Kitobni o'qish: «Апостолы Революции. Книга первая. Лицедеи»

Ночь с 28 на 29 плювиоза II года республики (16-17 февраля 1794 г.)

Революционный Париж был погружен в глубокий сон, нарушаемый лишь негромким плеском Сены и гулким эхом шагов случайных прохожих, осмелившихся путешествовать по городу в столь поздний час. Время от времени уверенный марш патруля преломлял беспокойную ночную тишину и быстро затихал вдали. Пару раз по неровной мостовой прошумели колесами экипажи, развозя по домам загулявших игроков из Пале-Рояля или заработавшихся до глубокой ночи членов правительства. Впрочем, в темноте кареты мог скрываться и иностранный шпион, предпочитавший ночной покров дневному свету, или счастливый влюбленный, спешивший заключить в объятия даму сердца. Эта мысль заставила улыбнуться человека, уверенно и быстро шагавшего вдоль домов и явно старавшегося избежать встречи с патрулем. Широкий черный плащ защищал его от острого зимнего ветра, столь сурового в Париже, а надвинутая на глаза шляпа надежно скрывала лицо от любопытных взглядов редких встречных.

Он пересек Сену по Новому мосту, соединяющему остров Сите, пристанище Консьержери, главной политической тюрьмы страны, с правым берегом Парижа, затем по Школьной набережной добрался до улицы Фроменто, проходившей между Старым Лувром и дворцом Тюильри, центром революционной власти, где заседал Национальный конвент, свернул направо на улицу Сент-Оноре и четверть часа спустя достиг цели своего путешествия – отеля «Соединенные Штаты» на улице Гайон. Он быстро огляделся по сторонам, словно проверяя, нет ли за ним слежки, и, удовлетворившись наблюдением, толкнул ворота. Оказавшись в небольшом дворе четырехэтажного здания, где разместилась гостиница средней руки с двух- и трехкомнатными номерами, ночной посетитель осторожно поднялся по деревянным ступеням на второй этаж и уже собрался постучать в одну из четырех дверей, как та распахнулась сама собой, впустив его внутрь, и снова захлопнулась, после чего ключ дважды повернулся в замке.

Гость снял перчатки, плащ и шляпу, прошел в гостиную и по-хозяйски бросил их на кресло, после чего, опустившись на одно колено перед камином, подставил замерзшие руки к огню. Теперь, при свете яркого пламени, можно было разглядеть черты его лица – мягкие, даже нежные, обрамленные светлыми волнистыми волосами до плеч. Он был молод – не больше двадцати семи – двадцати восьми лет, высок и хорошо сложен и обладал тем типом внешности, что нравится женщинам, заставляя их сердце биться сильнее, а щеки – покрываться румянцем смущения. Привычка вскидывать голову и кривить красиво очерченные полные губы в насмешливой улыбке придавали ему самоуверенный и несколько высокомерный вид, столь необходимый завсегдатаю и любимцу светских салонов. С его изнеженно-капризным лицом резко контрастировал холодный взгляд голубых глаз, невыразительный и жесткий, который не столько изучал, сколько оценивал собеседника. Если глаза являются отражением души, то душа обладателя этого взгляда была далека от чувственности скрывавшего ее облика.

– Ну? – раздался раздраженный голос хозяина апартаментов, ожидавшего, по-видимому, что гость немедленно сообщит о результатах ночных похождений.

– Работа сделана, гражданин, – ответил молодой человек, повернув к собеседнику раскрасневшееся от жара лицо.

Нетерпеливый жест стоявшего в тени хозяина велел ему продолжать.

– Он больше не станет беспокоить тебя, – развязным тоном довольного собой человека проговорил гость и, помедлив пару секунд, добавил: – Я убил его.

Услышав эти слова, произнесенные небрежно, словно речь шла о светской новости, хозяин подался вперед, и его лицо осветилось неровным пламенем камина, единственного источника света в гостиной. При беглом взгляде ему можно было дать не более двадцати лет, хотя каждому, кто взял бы на себя труд внимательнее присмотреться к нему, стало бы понятно, что он был старше, чем казался. Серые глаза, смотревшие как будто сквозь собеседника, были внимательны и серьезны. Он имел обыкновение плотно сжимать губы, отчего лицо его принимало строгое, даже суровое выражение. Темные волосы, спадавшие на лоб, оттеняли бледность лица, вызванную, впрочем, не столько болезнью, сколько бессонными ночами. Движения его были порывисты и энергичны, голос звучал отрывисто и резко. Перед склоненным у огня гостем стоял человек, привыкший отдавать приказы и получавший от этого явное удовольствие.

