Kitobni o'qish: «Ваш ход, миссис Норидж»

Shrift:

Ане – с благодарностью за лучшую игру миссис Норидж

Цветы миссис Гринвич

Ни у кого не повернулся бы язык назвать миссис Норидж дамой со странностями. А между тем она была одной из самых необычных женщин, встречавшихся модистке Эффи Прист.

Эмма Норидж выглядела образцовой гувернанткой, словно сошедшей со страниц одного из тех восхитительно пухлых романов, где брошенные дети снуют по улицам большого города, точно рыбки, занесенные течением в распахнутую пасть Левиафана, кроткие непорочные девушки претерпевают лишения, которых не выдержал бы и солдат, и любящие сердца воссоединяются после долгих лет испытаний и разлук. В таких романах непременно присутствует черствая, как старый бисквит, гувернантка, которая запирает бедных сирот в холодных подвалах, третирует их и притесняет. Лишенные форм телеса затянуты в жесткое накрахмаленное платье, как в броню, она не умеет улыбаться, и читатель вроде Эффи отдал бы все, чтобы на последней странице ее съели крысы – но только украдкой, чтобы не омрачать предсвадебную суматоху.

Миссис Норидж действительно имела строгий вид, и ее черные платья лишь по праздникам сменялись темно-коричневыми. Гувернантка шла на эту серьезную уступку общественным устоям дважды в год – на Пасху и на Рождество. Улыбка редко озаряла ее худое, даже несколько костлявое лицо с сильно выдающимся подбородком; серые глаза под густыми бровями чаще бывали прищурены, чем широко раскрыты, ибо мало что могло поразить Эмму Норидж, но многое заставляло задуматься.

Несмотря на все вышеперечисленное, Эффи Прист замечала, что дети искренне привязываются к гувернантке. Миссис Норидж обыкновенно не задерживалась у своих нанимателей дольше, чем на два года, твердо стоя на том, что за такой срок даже овцу можно обучить музыке, рисованию и немецкому языку, и если уж она не преуспеет в этом с обычным ребенком, ее необходимо выгнать и заменить на более знающую особу. Миссис Норидж позволяла себе не любить французский: он придавал, по ее словам, излишнюю выразительность сказанному. «Вы не в театре, моя дорогая, – строго заметила она однажды своей воспитаннице, решившей блеснуть познаниями в языке Бальзака. – Если уж непременно хотите произвести на нас впечатление, говорите по-немецки».

Закончив обучение своих подопечных в семье, миссис Норидж делала перерыв на два-три месяца. «Когда работаешь с детьми, отдыха много не бывает», – говаривала она. Однако и на отдыхе гувернантка продолжала вставать в шесть утра, а ее многочасовые прогулки в любую погоду стали притчей во языцех среди жителей Эксберри.

Посторонние могли бы счесть ее высокомерной и замкнутой. Она не искала ничьей дружбы, однако легко заводила друзей. Немало нашлось бы желающих избавить город от ее присутствия! Но хватало и тех, кто не уставал благодарить судьбу за встречу с миссис Норидж.

Словом, гувернантка казалась миссис Прист ходячим парадоксом. Познакомившись с ней ближе, Эффи с изумлением открыла, что миссис Норидж не лишена чувства юмора, хотя и несколько специфического свойства. Не раз во время беседы миссис Прист посмеивалась от души. Собеседница при этом взирала на нее с неизменно чопорным выражением, словно задаваясь вопросом, чем вызвана эта веселость.

О ее юности, семье и покойном муже Эффи ничего не было известно. Миссис Норидж не окутывала себя таинственностью, однако некоторые двери держала плотно закрытыми.

Старший брат Эффи, Барри Гринвич нацепил котелок и взялся за ручку двери. Мистер Гринвич был внушительным мужчиной, однако в эту минуту вид у него был неуверенный.

– Поговори с ней, – напутствовала его Эффи, – расскажи ей все как есть, ничего не утаивай!

– Хорошо, хорошо, – пробормотал Барри. – Только все ж таки лучше бы ты пошла со мной, Эф.

Однако миссис Прист без долгих раздумий выпроводила его, присовокупив напоследок, что миссис Норидж не сочтет его неотесанным невежей, поскольку предупреждена.

