Kitobni o'qish: «Маринисты»

(литературный сценарий полнометражного художественного фильма)

Тысячу лет я не получал никаких писем. И этот памятный, истрепанный со всех концов конверт меня несколько озадачил. Я недоуменно пожал плечами и, не отходя от почтового ящика, тут же его вскрыл.

Я все тяжелее и тяжелее поднимался по лестнице. И письмо дрожало в моей руке. И буквы прыгали перед глазами. И мой мозг обволакивал со всех концов туман. Я ничего не понимал.

«… Я ничего не понимаю. Может быть, я все слишком преувеличиваю. Ну конечно? Мои подозрения часто не оправдываются. и, возможно, мне следует дождаться твоего приезда. И все-все рассказать. Но… Но на всякий случай я все же тебе напишу. Хотя ты наверняка повеселишься и скажешь в следующий приезд: «Дурочка моя, ты самая гениальная в мире выдумщица!» И мы вместе с тобой посмеемся… Дай Бог… Я не знаю с чего начать. Наверно, с главного: если все же до твоего приезда со мной что-то случится, знай – это не случайность. Я не знаю, как это объяснить. Наверно, мои подозрения основаны на одних эмоциях, на одних чувствах. Но пойми, мой любимый, все же меня это тревожит. Я плохо сплю, я все время боюсь. И страх сковывает меня. Да, я знаю, ты скажешь: ведь все было так хорошо. Было… Это началось в последний твой приезд. Вроде бы, как всегда. Я сидела на горячем песке. И ты меня рисовал. Помнишь, ты еще сказал, что хочешь передать не просто атмосферу, дух этого мига, но и скопировать этот миг, все случайности этого мига, ну, словно сфотографировать. Словно таким образом пытался остановить время. Это прекрасная идея! И я от радости захлопала в ладоши. Помнишь, огромную ракушку выбросило море. И ты сразу же ее срисовал – точь в точь. А потом стрекоза села мне на плечо. Она вышла совсем живой на картине. А потом ты заметил чьи-то огромные следы на песке. Ты настолько достоверно их передал, словно кто-то прошел по твоему холсту… А потом ты уехал. И тут… Вдруг у меня впервые за наше долгое знакомство появилась эта непонятная тревога. Этот непонятный мне страх. Мне вдруг стало казаться, что я не одна. Где бы я ни была, дома, у моря, в поселке, меня не покидает ощущение, что кто-то тенью ходит за мной. Это не передать словами. Словно чьи-то глаза неотступно следят за мной. Я знаю, так быть не может. И все же. Даже когда я закрываюсь на все замки, занавешиваю все окна, выключаю свет – я все равно не могу даже спокойно раздеться перед сном. Ощущение, что кто-то подсматривает, подглядывает. Я не знаю как это назвать. Может быть, действительно, какая-то навязчивая идея не дает мне покоя. Я не знаю.. Боже, быстрей бы ты приезжал! Я написала тебе – и уже как-то легче. Даже кажется, что все это не правда. Ну, конечно, мы совсем скоро встретимся. Я жду тебя каждый день. Я люблю тебя. Я очень-очень люблю тебя. Твоя Марина.»

Твоя Марина. Я перечитывал и перечитывал эти строки. И ничего не мог понять. Твоя Марина. Марина… Но почему? И этого просто не может быть? Откуда ты появилась, Марина? Через четыре долгих года. И зачем мне теперь это нужно. Когда я нашел силы все пережить. Свою ни с чем не сравнимую утрату. Свои бесконечные ночи. Когда я лежал, уткнувшись лицом в холодную стену. И боялся думать. Боялся вспоминать. Но воспоминания хлестали меня по щекам, заставляя опомниться. Заставляя вновь и вновь воссоздавать в памяти твои загадочные черты, твою непонятную грусть, твой внезапный открытый смех, заставляя вновь и вновь вернуться в реальный мир. Мир, в котором тебя уже не было. Марина. Откуда ты появилась через столько долгих лет?

Я уткнул свое побледневшее лицо в дрожащие ладони. И уже ничего не понимал. И боялся что-либо понять. Резкий телефонный звонок заставил меня очнуться. И я схватился за трубку, словно за спасение, словно любой голос был способен вывести меня из этого кошмара.