– Какого черта? – нахмурился брюнет. – Я сказал обезвредить его, а не убивать.

Блондин поднялся с колен и оказался лицом к лицу с собеседником, бывшим чуть ниже его ростом.

– Тебе известен иной способ обезвредить одного из самых ловких шпионов Франции? – насмешливо спросил он. – Следовало бы поделиться им со мной, поскольку мне таковой не знаком.

Хозяин демонстративно отвернулся и сделал несколько шагов по комнате.

– Его отсутствие будет скоро обнаружено, – заметил он.

– Об этом можешь не беспокоиться, – отозвался гость, бесцеремонно усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу. – Я устроил так, что заинтересованное лицо думает, будто его шпион поспешно отбыл в Англию. Вернее, сбежал. Не он первый, не он последний. Так что искать его не станут.

– Где тело?

– Там, где ему и положено быть: в мусорной яме, засыпанное отбросами.

– Весьма оригинально.

Упрек, послышавшийся в голосе брюнета, похоже, не понравился гостю.

– У меня не было времени устраивать этому подонку пышные похороны в фамильном склепе, – съязвил оскорбленный убийца.

– Кто из вас еще больший подонок, – процедил сквозь зубы молодой человек.

– Прости? Ты что-то сказал?

– Я сказал, что мусорная куча не самое подходящее место для тела человека, который сбежал в Англию. Его найдут через пару дней, если не раньше.

– Пусть это тебя не волнует. Я так обезобразил его, что родная мать не узнает.

Лицо брюнета передернулось от отвращения, он сглотнул слюну, борясь с подкатившей к горлу тошнотой.

– Одежда? – охрипшим голосом спросил он.

– Я раздел его и сжег одежду, – как ни в чем не бывало ответил блондин. – Но прежде чем бросить ее в огонь, я обшарил карманы. Там было кое-что интересное.

Хозяин квартиры протянул руку. Посетитель поднялся и извлек из кармана пару сложенных листков и маленький мешочек из синего бархата с тремя вышитыми золотой нитью лилиями, символом французской королевской семьи. Выхватив из его рук находку, брюнет бросил на стол мешочек, не проявив ни малейшего интереса к его содержимому, и, приблизившись к свету камина, нетерпеливыми рывками развернул бумаги.

– Ты читал их? – вдруг спросил он, остановив на убийце проницательный взгляд серых глаз. Этот резкий вопрос, в котором слышалось подозрение и даже обвинение, мог привести в смятение кого угодно, только не человека, стоявшего напротив. Казалось, он ждал подобного вопроса, который показался ему не только не обидным, но и естественным.

– Разумеется, нет, – небрежно бросил он. – Насколько я помню, ты не поручал мне ознакомиться с его бумагами.

Трудно было понять, поверил ли брюнет словам подчиненного. Он молча опустил взгляд на листки, которые держал в руках. Первым из них был паспорт, выданный Комитетом общественного спасения на имя человека, в убийстве которого он, вольно или невольно, оказался замешан. Вторым было письмо, написанное красивым, явно женским почерком. Плечи молодого человека передернулись в нетерпении, которое не ускользнуло от проницательного гостя, мысленно усмехнувшегося нежеланию шефа читать бумаги в его присутствии. Помедлив пару секунд, брюнет положил бумаги на стол рядом с мешочком. Медленно, словно стараясь выиграть время, он подошел к стоявшему на камине канделябру, поставил его на стол и зажег все четыре свечи, после чего взял в руку мешочек, пощупал мягкий бархат. Вопросительный взгляд на гостя, приподнятая бровь в ответ – и содержимое его оказалось на столе.

– Черт возьми! – не сдержался брюнет. – Да тут целое состояние!

Гость не сделал и шага по направлению к столу. Казалось, находка оставила его совершенно равнодушным. Или он уже успел удовлетворить свое любопытство?

Хозяин сделал ему знак приблизиться. Только тогда он подошел и внимательно посмотрел на горстку драгоценных камней искусной огранки, игриво поблескивавших на темно-красном, почти черном в неровном свете канделябра сукне, покрывавшем стол. Он взял один из них, самый большой, и поднес поближе к свету. Внимательно изучив заинтересовавшую его вещицу, блондин протянул ее не спускавшему с него глаз начальнику и произнес:

– Бриллиант из коллекции Марии Антуанетты. Ни малейшего сомнения в его подлинности и уникальности. Уверен, остальные камни имеют то же происхождение.