С тем Барри и ушел. Эффи проводила взглядом его сутулую спину в коричневом пальто и вернулась к шляпке для миссис Уивер, которую обещала закончить к завтрашнему утру.

Гувернантка прогуливалась вдоль озера, как всегда в это время дня. Барри Гринвич, чувствуя себя до крайности сконфуженно, приподнял котелок и отвесил неуклюжий поклон.

– День добрый, миссис Норидж! Простите, вы меня не знаете.

Он побагровел от неловкости. Ну, Эффи!.. Что за вид у него сейчас, заговаривающего с незнакомой женщиной в безлюдной местности! А в какое положение она поставила свою подругу!

Однако гувернантка не выглядела смущенной.

– Здравствуйте, мистер Гринвич! – спокойно сказала она. – Ваша сестра много рассказывала о вас. Вы составите мне компанию? Сегодня здесь на удивление много птиц, за ними интересно наблюдать.

Они пошли по берегу, где ивы макали длинные ветви в воду, и вскоре Барри обнаружил себя вовлеченным в беседу о повадках перелетных гусей и особенностях охоты на тетерева.

Наконец он набрался духу, чтобы перейти к делу.

– Позвольте, миссис Норидж, попросить вашего совета. – Он дождался заверений, что та будет рада помочь, и продолжал: – Как вы, должно быть, знаете от моей сестры, месяц назад я овдовел. – Он указал на траурную повязку на рукаве.

– Миссис Прист говорила о вашей утрате. Примите мои соболезнования, мистер Гринвич.

– Благодарю вас. Моя супруга, да упокоит Господь ее душу, держала хозяйство, как бы это сказать, в крепком кулаке. У нее были свои привычки, которые много лет оставались неизменными. Например, никому не разрешалось переставлять ее чашку в буфете, она всегда должна была занимать строго отведенное место… Вы сейчас поймете, к чему я это говорю.

Он смутился и искоса посмотрел на миссис Норидж, проверяя, не смеется ли она над ним.

– Сколько лет было вашей жене, мистер Гринвич?

– Шестьдесят три. Мы прожили с Джудит сорок два года. – Барри Гринвич тяжело вздохнул.

Она кивнула, призывая его продолжать рассказ.

– Три недели назад я зашел в спальню Джудит, чтобы взять пару вещей. В то утро мы виделись с попечительницей благотворительного общества, и я пообещал ей передать кое-что для девушек, попавших в беду. Я хорошо помню, как выглядели полки, когда я закрывал дверцы шкафа. Попечительница, миссис Гулдикрейн, выразила мне свою благодарность… чрезмерную, как по мне, потому что передал-то я всего три теплых шали да старую накидку, которую Джудит лет двадцать не надевала… но слышать это было очень приятно. Спустя некоторое время я решил, что мог бы отправить в общество и еще что-нибудь. Комнату Джудит я не люблю, – нехотя проговорил он. – У меня есть на то свои причины. Признаюсь, мне пришлось готовиться к этому пару дней, пока наконец я решился. На этот раз вещи в шкафу лежали совершенно не так, как я их оставил! Сказать по правде, несмотря на свою педантичность, Джудит не отличалась особенной аккуратностью, да простит она меня за такие слова. – Мистер Гринвич перекрестился, бросив опасливый взгляд за правое плечо, словно покойная супруга сопровождала его, следуя чуть позади. – Ее шали и накидки были сложены так же, как при ней. Словно она явилась и навела порядок по-своему, как привыкла.

– А что говорит служанка?

– Мэри уверяет, что не прикасалась к вещам.

– Что-нибудь пропало? – спросила миссис Норидж. В глубине души она сомневалась, что Барри Гринвич знал, как одевалась его супруга, но, к ее удивлению, он твердо ответил, что все на месте.

– Я не осмелился брать оттуда что-либо еще. Как-то, знаете, рука не поднялась. Где-то неделю спустя я вернулся домой раньше, чем предполагал – не к ужину, а к чаепитию. Дома была Бернис, наша кухарка. Я вошел в гостиную, и мне в глаза бросилась чашка из мейсенского фарфора, с фиалками – любимая чашка Джудит. Она стояла на столе, стул был слегка отодвинут. Понимаю, то, что я говорю, звучит нелепо… Но выглядело все так, словно кто-то только что отошел от стола. Я, разумеется, решил, что это дело рук Бернис, однако она довольно ядовито заметила, что если бы хотела утащить чашку, то не стала бы оставлять ее на виду.

