Kitobni o'qish: «Чернокнижники»
Дивноград
– Морока, ты Морока, ни радости от тебя, ни прока.
– Что ты, Нежланушка, ругаешься, Мороку обидными словами бьешь. Иль Морока для тебя не расстаралась?
– Дождешься от тебя старания. Вся ты высушенная, будто суховеем выжжена. Молодая вроде баба, а как старая кобыла мосластая. Только и плюнуть на тебя.
Из угла раздался тихий всхлип и шепот:
– Сказывают, в княжеских покоях радость великая – княжич народился, по локоть в серебре, по колено в золоте. Пир закатили-и-и, чего ты не пошел на него? Всех угощали, на улицы бочки с вином выкатывали, хлеб выносили. Сам наелся бы и мне кусок за пазухой принес. Есть охота, силушки нету терпеть.
– А я не люблю чужого веселья, горько мне от него, полынно, сколько вином не заливай. Ой!
– Чего ты, Нежланушко, опять головой стукнулся?
– Темень в избенке, не вижу ничего, ой, больно, ну жди теперь шишака на лбу. А все ты, Морока непутевая. Иль лучину зажечь лень?
– Где взять-то ее? За так никто не даст, а купить не на что.
– Дверь открой, светлей станет.
– Так ведь холодно, Нежланушко, мороз.
– Будто здесь теплее.
– Хоть какие стены, а защищают, а двери расхлябишь, сразу лютую злобу Морозову почувствуешь. Безжалостный он, превратит в сосульку, лишь к весне оттаешь. Нам бы хвороста пук, печку затопили бы, воды нагрели, горяченького похлебали.
– А я от ненависти горю. Была б у меня заветная книга, я бы князя, княгиню и их княжича извел. Сам бы в тереме поселился, на мягкие перинки улегся бы, под одеяло пуховое.
– Тише, что твой глупый язык несет? Услышат твои неразумные слова – укоротят.
– Кто, Морока, нас с тобой услышит? Даже мышей в нашей избушке нет. Удрали на хлебные места, а то бы я их сам поел.
– Тьфу, гадость какая.
– Разве? Отъевшаяся жирная мышь для тебя плохая еда, иль курица, клюющая червяков, лучше? Дура ты, баба.
Из угла послышался тяжелый вздох:
– Пойду работу поищу, к вечеру кусок хлеба будет. Только б не свалиться от голода, лапти давай сюда.
– Босиком отправляйся, продал я лапти за глоток хмельного вина. Тошно мне на тебя, грязную и худую Мороку, смотреть. Выпил вина и легче стало.
– Зря ругаешь меня, Нежлан. Бабе что нужно – молока кружку да хлеба горбушку, тогда щечки покруглеют и тело побелеет.
– Тебя хоть купай в молоке, как была головешка, так и останешься.
– Зачем тогда от матери и отца меня увез, слова какие на ушко шептал. Тело мое белое на твоей плеточке осталось, коса тяжелая на твою руку намоталась…
Дверь, скрипнув, отворилась, яркий свет морозного дня наполнил крохотную, черную от сажи избушку, с грязной лавкой и скособоченным столом. Печь была холодная. В углу на лавке свернулась калачиком исхудавшая женщина. Была она и впрямь некрасива: маленькие глазки, белесые бровки, нос казался слишком крупным из-за впалых щек.
Грязной рукой женщина поправила платок и взглянула на мужа. Тот сидел у стола, наклонив голову.
– Кто к нам? – испуганно проговорила женщина.
– Эй, Нежлан, – раздался бодрый зычный голос, – здесь ли ты живешь-проживаешь, в норе лисьей?
Вошедший остановился в дверях. Это был высокий крепкий старик в богатой шубе на куньем меху. Седые спутанные волосы спускались по расшитому сукну чуть ли не до пояса. Незнакомец даже не снял шапки. Он бросил насмешливый взгляд на Мороку, отчего у той перехватило дыхание.
– С женой у печки греешься, Нежланушко? – спросил старик, входя, но, не закрывая за собой двери. – Ох, житье-бытье у тебя неказистое, и печь холодная и жена голодная.
Нежлан с удивлением смотрел на незваного гостя.
– Иль не узнал? – довольно спросил тот, оглаживая белую, тщательно расчесанную бороду.
– Неужто ты? – Нежлан приподнялся, – видать судьба тебя полюбила, а меня, как и прежде, за пасынка держит. А помнится, мы с тобой на пару горе мыкали.
