Девчачьи нежности

Я. То, что нас объединяет

Однажды мама приехала ко мне в лагерь и говорит:

– Коть, ну как тут тебе?

Да никак. Режим – это не для меня. Подъем каждый день в восемь утра – это вообще перебор. Чем, скажите, тогда каникулы отличаются от не-каникул?

– Но хоть что-то тебе тут нравится? – с надеждой спросила мама.

Совесть, что ли, ее мучает? Отправила ребенка в какой-то, понимаешь, лагерь. Да, нравится: бассейн и дискотека. Но бассейн по десять минут в день, а дискотека – только по субботам и воскресеньям. Компьютера нет, есть только ноут у вожатых, на котором они нам раз в неделю кино показывают. Вайфая нет, нормальной связи и то нет! Хорошо, что закачала себе пару игр на телефон. Но розеток, и тех почти нет!!! Поэтому особенно и не поиграешь. Мама просила звонить ей каждый день. Так ведь и связи почти нет – либо лезь на сосну, либо вставай на тумбочку.

– Красота, – говорит мама, – отдохнете от цивилизации! Набивай эсэмэски, какая-нибудь да проскочит!

И вот я, стоя на тумбочке, набиваю ей жалобные, но скупые сообщения. «Привезите «тук» – это значит, умираю от голода, плачу по ночам в подушку, но пиццу все равно нельзя, поэтому, так уж и быть, согласна на печеньки. «Привезите теплые носки и жилет», – это значит, холодрыга и дожди, загибаюсь от холода, кха-кха, чуете, чем пахнет – двухсторонним воспалением легких и досрочным отъездом из лагеря. Или «устала» – это значит, две тренировки в день, кросс по лесу, в концерте пела и плясала, дежурство по столовой, совести у вас нет, это, по-вашему, отдых?

Но однажды, приехав ко мне в лагерь, мама сказала:

– Удивительно, но тут почти ничего не изменилось за тридцать лет…

Мммм… Мам, ты что, была здесь в детстве?

– Нет, не здесь, – сказала мама, – в другом лагере, наш назывался «Маяк». Но этот очень похож. Деревянные домики с олимпийским мишкой, клуб с танцами, линейки с флагами, пряник на «пятый ужин»… Пряники-то дают?

Дают пряники. Без этих пряников вообще бы хана.

– Я тоже думала, что это за каникулы в лагере, когда в восемь подъем, вместо зарядки кросс на два кэмэ, потом дежурство по комнате. Вы полы-то сейчас моете? А фантики собираете? А Юлю-чистюлю вам дают?

Юля-чистюля – это у них кукла была такая, переходящий приз за особую чистоту отрядного домика. У нас в домике полы моет уборщица, поэтому и кукол никаких нам не дают.

– А отрядный костер у вас бывает? – продолжает мама.

Это да. Только его еще заработать надо – в пионербол порвать всех, даже первый отряд, или в концерте лучше всех выступить, или когда бизнес-день проходит, заработать много-много местных денег – у нас лагерь называется «Березка», а местная валюта – «брунька». Пятьсот брунек стоит отрядный костер, а за победу в пионерболе дают только сто. Короче, весь сезон всему отряду трудиться надо.

– Я тоже думала, что самое приятное в лагере – это танцы и речка. Но сейчас вспоминаю еще кое-что, – говорит мама. – Тихий час…

Тихий час??? Приятное? Да это же пытка пытская, мука мученическая – лежать в кровати два часа! Нет, я согласна еще полежать на коврике возле бассейна, но чтобы в душном домике????

– А ты попробуй думать по-другому, – говорит мама. – Теплый воздух, нагретый солнцем, пахнет вкусно хвоей. Шум сосен. Даже при легком ветре они гудят, как… На прибой похоже. Сейчас самая жарища, но занавески зашторены, и солнечный свет, пробиваясь сквозь них, становится мягким, неярким, золотистым или голубоватым – смотря, какие занавески. И ты никуда не торопишься, а после «тихого» сразу полдник и речка. Я готова махнуться с тобой, Котька, только чтобы хотя бы еще разок поваляться в кровати на тихом часе, никуда не спешить и послушать сосны… Знаешь, во взрослой жизни почти всегда одна только спешка, и почти нет в ней вот таких тихих промежутков.