Голос оказался совсем незнакомый.

– Ради Бога, извините, – в трубке почему-то захихикали.

– Я вас слушаю, – нахмурился я.

– Это квартира Тимофеева? – промурлыкал писклявый голос. – Мы не ошиблись?

– Вы не ошиблись, – уже раздраженно ответил я.

– Как бы вам объяснить, – ворковал писклявый голосок. – В общем, вас беспокоят из вашего почтового отделения связи. Мы хотели бы вам принести свои извинения, хотя в общем-то извиняться не обязательно. Это не наша вина. Сегодня вы должны были получить письмо четырехлетней давности.

– Ну, конечно! За что извиняться! Четыре года – это еще не срок! Я бы мог еще лет пятьдесят подождать!

– Ах, ну я же сказала – извините! – обиделся голосок. – Я же говорю – это не моя лично вина. Просто один из наших служащих по ошибке забросил это письмо в архивы, где храниться ненужные бумаги. А архивы мы пересматриваем каждые четыре года.

– Это похвально, – усмехнулся я. – Теперь у меня всегда есть надежда ждать каждые четыре года сюрприза.

– Я надеюсь, приятного? – промурлыкал голосок.

Я промолчал.

– Ведь всегда приятно вспоминать прошлое? – не унимался надоедливый голосок.

– Не всегда, красавица, – сквозь зубы выдавил я. – Особенно когда уже ничего не исправишь.

– Я, между прочим, далеко не красавица, – взгрустнул голосок.

– Верю! – и я со злостью бросил трубку на рычаг. И вновь взял письмо в руки. И стал рассматривать на нем штамп. Одна печать, с этого отделения связи, откуда звонили была видна отчетливо. Но вторая, откуда было отправлено письмо – еле прочитывалась. И я даже не мог разобрать года, когда было написано письмо Мариной.

– Черт! – не выдержал я. И быстро нашел в справочнике нужный номер.

Трубку подняли сразу, словно ждали звонка. И ответил тот же писклявый воркующие голосок.

– Рад вас вновь услышать, красавица.

– Я же вам объяснила, что я…

– Ваша внешность никаким образом не отражается на моих проблемах.

– У вас возникли проблемы? – голосок почему-то разволновался.

– Мне бы хотелось узнать число, когда было написано это письмо.

– Мне бы это тоже хотелось узнать, – усмехнулся голосок.

– Но мы к этому никакого отношения не имеем. Штамп ставится в том отделении связи, где проживает ваш дорогой абонент. Но и они вам на этот вопрос не ответят. За четыре года не только печать истреплется, но и мысли. Вы согласны со мной? Так что еще раз извините. И не занимайтесь глупостями. Письмо четырехлетней давности – это не открытие для Вселенной. Разве что лично для вас. А у нас, случается, приходят письма и двадцатилетнего срока.

– В таком случае – поблагодарите вашего директора за молниеносную работу сотрудников связи, – и я вновь со злостью швырнул трубку.

Черт бы вас всех набрал! Ругался я как мог про себя. Если бы это письмо пришло вовремя! Если бы! Но четыре года – это уже срок. И немалый. Или все-таки это судьба сыграла над нами такую злую шутку. Как знать… Я бы возможно успел приехать к Марине, если бы письмо пришло вовремя. Боже! Мне кажется, я уже начинаю забывать ее лицо. Марина. Смуглая, большеротая, длинноногая. Сколько раз я ее рисовал! Воспроизводил в мельчайших подробностях подвижные черты ее лица. Эти глубокие ямочки на щеках. Эту темную прядь длинных волос, небрежно падающую на лоб. Эти нервные тонкие пальцы, Марина… Я приезжал к ней каждую субботу. Но почему я тогда не приехал? И что она имела в виду, когда писала – знай, если что-нибудь со мной случится – это не просто случайность.

Не просто случайность…

– Это просто случайность. Нам очень жаль, – и он надвинул на лоб широкополую шляпу.

Я сидел неподвижно, до боли сжимая колени своими ладонями. И молчал.

– Мы перепроверили все факты. Поверьте, мы сделали все, что могли. Это просто случайность.