Гость довольно хохотнул, вошел в тесную избу, брезгливо протер лавку ладонью и сел. Морока боязливо отодвинулась, вжавшись в промерзший угол. Она хлопала мелкими глазками с белесыми редкими ресницами, простужено шмыгала носом.
– Давно ль мы с тобой, Лютый, лебеду ели, а нынче ты прямо боярин. Чего пожаловал, богатством похвастаться?
Гость хохотнул.
– Что у тебя, Нежланушка, день белый избенку освещает? Дверь затвори, холоду-то холоду.
– А затворю, – ехидно осклабился Нежлан, довольный, что хоть чем-то задел гостя, – красы твоей не увижу.
– Обнищал ты, брат, и на лучину денег нет. – Эй, ты, в углу!
От резкого оклика Морока вздрогнула. – На, бери деньгу, иди поесть купи и лучину не забудь.
– Дровишек принеси, Морока, хоть один денек за всю зиму погреемся, – сказал Нежлан.
– Э, брат, негостеприимный ты, – хмыкнул Лютый. – Я к тебе надолго прибыл. Дело у меня здесь есть, ох, какое важное дело.
Глаза Лютого заблестели, он пошарил в кармане, вытащил монету, швырнул на пол.
Морока покорно подняла ее.
– Что грязи у тебя, аж, с души воротит. Стол когда мыла?
– Скребла анадысь, – пролепетала Морока, попятилась к двери, выскочила на улицу и стремглав помчалась босиком по обжигающему холодом снегу.
– Ты где такую чудищу сыскал, в каких дебрях лесных, а может из болота выловил? – ухмыльнулся Лютый.
– Мне хороша, – хмыкнул Нежлан.
– А я в Дивноград к Красе Ненаглядной пожаловал.
–Ха, врешь ты все. Как мог ты с боярыней-раскрасавицей шашни завести, коли она из терема не выглядывает, когда у окна сидит и то платком закрывается. Тишина что пес цепной около женушки.
– Допустил глупый боярин умельца одного, чтоб красками на доске Красу Ненаглядную написал. Не дождался муженек парсуны, не смог молодчик с ней расстаться, сбежал от боярина, даже на богатую плату не польстился. Так и помер, парсуну к груди прижимая.
– Не от того помер ли, что с тобой, Лютый, повстречался?
Старик хмыкнул, достал из-за пазухи досточку, завернутую в шелковую тряпицу.
– На, полюбуйся, а то отыскал себе пугало безглазое, дымом прокопченное.
Шелк легко соскользнул с доски, и у Нежлана перехватило дыхание, до того прекрасно было лицо, изображенное на дереве.
– И впрямь Краса Ненаглядная, так бы и любовался, день и ночь – сутки прочь. Вот счастье Тишине привалило.
– Из наших она, из кудесниц, – довольно ухмыльнулся Лютый. – А краса ее не простая, со всех деревенских девок собрана. Мать чародейка черной кошкой оборачивалась, в те избы, где девки народились бегала, красоту их выпивала, чтоб дочке единственной передать. Эх, Нежлан, как увидел я эту парсуну, спать перестал. Много лет я землю русскую сапогами пинаю, скольких девок-молодиц повидал, ни одна с Красой Ненаглядной не сравнится. Чую я, томится она в тереме с боярином, кудри б его пшеничные повыдергивала бы, глаза васильковые повыцарапывала, ее темное сердце по мне тоскует.
– Врешь ты все, чтоб такая красавица и на твою старую образину позарилась, – сплюнул Нежлан. – Брови у тебя, как кусты инеем схваченные, глаза в ямах сидят, нос горбом изогнулся. Не верю тебе, с мужем Краса Ненаглядная душа в душу живет.
–На что ей моя красота, у нее своей хватает. Нет в ней души, каменная она до чувств, только мамку свою привечает, а сама ненавистью полна. Вот и развлекается Краса Ненаглядная, что жалуется на слуг. Тишина горячий, женушку свою слушает, наказывает крепко. А слуги под плетьми орут да боярина проклинают. Ночью я к молодице в боярский терем отправлюсь.
– Давай, – ухмыльнулся Нежлан, – Тишина твою голову богатырским мечом снесет.
Лютый не успел ответить – вернулась Морока. Она положила на стол ковригу, сбросила у печи вязанку дров, вытащила из кармана пук лучины. Морока растерла занемевшие пальцы, затопила печь и, опустившись перед огнем на колени, грела руки.