– Кухарка могла выпить чай из чашки покойной хозяйки, – заметила миссис Норидж.

– Бернис с Джудит не раз устраивали перебранки… Уж если говорить начистоту, Бернис скорее плюнула бы в эту чашку, чем стала бы пить из нее. Она клянется, что не отрывалась от своей стряпни. Говорит, у нее в мыслях не было переставлять посуду в буфете.

– Постойте-ка… – Гувернантка нахмурилась. – Так посуда была переставлена?

– В том-то и дело! Когда я встал на табурет, увидел, что блюдца сдвинуты, а пара чашек перевернута. Супруга моя покойная всегда так делала, когда протирала там пыль, – она ни кухарку, ни служанку до этого ответственного дела не допускала, говорила, что они все перебьют.

Мистер Гринвич испустил долгий прерывистый вздох.

– Я, конечно, все равно грешил на Бернис. Посудите сами, миссис Норидж, ведь дома, кроме нее, никого и не было. Но что-то меня грызло… Ведь, ей-богу, ей незачем было брать чашку. А уж пыль протирать – и подавно! Она своей-то работой тяготится, зачем же ей взваливать на себя чужую?

– А служанка? – спросила миссис Норидж. – Мэри могла прийти в ваше отсутствие?

– Мочь-то она могла, да только от Мэри не дождешься, чтобы она столы лишний раз протерла, уж о зеркалах и не говорю. До буфета она никогда в жизни не добиралась. Нерадивая девица. Но ведь и на этом дело не закончилось! Потому-то я и обратился к вам… – Барри замялся. – Сказать по правде, не знаю, чем вы сможете мне помочь, но Эффи велела все выложить вам как на духу.

– Так что же еще случилось?

Мистер Гринвич снова вздохнул так тяжело, словно последняя часть рассказа потребовала от него концентрации всех жизненных сил, и промокнул черным платком взмокший лоб.

– Джудит цветов никогда не любила, – сказал он. – Считала, баловство это все и глупость. От них, говорила, у нее голова раскалывается. А пару лет назад вдруг начала возвращаться домой с букетами. Высокие такие цветы собирала, вроде колокольчиков… Внизу, у реки.

Миссис Норидж понимающе кивнула. Пойма широкой и быстрой реки Марот, протекавшей под Эксберри, в июне приобретала нежный розово-лиловый оттенок, становясь издалека похожей на вечернее облако, опустившееся с небес отдохнуть и набраться сил у воды. То цвела наперстянка.

– Я поначалу молча удивлялся, потом спросил: что это ты? А Джудит мне отвечает: они мух отпугивают. Кто-то ей сказал, она и поверила. Раз в неделю сама ходила за цветами, и воду им меняла, и разговаривала с ними. Пока от них была только красота, ей в том проку не было, а раз полезные – это, значит, совсем другое дело.

Хоть мистер Гринвич выразил свою мысль не совсем стройно, гувернантка поняла, что он хочет сказать. «Что ж, весьма практичный подход».

– Третьего дня я возвратился домой уже в сумерках. Я помощник мистера Галлоуби в банке «Галлоуби и сыновья», дел было много и пришлось задержаться… Цветы я увидел через стекло, когда подходил к дому, и сперва решил, что это розы. Подумал, Эффи принесла. А вошел в гостиную – и глазам своим не поверил! Букет красовался на том месте, где Джудит всегда его ставила.

– Бернис и Мэри отрицают, что это дело их рук?

– В том-то и дело! Они в тот день и вовсе к нам не приходили. У Бернис был выходной, а Мэри зубами маялась и ездила к доктору. Миссис Норидж, если бы вы разобрались, я был бы вам очень признателен. Мне все это не дает покоя. Не знаю, что и думать.

– А что вы сделали с цветами? – спросила миссис Норидж.

Мистер Гринвич явственно смутился.

– Да ничего… Попросил Мэри, чтобы меняла им воду… Они пахнут… да и взгляду, так сказать, приятно…

Миссис Норидж постаралась скрыть улыбку. Вдовец не знал, как угодить покойной супруге, но очень старался.