Брюнет даже не пытался скрыть удивления.

– Как они могли оказаться у этого проходимца? – недоверчиво спросил он.

– Нет ничего проще, – ответил убийца, оказавшийся, к тому же, знатоком ювелирного дела. – За несколько месяцев до казни эта дама весьма охотно раздавала припрятанные в корсете драгоценности каждому, кто давал ей хоть малейшую надежду на спасение ее никчемной жизни. Неудивительно, что наш пройдоха оказался в числе тех, кто обещал ей всяческое содействие в побеге. Остальное представить нетрудно: он либо сразу же смотался с полученным задатком, либо, действительно, решил отработать свой гонорар, но дело сорвалось. Обычная история. Драгоценности королевской семейки еще долго будут гулять по свету, переходя из рук мошенников в лапы ювелиров. Впрочем, разницы между ними практически нет.

Брюнет задумчиво перебирал камни, сверкавшие под его тонкими холеными пальцами с отполированными ногтями, и в задумчивости покусывал нижнюю губу. Объяснения собеседника, похоже, не до конца удовлетворили его. Он явно рассчитывал услышать иную версию с другим фигурантом. Гость не спускал с шефа глаз, словно старался разгадать его мысли. Прошло несколько долгих секунд. Никто не нарушил молчания. Скрип двери внизу вывел хозяина квартиры из оцепенения. Он встряхнул головой и потянулся к стоявшему на столе бокалу красного вина. Сделав несколько жадных глотков, он еще раз взглянул на драгоценности и посмотрел на добывшего их.

Их взгляды встретились, и оба тут же отвернулись.

– Ты знал, что в этом мешочке? – вдруг спросил брюнет. Его голос прозвучал глухо, в нем слышались недоверие и угроза.

Убийца, прищурившись, посмотрел на обвинителя.

– Нет, – сухо ответил он.

Брюнет усмехнулся одними уголками губ и залпом опорожнил бокал.

– Мне остается лишь поверить тебе, поскольку проверить это я не могу. Также, видимо, мне стоит поверить, что ты не прикарманил себе пару камешков стоимостью несколько десятков тысяч ливров каждый. Кроме того, я должен убедить себя, что ты не прочитал бумаги, которые передал мне. Иными словами, наши отношения должны основываться исключительно на моем к тебе доверии. В противном случае ты оказался бы весьма опасным человеком.

– Опасным для кого? – насмешливо спросил посетитель. – Для тебя?

– Для республики.

Запрещенный прием, удар ниже пояса. Подобные слова, сказанные таким тоном и таким человеком, могли прозвучать как преамбула обвинительного приговора. Но тот, кому угрожали столь бесстыдным образом, не показал вида, что испугался, если он, действительно, испугался.

– Боюсь, тебе придется доверять мне, гражданин, – просто ответил он. – Нас многое связывает. Я знаю столько, сколько не знают, наверное, все тринадцать членов Комитета общей безопасности вместе взятые. И не означает ли мое нерушимое до сих пор молчание то, что ты можешь полностью доверять мне, как я доверяю тебе мою жизнь? Мы нужны друг другу. В этом – наши основные гарантии.

Ответа не последовало. Брюнет лишь слегка кивнул – не то собственным мыслям, не то аргументам подчиненного. Ему была известна и цена этих слов, и цена этого человека. Хладнокровный убийца и беспринципный шпион был бесценен – и знал об этом, потому и позволял себе вести подобные речи перед тем, кто стоял выше него в той сложной иерархии, которую создала революция.

– Ну что ж, – наконец проговорил гость, не желая дальше развивать опасную тему, – позволь откланяться. – Он надел перчатки и взял с кресла плащ и шляпу. – Это была трудная ночь, и нам обоим необходим отдых.

Хозяин молча проводил его до дверей, после чего вернулся к столу, наполнил бокал вином и сгреб драгоценности обратно в мешочек, который механически вертел в руках, размышляя о дальнейших действиях. Решение было принято мгновенно: камни должны оказаться в государственной казне. Но каким образом передать их республике, не ставя себя перед необходимостью объяснять их происхождение? Не мог же он явиться в Комитет общественного спасения и заявить его членам, что драгоценности нашли у убитого по его приказу агента одного из них?! Необходимо найти другой способ, не ставящий под сомнение ни его собственную репутацию, ни репутацию его коллег.