Дым повалил в избу, Лютый закашлял.
– Горшок в печку поставь, – велел Нежлан, – похлебки какой навари. – Да в ноги благодетелю нашему кланяйся, если б не он, к утру замерзли бы.
С воем Морока обхватила сафьяновые сапоги Лютого, тычась мокрым носом в дорогую кожу.
– Уйди, белоглазая, – заругался старик, отталкивая женщину ногой, – все сапоги обслюнявила.
Нежлан жевал хлеб и злорадно усмехался.
Морока боязливо подошла к столу, поймала взгляд мужа, вопросительно подняла белесые брови, и отломила кусок от ковриги. От печи шло тепло, вода в котелке булькала, Мороку разморило, она сидела в уголке, сытая, довольная, глаза слипались, и обрывки разговора мужа со странным гостем доносились словно издалека.
– Не стало покоя на Руси, – говорил Лютый, – земля пятки жжет. Киевский князь Владимир велел Перунова идола сбросить в реку, киевлян креститься заставил, иначе, говорит, врагами моими будете. То много жен имел, наложниц, а теперь, по вере своей добродетельным стал. Ох, не забыть, как оттолкнула его прелестная Рогнеда. —Не стану,– сказала, – сыну рабыни ноги обмывать. Так он отца ее и братьев убил и дивную Рогнеду в жены взял. Я думал, отомстит непокорная красавица безродному, а оно вон как получилось, полюбила его Рогнеда.
– Все ты знаешь, – буркнул Нежлан, – будто сам там был.
– Я при дворе ее отца Рогволда жил. Сидел однажды в своей башне, мутное небо вдруг разъяснилось, а звезды, словно кровью налитые дрожат, упала одна звезда, вторая, третья…Суров был князь Рогволд, молчун, только мечом и разговаривал. Не посмел я ему видение рассказать.
– Ты да не посмел, – хохотнул Нежлан, – видать веский у тебя был довод, чтобы не посметь.
– Одна у меня голова, – косо глянул Лютый, – отрубишь, назад не приставишь. Так и получилось, что погибли князь с сыновьями. Зато книга теперь у меня.
– Какая книга? – встрепенулся Нежлан.
– Та самая, что чародей наш писал. Прятал ее старый Рогволд не под семью – под семьюдесятью замками. А я чуял, как просится она ко мне.
Нежлан всхрапнул и повалился на лавку, но, тут же очнулся, сел и принялся тереть сонные глаза.
– Сомлел? – усмехнулся Лютый, – ишь как тебя с дармового хлеба и тепла разморило. Ты ложись рядом со своей Морокой, спи.
– Ложился бы и ты, Лютый.
– Сон от меня бежит. Будет у меня сегодня свидание с Красой Ненаглядной. Зимние ночи долгие и до утра каждая минуточка драгоценная – моя.
Лютый дунул на лучину, в избушке стало темно, лишь угольки светились в печи.
Морока поворачивалась то на один бок, то на другой, пока не свалилась с лавки. Охнув, она раскрыла глаза и…оцепенела от страха. Было светло как днем. Чудовищный огненный змей с косматой гривой и горящими глазами едва помещался в крохотной избенке. Морока почувствовала невыносимый жар, исходящий от него, ее спина взмокла. Змей скреб мощными лапами земляной пол, морщил отвратительную морду, скалил желтые зубы. Мороке казалось, что еще мгновение, и она задохнется. Дверь сама собой распахнулась, змея обдало холодом, полетели огненные искры, змей засвистел и исчез в ночи.
Избушка, только что дышавшая жаром, выстыла, Морока была не в силах пошевелиться. На улице завывала метель, снег летел в лицо женщине, наконец, она встала и захлопнула дверь.
Утром Лютый как ни в чем не бывало спал на лавке, приоткрыв рот.
Рука старика свесилась до земли. Морока осторожно взяла его ладонь. На пальце тускло светился перстень. Морока завистливо вздохнула, но, увидев желтые загибающиеся ногти, с отвращением отбросила руку. Лютый раскрыл мутные глаза. Морока замерла. Но старик повернулся к стене и опять захрапел, седые спутанные волосы свешивались на грязный пол.
Морока, присев на корточки, едва не проткнула взглядом спину Лютого.
– Чего уставилась? – грубо окликнул ее Нежлан. С утра он был не в духе. И хотя в избе было натоплено, в печи стоял горшок с кашей, Нежлан цеплялся к жене. Краса Ненаглядная не выходила у него из головы.