* * *

Прислуга, как выяснила гувернантка, была приходящей.

«У супруги моей характер всегда был не сахар, – объяснил Барри. – Но в последний год стало совсем невесело. Бернис твердила, что ей недоплачивают, а Мэри то и дело жаловалась, что Джудит кричит на нее. Вот обе и уехали – не смогли жить с хозяйкой под одной крышей».

Миссис Норидж сопоставила сорок два года, прожитых четой Гринвич вместе, с вещами в шкафу, чашкой и цветами.

«Хм!» – сказала она себе. Объяснение случившемуся напрашивалось само.

Чтобы проверить свое предположение, вместо ужина гувернантка совершила прогулку до поймы. Путь ее лежал через банк Галлоуби, и вскоре она убедилась, что Барри Гринвичу достаточно было сделать небольшой крюк, чтобы оказаться у реки. Затем неспешная прогулка вверх по склону – и вот он уже на своей улице, где дома из порыжевшего кирпича стоят плечом к плечу.

Сорок два года совместной жизни – не шутка. Каков бы ни был характер супруги, Барри не хватало ее; не в силах смириться с утратой, он создал, сам того не осознавая, иллюзию, что миссис Гринвич по-прежнему с ним, и раз в неделю старательно поддерживал ее, как хороший садовник поддерживает и продлевает цветение розы. Его спасительный самообман был очевиден.

После окончания рабочего дня он спустился к реке, чтобы нарвать цветов, и не кто иной, как он сам, достал чашку супруги из буфета. Конечно, Барри Гринвич выглядел как человек, которому даже цветные сны не снятся, но миссис Норидж знала, что в таких вопросах нельзя доверять впечатлению от внешности.

С этими выводами она заглянула в тот же вечер к модистке.

– Ваш брат слишком долго прожил со своей женой и не готов отпустить ее. Он хочет, чтобы она и после смерти продолжала заботиться о нем…

Гувернантка собиралась продолжить, но осеклась, заметив веселое изумление, отразившееся на курносом лице Эффи.

– Что вы! – Модистка всплеснула руками. – Клянусь вам, единственное, чего хочет Барри, – чтобы Джудит оставила его в покое!

– Вы хотите сказать, он не тоскует по жене? – нахмурилась миссис Норидж.

– Я от вас скрывать не буду: если бы Джудит объявилась, хоть в живом, хоть в призрачном виде, Барри, пожалуй, полез бы в петлю. Характер у него терпеливый, а если сказать точнее, вялый, не чета моему. Но даже его Джудит доводила до белого каления. Все соседи слышали, как они бранились! Она и посуду била, и пиджак его выкинула как-то раз… А то удочки взялась ломать через колено! Колено у нее было будь здоров, толще двух моих, но удилищем ее так хлестнуло по щеке, что шрам остался. – В голосе Эффи, как показалось гувернантке, прозвучало скрытое удовлетворение. – Она потом болтала направо и налево, будто ее Барри стегнул хлыстом. Ну да Джудит здесь хорошо знали, так что веры ее словам не было.

Миссис Норидж спросила, чем же мистер Гринвич так насолил своей жене, чтобы избавляться от его вещей.

– Вожжа ей под хвост попадала, вот и все, – невозмутимо ответила Эффи. – Не верите? Кого хотите спросите! Джудит всегда была взбалмошная! Помню, отмечала она пятидесятилетие. Большой был праздник, и устроено все было по высшему классу, тут я слова плохого не скажу. Барри расщедрился и подарил ей брошь: корзинку с цветами. – Эффи завистливо вздохнула: ее супруг, мелкий клерк, не мог позволить себе такой подарок. – Золотая плетеная корзинка, а в ней ландыши из жемчуга. А на ландышах роса: пять бриллиантов. Ух и красивая! Я-то надеялась, после смерти Джудит она мне достанется…

– Миссис Гринвич завещала ее кому-то другому?

Эффи гневно фыркнула.

В последние годы, когда характер Джудит Гринвич испортился окончательно, она изводила супруга, а тот сносил все терпеливо. Однако иногда Барри проявлял неуступчивость – тем более неожиданную, что камнем преткновения становилась сущая ерунда.