Хм. Попробовать, что ли?

Перед обедом родители уезжают, и из столовки я отправляюсь на «тихий». Укладываюсь прямо в одежде поверх покрывала (еще чего, раздеваться!), телефон лежит на тумбочке, первый раз за сезон на «тихом» оставляю его там. Смотрю, как сквозняком качает наши бежевые занавески, и от этого по стенам бегут тени, похожие на волны. Ветер сегодня сильнее, чем обычно, поэтому и кажется, что за окном бушует настоящее море, почти шторм. Но солнце светит ярко, тепло, и потому не страшно. Слышно, как на дорожку падают шишки. Трещит какая-то птица. Здесь вообще живности много. К нам, бывает, и белки прибегают. Однажды на занавеску выполз большой жук с огромными усами, которого мы назвали Аркадием. Снять его и вынести за дверь побоялись, поэтому Аркадий жил у нас до вечера, а потом уполз. На веранде у нас жил Дракулито – маленькая летучая мышка. Стараюсь представить маму, какой она была в лагере. На линейку надевала пионерский галстук. Разглаживала фантики на коленке – собирали всем отрядом, чтобы кинуть их в большой костер в конце сезона. Красила шишки гуашью. Рассказывала ночью страшные истории. Однажды они решили сидеть всю ночь со светом, и поэтому завесили все окна, чтобы их снаружи не засекли, толстыми одеялами. Чуть не задохнулись, говорит. Однажды пробежали ночью по лагерю в простынях, за это их пропесочили утром на линейке. Поиграть в привидения мы пока не решились, но в остальном – почти все, как у нас… Лагерь наш, конечно, старый, и домики выглядят облупленно. Но это… это настоящая машина времени, получается! Для мамы, по крайней мере. И это так странно – обнаружить, что твои родители не с другой планеты прилетели (ну, иногда так кажется), а что на этой выросли – были такими же, как ты, и ездили в почти такой же лагерь.

И я закрываю глаза и начинаю вспоминать, что еще между нами есть общего.

Папа, как и я, занимался айкидо. Черт, да ведь и мама когда-то тоже!

С мамой у нас один размер одежды. Не всегда, конечно, приятно, когда мама просить у тебя что-нибудь поносить. Но ведь и мне тоже иногда что-нибудь интересное из ее вещей перепадает.

Папа обещал научить водить машину. На роликах он катается хуже меня, а на коньках – так вообще смех и грех. Но ведь катается! Немного я таких пап видела. Мама подарила свои коньки – очень классные: с рисунками и теплые.

Мы с папой не умеем плавать, но зато он заказывает клевые штуки через интернет – маску для сноуборда, например, горнолыжные очки, плеер размером с конфету.

Мама может составить мне компанию иногда. То есть бросить все свои дела, совсем, и пойти в кино. Однажды на зимних каникулах я не знала с кем пойти на седьмой эпизод «Звездных войн»: все одноклассники или уже посмотрели, или уехали из города. И мама предложила: «Давай вместе сходим!» Ну, лучше уж с мамой, чем совсем никак. Особенно когда ЗВ идут в кинотеатре последний день. И мы пошли. После кино мама сказала:

– Знаешь, Котька, первые фильмы «Звездных войн» мы смотрели, когда вас еще и в планах не было. Клевую штуку придумал Джордж Лукас, смотри, в зале разные поколения были, и всем интересно. Объединяет!

Поменьше бы пафосу, мам, но по сути верно!

Иногда мне кажется, что мама совсем меня не понимает, но при этом постоянно набивается ко мне в подружки. Все время хочет поговорить со мной по душам, о моем будущем, что учиться нужно, как следует, и прочее бла-бла. А я этого терпеть не могу. Ну, не люблю я эти все девчачьи нежности. Но маме нравится музыка, которая нравится и мне!