– Смотрю, как у него получается, что сейчас он человек, а ночью совсем другое, – простодушно объяснила Морока.
– Вот глупая.
– Опять обижаешь меня, горемычную. А ты, муженек, спал ночью сном беспробудным и не видел, как дружок твой огненным змеем обернулся…
Храп прекратился. С ужасом поглядывая на Лютого, Нежлан зашипел на Мороку, пребольно ухватил ее за руку и выволок за дверь.
–Узнает Лютый, что ты его тайну раскрыла, и двух раз вздохнуть не успеешь. Как куренку шею тебе свернет, а то еще хуже, волком обернется и на куски разорвет, косточки обгложет.
Женщина была так напугана, что даже не чувствовала, как снег жжет босые ноги. Нежлан посмотрел на мелкие глупые глазки, синюшные губы, темное лицо и плюнул с досады:
– За что ты мне досталась, чудища.
Морока опустила голову, сморщила лицо и хлюпнула носом.
– Слушай, Морока, глазки у тебя маленькие да зоркие. Есть у Лютого тайная книга, очень она мне нужна. Приглядись, куда он ее прячет.
Время шло. Морока начала привыкать к превращениям Лютого, иной раз, услышав в избе шум, глаз не открывала и головы с лавки не поднимала. Примиряло и то, что каждый день, палец о палец не ударяя, получала денежку и шла в лавку за товаром. Старый вытертый зипун Морока стелила на лавку, а себе купила ношеный, но еще крепкий суконный, теперь носила лапти,ее щеки покруглели – хлеба ели вволю.
Зимние дни короткие, но их тоже нужно чем-то занять. Нежлан и Лютый проводили время в разговорах.
– Помнишь, как мы с тобой по городам, селеньицам ходили? – спрашивал Лютый и растягивал тонкие губы, что означало улыбку.
Нежлан усмехался.
– Ты хоть постарше был, а я совсем еще мальчишечка. Бывало ветер, дождь или снег, дядечка не разрешает в избе пересидеть, гнал нас куда-то. Ноги собьешь, в животе пусто, силенок лишний шаг сделать нет, а он плеточкой подбадривает. Каждое заклинаньице собирали, поверья в самых глухих местах искали.
– Дядечка, – повторил Лютый. – Хитрый был, свое имя так и не назвал. Боялся, что мы в неурочный час его произнесем. Бывало, приговаривал: в урочный час сказать, в неурочный помолчать. Все знания, что мы для него добывали, записывал. Помнишь, мы шли по болоту, а он увидел, как гадюки на камушке греются?
Нежлан содрогнулся от этого воспоминания.
– А помнишь, как с них кожу содрал? Ты тогда еще чувствительный был, плакал сильно. Это сейчас, как вижу, твое сердце ни слезы, ни просьбы не затронут. Ты ж не знаешь продолжения.
– Откуда мне его знать? – угрюмо спросил Нежлан, – когда вы меня в незнакомой деревне у чужих людей больного и голодного бросили.
– Эх, Нежлан, – не бросили мы тебя, а оставили у добрых хозяев, чтоб ты отдохнул от тяжелой дороги, отъелся, набрался сил. Хотели вернуться, а назад пути не нашли, очень по тебе горевали. – И Лютый захохотал. Нежлан с ненавистью смотрел на него.
– Помнишь, как дядечка от нас свои знания скрывал? Бывало, спросишь его о чем, начнет врать, выкручиваться, а сам заклинаний на целую книгу накопил.
– Я только и научился, что личину менять, – сказал Нежлан.
– У меня знаний поболе. Уж как я старался, каждый взгляд дядечки ловил и выучился кое-чему. Мы пришли в город, поселились в каком-то доме, я и печку топил, и пол мел, и похлебку варил, а дядечка только перышком скреб. Ту кожу змеиную он вымочил, высушил и ею обтянул книгу. Однажды дядечка не заметил меня, лежавшего в ворохе тряпья на полатях, и раскрыл ее. Дух мой захватило! Золотой свет лился со страниц, я вскрикнул от восторга, дядечка захлопнул книгу, и с того мгновения мое сердце было отдано ей. Ничего не мог с собой поделать, так и крутился возле старика, ночью не спал, мечтал опять увидеть чудесный свет. Однажды под утро я задремал, а когда проснулся, увидел, что старик сбежал. Книгу он унес с собой. Мир велик и казалось, она навсегда для меня потеряна. Но скоро я почувствовал, что не только я ищу ее, но и она тянется ко мне. Я и к Рогволду пришел только из-за нее.