В начале мая, сказала Эффи, Джудит на прогулке сообщила супругу, что на воскресный ужин они приглашены к ее старой подруге, миссис Олсопп, и она дала согласие от имени обоих. Кроме того, Джудит обрадовала мужа, что уже приглядела ей подарок – прелестную пудреницу из слоновой кости. Ему оставалось лишь оплатить ее.

Мистер Гринвич встал как вкопанный. Мистер Гринвич побагровел. Мистер Гринвич объявил, что к злобной старухе Олсопп он готов прийти лишь на похороны, а что касается пудреницы, он ни пенни не даст на чертову кость, даже если слон сам будет умолять его об этом.

Мистер Гринвич даже имел неосторожность объявить, что он проведет воскресный день так, как хочется ему, а не в качестве Трейси-Гилмора-младшего, которого Джудит повсюду таскала с собой подмышкой.

– Трейси-Гилмор-младший – это собачка Джудит, – объяснила Эффи. – Кавалер-кинг-чарльз-спаниель. Дорогущий! Ух! Только он уж помер, бедняга, от обжорства.

Демарш супруга привел миссис Гринвич в ярость. Супруги как раз дошли до реки, где, как всегда в это время, рыбаки вели оживленную торговлю. Миссис Гринвич громогласно обвинила своего мужа в жадности, скупости и скаредности. «Из-за тебя я влачу жалкое, убогое существование!» – кричала она. Мистер Гринвич пытался пойти на попятный, чтобы избежать скандала на глазах у всех.

– Но у Джудит был такой характер – уж если она покатилась с горы на саночках, то лоб бы себе расшибла об дерево, а не свернула бы. Она сняла брошь и объявила, что ей ничего не нужно от такого жадюги, как Барри. Поднялась на мост, дошла до середины – да и швырнула ее в воду! Барри говорит, когда вернулась, цвела, точно роза. Аж помолодела! Он, бедный, не знал, куда деваться от стыда. Бернис в это самое время покупала рыбу, она не даст соврать: Джудит вопила так, будто ее обокрали.

– Ваш брат, должно быть, огорчился?

– Еще бы не огорчиться, когда такие деньжищи булькнули на дно! Барри нанял ныряльщиков, но только зря потратился. Уж кто только не пытался достать… Эх!

Эффи обреченно махнула рукой.

Миссис Норидж припомнила, что и впрямь наблюдала пару месяцев назад большую суматоху у переправы. Холодная вода и сильное течение не оставили пловцам ни единого шанса.

– Вот такая она была, наша Джудит, – закончила Эффи с некоторой гордостью. – Барри только того и боится, что она к нему вернется и снова начнет хозяйничать.

Редко когда миссис Норидж бывала так недовольна собой, как уходя в тот вечер из мастерской Эффи Прист. Перепутать страх со скорбью! Барри Гринвич вовсе не желал возвращения супруги, он хотел лишь одного: чтобы прекратились ее посмертные визиты (после беседы с модисткой миссис Норидж окончательно уверилась в том, что именно так он расценил случившееся).

«Что ж, это любопытно. Если не рука мистера Гринвича вытащила чашку из буфета, то чья? И зачем?»

* * *

Бернис Росс и Мэри Плаут не слишком-то обрадовались просьбе хозяина уделить время какой-то гувернантке, но отказаться ни та, ни другая не посмели.

Кухарка оказалась краснолицей широкоплечей особой средних лет; губы ее были плотно сжаты.

Белоручек вроде миссис Норидж Бернис на дух не переносила. Учить отпрысков богатеев всяким глупостям вроде рисования? Нехитрое дело! Да и к чему малевать луг, если можно на этот самый луг выйти да глазами посмотреть? А музыка? Много ли в ней проку! Трям-блям-плям – и больше ничего. Музыкой сыт не будешь, и радости от нее никакой. Песня – дело иное. Песня утешит, когда трезвый, и развеселит, когда пьяный. Уж второе-то Бернис не раз проверяла на себе.

Деткам она дует в попу! Ха! Ты попробуй изо дня в день попотеть на кухне, завтраками-обедами-ужинами потчевать хозяев, слова доброго от них не слышать, свое недополучать, убиваться над грязной посудой, потому как они слишком скупы, чтобы нанять посудомойку, – вот тогда-то мы посмотрим, чего ты стоишь!