Он говорил монотонно скучающим голосом. Но мне показалось – он лгал. Ему не было безразлично.

– Это не портрет? Да, в ее лице, действительно есть что-то необыкновенное. Не даром ее не любили.

– Я любил ее, – глухо выдавил я. И еще сильнее вцепился в колени.

– Я имею в виду совсем другое. Она была довольно замкнута. Таких не любят.

– А каких любят? – и в моих глазах мелькнула нескрываемая злость. Меня начал он раздражать. Своим подчеркнуто безразличным тоном. Своим подчеркнуто тонким аналитическим умом. Что ему от меня надо? Ведь я его ни о чем не прошу. Это была случайность. И я в нее легко поверил.

Он прочитал в моих глазах все. Резко поднялся и схватился за свой огромный дипломат.

– Почему вы не спрашиваете, как это произошло?

– Я это знаю. Она утонула. Ее больше нет. И для меня уже ничего не имеет значения.

Я почувствовал, как мои колени набухают от боли. Но все сильнее и сильнее погружал в них ногти. Мне становилось легче от физической боли.

Он остановился в дверях. И все-таки не выдержал. И обернулся.

– Хотя, может быть, – он пожал своими широкими плечами. – Это судьба. Если бы немой мог кричать…

Я невольно вскочил с места.

– Слон?

Он кивнул.

– Вы его так называли.

– При чем тут Слон? – почти выкрикнул я.

– Он тогда был у моря, – монотонно продолжал мой непрошенный гость. – И когда начался сильный шторм… Он видел ее… Она уже захлебывалась водой. И если бы он умел кричать… Ведь спасатели были совсем рядом. Но он кричать не умел. Он бросился за помощью. Но было уже поздно…

– Слон, – пробормотал я. – Странно. Слон. Он ее так любил…

– Я знаю. Ему очень больно. Мне кажется, если бы он умел кричать, он сейчас бы кричал от боли.

– Я ее тоже очень любил, – я поморщился и стал внимательно рассматривать свои колени. – И очень люблю. Но не кричу.

– Вы – совсем другое, – и он распахнул дверь. – Жаль, что вы так ничего и не можете мне рассказать. Кстати, моя фамилия Голованов. Если что вспомните, – и он протянул мне визитную карточку. – Но в отделе меня зовут просто Голова, – и он приподнял свою шляпу. И я удивленно взметнул брови. У него действительно, была огромная голова, так не соответствовавшая низкой квадратной фигуре.

Я не знаю почему вспомнил этот разговор, случившийся четыре года назад в моей квартире. И тогда я верил в случайное происшествие. Да и как я мог не верить?

Был шторм. Был свидетель. Была Марина, задыхающаяся от воды. Как я мог не поверить? Но только теперь, спустя четыре года, мне вдруг показалось, что Голова ни на секунду не поверил в несчастный случай. Но факты перевесили его интуицию. Итак, Голова. Я все равно ничего не был в силах решить сам. Мой мозг набух от неясных мыслей. И мне нужна была помощь. Я стал лихорадочно рыться в бумагах. Прекрасно? Прекрасно, что я все-таки сохранил визитную карточку, несмотря на свое безответственное отношение ко всяким бумагам. Итак, Голова. Прошло целых четыре года. И я бы вовсе не удивился, если бы мне сказали, что он уже здесь не работает, что он уехал куда-то или умер, в конце концов! Напротив, возможно, я бы даже облегченно вздохнул, бессильно опустив руки и решив, что одному мне не в силах разобраться в этой загадочной истории. И каково было мое удивление, когда он, сам, собственной персоной поднял трубку. И пробубнил своим монотонным, скучающим голосом:

– Голованов у телефона.

– А я думал, что вы уже умерли, – не выдержал я и улыбнулся.

– И не собираюсь, – ответил он мне тем же тоном. – Скорее это произошло бы с вами.

– Вы меня узнали? – удивился я. Это было невероятно.

– У меня прекрасная память на голоса. Я могут забывать лица, забывать фамилии, но голос забыть – это выше моих возможностей. Я по этому поводу даже собирался писать диссертацию. Бывают похожие лица, фигуры, даже, черт побори, отпечатки пальцев. Но голос крайне индивидуален!