Лютый усмехнулся. Морока поставила на стол горшок с похлебкой, старик взял новую ложку, купленную для него, и принялся неопрятно есть, прядь седых волос опустилась в похлебку.
– Кабы от тебя книга не сбежала, – сказал Нежлан.
Лютый качнул головой. – Я ее так запрятал, что не вырвется.
В Дивнограде было неспокойно, разговоры об огненном шаре, летающем ночью по городу, смущали людей. Говорили, что это знак к войне, неурожаю и страшному голоду, от которого ни единая душа не спасется, к болезням и мору.
– И куда его нелегкая носит, – всякий раз, когда Лютого не оказывалось в избе заводила нескончаемую песню Морока. – Я думаю, он с неба звезды таскает, из них золотые монеты и отливает. То-то в последнее время звезд на небе мало. Ох, а ну как их совсем не останется, и месяц тоже пропадет. Дождемся конца света, дождемся.
Морока плакала и причитала, будто ей уже пришла пора помирать
– Звезды, – ухмыльнулся Нежлан, услышав глупые рассуждения жены. – Нашел себе Лютый звездочку, такую ясненькую, такую красивенькую, глаз не оторвать. К Красе Ненаглядной ночами летает.
– А! – Морока выпучила глаза. – А! Краса Ненаглядная, добродетельная женушка. От солнца светлого и то лик свой распрекрасный прячет. Ни один мужчина, кроме самого боярина Тишины на женскую половину не ступает. Белы пальчики веретеном не колет, ниткой не трет, ни ткать, ни прясть не мастерица. Ей лишь бы с утра до вечера белиться и румяниться, красой своей любоваться.
– Язык прищеми, чтоб нигде ни звука. Поняла?
– Как же не понять, Нежланушка, поняла, все поняла. Ох, денежку Лютого пойду потрачу.
Морока обмотала ноги онучами, повязала лапти, накинула зипун и юркнула за дверь.
Над Дивноградом занималось утро. Морока вдохнула свежий морозный воздух. Она направлялась в лавку и никак не могла сообразить, почему ноги привели к боярскому терему. Кружевной терем, покрытый инеем, был красив. Зажигались и гасли снежные звезды на затейливых завитушках, украшавших чело.
– Какая жизнь хорошая у неверных жен, – завистливо бубнила женщина себе под нос. – А тут слова поперек не скажешь.
На крыльцо вышла служанка и, позевывая, принялась обметать метлой снег.
– Чего рот раскрыла, – крикнула она Мороке.
– Да вот стою, любуюсь на хоромы ваши, – медовым голоском пропела женщина, мелкие глазки простодушно распахнулись. – Спит, небось, почивает на перинке Краса Ненаглядная.
– Тебе что за дело? – служанка еще раз сладко зевнула. – Шла б отсюда, пока метлой не получила.
– А ты меня не гони, не гони, милая, разве я с плохими мыслями пришла. Жалко мне вас, вдруг полыхнет ночью терем, ох, сгорит свечечкой, ох, ох. Ничего не останется, ни петушка на крыше, ни ставенок, ни крылечка.
– Язык твой поганый, – заругалась служанка, – что б ему, как у гадюки раздвоиться, чтоб тебе своими словами подавиться, чтоб твоя изба первая сгорела.
– А моя сгорит, большой беды не будет – хихикнула Морока, – плетень глиной обмазанный – вот моя изба. Летом новую поставим.
–Иди, заботница, мы за своим добром смотрим, ни одна искорка не упадет. Слуга всю ночь караулит, ведра с водой наготове держит.
– А как же змей огненный? От него искры так и сыплются. Каждую ночь к хозяйке твоей Красе Ненаглядной летает. Глупые люди думают, что это шар. А нет! Змей! Глянешь, вроде почтенный человек: в летах, при шубе, в сапогах, деньги дает. А приглядишься – морда – фу, лапы – во, с когтями…
Морока приплясывала от возбуждения.
Вдруг кто-то крепко и жестко ухватил ее за руку, чуть выше локтя. Женщина испуганно взвизгнула, икнула.
– Вот ты где, – прошипел над ухом голос мужа, – сейчас прямо ухвачу тебя за космы да оттаскаю на потеху всему Дивнограду. Узнает Лютый, что ты тут болтала, что тогда?
Служанка перестала мести крыльцо и с любопытством наблюдала за ссорой мужа и жены.