Брюнет брезгливо бросил мешочек на стол и потянулся к бумагам. Чуть присев на край стола и отставив в сторону опустевший бокал, он внимательно прочитал первую из них. Паспорт, выданный Комитетом общественного спасения на имя некоего Пьера Шована и подписанный Бертраном Барером (кем же еще?!), мало заинтересовал его. У подобного рода людей имен и паспортов зачастую больше, чем пальцев на руке. Куда интереснее было письмо, написанное на дорогой бумаге, пропитанной сладковатым запахом женских духов.

«Благороднейший из смертных и сладчайший из любовников», – гласили первые строчки послания.

Молодой человек разочарованно вздохнул: вместо ожидаемой улики, разоблачавшей дела шпиона, а то и его шефа, у него в руках оказалось банальное любовное послание.

«Боюсь показаться слишком назайливой, но вчерашняя ночь дала мне надежду, что я небезразлична тебе, – продолжил он чтение. – Я не имею никакого права требовать от тебя хранить мне верность, ибо ты не обязан подчиняться чьим бы то ни было желаниям, кроме своих собственных. Впрочем, ты никогда им не подчинялся. Не смею напоминать о данных мне обещаниях, но не могу удержаться от мольбы об еще одной встрече. С тех самых пор, как ты впервые заключил меня в объятия, я не могу дышать, не питая надежды снова увидеть тебя. Ты обладаешь над моим сердцем абсолютной властью, заставляя его биться с силой, способной разорвать грудь. Не заставляй меня страдать, приди этой ночью, и ты сделаешь меня счастливейшей из женщин! Если я хотя бы немного дорога тебе, откликнись на мой призыв и поверь в бесконечную преданность и любовь

твоей Элеоноры».

Читавший это страстное послание влюбленной женщины насмешливо скривил губы и набрежно отбросил письмо, словно считал его недостойным траты бумаги и чернил. Оно не представляло для него никакого интереса. Убитый шпион был любим женщинами. Вероятно, подобные послания он получал часто, отчего не особо дорожил ими. Вряд ли это имело какое-либо отношение к его службе одному из одиннадцати правителей Франции. Впрочем… Молодой человек нахмурился. Возможно, другого способа обезвредить шпиона, действительно, не было, но тот факт, что он мертв и уже не сможет рассказать о делах своего хозяина, являлся не самым удачным исходом дела. Теперь придется самому докапываться до информации, которую он мог бы получить от него за несколько часов. Начать поиски придется с этой самой Элеоноры, единственной, кто каким-то образом связан с убитым. И остается только молиться, чтобы тот успел поделиться с ней хотя бы частью своих секретов.

Брюнет еще раз пробежал письмо глазами. Ни адреса, ни фамилии. Сколько в Париже женщин, носящих имя Элеонора, и насколько велики шансы отыскать среди них ту самую, кто сможет пролить свет на делишки своего любовника, прогуливавшегося по ночному Парижу с горстью драгоценностей на сотни тысяч ливров в кармане?

Жилец отеля «Соединенные Штаты» пробормотал проклятье и, затушив свечи в гостиной, прошел в кабинет, служивший ему также спальней и библиотекой. Расположившись за заваленным бумагами столом, он склонился над наполовину исписанным листом с многочисленными помарками и продолжил прерванное ночным визитером занятие.

29 плювиоза II года республики (17 февраля 1794 г.)

Если бы еще каких-нибудь четыре года назад Бертрану Бареру сказали, что он будет подниматься с постели раньше десяти часов утра, он рассмеялся бы шутнику в лицо. Но революция требовала от своих верховных жрецов недремлющего ока, и Барер, один из одиннадцати правителей Французской республики, входивших в состав всесильного Комитета общественного спасения, научился рано просыпаться. Впрочем, и он позволял себе исключения. Вернувшись накануне из Комитета во втором часу ночи, Барер решил, что заработал пару лишних часов сна, которые и подарил себе этим холодным февральским утром.

