Kitobni o'qish: «Манифестация факта в русском высказывании, или Событие выражения»

Введение

Каждый человек ежедневно, если не ежечасно, встает перед необходимостью решать цепочку типичных информационных задач. Утром, отправляясь на службу и проходя по двору, он шуршит ворохом нападавших за ночь, неубранных знакомым дворником листьев: «Наверное, у Петра Ильича опять давление подскочило, дома отлеживается. Ничего, мы тут пока сами, ногами слегка "разметем!" Разглядывая в ожидании автобуса юную парочку, нежно держащуюся за руки, он вспоминает свою первую влюбленность… На работе его добродушное настроение быстро улетучивается: вместо обычных приветствий офис встречает гробовым молчанием коллег, суетливо наводящих порядок на рабочих столах, и напряженной спиной секретарши в приемной. Все совершенно понятно: шеф в плохом настроении и отдел ждет очередной разнос… Через несколько часов, по дороге домой, человек замечает плакаты с улыбками известных в городе и стране людей и новую асфальтовую дорожку вдоль сквера. Ну да, неплохо, власть готовится к очередным выборам. Дома его тоже встречает улыбающееся лицо – родное лицо сына. И по театральному жесту, указывающему куда-то в глубину комнаты, человек догадывается, что ему приготовлен сюрприз. Вечер удался.

Конечно, такое описание «одного дня из жизни соотечественника», вынужденного ежечасно восстанавливать прошлое либо прогнозировать будущее по каким-то особым выражениям – признакам, предметам, состояниям, действиям, символам – может показаться утрированным. Однако уважаемый читатель, скорее всего, согласится с тем, что мыслящий субъект большую часть времени проводит в роли воспринимающего и осмысливающего множество самых разных, заранее известных либо совершенно случайных сигналов, по которым он делает выводы о событиях из жизни других людей. Событиях, не данных ему в непосредственном восприятии и неочевидных¹.

Для большинства из нас эта своеобразная роль дешифровщика настолько привычна, что мы не задумываемся об участниках, деталях и механизмах целого процесса. Нас типично интересует только момент «выхода» – извлекаемая из ситуации информация; в лучшем случае – еще момент «входа» – внешний признак, что и отражается в репликах типа: «Слушай, я Антона в универе третий день с электронной книжкой вижу. Наверное, долг по зарубежной собрался пересдавать».

Есть, впрочем, участки социальной среды, освоение которых заставляет человека вырабатывать почти профессиональные навыки истолкования. Так, мать безошибочно определяет эмоциональное и физическое состояние ребенка по его внешнему виду, класс довольно точно разбирается в индикаторах настроения учителя, а менеджер по персоналу, исследовав манеру держаться, внешний вид, жесты и мимику посетителя, через несколько минут после начала интервью в состоянии оценить амбиции и перспективы будущего работника.

«Событие выражения» (по М.М. Бахтину), или «ситуация Манифестации Факта» (такое наименование используем мы в данном тексте), тем самым оказывается значимым эпизодом обыденной жизни человека, подвигая его к анализу причинно-следственных связей и помогая адекватно реагировать на бесконечно меняющиеся внешние обстоятельства.

Переводя далее рассуждения в научную плоскость, приведем определения понятий факта и манифестации, которые становятся для нас ключевыми.

Термин «факт» употреблен здесь как обозначение любого явления, связанного с существованием человека, независимо от того, кратковременное это состояние или свойственное ему качество, действие или движение; независимо от природы этого явления и способов его обнаружения. Такое понимание «факта» соответствует не только словарным определениям («действительное, вполне реальное событие, явление; то, что действительно произошло, происходит, существует» [Толковый словарь … 2007: 1044]), но имеет устойчивую лингвистическую базу – «факт» употребляется синонимично или тождественно «событию», «состоянию», «предмету» в [Иорданская 1970: 8; Николаева 1980: 198; Шмелева 1983: 42; Телия 1988: 192; Михеев 1990: 57], то есть как имя с онтологической семантикой.