– Ты жену мою не слушай, не в себе она, порченная, все ей мерещится, кричит дурным голосом.
– Ага, кивнула служанка, – оно сразу видно, не в уме, не в уме.
Но хитро заблестевшие глазки насторожили Нежлана.
– Скажешь кому, горло перегрызу, – попробовал он припугнуть женщину.
– Ах ты, удавленник поганый, – заверещала та, поднимая метлу и кидаясь на Нежлана. – Я служанка боярина, а ты, змеиный выкормыш, мне угрожаешь. Да чтоб тебя, поганца, перуновой стрелой убило, что б тебе в лесу с лешим до смерти загулять.
Крик поднялся до самого верха терема. Окошко приоткрылось, и одним глазком любопытная красавица выглянула наружу. Тут же мужская рука решительно захлопнула ставень. Но краткого мгновения Нежлану было достаточно, чтобы увидеть соболиную бровь Красы Ненаглядной.
В избушке было тихо. Лютый спал на лавке. Морока быстро затопила печь, юркнула в свой угол, закрыла лицо платком и, сжавшись, сидела, боясь дохнуть. Время шло. Морока слышала, как улегся Нежлан, потом встал Лютый, потянувшись, завыл по-волчьи.
– Ох, не по себе мне, беду чую, уже не за спиной, а передо мной она. Поостеречься нужно.
Морока услышала фырканье, и, приоткрыв один глаз, увидела ставшую уже привычной картину. Огненный змей свивал и развивал хвост, тянул в истоме шею, горящие капли падали с гривы и гасли на холодном земляном полу. Морока заметила, что стол начал тлеть, но не посмела двинуться с места, и лишь, когда змей свистнул, ударом сильной когтистой лапы распахнул дверь и улетел, вскочила и начала тушить чадившее дерево.
Стояла глухая беззвездная ночь. Спал Дивноград. Но вдруг яркие искры взметнулись в небо.
Терем боярина Тишины осветило, словно днем, раздались крики, огненная лента обвилась вокруг верхушки.
Дивноград проснулся. В избах зажигали огонь, горожане, наспех накинув на плечи одежду, торопились к боярскому терему. Ведра с ледяной колодезной водой передавали из рук в руки. Но хотя терем и заливало заревом, пожар погасили быстро.
– Муженек, ну и ночка сегодня, – подивилась Морока, глядя в крохотное окошко, – прямо в нашу избушку розовый колобок катится.
Дверь приоткрылась, светящийся шар прокатился мимо изумленной Мороки и прыгнул на лавку. Муж и жена остолбенели с приоткрытыми ртами.
На лавке, тяжело дыша, лежал Лютый. Морока захлопнула дверь, подошла к старику.
– Да что с тобой, батюшка, – с притворной жалостью всплеснула она руками, – от тебя ж ровно половина осталась, глаза запали, щеки провалились.
– Тишина не спал, меня караулил, – захрипел Лютый. – И Краса Ненаглядная, подлая, не сказала мне, что меч у него богатырский непростой, заговоренный. Не смог я против него устоять. Уж хвостом огненным Тишину хлестал, до костей прожигал, когтями рвал, зубами грыз, а осилил он меня, порубил. Дай мне, Морока, водицы ледяной, чтоб жар внутри потушить, а не то дотла сгорю. Сила моя огненная на меня же и оборотилась.
Морока перехватила злобный взгляд мужа, подошла к печке, где стоял чугун с крутым кипятком, зачерпнула ковшиком кипяток и подала Лютому. Тот приподнял голову, дрожащей рукой принял ковшик и сделал большой глоток. Из его груди вырвался хрип, на губах появилась пена, глаза выражали невыносимую муку. Лютый рванул ворот рубахи, желтыми когтями царапая грудь, из-под пальцев потекли струйки темной крови.
Рана на груди увеличивалась, Лютый запустил в нее руку и достал какой-то предмет.
– Книга, – ахнула Морока.
– Вот где ты ее прятал! – крикнул Нежлан. – А я, дурень, в каждый уголок заглянул, в чугунке искал, печку проверял.
Морока вдруг вырвала книгу из слабых пальцев Лютого, швырнула под лавку и со злобным удовольствием уставилась на постояльца. Он засипел, протянул руки и обмяк.
–Помер, – довольно произнесла Морока, – наконец-то избавились от него, жалко только, что больше никто денежек мне давать не будет.
– Да с этой книгой – захохотал Нежлан, хлопая жену по плечу, – мы с тобой, как князья заживем.