Однажды мы поехали на машине к бабушке в другой город. Меня назначили ответственной за музыку – накачать песен, чтобы в дороге слушать. Часть песен я накачала для Котьки. Котька, кстати, не такой уж в этом смысле детсадовец, – кроме песен из «Смешариков» Котьке нравится еще и Кэти Перри.

И вот на одной из песен мама вдруг и говорит:

– Сделай-ка погромче, это одна из моих любимых!

А песня, на минуточку, You’re gonna go far Kid, группа Offspring – погуглите, если кому интересно, у них в клипе такие монстры и фрики, все, как я люблю. И это нравится моей маме? Точно? Я не сплю?

– Ну, а что такого? – пожала мама плечами. – В нашей тренажерке ее постоянно крутят.

Эй, мама, интересно, а что еще крутят в вашей… нашей тренажерке?

Иногда маме нравятся и книжки, которые нравятся мне. Она прочитала и посмотрела все «Голодные игры». Правда, читать другие книги Сьюзен Коллинз мама отказалась – говорит, что после «Игр» они все какие-то детские и наивные. Но маме понравилась «Шестая жизнь Дейзи Вест», по мне так суперкнижка. Маме понравилась Жаклин Уилсон, мама обожает «Тринадцатую сказку». То есть не такая уж большая между нами разница… Мы даже ростом с ней одного… пока.

И с такими мыслями я засыпаю – первый раз за все три недели. Сосны бушуют за окошком, на душе тепло-тепло. После «тихого» – полдник и бассейн, и можно никуда не торопиться.

Она. Улица Радищева

Когда-то наша семья жила на улице Радищева. В доме на нескольких хозяев. Родители моих родителей купили в нем одну комнату с кухней, а потом стали пристраиваться.

По сути, это был мой первый дом, который я бы с большой радостью почитала как родной, как дом, в котором родилась. Но дома этого сейчас нет, и сама улица сильно изменилась. А какими они были тогда, когда я родилась, я не помню.

Первое мое самое воспоминание – переезд на новую квартиру, мне четыре года. Раньше не помню – ни себя, ни маму, ни бабушку, ни дом, ничего.

Жили мы раньше, как мне рассказывала мама, в этом доме я с родителями, бабушка с дедушкой и мамина сестра тетя Люда с мужем и дочкой. Так, еще с другими соседями, все в новую девятиэтажку и переехали. А на месте дома, одного временного пристанища, построили другое – общежитие для студентов университета. Сам университет открыли за два года до моего рождения, и мама рассказывала, что к нему меня на колясочке возили гулять. Позже я в него поступила и даже окончила.

Когда мы жили на улице Радищева, у нас был большой общий двор с высоким забором. Этого я тоже не помню, но сохранилось несколько фотографий с каких-то семейных праздников, которые в этом дворе отмечали всей родней. В этом дворе дедушка сети плел, а потом после рыбалки сушил, их тоже на снимках видно. Говорят, кроликов еще держал, и нам из них шапки и шубки шили.

И есть еще фотография одна – не праздник никакой, просто вечер летний. Все сидят легко одетые, загорелые и смеются.

А другая фотография осталась – тот же дом, только изнутри. Мне там года два, отец только что с мороза зашел, а я с него шапку стянула и топаю по деревянным половицам. Отец смеется – молодой совсем еще, не седой. На дверном проеме шторочки висят – в каких-то египетских мотивах. Рукомойник жестяной – такой, в виде шкафчика.

Я искала еще хоть что-нибудь о той своей жизни, которую я не помню. О том доме, в котором я родилась. В моей детской медицинской карточке, толстой пожелтевшей тетради, прошитой суровыми нитками, с корешком, подклеенным зеленой ситцевой тканью в цветочек, и загадочным розовым треугольником на обложке, рука педиатра в далеком 1975-м написала: «Условия проживания удовлетворительные». То есть тепло, светло, и мухи не кусают. Все удобства, скорее всего, находились на улице. Была печка ведь наверняка, дровяник или углярка, а может быть, и то, и другое. Колонка на улице. Шарик в будке. Герань на окнах. Кошки, гревшиеся в солнечных пятнах. Голуби гуркали на чердаке, пух тополиный летел летом, кленовые «самолетики» – осенью.