– Но нет ничего проще, как подделать голос, – усмехнулся я.

– Но я, надеюсь, что имею честь говорить именно с вами. Художник, у которого четыре года назад случайно погибла возлюбленная.

Слово «случайно» было уж как-то слишком выделено. Но, возможно, мне показалось.

– У вас запоминающая фамилия. Но я, увы…

– Тимофеев, – перебил я его. И не знаю почему, но добавил. – Друзья меня зовут просто Тимом.

– У вас ко мне дело?

– Поверьте, я звоню не для того, чтобы удостовериться, что вы еще живы.

Мы сидели с ним в грязной полутемной пивное и тянули из огромных кружек мутное теплое пиво. И Голова недовольно морщился после каждого выпитого глотка, внимательно бегая глазами по строчкам письма.

– Сволочи! Травят, чем могут, – бубнил он не отрывая взгляда от письма.

– А ты не пей, – я пожал плечами. Я пил любое пиво.

Наконец он оторвал взгляд от письма, аккуратно сложил его и положил в кожаный бумажник, наглухо застегнув замок. И стал еще более отчаянно ругать забегаловку и пиво.

– Чтоб они все подохли от этого пива! Это ты меня затащил в эту дыру! Я понимаю, для вас, бездельников, лучшего места и не придумать. Нахлебаются всякой гадости, а потом можно вдохновенно творить.

Я безропотно с ним соглашался. Мне нравился он. Этот маленький крепкий человек с большой головой и квадратным подбородком. Он не казался смешным. Напротив, в нем было много обаяния, много мужественности и много силы. И я ненароком замечал, что забегалавочные красавицы заглядываются именно на него. Несмотря на мой высокий рост, правильные черты лица.

Наконец, когда Голова успокоился, до конца прочитав свой высокопарный монолог о пиве, о вреде общепита и о крайнем неуюте пивных забегаловок, я спросил:

– Ну, и что ты, наконец, скажешь?

Он наконец сказал:

– Я сразу же не поверил в ее случайную смерть. Но факты перевесили мою глубокую интуицию.

– Почему ты не поверил? – и я пристально на него посмотрел.

– Слишком она была… Ну, как бы тебе сказать, Тим. Слишком таинственна. Этот замкнутый образ жизни, это непонятное прошлое…

– Эти загадочные черты лица, – с грустью продолжил я за него уже заплетающимся языком. – И далеко не красавица. И в то же время столько притягательной силы, от которой можно сойти с ума. Я не раз сходил с ней с ума, Голова.

– Это вы, художники можете говорить красиво, – он махнул рукой. И покачнулся на стуле.

– Мы, художники, можем вообще не говорить. А вот твой монолог о пиве, общепите и забегаловке мне понравился. Берет за душу.

– Спасибо, старик? – и он протянул мне руку. И я крепко ее пожал в ответ.

В общих чертах, мы потихоньку надирались. И нам уже казался довольно надуманным разговор об интуиции, о загадочном образе жизни Марины, о ее неслучайной смерти.

– И ее предупреждения в письме тоже, в конце концов, могут быть чистой случайностью, – заключил Голова. – Ты же сам говорил, она была слишком впечатлительна.

– Слишком, – кивнул с готовностью я. – Даже чересчур слишком. Я порой от этого уставал.

– Ну вот видишь? – обрадовался Голова. И тут же взгрустнул. – Это судьба, Тим. Давай выпьем за судьбу.

– За ее несчастную трагическую судьбу. – еле ворочающимся языком промычал я в ответ. И на моих глазах выступили пьяные слезы.

Мы дружно чокнулись кружками. Голова положил руку на мое плечо.

– Что ты имеешь на сегодняшний день, Тим?

– Прекрасную квартиру, красавицу жену и много-много гениальных картин.

– Вот видишь! – Голова поднял указательный палец вверх. – Это уже много. Тебе есть что терять, Тим.

– А что ты имеешь на сегодняшний день, Голова?

– Прекрасную квартиру, красавицу жену и интереснейшую работу с погонями, драками и приключениями.

– И тебе есть, что терять, Голова!

Мы были уже порядком пьяны. И плохо соображали. Несли пьяную чушь. И начисто забыли о письме, о Марине, о том, что нас сблизило в этот вечер. Мир нам уже казался ярким, сочным, заполненным романтики и бесконечного полета в бесконечность.

