно. – Удивительно, что из воды, женского и бесформенного, получается лед – холодное, мужское! А вот ноги, мой бог, ноги-то зачем открывать? – мадемуазель гневно указала на девушку, которая плавно скользила по льду. – Колени – это же уродливые сочленения! Как у насекомых! Я в моих платьях колени всегда скрывала.

Захотелось отвлечь ее от ног фигуристок. Я предвидел, что наша встреча обернется монологом мадемуазель и вечер будет скучным.

– Помнишь, Мися говорила, что по-настоящему шикарным театр был лишь в те времена, когда ложа важных гостей помещалась прямо на сцене? Мы сейчас словно в такой ложе, – нарочито восхитился я.

Коко внезапно встала, поставив бокал на столик, на лице ее мелькнуло, сменяя друг друга несколько саркастических гримас. Конечно, я допустил бестактность, напомнив ей о времени, когда у Миси Серт на лучших сценах Парижа была собственная ложа; эту роскошь упразднили во время Первой мировой. Коко в то время была просто модисткой. У нее был покровитель, но таких способных содержанок в Париже было немало. Я-то полагал, что соперничество между подругами – одной из которых, Мисе, все досталось в ранней юности просто даром, а другой пришлось пробираться сложными путями, – давно изжило себя.

– Что-то не так? – я постарался мило улыбнуться.

– Твоя Мися неделю назад прислала мне письмо, сейчас принесу.

Вернувшись из спальни, Коко с размаху села в кресло и, нервно потрясая бумагой, стала читать. На переносице у нее появились очки. Собственно, новости о бедной Мисе Серт были никому не интересны уже лет десять. Я с удовольствием пил шампанское с клубничным пюре, тот самый коктейль «Россини», которым гордился парижский «Ритц», и любовался огнями, думая о том, что хотел бы показать этот вид жене.

– А вот, – повысила голос мадемуазель, – слушай: «я занята день и ночь, работая вместе с Було над воспоминаниями. Моя книга, конечно, всех очень удивит. Я вовсю забавляюсь! Но иногда рыдаю». – Мадемуазель фыркнула и грубо ругнулась. – Рыдает она…

– Рад, что Мися занялась делом.

– С ума сошел? – Она потрясла кулачком, покрытым драгоценными камнями. – Мися сочиняет бредни! Обо мне!

Коко всегда уверена, что окружающие говорят и думают лишь о ней. Возможно, раньше это был один из секретов ее успеха.

– Что за Було?

– Бывший секретарь Серта, достался ей в наследство вместе с квартирой. Мальчик смотрит на нее с умилением, как на сундук времен Вильгельма Завоевателя, откопанный в саду. Було красит губы и, по-моему, с собственным полом не может определиться, что уж говорить об остальном. Представляю, как Мися лежит, изображая мадам де Монтеспан в состоянии маразма, и диктует чушь. – Коко подперла голову рукой и закатила глаза, потом с силой стала крутить кистью в воздухе, как птица, проверяющая мощь крыла. Перстни мадемуазель замигали, подавая дружеские сигналы праздничным огням за окнами. – Сама ведь не только писать, но и книгу за всю жизнь не открыла…

Я возразил:

– Малларме, Дебюсси, Лотрек – все обожали молодую Мисю! Ренуар хотя бы. И Пруст мне про нее всегда говорил восторженно, ему нравилось писать ей письма.

– Да сроду она их не читала!

– А может, она в воспоминаниях расскажет правду о «Русском балете»?

– Угу, правду. Мися будет плести про меня, я уверена, и все переврет, как обычно, – отчеканила мадемуазель. – Уфф, знаменитые Мисины поклонники! Да они разбегались, спасались от нее! Ты же знаешь: я тоже могу укусить кого-то, когда разозлюсь. Но Мися жрет людей целиком, и она всегда так делала! В общем, я ей написала, чтобы она не вздумала упоминать меня в своих опиумных фантазиях. Так и предупредила: если опубликуешь обо мне хоть слово…

– То что? – Мне всегда казалось, что Мисю напугать нельзя.