В том доме наши с бабушкой комнаты были через стенку. Мне рассказывали, что по утрам, когда родители уходили на работу, я сообщала бабушке о том, что проснулась, стуком пятки в стену. Бабушка приходила, умывала-одевала-кормила меня, а что мы потом делали, я не знаю. Родители-то рассказать не могут, они же не видели, а бабушка умерла давно, и не спросишь. На одной фотографии бабушка сидит во дворе за дощатым столом и вяжет носок, а мы с двоюродной сестрой Янкой катаемся на смешном рогатом трехколесном велосипедике.

Все эти фотографии, по которым я силюсь вспомнить самое свое раннее детство, сделал дядя Гена, маминой сестры муж. Он служил на Балтике, прожил всю жизнь на Алтае, а умер там, где родился – в Нижнем Новгороде, когда поехал в родные места в отпуск.

Свадьбу родителей наверняка снимал тоже он. На одном снимке от дома на Радищева видно только одну стену. Между этой стеной и забором молодожены и их гости встали в три этажа, а дядя Сережа, и так высокий, даже на какую-то приступку на заборе встал. На маме – кофточка белая без рукавов, очень простая, совсем без украшений, и юбка светло-серая в клетку. На отце – белая толстовка со шнурком. Дед Покидов молодой, важный, в пиджаке с наградами – он на фронте воевал, на Дальнем Востоке в береговой артиллерии. Дед Покидов, Александр Агафонович – муж бабы Нади, родной сестры отцовой матери, бабы Дины, Евдинии. Она умерла еще до того, как отец женился. Моя младшая сестра Ольга, все говорят, очень на бабу Дину похожа. И баба Надя была моему отцу все равно как мать, хотя он был уже взрослым человеком и на заводе работал. Потому что даже взрослым тяжело без родителей.

А я, все говорили, была похожа на мамину маму, на бабу Аню. Чем же, думала я, похожа? Я рыжая, конопатая, а у бабушки волосы серые – седые потому что.

Когда дом решили сносить, нам всем дали по квартире. Тете Люде и бабушке – по однокомнатной, а нам, потому что мама второго ребенка ждала, дали двухкомнатную. И мы все, и даже те соседи, которые нам не родственники, переехали вместе с нами. Так получилось, как будто весь наш полудеревенский квартал переехал в девятиэтажный дом, и все по-прежнему во дворе по вечерам собирались, дядьки доминошный столик себе в уголке соорудили. Только двор другой уже был, городской, с железными ракетами и паровозиками, весь в асфальте и без забора.

Вот это я помню: как завязали веревками трельяж, как придерживали его, чтоб не хлопал о борт, как мы с мамой ехали в кабине грузовика, а папа – в кузове, что погода была солнечная, март. Как мы вошли с папой в комнату – ту, что поменьше, он щелкнул выключателем и сказал, что она теперь – моя. Там обои были такие серенькие с жидким золотым тиснением, в кухне и коридоре – красный линолеум, а в комнатах – желтый. И в пустых комнатах аукалось, как в лесу. И если в окно выглянуть, то с девятого этажа был виден весь город и даже темной щеткой на горизонте сосновый бор. На такую высоту я еще не забиралась.

Помню, что я обрадовалась, конечно. Хотя мама рассказывала, что первую зиму жить в новостройке было невозможно – квартира угловая, на девятом этаже, и в углу якобы щель была, через которую внутрь надувало снега. И что мама одевала меня и сестру и выводила в соседнюю промерзшую комнату – гулять. А потом ничего – сделали ремонт, щель закрыли, и стало очень жарко. И большая лоджия была, на которой я в первом классе по утрам в тренировочном костюме с начесом зарядку делала. С этой лоджии как-то летом у нас улетели из клетки два волнистых попугая. В детстве на этой лоджии у меня был «дом» под навесом из покрывала, а после окончания одиннадцатого класса, лежа на отцовской старой фуфайке, я готовилась поступать в университет. Перед Новым годом на лоджии всегда морозили пельмени – штук двести или даже больше на огромной белой крышке от кухонной электроплиты, закрывая газетами от синиц.