Всего этого Бернис, разумеется, не высказала. Но мнение о работе гувернантки явственно читалось в ее глазах.

– Вы помните тот случай, когда чашка с фиалками оказалась на столе?

– А-а, хозяйкина… – Бернис пожала плечами. – Ну да, помню, как не помнить. Хозяин поначалу думал, это я балуюсь. Впрямую он не говорил, видать, боялся, что я ему тогда крысиного яду подсыплю в пудинг. – На губах кухарки мелькнула мрачная улыбка. – Но я-то видела, что он косится на меня! Только я здесь ни при чем, хоть ты меня пытай.

Она замолчала, грызя ноготь. Миссис Норидж видела, что кухаркой овладела какая-то мысль. Наконец, метнув в гувернантку испытующий взгляд, Бернис решилась.

– Я вам вот что скажу, раз уж речь про то зашла. Цветы и чашка – это еще не все! Я кое о чем не стала трепать языком… Зачем, думаю, волновать Гринвича.

Миссис Норидж подняла брови и попросила пояснений.

– В общем, дело было так. На девятый день как похоронили миссис Гринвич стояла я у стола, лук резала, – понизив голос, начала Бернис. – Слезы из глаз текут рекой! Вот же, думаю, хозяйку так не оплакивала, как над луком рыдаю! Всякое между нами бывало, и денег она мне не доплачивала страшно сказать сколько времени, но уж говорить, что Бернис Росс не пролила над ее гробом ни слезинки, никто не посмеет! Стою, значит, заливаюсь слезами, и вдруг вижу… – Кухарка широко раскрыла глаза. – Фигура в дверях! Женщина! Я спрашиваю громко, кого это принесло. Думаю – может, родственница какая! А у самой аж похолодело на сердце. Проморгалась, глядь – а там и нет никого. Но это еще не все! Стала я эту женщину краем глаза замечать то тут, то там. А третьего дня…

Кухарка вдруг замолчала, прикусила губу и очень медленно обернулась. За спиной ее была стена, и миссис Норидж с интересом ждала, что может увидеть на ней Бернис. Убедившись, что позади никого нет, кухарка, казалось, успокоилась.

– Третьего дня вернулась я с рынка, – приглушенным голосом сказала она. – На рынок тоже мне приходится ходить. Я ж вам говорю: я у Гринвичей и за посудомойку, и за кухарку, и за мальчишку на побегушках, и за все-все-все. Вздумай хозяйка держать свой выезд, я бы у нее была и за конюха, и за кучера, и за грума. Не удивилась бы, если б и в карету меня запрягли!

Миссис Норидж попросила Бернис держаться ближе к делу.

– Куда уж ближе, когда я вернулась с рынка навьюченная, точно мул, – огрызнулась кухарка, – поставила, значит, корзины на пол, стою, дух перевожу. А в холле – зеркало в полный рост. Ну, вы видали. И вдруг гляжу я: в зеркале позади меня возникла женская фигура. Отражение, понимаете? Только на этот раз ошибиться было уж нельзя. – Бернис подалась вперед и вцепилась в запястье гувернантки ледяными пальцами. – Это была миссис Гринвич, клянусь, видела я ее, как вас сейчас вижу! Меня холодный пот прошиб! Я замерла, обернуться не смею, зубы стучат. А хозяйка покачала головой, вроде как упрекает в чем-то, и исчезла.

Миссис Норидж осторожно высвободила руку.

– Просто исчезла – и все?

– Будто сквозь землю провалилась.

– Вы рассказали об этом мистеру Гринвичу?

Бернис пренебрежительно фыркнула:

– Вот еще! Что толку понапрасну его тревожить? Уж если покойница решила к нам заявляться, ему ее не отговорить.

Миссис Норидж пристально взглянула на кухарку. Врет она – или воображение сыграло с ней шутку?

– Призрак миссис Гринвич не сказал ничего напоследок?

Кухарка задумалась.

– Если я что и слышала, то лишь топот копыт на улице, – проговорила она наконец. – А чтобы голос там или еще что – такого не было, врать не стану.