– Ну-у-у, – она помедлила, будто обдумывая наказание, – хотя бы перестану тащить ее на себе, как делала это всю свою жизнь. В прошлом году – и в апреле, и осенью – оплатила ей здесь санаторий и врачей. Встало мне это, ты знаешь Мисю, мягко говоря, недешево… она всю жизнь уверена, что деньги валятся с неба. У меня у самой сейчас долги. А! – она энергично отмахнулась и нахмурилась.

Я знал, что моя собеседница попала в общество первоклассных мастеров искусства и их покровителей только благодаря дружбе с Мисей Серт, которая ко времени знакомства с Коко царила в этом недосягаемом для простых людей кругу двадцать с лишним лет.

– Полё, послушай, ты ведь плохо ее знаешь, – не унималась Коко. – Когда мы первый раз ездили по Италии, она твердила: брось ты всех этих Тицианов и Боттичелли – они мусор, ничто, – а пойдем лучше посидим где-нибудь, поедим вкусно. Еще ей нравилось притащить в отель кучу камней, кораллы, бисер, барахло всякое… она делала деревья, знаешь, наподобие японских, у нее их был целый чемодан. Деревья с каменными листьями! У Миси вообще никогда не было вкуса! Никакого, уж поверь мне. – Коко кипятилась, я старался сохранять серьезное лицо. – Она сама мне говорила, что Малларме каждое воскресенье приносил ей стихотворение и паштет из гусиной печенки. Паштеты она сожрала, а стихи растеряла, может даже выбросила – они ничего для нее не значили, ничего!

Зато я неплохо знал два поколения людей искусства в Париже, для которых мнение Миси об их творчестве было важным. Другое дело – никто из них не мог сказать, что знает Мисю достаточно хорошо, и никто не взялся бы предсказать поступки Миси. Иногда ее взгляд был проникновенным, глаза смотрели нежно, но она открывала рот – и человек слышал неприличные или злые слова. Бывало и наоборот: Мися говорила что-то поэтически-возвышенное, а смотрела хитро или презрительно щурилась. Мися Серт была любопытным, разряженным, своевольным, сильно надушенным, до крайности избалованным парижским сфинксом. Она привлекала избранных и отталкивала многих других. Кажется, когда-то Реверди (или же Малларме, не помню) назвал ее «королевой богемного Парижа», но это была непостижимая и часто жестокая королева.

– Вот еще перл! – щелкнула по странице мадемуазель. – Она сообщает, что была на выставке Пикассо и потом у него в мастерской они поссорились: «Можешь теперь поблагодарить меня, я освободила тебя от Пикассо!» Мой бог, освободила от Пикассо! Меня! – Коко вскочила, взгляд стал гневным. – Единственный человек, от которого я хотела бы освободиться, – сама Мися. Ну и кто она после этого?!

Листы переворачивались; письмо трещало, мне казалось, оно может загореться – раздражение мадемуазель передавалось бумаге.

– Полоумная идиотка, вдруг ей пришло в голову распоряжаться моими отношениями с Пикассо!

Эта заочная ругань становилась скучной, и вдруг Коко сказала:

– Мне нужно, чтобы ты помог написать книгу. Мою! Расскажу о себе сама, все как есть. – Бросив листы себе под ноги, она взяла со стола бокал и удобно устроилась в кресле. Серьезно смотрела мне в лицо.

– А почему я? – мне хотелось отказать поделикатнее. – Сейчас Олимпиада, и мы с женой вместе…

– Твои книги были успешными, и потом, ты же был секретарем Пруста, долго работал у Галлимара. – Аргументы мадемуазель, как обычно, были строго рациональными. Но после паузы она добавила мягко: – Ты единственный, кто знает, какой я была, когда Бой был жив. Только ты помнишь меня настоящую, Полё.