Укажем и на иное понимание «факта» как метаязыкового классификатора эпистемического (относящегося к мнению и знанию) плана [Арутюнова 1999: 488–489; Коньков, Неупокоева 2011: 148– 149], противопоставленного «событию» в рамках концептуального анализа и когнитивной лингвистики. Впрочем, даже в этой традиции констатируют смешение «фактов» и «событий», признавая, что «удар оземь» не станет для него [факта] губительным, а смешение с именами онтологического плана не будет воспринято как нечто совершенно противное его природе [Арутюнова 1999: 505].

Под термином «манифестация» [Хэмп 1964: 107] с учетом его латинской этимологии (manifēstāre – делать явным, показывать) мы понимаем процесс, состояние или качество, которые превращают скрытый или затрудненный для восприятия факт в очевидный – обнаруживают его, делают доступным для наблюдателя. Термином в аналогичном значении пользуются в работах по семиотике [Вайнштейн 1993: 82], невербальной семиотике [Крейдлин 2000а: 34, 37], прагматике [Тарасова 1993], дискурсу СМИ [Володина 2004: 27], когнитивной лингвистике [Алефиренко 2009: 95].

Итак, ситуация манифестации – важный фрагмент окружающего мира, в пространстве которого активным субъектом с завидной регулярностью выступает каждый из нас. Следовательно, она не может не быть осмыслена языковым сознанием.

Исходя из этих соображений, попробуем посмотреть на феномен под иным углом зрения, разместив в центре внимания его языковой образ: «Отношение языка к внеязыковой реальности – одна из коренных проблем <…> Язык создает свой мир. Одновременно возникает вопрос о степени адекватности мира, создаваемого языком, и мира, существующего вне связи с языком, лежащего за его пределами» [Лотман 1992б: 8]; см. о том же [Киклевич 2007: 179, 186–187].

Концептуальная взаимосвязь «мир – язык» прочерчивает и прямо противоположный вектор интереса: сама действительность заставляет подробно разбираться в отражениях, возникающих в мощнейшем зеркале универсума – языке. Эту идею развивает в своих работах В.В. Богданов.

Эпоху, начавшуюся со второй половины ХХ в., называют информационной, и ее ведущие технологии имеют ярко выраженный информационный характер. Электронные СМИ, электронная почта, Интернет, компьютеры, гаджеты, беспроводные коммуникационные системы определяют менталитет, типичный для данной эпохи. Характерные его черты – «интерес к сведениям, знаниям, информации, ее восприятию, интерпретации и пониманию. Данная всеобщая тенденция проявляется в лингвистике поворотом к изучению преимущественно содержательной стороны языка. По словам Б.Ю. Городецкого, "семантика старается занять подобающее ей место в лингвистической теории, стремясь образовать ядро науки о языке и подвергнуть полному пересмотру направление исследований в описательной лингвистике". В фокусе внимания оказывается содержание … Это явление условно и не очень терминологично можно назвать «вторым пришествием» содержания в мир» [Богданов 2007: 224].

Итак, у автора книги возникает сугубо профессиональный – лингвистический – интерес: каким образом ситуация Манифестации Факта, важнейшей составляющей которой является событие выражения, отражена в языковой картине мира. Такая формулировка заставляет ставить вопросы, ответы на которые с разной степенью полноты даны ниже и содержание которых задает ход дальнейших рассуждений; а именно, необходимо

▪ исчислить элементы ситуации на экстралингвистическом (внеязыковом) и пропозитивном (языковом) уровнях в ее типовом и потенциальном вариантах;

▪ описать языковые формы воплощения ситуации;

▪ вычленить центральный элемент, организующий событие выражения, и через это раскрыть его специфику, прояснив, что выделяет его из непрерывного событийного потока и как это отражено в языковой картине мира;

▪ выявить основные принципы и механизмы, руководящие текстовой «жизнью» объекта.

В качестве источников использованы тексты художественной литературы XIX–XXI вв., российская периодическая печать, ряд контекстов из «Словаря русского языка» под редакцией А.П. Евгеньевой, выборка лексем из этого словаря, а также из «Словаря сочетаемости слов русского языка» под редакцией П.Н. Денисова и В.В. Морковкина и «Русского семантического словаря» под редакцией Н.Ю. Шведовой. Картотека включает три тысячи иллюстративных единиц. Это образования разного типа – от простых предложений до объемных текстовых фрагментов, что продиктовано прежде всего сложностью самого объекта. Как отмечает В.Г. Гак, расширение материала закономерно при ономасиологическом подходе, поскольку он принципиально безразличен к статусу используемых для выражения данного значения языковых средств [Гак 1985: 15; Ускова 2012: 42].