Мы плохо помнили, как к нам подсели две местные красавицы, которые сквозь туман нам показались неотразимы… Они обнимали нас крепко за шею, кокетливо стучали по нашим коленкам и шептали на ухо ласковые слова. Мы совсем ошалели от счастья и все стремительнее летели в бесконечную даль…

Очнулся я утром. И ничего не соображая разглядывал незнакомую квартиру. Голова разваливалась на части. Стены плыли перед глазами. Я попытался откашляться. Но лишь издал какой-то глухой звук.

– Ты, что ли, Тим? – услышал я хриплые голос, и все-таки нашел силы повернуть голову. И увидел своего собутыльника, распластавшегося на диване. Он, казалось, уже не дышал.

– Голова? Ты не умер случайно? Где мы?

– Насколько я понимаю – еще не на том свете. И если мне не изменяет память, то скорее всего у меня дома. Мой шкаф, мои обои, и вазочка уж очень похожа на мою, – стал перечислять Голова, но я вовремя перебил его старания.

– Как мы так умудрились надраться! От пива! – Говорил тебе – гадость и отрава. А ты не верил. Я не знаю, может быть для вас…

– И для нас, великих мастеров живописи это тоже отрава, Голова? – почему-то торжественно выдал я.

– Ты помнишь чем закончился вечер, Тим?

– Какие-то уродины. Их змеиное шипенье на ухо. И грубое шлепанье по коленкам.

Голова неожиданно вскочил. И схватился за голову. И поморщился от боли.

– Не по коленкам, Тим! А по карманам! Обычная история! Они нас облапошили! – и он тут же стал осматривать свой пиджак. Я последовал его примеру. Все оказалось на месте.

– Ты помешан на своих уголовных историях.

– Фу-у-у! А я подумал, вляпались, – и он вновь с ловкостью открыл бумажник. И уже нахмурился.

– Что-то не так?

Он стал быстро пересматривать карманы одежды, высыпал содержимое бумажника на пол. Полетели деньги. Только деньги.

– Тим, вспомни, Тим, куда я дел письмо!

Я похолодел.

– В бумажник. И застегнул на замок.

– Тим! Я ничего не понимаю! Его нет. Посмотри ты. Тим. Может быть, тебе повезет больше.

Мне больше не повезло. Письма на месте не оказалось. Нас не обчистили ни на копейку. Но факт оставался фактом. Письма и след простыл.

Мы сидели в одних трусах на полу, отчаянно схватившись за свои больные головы.

– Этого не может быть, – прошептал я. – Это просто случайность.

– Не слишком ли много случайностей?

Я с ним легко согласился. Слишком много, чтобы оставаться случайностями. И единственным верным решением на данный миг был холодный душ, чтобы что-то наконец начать соображать.

Мы пили крепкий кофе на кухне. И хмуро молчали. Голова постепенно становилась на место. Мир приобретал более конкретные и реальные очертания.

– Что ты имеешь на сегодняшний день, Тим? – перебил молчание Голова.

– Размененную квартиру, бывшую жену и кучу картин, ни одну из которых еще по достоинству не оценили.

– Значит тебе нечего терять, Тим.

– А что ты имеешь на сегодняшний день, Голова?

Он огляделся.

– Вот эту однокомнатную хибару. Ни одной жены и без пяти минут заявление об уходе с любимой работы.

– Значит и тебе нечего терять, Голова.

– Кроме своей головы, – усмехнулся он и протянул руку.

– Значит, у нас впереди целая жизнь, и мы ее, без сомнений, разнообразим. По рукам?

Мы хлопнули ладонью о ладонь. Впереди нас ждала целая жизнь. Но мы не знали с какими сюрпризами. И у каждого у нас в этой жизни был свой интерес. Я хотел докопаться до истины ради своей прошлой и единственной любви. Голова хотел докопаться до истины в силу своего профессионального интереса, в силу своего неугомонного характера, характера, построенного на поисках правды.