Если отбросить раздражение, естественным образом возникавшее оттого, что думала и рассуждала она только о себе, обстоятельно и очень серьезно, можно было признать, что она права. Я дружил с Боем Кейпелом, любил его так же, как и она его любила. После гибели Боя мне его тоже жутко не хватало. И до сих пор не хватает, хотя прошло почти тридцать лет. Правда и то, что она была его грандиозным творением. Бой Кейпел, безусловно, нас связывал.

– Да, ты стала известной практически сразу после того, как он нас покинул.

– Не просто известной, мой бог! Единственной женщиной в мире, фамилию которой не надо называть. «Великая мадемуазель» – это только я, – напомнила она; видимо, ей давно не перед кем было хвастаться. – У меня такое чувство, что после смерти Боя моя жизнь, да и я сама, поменялась полностью, будто он «оттуда» всем дирижировал. Началось самое интересное. До этого я работала как умела, хоть он мне, разумеется, и советовал всегда, и помогал. Но потом! Он был все время со мной, здесь, – она приложила ладонь к груди, поверх лабиринта бус. – Ты один можешь понять это, Полё.

Мне стало интересно: эти жемчужины холодные или нагреваются от ее эмоций?

– Я не только сразу стала сильнее, но и каждый день знала, как действовать. Делала это без ошибки, точнее и быстрее всех. Хоть и была очень молода, – добавила она задумчиво.

Вот это, мягко говоря, преувеличение. Когда не стало Боя, мадемуазель исполнилось тридцать семь. А правдой было то, что в те годы на вид ей можно было дать двадцать пять; не всегда, но в некоторые дни.

– И принялась работать как несколько человек, не уставала никогда, – повторила она. – Так странно, Полё. Я ведь любила Боя, и он меня любил, но пока он был жив – я часто плакала, все десять лет, что мы были вместе. А потом уже нет, потом настало время настоящей работы.

– Почему ты плакала?

– Скажем так: он любил не только меня, – она дернула плечом и потянулась за сигаретой.

Мы проговорили до полуночи. Когда я вернулся в отель, Елена читала в постели, и, конечно, она была обижена на меня. Я же торопился записать то, что рассказала мадемуазель.

– Шпатца там не было?

– Нет. Только мы вдвоем.

– Куда же делся барон Шпатц? Странно.

Я знал, что моя жена терпеть не может Ганса фон Динклаге по прозвищу Шпатц с тех времен, когда он появился в Париже в 1933-м как «доверенное лицо канцлера Германии Адольфа Гитлера».

– У женщин не спрашивают такие вещи. Я не спрашиваю.

– Будешь всю ночь записывать, что она наплела? – Елена подошла, чтобы поцеловать меня на ночь, и заглянула в записи.

– Иди спать, пожалуйста.

– «Мои строгие тетушки из Оверни! Наши дома, ухоженные жасминовые аллеи! Шкафы с белоснежными простынями и рубашки с кружевными манжетами». По-оль, она тебе врет! Весь Париж знает, как было на самом деле, вон хоть спроси у Миси.

Воистину: говоря о Шанель, обязательно упоминают Мисю, и наоборот. Будто они давняя супружеская пара.

– Людям интересно, как она сама себе это представляет. И согласись, Коко имеет право рассказывать о себе что хочет. В любом случае такая книга может иметь успех.

– Ты спятил? Это смешно! Кто-то купит книгу о мадемуазель со слов самой мадемуазель? Про нее все забыли! Диор и Живанши превзошли ее во всем! Она тебе хотя бы заплатит?

– Не знаю. И не так это важно. Спокойной ночи.

– Ну понятно, – протянула жена с интонацией прозорливой консьержки. Я не выносил этот ее тон, но ссориться не хотелось.

– Иди ложись, пожалуйста. Люблю тебя, Елена. – Я поцеловал ей руку, давая понять, что больше отвлекаться не намерен. – Ты у меня красивая.