Поскольку автор сосредоточен на содержательной стороне высказывания, а диапазон колебаний его объема, как признают исследователи, может быть весьма широким [Шмелева 1992: 21], оговоримся сразу, что для анализа взяты не только самостоятельные синтаксические единицы, но и так называемые потенциальные [Шмелева 1992: 19], представляющие лишь части готовых высказываний.

Феномен потенциального высказывания естественно связан с понятием «вторичной предикативности». Вторичная предикативность трактуется как зависимая от первичной. К вторично-предикативным относятся придаточные предложения, инфинитивные, причастные, деепричастные и герундиальные обороты, обособления, предложно-субстантивные конструкции и т.п. Пониженные в семантическом и синтаксическом ранге, они как бы образуют дополнительные свернутые высказывания. Это дает возможность объединять в предложении несколько предикатных выражений и тем самым расширяет возможности текстообразования, делая текст более разнообразным. Любая вторично-предикативная (потенциальная) конструкция может быть преобразована в завершенное речевое произведение, содержательно и коммуникативно автономное [Богданов 2007: 53–59]; приведем примеры:

Я посмотрел в темноту за долину, на противоположную гору, – там, в доме Виганда, одиноко краснел, светился поздний огонек. «Это она не спит», – подумал я (И. Бунин); Он сжал пальцы в кулак и чуть приподнял его над головой, изображая приветствие (Н. Коня-ев); [– Да, да, конечно, милая Марина! –] взволнованно и убежденно залепетала Аля (М. Цветаева); Нюра посмотрела на него ошалелым взглядом (В. Войнович).

В первом отрывке о факте бодрствования субъекта (она не спит) сигналит огонек непогашенной лампы; причем и манифестация и факт представлены конструктивно сильно, оформленные предикативными единицами. Во втором фрагменте равноправие этих двух фаз уже нарушено: факт приветствия передается деепричастным оборотом изображая приветствие, зависимым от главного предиката, а потому предикативно вторичным. Наконец, последние два случая демонстрируют крайнюю степень синтаксической периферийности факта. Если манифестация в них полноценно выражена глаголами речевого и зрительного действия (залепетала и посмотрела), то манифестируемый факт низведен до позиции квалификатива: состояния взволнованности, убежденности и стресса, оформленные наречиями и прилагательным, «заведены» в тень высказывания. Они, однако, с легкостью преобразуются в самостоятельные предложения; ср. с оригиналом: [– Да, да, конечно, милая Марина! –] убежденно залепетала Аля. Она была очень взволнованна; или: Нюра посмотрела на него странным взглядом. Она совсем ошалела от всего случившегося.

Таким образом, событийный центр нашей ситуации составляют две фазы – факт и его манифестация; факт квалифицируем как условное начало всего дальнейшего процесса.

Книга состоит из четырех глав. Первая глава представляет общенаучный контекст проблемы, а также методологическую и методическую базу исследования: ее организуют работы по семантическому и коммуникативному синтаксису, лексической семантике, активной грамматике и языковой картине мира. Во второй главе даны сведения о структуре ситуации Манифестации Факта и способах иерархической расстановки ее элементов в тексте. В связи со статусом манифестанта как содержательного ядра ситуации в третьей главе, посвященной детальной характеристике языковой структуры, основное место занимает описание именно этого актанта. Сложность ситуации продиктовала, кроме того, необходимость анализа каждой из первичных фаз-пропозиций, что является содержанием четвертой главы. Таким образом читатель сначала составляет общее представление об объекте, а затем знакомится с его отдельными элементами и имеющимися между ними взаимосвязями.

Приложения демонстрируют формально-языковой потенциал пропозиции манифестации – списки имен и предикатов, сгруппированных по различным основаниям.