Марина. Густая темная прядь волос, небрежно падающая на лоб. Смуглое заостренное лицо. Длинные ноги. Нервные тонкие пальцы. Марина. Боже, как я тебя любил. Ты хохотала глубокими ямочками на щеках. А в глазах – бесконечная грусть. А в глазах – бесконечная боль. Я зацеловывал эту грусть, я зацеловывал эту боль. И она на время утихала. А я ложился на раскаленный песок. И часами смотрел в море. И мне казалось, Марина, что ты родилась в море. Ты так свободно сливалась с ним. Ты ныряла в него с головой. И подолгу не появлялась. И я зажмуривал от страха глаза. И тут же их открывал. Ты махала мне весело рукой. И легко взбегала на берег. И кожа твоя переливалась бронзой. Она была гладкой, словно морские камни и она всегда пахла морем. Ты была словно рождена морем. Так мне всегда казалось. И я никогда даже не мог подумать, что ты навсегда уйдешь в море. Марина.

Я познакомился с ней пять лет назад. Молодой художник, подающий надежды, с гордостью таскающий с собой мольберт и пытающийся постигнуть мир с помощью кисти и красок. И перевернуть этот мир с ног на голову и открыть истину сумасшедшего мира. Дырявые джинсы, помятая майка, старые кроссовки. Я споткнулся об ее тело. Она открыла глаза. И рассмеялась. Открыто, искренне. А в глазах – бесконечная грусть. И приподнялась на локтях. И в моих глазах мелькнул страх. Ее лицо… Оно дышало не землей, а скорее небом и морем. Оно было необыкновенно и почти нереально. И в один миг я понял, что эта женщина с одинаковой силой может подарить и необыкновенное счастье и необыкновенную боль. С этой женщиной с одинаковой скоростью можно взлетать к небесам и падать на камни. На эту женщину можно молиться и так же неистово ненавидеть. Я поежился. И у меня мелькнула правильная мысль – как можно быстрее бежать. Но я был тогда еще слишком молод, чтобы принимать правильные решения.

Было раннее утро. Было необыкновенно тихо, и море молчало. И небо молчало. И она молчала. И я испугался этой тишины и откашлялся.

– Вы так рано загораете? – другого вопроса я придумать не мог.

– А вы так рано работаете? – и она кивнула на мой мольберт.

Я пожал плечами.

– Это единственное время, когда не мешают. Когда можно увидеть море таким, какое оно есть на самом деле.

– А каково оно есть на самом деле? – и в ее раскосых синих, как море, глазах, мелькнуло детское любопытство. – Расскажите.

Я смутился.

– Я художник, а не поэт.

– Ну тогда – покажите.

Я безропотно повиновался. Я достал краски и кисть. Я стал писать море. И мне моя работа уже не нравилась. Если бы я не встретил Марину, возможно, все бы у меня получилось. Но теперь я чувствовал, что это не полная правда. Что теперь в утреннее холодное молчаливое море я не могу бросить свое сердце, свое представление о мире. Потому что в этом мире появился человек, о котором я уже думал.

Я бессильно опустил руки.

– Что-то не получается? – она едва прикоснулась ко мне и я вздрогнул.

– Мне теперь тяжело писать море. Вы красивее моря, – и я покраснел.

Мы были одни на берегу. И я не стыдился своих слов. Слишком романтичный мир окружал нас. И красивые слова были кстати.

Она опустилась на колени. И холодная вода едва касалась ее ступней. Теперь весь утренний морской мир переполнял меня. Теперь он весь принадлежал мне. Теперь я легко мог доверить полотну свое сердце.

Так началась наша любовь. Наша красивая любовь на берегу моря. Я приезжал к ней из города каждые выходные. И она всегда ждала моего приезда. Она всегда стояла на крыльце, набросив на плечи огромный платок. И едва заметив вдали мои приближающийся силуэт, срывалась с места и бежала навстречу. И со всей силы обнимала меня и шептала.

– Я так боялась, что ты не приедешь. Я так боялась, что мы с тобой больше не встретимся.

Она протягивала мне мизинец.

– Давай мириться.

– Мы никогда не ссорились.

Но она упрямо качала головой.

– Давай мириться. Если бы ты знал… Когда ты уезжаешь, я мысленно ругаю тебя, прогоняю тебя, бью по лицу, я начинаю тебя ненавидеть. Но ты вновь возвращаешься. И я все забываю. Так что давай мириться.