Рим, апрель 1920 года

Двери на террасу были открыты; стояла необычная для апреля жара, и в просторном зале к полудню стало душно. Сергей Павлович Дягилев в ночной рубашке до пят, в остроносых войлочных туфлях сидел на террасе в плетеном кресле, повернувшись спиной к яркому солнцу. Рядом на круглом столике лежали листы партитуры, время от времени он делал в них заметки карандашом, но большую часть времени слушал, прижав ладони ко лбу. Из глубины апартаментов звучал рояль, иногда музыку дополнял звон трамвая.

– На двадцать второй странице, с третьего по седьмой такт, – крикнул Дягилев, – нет, прямо до восьмого, Игорь! Надо сочинить хороший аккомпанемент для этой темы. А первые два такта в картине вычеркиваются, лишние они.

– Я не могу настроиться на Перголези, не получается! – Композитор взял неблагозвучный аккорд. – Слишком большие различия в ощущении времени и движения! Перголези во сне мне является и грозит палкой. В лучшем случае могу переписать его со своим «акцентом», Серж, но и то не знаю, получится ли.

– Надо сделать, чтобы в хореографии не вышло скучно, – спокойно пожал плечами Дягилев. – Ничего более.

Стравинский закурил и вышел на террасу.

– Пусть Леонид подстраивается под музыку… так будет правильно, в том числе хорошо для танца, – сказал он.

Лицо Дягилева, с большими темными кругами под глазами, страдальчески сморщилось, уголки глаз опустились, брови, наоборот, поднявшись, сложились буквой «л», удивительно точно повторяя линии тонких усов, монокль повис на черном бархатном шнурке.

– Я человек театральный… – он вытянул вперед руку в широком рукаве рубашки.

– Но вы не композитор, Сережа, – быстро вставил Стравинский.

– И слава богу, что не композитор! – выкрикнул импресарио внезапно. – А вот п-почему, позвольте спросить, почему я должен, собственно, быть им?! – При сильном волнении Дягилев начинал заикаться.

– Потому что издевательство над старой музыкой мне претит. Никогда вы этого понять не сможете, вам-то все равно! – Стравинский курил, расхаживая по террасе, иногда он задерживал взгляд на древних постройках Рима, стекла пенсне отражали то солнце, то крыши и купола. – Публика ваш бог.

– Ну хватит! – Дягилев вскочил и подбросил листы партитуры. Он был на голову выше композитора и в широкой рубашке казался огромным. Со стола грохотом полетел кувшин с лимонадом. – Уже двадцать лет мне твердят, что я нич-чего не понимаю в музыке, потому что я не композитор. Нич-чего не понимаю в живописи! Потому как не художник! Надоело! – теряя домашние туфли, Дягилев свирепо пинал нотную бумагу, норовя загнать листы в лимонадную лужу. Листы разлетались, он их догонял и пинал снова.

Стравинский отступил к парапету террасы и отвернулся, выжидая. Его ботинок, высокий, украшенный модной кнопкой, отстукивал плавный ритм, гармонирующий со спокойными силуэтами крыш. Композитор выглядел щеголем: клетчатые брюки, нарядный галстук и напомаженные волосы. Вокруг террасы были крыши старинных домов, между ними виднелся купол Пантеона.

– Как выдержать это, господи?! И зачем? Зачем мне все это? – неуклюже переступая босыми ногами, продолжал стенать Дягилев. Со лба у него катился пот, пенсне на черном шнурке раскачивалось на полотне рубахи – фигура напоминала громоздкие, внезапно взбесившиеся напольные часы. – Почему вы носком стучите?! – импресарио вдруг брезгливо уставился на ботинок Стравинского, будто увидел насекомое.

– А что…

– Все нормальные люди отсчитывают пяткой!

Вышел слуга Василий и стал подбирать осколки стекла, аккуратно обходя ноги хозяина, потом осторожно, ни на кого не глядя, собрал мокрые листы.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Стравинский. – Пока мы не разругались.

– Никуда вы не уйдете! Будем работать. Василий, где Леонид Федорович?! Он уже позавтракал хотя бы?

Слуга пожал плечами и поспешил скрыться.