В заключение я хочу выразить искреннюю признательность рецензентам – моему учителю, Татьяне Викторовне Шмелевой, и Борису Юстиновичу Норману за глубокие суждения и полезные замечания, которые помогли мне по-новому интерпретировать полученные результаты, а также задуматься о перспективах темы. Отдельная благодарность коллегам – сокурсникам, друзьям и преподавателям кафедры русского языка и речевой коммуникации СФУ – многие годы культивирующим замечательную атмосферу творчества и профессиональной и человеческой сопричастности.

Глава I
Манифестация факта как объект исследования

1. «Событие выражения» в научной картине мира

В системе научных представлений событие выражения, а через него и ситуация Манифестации Факта (далее – «ситуация МФ» либо «ситуация»), оказываются четко выделенными, в целом ряде случаев приобретая статус самостоятельных эвристических объектов.

1.1. Гуманитарные и естественнонаучные знания

В соответствии с тенденцией к консолидации наук о человеке, которая на протяжении последних десятилетий осознана весьма определенно (см., например [Смелзер 1994: 17; Язык средств … 2004; Массовая культура 2005: 10–16]), в том числе и лингвистами [Леонтьев 1979: 20; Логический анализ … 1989: 3–4; Апресян, Апресян 1993: 27; Крейдлин 2000а: 7; Язык и гендер 2005: 8–15; Алефиренко 2009: 5–10; Тимофеева 2009: 5–8], будет логичным на стартовом этапе анализа заняться поисками того места, которое занимает ситуация МФ как научный объект на широком поле гуманитарного и естественнонаучного знания.

Разумеется, в рамках непересекающихся, а иногда конкурирующих школ данный феномен именуется и трактуется по-разному. Однако во всех подобных исследованиях момент выражения, делающий прямо не наблюдаемые ситуацию / состояние / процесс явным, оценен как важнейшая составляющая бытия, что позволяет рассматривать такие работы в одном аналитическом блоке.

Со времен античности событием выражения интересуется психология [Феофраст 1993]. М. Томаселло, американский психолог и антрополог, выдвигая очередную гипотезу становления языка, показывает, что языковая способность вырастает на основе указательных жестов, пантомимической коммуникации и жестовой грамматики информирования, содержание которых усваивают и расшифровывают члены сообщества [Томаселло 2011; о том же: Маланчук 2009: 158–165]. Процессы манифестирующей природы занимают внимание и другой ветви психологии – психологии эмоций, где раскрываются характер, внутренний мир человека, особенно сфера чувств и эмоций, через их внешнее выражение [Рейнковский 1979; Изард 1980]. Изучаются они в психиатрии [Леонгард 1989], психофизиологии [Ваганов 1994], являются центральным объектом в симптоматике и диагностике медицины, значимы в социологических теориях символического интеракционизма и управления впечатлениями [Смелзер 1994: 136–144].

Новейший психологический опыт осмысления «событий выражения» представлен австрийцем А. Лэнгле в книге «Эмоции и экзистенция» [Лэнгле 2011]. Этого известного европейского специалиста по экзистенциальному анализу интересуют взаимосвязи эмоций и бытия человека в единстве его физической, психической, духовной и социальной ипостасей. Большое внимание автор уделяет причинам возникновения и проявлениям агрессии – наиболее активному и опасному состоянию человеческой психики, переживание которого влечет разрушительные последствия как для субъекта, так и для его окружения.