– Давай, – улыбнулся я, прижимая все крепче и крепче ее к груди, погружая пальцы в ее длинные темные волосы. Она освобождалась из моих объятий. Забрасывала руки за голову. И смеялась глубокими ямочками на щеках. А в синих-синих раскосых глазах – бесконечная грусть. Наверно, эту грусть ей когда-то подарило море.

– А сегодня, Тим, ты мне нарисуешь счастье.

– Я его рисую все время. Это ты, Марина.

Она качала головой.

– Я – это я. А ты нарисуй просто счастье. Чтобы каждый, кто видел твою картину, понимал, что такое счастье. Подари миру ответ на этот вопрос, Тим. Может быть тогда ты сумеешь осчастливить целый мир? Сделать то, что никому не удавалось.

– Одного счастья на всех не бывает, девочка моя. У каждого свое счастье. Например для меня – это ты, моя работа и море. А кто-то любит совершенно другую женщину, совершенно другую работу и вовсе не любит море.

– Море не любить невозможно. Море любят все.

В этом она, пожалуй, была права. Я тоже не мог даже представить, как можно не любить море. И я не мог представить, как можно было не любить Марину. И тем не менее это была правда. Кроме меня в поселке ее никто не любил. Как не любят то, что внезапно вторгается в привычный мир, рушит в нем устоявшиеся традиции, законы, посягает на привычки и манеру поведения. Так не любили Марину. И я это сперва не знал. И не мог даже предположить. Она ничего не рассказывала о себе, о своем прошлом. И только теперь я понимаю, что это так не свойственно женщине. А расспрашивать ее у меня было мало времени. Я вполне довольствовался тем, что она рядом. Что я, едва проснувшись, мог бесконечно долго смотреть на любимое лицо, мог прикасаться к ее коже, всегда пахнущей морем. Я довольствовался тем, что она безоглядно дарила мне любовь, которую больше не суждено мне узнать, во всяком случае, на этой земле. Иногда она мне казалась невинным ребенком, иногда – взрослой опытной женщиной. Иногда она мне казалась воплощением романтизма, легкости, невесомости. Иногда она давила мне холодом, замкнутостью и мраком. Иногда ее лицо казалось открытым, добродушным, даже наивным. Иногда в ее раскосых глазах мелькали хитрые злобные огоньки. В общем, кроме имени, я ничего о ней не знал. И никогда не стремился к этому, возможно, подсознательно боясь правды. Я принимал в ней все – и резкие смены настроения, и запутанность мыслей. В ней было очень много женщин. И казалось. Бог потрудился создать ее именно такой, как самое яркое воплощение женского начала. И поэтому я, как мужчина, мог ей простить многое. И череда ее внезапных желаний только усиливала мою страсть. И я боялся эту страсть загасить лишними разговорами. И только теперь понял, что совершил непростительную ошибку.

И я не понимал, как можно ее не любить, казалось, весь мир должен был восхищаться ее женственностью и ее естественностью. У нее не было ни шикарных нарядов, от которых я порядком устал в городе, в окружении своих блестящих подруг. Она не делала аккуратные прически, от которых порядком тошнило меня. Она никогда не пахла лаком для ногтей и дорогими духами. Ее кожа пахла только морем. Она знала меру и аккуратности, и небрежности. Меру, которая шла от природы. И она противостояла цивилизованному миру своей вызывающей непокорностью. Своей вызывающей естественностью. И только за это я мог ее полюбить. Но кто, кроме меня, мог ее полюбить за это?

Впервые эту откровенную неприязнь к Марине я заметил спустя месяц после нашего знакомства. Тогда, еще полностью не зная ее, я решил сделать ей подарок.

– Марина, – сказал я, положив руку на ее острое колено. – Отгадай, куда мы сейчас идем?

– На море! – воскликнула она, не подозревая, что можно идти еще куда-то.

Я отрицательно покачал головой.

– Сегодня мы совершим прогулку по деревне. Ты так далеко живешь от нее, что мне начинает казаться, что ты пренебрегаешь своей маленькой родиной.

Она погрустнела. Но почему-то не сопротивлялась.