После Бернис настала очередь служанки.

Мэри Плаут испуганно таращилась на гувернантку. «Зачем еще тебя принесло, – было написано на ее кроличьем лице. – Ничего хорошего от таких, как ты, ждать не приходится».

Нет, призрака миссис Гринвич она не видала, а уж коли увидала бы, так не сидела бы тут, потому что окочурилась бы от ужаса. Хозяйка и при жизни наводила на нее страху, а после смерти и подавно. Про чашку и шали она не знает, нет, не спрашивайте, она девушка честная и ничего такого себе не позволила бы…

Тут служанка зарыдала, размазывая слезы по щекам, и миссис Норидж пришлось замолчать. Впрочем, когда Мэри поняла, что никакого впечатления на гувернантку ее слезы не производят, она быстро успокоилась.

– И цветов я не приносила, мэм, зачем бы мне приносить цветы, глупость это, с них лепестки валятся и листья! Что я, дура – работы себе подкидывать! С них нападало, а ты убирай!

– Я знаю, вы аккуратная девушка, – заверила миссис Норидж. – Может быть, вы все-таки открывали шкаф покойной миссис Гринвич? Вы могли подумать, что вашей усопшей хозяйке было бы приятно видеть шали в том виде, в котором они хранились при ней…

Но подсказка не помогла. Мэри отчаянно замотала головой и вцепилась в табурет, словно собиралась отпрыгнуть вместе с ним.

– Ни за что бы я в ее вещи не полезла! Если хотите знать, я в ее комнату ни разочка с тех пор не заходила, и никто не заходил! Только хозяин по доброте душевной сунулся туда, да сразу и выскочил, словно его кипятком ошпарило. Не может он смотреть на Трейси.

– На Трейси? – переспросила миссис Норидж. Она помнила, что Трейси-Гилмором звали собачку миссис Гринвич, но сестра Барри ясно дала понять, что та давно издохла.

– Издохнуть-то он издох, да только на этом ему не дали успокоиться, – несколько туманно выразилась Мэри.

Дальнейшие расспросы показали, что Джудит после смерти питомца вознамерилась набить из него чучело. Ее супруг, искренне любивший веселого дружелюбного песика, пришел в ужас. «Уж он и просил, и требовал, а только хозяйка ни в какую сдаваться не хотела. Говорила, что теперь Трейси всегда будет с ней».

Трейси-Гилмора-младшего поставили на каминную полку, и с тех пор всякий, кто заходил в спальню миссис Гринвич, натыкался взглядом на его оскаленную пасть и выпученные стеклянные глаза.

– Уж так мне жалко было его, малюточку… – Служанка снова всхлипнула. – Я даже пыль с полок не могла смахнуть, вот здесь давило – жуть! – Она приложила ладонь к груди. – А хозяйка его в мордочку целовала – я хочу сказать, когда он уже чучелом стал. А живым-то брезговала. Странные дела!

Миссис Норидж тоже полагала, что набивать домашнюю собаку опилками – сущее варварство. Зато теперь ей стало ясно, отчего мистер Гринвич так неохотно заходил в спальню супруги.

– И ведь не выкинешь его! – с неожиданной ожесточенностью заявила Мэри. – Ну как рука поднимется? Закопать бы, да только хозяин сказал, что он и думать пока об этом не может. Надо было в гроб к хозяйке его положить, я считаю, но меня никто не спросил.

– Мэри, у миссис Гринвич под конец жизни проявлялись еще какие-нибудь странности?

Служанка задумалась.

– Горло драть хозяйка, положим, всегда любила. Так что это вроде как не в счет. Еще рассеянная стала сильно. Забывала, что куда положила. Бывало, мы с Бернис с ног сбивались, чтобы найти пропажу. Один раз гребень черепаховый сунула в кадку с пальмой, другой раз склянку с духами спрятала в камин – еле отыскали! Хорошо, не успели затопить, иначе плакали бы ее духи. Чем дальше, тем больше было всякого такого. То шляпку потеряет, то золотые часики. Я, честно сказать, все боялась, что она нас с Бернис вот-вот обвинит в чем-нибудь нехорошем. Я, было дело, застала однажды хозяйку в гостиной. Она прятала в пустую вазу свой браслет. Тут я не выдержала и спрашиваю: зачем же вы, миссис Гринвич, это делаете?