– У него же перстнями пальцы унизаны, – всполошилась Морока, – шуба богатая, сапоги сафьяновые, надо все поснимать, что сами наденем, а что продадим.
– Сослепу тебе мерещится, баба, – ухмыльнулся Нежлан, – про какое богатство ты говоришь, он же нищий.
И впрямь, поднеся лучину ближе к телу, Морока увидела, что на лавке лежит бедно одетый старик. Посиневшие босые ноги высовывались из драных штанов. Нежлан хохотнул:
– Лютый всегда умел туману напустить.
Ближе к утру Нежлан,взяв старика за ноги, уволок его из избы.
– Кабы, не увидел тебя кто, – волновалась Морока.
– Не увидят. Сон перед рассветом самый крепкий.
Нежлан вернулся скоро, довольный стряхнул снег с тулупа и, не раздеваясь, сел у стола.
– Не терпится мне в книгу заглянуть.
Он достал ее из-под лавки, долго гладил и нюхал холодную черную обложку, наконец, щелкнул медными застежками. Пергаментные страницы зашелестели, переворачиваясь, золотистые линии появились на них.
Наутро Дивноград гудел. Спозаранку жители собрались возле терема боярина Тишины. Угол обгорел, окошко закоптилось. Сам терем был пуст. Больше никто не видел ни боярина Тишины, ни красавицы молодой жены, ни верной горбатой мамки Красы Ненаглядной.
– Тошно мне, гадко, с души так и воротит. Как вспомню Лютого, по спине холод пробегает, – жаловалась Морока.
– Тошно тебе по другой причине, баба, а не додумалась, вон на роже твоей все написано.
Морока потупилась, засмущалась.
– Додумалась я, муженек, да тебе сказать боялась. Мне теперь покой нужен, еды бы какой…
Но Нежлан не отвечал на просьбы жены. Он сидел на лавке, уткнув нос в книгу, медленно перелистывал желтые страницы.
– Фу, – плевалась Морока, – опять с эдакой пакостью обнимаешься, мне до нее и дотронуться гадко. Кожа-то ядовитая, гадючья. И ведь грамоте ты не обучен, ничего не поймешь. Зачем в нее заглядываешь?
Нежлан поднял мутные глаза.
– С этой книгой грамота без надобности. Она сама подскажет, как быть. Не я читаю книгу, а она меня, прямо чувствую, будто в самом сердце копается, потаенные мысли перебирает, подсказывает, какую страницу открыть, да как написанное распознать. Для меня каждое слово понятно.
Однажды Нежлан сунул книгу за пазуху, надел тулуп и ушел. Весь день ждала его Морока.
Она отыскала засохший кусок хлеба и грызла его.
Утром взяла решето и отправилась стучать в дома добрых жителей Дивнограда. Многие жалели несчастную, она была безответна, тиха и жалка. Морока принесла в свою избенку целое решето обглоданных кусков, кувшин молока и даже вязанку дров. Затопила печь, накрошила в молоко хлеба, наелась, разомлела и сладко, как в детстве, заснула. Самой себе боялась признаться, как хорошо жить одной. К концу третьего дня Морока, укладываясь спать, решила, что Нежлан больше не появится и, хрюкнув от удовольствия, протянула:
– До чего же хорошо без Нежлана, сытно и спокойно.
– Верны твои слова, – послышался глухой голос.
Волосы под платком Мороки зашевелились.
– Хто? Хто говорит? Лютый, ты что ли вернулся? Пожалей меня, несчастную, ведь я не со зла.
– А ты меня жалела? – продолжал голос.
– Да я ж не хотела. Это все муж мой, его и наказывай.
– А я думал, ты и впрямь смелая. – Дверь начала медленно приоткрываться, Морока застыв от ужаса следила за ней, и в избу вошел…Нежлан. Он сел на лавку, скинул зипун, шапку, припорошенную снегом.
–Принес я деревце, совсем молоденькое, тоненькое. Плакало, когда я его ножом острым срезал. Ты, говорит, меня один раз уже загубил, опять покоя не даешь.
–Иной раз посмотрю на тебя, Нежлан, даром, что ты мой муж, и со страху замираю. Зачем ты увел меня от моих родителей? Были они мне слабой, но опорой, хоть головой приклониться к ним я могла, словом перемолвиться. Я ж совсем молоденькая была, а ты старше моего отца. Опутал словами, а я поверила. Нет в тебе жалости.