– А кто тут должен знать?! Игорь, сейчас оденусь, и мы продолжим, вместе с Леонидом. Я вот хочу, чтобы мы сегодня же вместе прошли первую половину. У нас не так много времени, да нет, у нас вообще уже нет никакого времени! Завтра репетиция с танцорами. И не надо дуться, пожалуйста, Игорь, ей-богу. Я предупреждал, придется труднее, чем когда сочиняешь свое. Как реставрировать ветхий костюм – если тронешь, может рассыпаться! Перголези стоит мучений, уверяю вас. Вы способны услышать его восемнадцатый век и рассказать нам о нем своим неповторимым языком! Беппо, иди же сюда, где ты прячешься?! – зычно крикнул он по-итальянски. – Неси одеваться!

Стравинский долго смотрел на Пантеон, выражение лица у него было уныло-напряженное, толстые губы под идеально подстриженными усами беззвучно шевелились. Наконец он сказал:

– Вернусь часа в четыре пополудни. Или в половине пятого. Сережа, повторяю, подстраиваться под Мясина и его опыты с новыми движениями не намерен, мне не так уж и нравятся эти цирковые номера… – Стравинский приподнял ногу, чтобы показать угловатое движение, но, поймав взгляд Дягилева, осекся.

– А почему ноты оставили? Возьмите, по крайней мере, мой экземпляр с заметками, миленький! – примирительно попросил Дягилев, когда Стравинский взял со стула трость и шляпу. – Дома пройдете спокойненько.

– Я помню и так.

– Все дуются, все обидчивые, а мне что делать? – проворчал Сергей Павлович, оглядывая костюм, который принес второй слуга, итальянец Беппо, коренастый брюнет с грубыми чертами лица. Итальянец держал одежду перед Дягилевым, смотрел вбок и насвистывал.

– Basta cosi!¹ Не свисти ты! Сколько раз просил… – накинулся на слугу Сергей Павлович.

– Петь-то мне можно? – огрызнулся Беппо. – Разрешаете, синьор? Или я должен бежать на улицу, как собака?!

* * *

Прошлым летом в августе Сергей Дягилев и солист «Русского балета» Леонид Мясин путешествовали по Италии, они ездили сюда каждое лето, и это была их седьмая совместная поездка. В Венеции, Падуе, Перудже, Виченце, Флоренции – были места, где они когда-то вместе любовались архитектурой и живописью, где Дягилев уже показывал и объяснял Леониду картины и фрески. Именно образы Джорджоне, фрески Мазаччо, мозаики Сан-Марко сблизили их в свое время, позволили развивать «Русский балет» в сложное время войны, в первые годы после русской революции.

В путешествиях время до обеда они проводили, любуясь искусством, в музее или в храме, а вечерами читали или ходили по книжным лавкам. В отличие от сверходаренного в танце, но интеллектуально не слишком способного Вацлава Нижинского, юный Мясин с благодарностью принимал «воспитание» Сергея Павловича, который еще в 1914-м вдруг поверил, что сможет создать из невысокого юноши с красивым лицом нового солиста балета. Дягилев мог бесконечно объяснять своему новому протеже пластику фигур и мифологию в полотнах Джорджоне, эволюцию живописи Тициана, золотистый тон полотен Веронезе, психологическое напряжение героев фресок Мазаччо. Каждый год они слушали в Риме и Милане все сколько-нибудь значимые концерты и оперные постановки. Развиваясь рядом с Дягилевым, Мясин смог стать не только звездой «Русских сезонов»; у него со временем стали появляться идеи балетов.

В августе 1919-го Дягилев и Мясин провели несколько недель в Неаполе. Кроме представлений в театре Сан-Карло, они часто бывали в маленьких «народных» театрах, которые, как и двести лет назад, давали спектакли на площадях. Артисты выступали с марионетками в руках, в костюмах персонажей «комедии дель арте», они пели, танцевали, импровизировали, пародировали известных политиков и прохожих. Такие уличные театры сохранились лишь на юге Италии.