Не стоит, однако, думать, что жизнь Бертрана Барера, главного оратора Комитета общественного спасения, протекала исключительно в заботах о судьбах республики. Ночи его были посвящены далеко не только государственным делам. После того, как его покинула жена, заявившая, что не желает жить с убийцей короля, тридцативосьмилетний Барер считал себя свободным от каких-либо обязательств перед супругой, воспользовавшейся первым же предлогом, чтобы поменять вечно занятого в Париже государственного мужа на красавца лейтенанта, вся служба которого заключалась в охране крепости, не нуждавшейся ни в какой охране. Будучи человеком состоятельным, Барер отдыхал от служения отечеству в объятьях прекрасных женщин, готовых на все, лишь бы приблизиться к власти – кто ради спасения своих друзей и родных, кто ради удовлетворения собственного тщеславия. Слухи о любвеобильности влиятельного депутата быстро разнеслись по Парижу, и с самого утра его приемная ломилась от посетительниц, многие из которых были молоды и недурны собой. Каждая получала от него доброе слово, ободряющую улыбку и горячее обещание немедленно заняться делом ее отца, брата или мужа, обещание, о котором Барер забывал, лишь только за красоткой закрывалась дверь. Но разве можно осуждать его за это? Не в силах посвятить свою жизнь освобождению тех, чьи аресты он же и санкционировал, сердобольный правитель не желал лишать заплаканных прелестниц единственного спасения, которое им осталось в неспокойное революционное время, – надежды. Он осыпал их любезностями, словно дорогими украшениями, а взамен получал возгласы благодарности, нередко сопровождаемые страстными ласками.

Разумеется, утренняя аудиенция состояла не только из приема просителей. Приходили к Бареру и секретари Комитета, работавшие под его началом, заглядывали делегаты из далеких коммун, привлеченные славой знаменитого оратора. Но их число было ничтожно по сравнению с плачущими и благодарящими молодыми женщинами, разряженными в пух и прах, чтобы понравиться всемогущему члену Комитета.

Барер обладал тем типом внешности, что одинаково подходила светскому повесе и государственному деятелю, – две ипостаси, которые он с успехом соединял в себе. Правильный овал вытянутого лица, обрамленный темными волосами, тонкий, с небольшой горбинкой нос, серо-зеленые проницательные глаза, рот, словно созданный для ироничной усмешки – он с равным мастерством обольщал женщин и политиков, умело ведя как чувственные беседы, так и политические диспуты, и неизменно добиваясь победы в будуарах красавиц и на государственной трибуне.

Поднявшись с кровати в одиннадцатом часу в прескверном расположении духа, Барер потребовал халат и горячий кофе, после чего послал камердинера спровадить визитеров, объявив им, что аудиенция не состоится. Еще с вечера Барер был озабочен одним делом, занимавшим его мысли даже на заседании Комитета общественного спасения и не оставлявшим его вплоть до того момента, когда, утомившись, он погрузился в объятья Гименея. Но с утра беспокойство вернулось, не оставляя места другим заботам.

Барер как раз собирался распорядиться насчет утреннего туалета, когда вернувшийся из приемной камердинер доложил, что гражданин Верлен настойчиво требует принять его.

– Ну наконец-то! – встрепенулся депутат. – Проси! Проси немедленно!

На пороге появился статный молодой человек в черном сюртуке элегантного покроя. Весь его вид, от аккуратно уложенных светлых волос, легкими волнами спадавших вдоль шеи, и ухоженных рук до драгоценной броши на высоком белоснежном галстуке и сверкающих пряжках на лакированных туфлях, выдавал столичного щеголя, какие легко и с удовольствием сорили деньгами в игорных залах Пале-Рояля. Взмахом руки он велел камердинеру удалиться и вместо приветствия лишь слегка кивнул Бареру. Тот встал ему навстречу и, приветливо улыбаясь, пожал руку.

– Рад видеть тебя, Эжен! – воскликнул депутат. – Какие новости? Что с… Ну, ты понимаешь… – заговорщически понизил он голос.

– Смотря о ком ты спрашиваешь, – развязно проговорил молодой человек, усаживаясь в кресло с позолоченными подлокотниками. – Если о Сен-Жюсте, то с ним все в порядке.

– Оставь лицедейство, – недовольно бросил Барер. – Речь не о Сен-Жюсте, и тебе это прекрасно известно. Я со вчерашнего вечера места себе не нахожу, ожидая от тебя известий. И вот ты соблаговолил пожаловать в одиннадцатом часу утра и разыгрываешь дешевый фарс. Что с агентом?