Мы шли по поселку, улыбаясь друг другу, мы громко хохотали и иногда целовались.

Когда мы зашли в магазин, продавщица сразу же недоверчиво оглядела меня с ног до головы. И нахмурилась.

– Самое лучшее платье – для самой лучшей женщины, – с гордостью выкрикнул я.

Продавщица ехидно хмыкнула и пробубнила.

– Товара нет.

Марина, почти бегом, направилась к выходу. Но я ее задержал и силой подвел к прилавку.

– А это не товар, по вашему, – и я кивнул на витрину.

– Весь товар продан, – коротко отрезала она и отвернулась, не изъявляя никакого желания продолжать разговор.

Мы вышли на улицу. И только теперь я ощутил пустоту. Словно все кругом вымерло. Словно мы попали в мертвое место. Маленькие домики давили на нас со всех сторон. И я почувствовал, что из каждого окна за нами наблюдают. Я почувствовал эти недоброжелательные взгляды, этот ехидный шепот. Казалось, весь поселок был против нас Весь поселок притаился за занавесками в злобном молчании.

Из какого-то окна в нас полетело огромное спелое яблоко. Оно вот-вот могло угодить Марине в голову. Но моя реакция мгновенно сработала. Я успел его перехватить. Оглянулся. И поклонился всему поселку.

– Спасибо, – и хрустнул яблоком на всю улицу. – Очень вкусно! Хочешь? – и я протянул его Марине.

Она с жадностью впилась в него зубами. И сок медленно стекал по ее острому подбородку.

– Вежливые у нас жители, Марина.

Она опустила взгляд.

– Давай уйдем, Тим.

Но уходить мне никак не хотелось. Меня охватил спортивный азарт. И я вызывающе уселся на скамейку под пышной ивой. И указал Марине на место рядом.

– Тим, ну пожалуйста, давай уйдем, – чуть не плача сказала она.

Но мое упрямство было невозможно осилить даже слезами.

– Хорошо, тогда уйду я, – она стрельнула в меня злобным взглядом. И быстро пошла прочь. Я ее не задерживал. Я с интересом разглядывал маленькие окошки в домах, из которых по-прежнему в меня метали молнии. И из хат по-прежнему никто не высовывал носа. И я не выдержал и постучал в самое, на мой взгляд, любопытное окно. От окна сразу же отпрянули.

– Извините! – громко выкрикнул я. – Можно вас на минутку!

Но мне не ответили. И любопытство все сильнее и сильнее разжигало меня. И я решил стучать во все окна. До конца, по очереди. Пока не добьюсь наконец успеха. Вдруг я услышал позади какой-то шорох в кустах. Я резко оглянулся. Но никого кругом не было. Только слегка шелохнулся жасмин. Это уже становилось забавным. Я спрятался за угол дома. И вдруг увидел, как какой-то толстый неуклюжий парень на цыпочках приближался ко мне, меня не замечая. Я подпустил его поближе. И схватил за руку. И со всей силы сжал ее. До боли. Ему, действительно, стало больно. Он поморщился, но не вскрикнул. А я невольно расхохотался, разглядывая его смешное до уродства лицо, его длиннющий толстый нос, его толстую шею, огромные уши и крупные губы. Он был необыкновенно смешон и необыкновенно похож на слона.

– Зачем ты следил за мной?

Слон продолжал молчать. И я вновь схватил его за руку и со всей силы скрутил ее за спину.

Он морщился, тяжело дышал, но по-прежнему молчал.

– Сейчас ты ответишь мне, зачем следил за мной.

Слон отрицательно покачал головой и промычал что-то нечленораздельное. Я нахмурился и наконец отпустил его руку. А он отчаянно начал жестикулировать и показывать на какой-то дом.

– Ты что, немой? – наконец догадался я.

Слон радостно закивал головой. И вновь стал меня куда-то тащить. Я решил повиноваться. И конце концов мне ничего другого не оставалось. Мы приблизились к аккуратному, выкрашенному белой краской дому, утопающему в пышных кустах сирени. И я не успел позвонить, как дверь тут же открыли. И на пороге появился маленький худощавый человечек в круглых очках. Он широко улыбнулся и легким жестом руки пригласил войти в дом.