У Мясина появилась мечта – создать нечто подобное балету «Петрушка» на музыку Стравинского, но в стиле народной неаполитанской комедии, сделать яркую современную постановку, каких еще не было на европейских театральных подмостках. В Неаполе знакомства позволили Сергею Павловичу найти в разделе редких рукописей Национальной библиотеки неоконченные произведения Перголези; копии с них Дягилев торжественно преподнес Мясину в дар.

Преобразовать музыку барокко в «современную» так, чтобы Леонид смог в полной мере проявить талант постановщика, решил Дягилев, сможет как раз автор «Петрушки» – Игорь Стравинский. У композитора идея не вызвала энтузиазма, ему не хотелось быть и прослыть «интерпретатором» и «аранжировщиком» классики – он дорожил репутацией революционера в музыке. Но Дягилев, как обычно прибегнув к сложной комбинации лести, увещеваний и посулов, смог добиться своего: Стравинский взялся за работу.

* * *

Сергей Павлович надел с помощью Беппо рубашку и светлые брюки, потом слуга помог зашнуровать Дягилеву высокие ботинки из мягкой кожи. Подтягивая живот, импресарио сумел застегнуть жилет, потом попробовал влезть в сюртук, но тот не налезал.

– Не надо, слишком жарко, – он бросил сюртук на руки итальянцу. – П-пожалуйста, Беппо, принеси холодного попить. Какой день у нас, среда? Тогда галстук неси синий в зеленый горох. И духи, ту бутыль, что на полке справа стоит. А сначала сходи и узнай, где Леонид.

– Месье и мадам Серт пришли, – доложил Василий.

– Здравствуй, мой Серж, любимый, – Мися Серт, дама с немного оплывшим лицом, бросилась Дягилеву на шею. – Счастлива, что застали тебя в Риме.

Дягилев отстранился, потом снова, очень крепко, обнял Мисю – мягкую, нарядную и душистую.

– Долго будете обниматься? – Хосе-Мария Серт, похожий на гладиатора из варварской страны, огромный, с лысой, очень гладкой головой и лицом, заросшим черными волосами, взял стул и уселся на него верхом около парапета террасы.

– Люблю тебя, люблю, – шептал Дягилев Мисе, но тут же страдальчески сморщился. – Ты разве не могла мне написать? Хотя бы один раз за эти месяцы?! Вот почему я тебя ищу всегда… только я!

– Ага, не могла, представь себе! Мы жутко долго уже ездим. Сама не помню, как меня зовут и где я.

– Вы же на яхте вроде поплыли?

– Передумали и вернулись. Тоше стало скучно. Потом решили на авто показать Италию маленькой Коко, – объяснил Серт, не поворачивая головы.

– Кому? – поморщился Дягилев.

– Моя новая подруга, – пояснила Мися. – Она вообще в жизни еще ничего не видела. Посмотри, Серж, на мою прическу – мы с Коко обе постриглись. О! У нее драма, жуткая, расскажу потом… Жожо показывал ей города и остальное, а мне пришлось таскаться с ними. У тебя тоже жарко, Дяг! Не могу-у, – Мися закатила глаза. – Беппо, мне воды со льдом и белого вина! Неси просекко, пожалуйста! – звонко приказала она, упав на подушки дивана. – Ты похудел, мой Серж…

– Ты смеешься, это не так, – смущенно протянул Сергей Павлович, украдкой опустив глаза на свой живот и расправив платок в нагрудном кармане. – Почему всегда шутишь надо мной?

– Коко ждет нас через пятнадцать минут, не засни тут, Тоша, – Серт говорил по-французски с сильным каталонским акцентом, из слов получалась картавая каша.

– Хотите сразу меня покинуть? – взмолился Дягилев. – Так нельзя, Мися! Ты мне нужна сейчас! Миленькая, надо поговорить!

– Да я не ухожу. Жожо, слышишь меня? Гуляйте с Коко по жаре без меня, – Мися приоткрыла один глаз, удостоверилась, что муж послушно ушел, стянула с головы шляпку и запустила в угол. – Серж, ну подойди, поцелую еще раз.