Способы агрессивных реакций классифицируются с ориентацией на четыре типа экзистенциальных модальностей – «способов бытия в мире». Так, если под угрозой находится сама «возможность жить», человек впадает в ненависть, делающую его лицо холодным и бледным, губы сжатыми, глаза сужеными, тело дрожащим. Если опасности подвержена вторая базовая мотивация «желание жить», тип агрессии в этом случае – порыв ярости. Она приводит человека в движение, развернутое вовне: «Его лицо красное, тело горит, нет и следа ригидности, безжизненности и "обузданности" сжатых глаз и губ … глаза находящегося в ярости человека сверкают, широко открыты, его руки могут как лежать на предплечье или плечах другого, так и трясти этого другого, чтобы тот увидел, как сильно из-за холодности и отсутствия отношений страдает этот человек» [Лэнгле 2011: 264]. Регулярно агрессию вызывает искажение третьей модальности – «возможности быть самим собой». Тогда типичны спонтанные гневные выкрики Бессовестный!, Какая наглость!, Со мной это не пройдет!, Я ему покажу!, Пошел ты! Если дополнительно необходимо защитить систему жизненных мотиваций, в ход идет упрямство, которое выглядит как бездействие, выстраивающее стену между субъектами отношений. Наконец, попытка разрушить четвертое условие нормального существования, когда человек рискует утратить разумный контекст, главный смысл жизнедеятельности, приводит к вандализму. Человек умышленно причиняет ущерб имуществу, ломает окружающие предметы и аппаратуру, проявляя речевую и физическую агрессию в отношении «других»: иностранцев, инвалидов, детей и т.д. [Лэнгле 2011: 259–267].

Автором, демонстрирующим комплексный интерес к антропологии, этнографии, семиотике, городскому фольклору, устной истории, даже психиатрии, и одновременно активно двигающимся в интересующем нас направлении, является И. Утехин. Его книга «Очерки коммунального быта», интеллектуальный бестселлер 2001 г., описывает не только дежурную среду коммунальных квартир: перед читателем разворачиваются скрупулезно восстановленные «карты» обитания, внутренние и прилегающие территории, открываются «пустые комнаты», в конце концов, высвечивается сама «сцена жизни». Но едва ли не больший интерес вызывает поведение хозяев этой «специфической для крупных советских городов формы жилища», как раз и подчиненное глобальной метафоре театральной сцены. «В условиях прозрачного пространства, этакого лабиринта застекленных сцен, возможности заявить о себе многократно возрастают. Образ человека не просто сам по себе складывается в глазах других из всего того, что они о нем знают; он направленно формируется человеком. Открыто или косвенно, соблюдая приличия, возможно хвастаться всем, что составляет твою жизнь и отличает тебя от остальных – или, по крайней мере, показывает, что ты не хуже других. Такова одежда, которую носишь, гости, которые к тебе приходят, – и все множество деталей, читающихся как признаки достатка и пользования благами судьбы» [Утехин 2004: 118]. Понятно, что большая часть событий стремится занять место на шкале семиотичности [Байбурин 2004: 15] независимо от того, что они выражают: борьбу главных героев за справедливость, своеобразную этикетность или типичную для коммунальных мест «параноиду жилья» [Утехин 2004: 176–182].

Поворачивая ход рассуждений в сторону предмета семиотики, обратим внимание, что это научное направление, нашедшее воплощение в трудах Вяч. Вс. Иванова, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского, развитое в новой семиотике Р. Барта, П. Бурдье, Ж. Деррида и многих других отечественных и зарубежных исследователей, исходит из тройственной (семантико-синтактикопрагматической) природы знака. Его динамическая модель может быть истолкована как рождение смысла, перетекающего в событие выражения, формы которого, в свою очередь, воспринимаются и толкуются участниками коммуникации.

В связи с наличием обширной литературы по семиотике и не менее широкой ее популярностью² нет смысла вдаваться в подробное обсуждение соответствующей проблематики. Укажем лишь на то, что ситуации манифестирующего типа становятся важным этапом семиотического анализа политического дискурса [Шейгал 2004: 97– 133], театрального и мультипликационного языка, живописи и художественного ансамбля интерьера, городского пространства и бытового поведения городского населения, художественных и фольклорных текстов (см., в частности [Лотман 1992; 1992а; 1993; 1994; 2010]). Под данным углом зрения рассматривают жизнедеятельность человека в прошлом [Лихачев, Панченко и др. 1984: 93–94, 170; Лотман 1994] и в настоящем [Вайнштейн 1993]. Наконец, авторы литературоведческих работ [Сахаров 1977; Горшков 1982: 218; Гинзбург 1999], а также работ по семиотике искусства и культуры [Успенский 1995; Падмор 2005; Рейд 2005; Бест, Келлнер 2005; Ямпольский 2010], уверенно реконструируют внутреннюю сущность реальных и вымышленных персонажей через анализ их действий, поступков и внешнего вида.