Бабе Ане дали квартиру в соседнем подъезде. У бабушки квартира была маленькая, и балкончик был в ней маленький, на нем дедушка по-прежнему плел сети и вялил рыбу. Вообще, переехав, дедушка и бабушка сохранили многие свои привычки от жизни в том, прежнем доме. Например, в баню ходить. Как это, совсем в баню не ходить? И однажды бабушка взяла меня с собой в общественную баню. В бане мне не понравилось: жарко и страшно. И беззащитный ты там какой-то, даже одежды на тебе нет.

У бабушки была коса, и поэтому у нее были расчески-гребешки, изогнутые дугой. Она косу на затылке узлом сворачивала и гребешком закрепляла. И нам, бывало, тоже такие гребешки дарила, но в наших стриженых волосах они плохо держались, и мы ломали их быстро.

А бабушка Надя дарила нам духи – «Красную Москву» и «Белую сирень». Это были самые первые духи в моей жизни. Конечно, пахучая жидкость очень быстро тратилась на наши комариные укусы, или проливалась случайно. Пробки шли в игру (ширк ногой по полу!), а пустые флакончики мама вкладывала между свежевыглаженными простынями, и в деревянной утробе шкафа еще долго сохранялся еле слышный аромат «Белой сирени» или «Красной Москвы».

А однажды баба Аня подарила мне красивое платье. И я так обрадовалась, что пообещала тоже подарить ей платье – только с первой пенсии. «Ну, долго ждать придется!» – засмеялась баба. Не дождалась…

От деревенской жизни у бабушки осталась прялка. Иногда ей из деревни привозили овечью шерсть, бабушка пряла ее и вязала из нее носки. Они всегда были серые или коричневые, а в шерсти попадались щепочки и соринки.

– Овечкой пахнет, – говорила бабушка и объясняла мне: – Это кудель, а это веретено.

Когда я прочитала сказку о спящей царевне, которая укололась веретеном и уснула на сто лет, я пошла к бабушке смотреть, как там этим веретеном уколоться можно было. У бабушкиного веретена был тупой кончик, которым проколоть палец не было ну никакой возможности.

– Так у той-то, у царевны, оно же поди железное было, – объяснила бабушка. – Мое-то веретено простое, деревянное, только занозу и можно подцепить. А, может, это она так себе палец занозила?

У бабушки дома был еще самовар – только не настоящий, а электрический. Но все равно редкость, у нас такого не было. Еще железная кровать с сеткой. Если такую вдруг кто выбрасывал, то мы на этой сетке во дворе прыгали до тех пор, пока не начинало колоть в боку. Настоящая деревянная скамья. В ванной всегда веник висел – для бани. На полу кружки из лоскутков связанные и дорожки тканые. Все это переехало вместе с бабушкой с улицы Радищева, со «своего дома» на несколько семей.

Каждый раз, оказываясь по каким-нибудь своим дела на улице Радищева, в любой ее части, я пытаюсь представить, каким был этот «свой дом», где он стоял, насколько ветхим он мог бы стать спустя почти сорок лет. И не могу представить, потому что, кроме тех нескольких фотографий, сделанных любительской камерой, собственных воспоминаний не имеется. Не хватает будто чего-то, одного маленького корешка. Его отсутствие, конечно, никаким образом на общую устойчивость моей жизни не влияет, но хорошо бы, коли такой корешок у меня был.

* * *

Не очень-то я люблю все эти девчачьи нежности. Но я хочу, чтобы всегда-всегда между нами оставались несколько неразрушимых ни временем, ни людьми, ни нами самими невидимых волокон. Мамой вообще быть трудно. Какая из меня мама, это уж вам решать – тебе и Котьке. Но вы для меня как ребро жесткости – вынь вас из моего скелета, и я осяду бесформенной кучей. Каждая из вас двоих – мой неутомимый маленький движок, кардиостимулятор, приложи который к груди, и никаких больше не нужно средств, чтобы мое сердце, которое скоро будет измотано в тряпочку, вздохнуло с облегчением, расправило свои первые морщины. От того, что у него есть такие прекрасные резервные копии, я же человек с продолжением. С двойным продолжением.