Сергей Павлович погладил Мисю по остриженным волосам, поцеловал ее пальцы и сел в кресло рядом.

– Вот и очень хорошо, – мурлыкала Мися. – Надоело по музеям ковылять, там воняет плесенью, все я видела тысячу раз. А Беппо куда делся? Просила же!

Слуга с подносом уже был в комнате; он молча поставил напитки, лед, вазу с клубникой на столик.

– Знаешь, у моего Беппо в феврале умерла жена, наша добрая Маргарита… я плакал, так страдал, будто потерял близкого, – шепотом сказал Дягилев, когда слуга вышел. – А тут еще этот сезон, который будет. Тринадцатый! Я не знаю, что делать, Мися, – тринадцатый, представляешь?!

– Сделай ты его четырнадцатым, ага, подумаешь. Бедный мой, ты такой добрый всегда, такой добрый… я соскучилась, Серж… вы здесь с Лёлей?

– Да. А впрочем, не знаю, мне кажется теперь, что я все время один, – Сергей Павлович поправил монокль, сверкнув перстнем. Черные крашеные волосы подчеркивали бледность его лица и яркую, единственную седую прядь, из-за которой в труппе за глаза Дягилева называли «шиншиллой».

– Где Лёля?

Дягилев насупился:

– Леонид Федорович не считает нужным докладывать, где и с кем проводит время.

– Вы разве не в одном номере?

– Мися, это жестоко, ты не подруга! Пропустила важное… Мы давно нанимаем разные апартаменты. Хотя пока – пока что! – сюда приехали вместе. Но живем врозь. Девицы из кордебалета вешаются на него, я ничего не могу сделать, – тихо пожаловался Дягилев. – Лёля не понимает, какой вред наносит себе! Искусству особенно!

– Как грустно, Серж.

– И это даже не самое страшное, Мися моя! Я фантастически одинок, живу в придуманном мире, совершенно без опоры, понимаешь? Ладно, я давно не знаю, куда мчится моя жизнь. Но так было всегда! Мне особенно страшно, что больше не вижу смысла в балетах. Не понимаю, куда могу двигаться – и куда хочу идти. Да, вот главное – чего я сам хочу, собственно? При этом сто с лишним человек артистов верят, что я способен год за годом придумывать новое и вести их вперед! Кормить их еще надо, а они никогда это не ценят, такие люди…

– Ты и правда можешь, Серж, просто тебе надо отдыхать больше, – Мися принялась за душистую клубнику.

– Сломалось что-то во мне. Может быть, это после кошмара с Феликсом, – он потер лоб, снова сморщившись.

…В сентябре 1919 года во время гастролей с труппой «Русского балета» в Лондоне сошел с ума талантливый испанский танцор Феликс Фернандес; он был слишком ранимым, слишком гордым.

– Да, ты написал мне, это ужасно, Серж. Где теперь тот мальчик?

– В лечебнице для душевнобольных, – Дягилев поморгал и вздохнул. – Леонид тоже стал странным, часто смотрит на меня таким взглядом, знаешь, – словно чужой, оценивает этак недобро. Но главное, меня пугает, что вот-вот мне самому станет вовсе не интересно заниматься балетами. Что делать тогда? Продать старые постановки? Вместе с артистами? Заниматься выставками картин? Я даже не знаю, где набирать новых танцоров. Они обязательно будут нужны, а Россия теперь для меня закрыта.

– А в Европе? Разве нет хороших?

– Если в «Русском балете Сержа де Дягилефф» будут танцевать итальянцы, англичане и французы, придется менять название. Публика не поймет, если в программе одни иностранцы или даже если много иностранцев… Мися, у меня вот мачеха умерла, а я даже не смог ее проводить, побоялся вернуться в Россию, вдруг потом не выпустят. Она болела долго, страдала – я ее любил, всегда! У меня ведь не было матери, умерла при родах, – Дягилев всхлипнул.

1.Ну хватит! (ит.)