Мэри выпятила грудь, словно показывая, как много смелости пришлось ей набраться, чтобы задать этот вопрос.

– А что миссис Гринвич?

– Схватила меня за руку и зашептала, чтобы я говорила тише, потому что кругом одни воры! И головой крутит. Ну, думаю, неровен час – назначат меня воровкой. Слава деве Марии, до этого не дошло! Понимаете теперь? И хозяин, и Берни, и я – все мы знали, что временами на хозяйку находит. Да, немало вещичек она попрятала! Хотя, если начистоту…

Мэри прикусила язык.

– Если начистоту… – вкрадчиво повторила миссис Норидж.

Девушка покраснела.

– Мне кажется, хитрила хозяйка, – выпалила она. – Не всегда! Но случалось. Обманывала нас насчет ворья, которое ей повсюду мерещилось. Иногда ей и вправду чудилось плохое, а иногда она развлекалась.

– Вот как! Зачем же?

– Нравилось ей нас гонять! Все с ума сходят, а она сидит в углу и посмеивается.

Следующим человеком, с которым миссис Норидж пожелала встретиться, был доктор Хэддок. Однако об этом визите она ничего не сказала мистеру Гринвичу. Как и о том, что старуха Олсопп распускала по городу слухи, будто Барри Гринвич свел в могилу собственную жену.

До разговоров с гувернанткой Олсопп никогда бы не снизошла, но миссис Норидж поговорила с Энни Батли из поместья Стоуксов, малютка Энни поговорила со своей крестной, а ее крестная – с горничной миссис Олсопп, которой всего пару недель как отказали от места. Две недели – небольшой срок, и обида все еще пылала в сердце горничной ярким пламенем: она пять лет утягивала жирные телеса миссис Олсопп в корсеты, укладывала ей волосы и терпела ее придирки, а та возьми да выставь служанку, потому что та, видите ли, слишком стара. «Толстой ведьме нравится срывать зло на молоденьких!» – заявила в бешенстве горничная и рассказала еще кое-что, не догадываясь, что каждое слово будет передано гувернантке.

Миссис Олсопп говорила открыто, что Джудит отравили. А все потому, что ее распутный супруг пожелал закрутить интрижку со служанкой. Бедной Джудит даже пришлось запретить той ночевать в их доме, чтобы уберечь девицу от притязаний ее благоверного!

Теперь миссис Норидж сделалась яснее причина, заставившая Эффи Прист отправить к ней брата. Мастерица шляпных дел не могла рано или поздно не услышать от своих заказчиц, какие слухи ходят по городу.

В этом свете чашка, цветы и шали приобретали куда более зловещий смысл.

– Мистер Хэддок, простите, если мой вопрос покажется вам неуместным. Но вы уверены, что смерть Джудит Гринвич наступила в силу естественных причин?

Удивленный доктор снял очки, протер, вновь нацепил на нос и уставился на гувернантку.

– Абсолютно уверен, миссис Норидж. Я пользовал ее много лет и даже догадывался, что будет причиной смерти. И отец, и дед Джудит умерли от апоплексического удара, а она определенно пошла в ту родню. Обжорство, малоподвижность… К тому же у нее было больное сердце. После удара ее парализовало на три дня, затем она начала подниматься, но на седьмые сутки случился новый, и его она не пережила. Отчего вас это беспокоит?

– Кое-кто поговаривает, будто бы мистер Гринвич отравил свою супругу.

– В таких городках, как наш, всегда не хватает развлечений, – философски заметил доктор. – Я готов поставить на кон свою репутацию, что Барри тут ни при чем. Его не назовешь самым заботливым из мужей. Но обвинение в гибели жены – очевидная клевета. Вы, я вижу, хмуритесь?

– Я не вправе делиться подробностями, мистер Хэддок, но у меня такое чувство, будто кто-то решил довести Барри Гринвича до самоубийства. Тот, кто хорошо знал Джудит и ее привычки. Я бы заподозрила прислугу, но они с куда большим сочувствием относятся к мистеру Гринвичу, чем к его жене. Говоря начистоту, я не уверена, что они питали к ней хоть малейшую приязнь.