– Погоди, и в тебе жалости не будет. Да и зачем она. Брюхо им не набьешь, на плечи вместо шубы не накинешь. Из деревца сделаю дудочку, песни наигрывать.
– Плачет что ли деревце твое, стонет как человек.
Нежлан, орудовавший ножом, усмехнулся:
– Стружку собери, в печь брось. – Я думал, ты здесь с голоду помираешь, а ты, гля-ко, сколько кусков набрала. Небось, каждому в ухо пела, что, мол, бросил Нежлан меня горемычную. С радости, что от меня избавились, расщедрились люди. Ты мне своих благодетелей по именам назови, я потом с каждым расквитаюсь.
Нежлан недобро посматривал на жену. Скоро дудочка была готова. Нежлан поднес ее к губам, дунул, раздался такой тоскливый страдальческий и пронзительный крик, что Морока прижав руки к ушам, упала без чувств на пол.
– Что это? Что со мной было? – пробормотала она, придя в себя. – Будто смерть за спиной стояла, сердце едва не разорвалось.
Нежлан хмыкнул.
– От крика этого все цепенеют, памяти лишаются. С утра ступай в лавку. Дунешь в дудку, купец свалится, а ты не зевай, хватай все да в мешок кидай.
– А ну как я сама свалюсь.
– Тому, кто дудит, ничего не бывает.
Хоть и робела Морока, но наутро голод выгнал ее из избушки. Вернулась веселая, довольная, сбросила на пол увесистый мешок.
– Вот, Нежланушка, сделала, как ты велел. Всего нагребла. Торопилась, боялась, купец очнется. Глянул бы ты на него. Ха-ха-ха. Глаза выпучил, рот разинул, я его за нос потянула, он и не почувствовал. Мы теперь каждый день, как князья кушать станем, пряники вином запивать. А дудочка только поначалу страшно кричит, в этот раз я ее почти и не слышала.
– Зло прилипчивое. Молодец ты у меня, Морока, хорошая жена.
Весь вечер довольная Морока шила себе новую юбку. Нежлан опять уткнулся в книгу. Огонь не зажигали, свет со страниц освещал избушку ярче лучины.
С тех пор, как только купцы отпирали лавки, Морока отправлялась на промысел. Еды стало вволю.
– Эй, Морока некрещеная, – сказал как-то купец Дорофей, – разъясни мне, отчего как зайдешь ты ко мне в лавку, немочь меня охватывает, отдышаться не могу, и что-нибудь да пропадет. Вот вчера куска полотна не досчитался, и материя узорная золотом расшитая, из дальних заморских стран привезенная прямо на глазах исчезла. Ну, ведь не сметана это, кошка не слизала.
– А я что, – забубнила Морока и на всякий случай залилась слезами, – я чего, мимо иду, на лавку, чтоб ей прямо сегодня со всеми заморскими тканями сгореть, даже не гляжу.
– Ты зачем такие вещи говоришь, Перун тебя убей, топай мимо, чтоб даже близко духу твоего поганого не было.
Морока фыркнула, и, поудобней перехватив мешок, затрусила к своей избе. В мешке уже лежали коврига хлеба, бутыль вина, свиной окорок и сушеная рыба.
– Ишь, – жаловалась вечером Морока мужу, раздирая заморскую ткань на платки, – к лавке, говорит, не подходи. А теперь подойду, все, до последней ниточки вынесу. Ох, до чего ж у меня платок хорош, прямо золотом так и играет, загляденье, надеть бы его, чтоб соседки от зависти поумирали, да боюсь, Дорофей мигом ткань признает.
Нежлан оторвался от книги:
– Не бойся, непутевая, скоро он у тебя грязищей покроется, все узоры спрячутся, сам Дорофей не догадается.
Морока обиженно надула губы. Теперь, когда еды стало вволю, ее щеки покруглели, а Нежлан, занятый только книгой, забывал о еде. В бороде и на висках у него появились грязно-серые пряди.
– Дудка твоя, муженек, что-то ослабла. Анадысь, еле успела из лавки выскочить.
– Ты? Ты до сих пор дудишь? – Нежлан хлопнул ладонью по лбу. – Вот бестолковая. Повадилась! Извела дудку. Щеки наела, жаль от еды тело, а не ум прибавляется. Дудка с каждым разом силу теряет, все слабей и слабей ее голосок становится. Я думал, ты раз дунешь, другой, а ты…Давай сюда дудку, мне она для важного дела нужна.