– Ах вот ты о ком! – зевнув, протянул Эжен Верлен. – Твой агент в безопасности. Я же обещал позаботиться о нем. За ним, действительно, была слежка, но я сумел переправить его в Англию. Правда, на некоторое время он, как ты понимаешь, выбывает из игры. Сен-Жюст черт знает каким образом проведал о его делах и, полагаю, приказал его обезвредить. Я направил убийцу по ложному следу, и он зарезал припозднившегося бедолагу, думая, что устранил опасного шпиона.

Барер одобрительно кивнул. Хорошая новость улучшила его настроение.

– Сколько времени он должен оставаться в Англии? – спросил Барер.

– При настоящем положении дел о его возвращении во Францию не может быть и речи. Ты сам, помнится, провел декрет против вернувшихся эмигрантов. Думаю, нам придется обходиться без него весьма долго.

– Вот как, – нахмурился Барер.

– Не велика потеря! – отмахнулся Верлен. – Он не отличался особой осмотрительностью, да и стоил дорого. Я уже подумывал избавиться от него, когда он доложил, что за ним следят. Вот мы и убили двух зайцев сразу: сплавили нерадивого шпиона, готового испортить все дело, и заставили Сен-Жюста поверить, что он устранил твоего агента. Теперь он расслабится, потеряет бдительность, тут-то мы и нанесем удар по самому дорогому, что у него есть – по его репутации, до сих пор считавшейся безупречной.

Тяжелый взгляд Барера застыл на собеседнике. Он подался вперед, словно таким образом надеялся проникнуть в мысли Верлена, и произнес, чуть понизив голос:

– Я не ослышался? Ты сказал: удар по репутации Сен-Жюста? Удар по репутации Сен-Жюста? – похоже, само звучание этой фразы казалось ему неестественным.

– Ты все верно услышал, Бертран, – кивнул Верлен. – Не понимаю, что тебя так удивило. Любая репутация может рухнуть под удачно рассчитанным ударом. Сен-Жюст не исключение.

– Что ты задумал, Эжен? – насторожился Барер.

– О, сущий пустяк! – с показной небрежностью отозвался Верлен. – Так, небольшая комбинация. Я, как говорится, не мог не воспользоваться столь удачно представившимся случаем.

– Что ты задумал? – повысив голос, повторил Барер, начиная терять терпение.

– Ты считаешь… вы все там, в Комитете, считаете Сен-Жюста неузявимым, верно? Неподкупным. Чистым от подозрений. А между тем, Бертран, с сегодняшней ночи он хранит у себя добрый десяток драгоценных камней из коллекции последней французской королевы. Неприятный факт, не правда ли? Весьма щекотливое положение, должен заметить. Как-то не вяжется с неподкупностью и чистотой помыслов. И вроде бы получается, что Сен-Жюст уже и не неуязвим вовсе. А, как думаешь?

– Чертов сукин сын, – сквозь зубы процедил Барер, впиваясь пальцами в позолоченные ручки кресла. – Ты что, подсунул Сен-Жюсту роялистское дерьмо? И он купился?!

– Купился он или нет, мы узнаем в самом скором времени, – невозмутимо ответил щеголь, ничуть не смутившись бранью депутата. – Пока могу сказать лишь одно: подосланный им убийца обшарил карманы своей жертвы, которую по ошибке принял за твоего агента. А в этих карманах было кое-что интересное и крайне ценное. Кому, по-твоему, он передал находку? Тому, по чьему приказу действовал, не так ли? То есть твоему дорогому неподкупному коллеге Сен-Жюсту. Вот и выходит, что в квартире неуязвимого члена Комитета общественного спасения, чистейшего депутата, не замаранного ни в одном скандале, мирно покоятся королевские драгоценности стоимостью… – он замолчал, что-то подсчитывая в уме, – думаю, около полмиллиона ливров. Полмиллиона, о которых он не сказал коллегам, которые не передал в казну, а просто-напросто оставил у себя, полагая, что никому не известно о существовании находки. Вот и верь после этого чистым репутациям!

– Да ты сам дьявол, Эжен! – вскричал Барер. – Умный, беспринципный дьявол-искуситель! Мечтаешь совершить невозможное: свалить Сен-Жюста? То-то ты с таким энтузиазмом вызвался защитить моего агента, которого, к тому же, считал никчемным! Я еще удивлялся, с какой стати ты заинтересовался этим делом, а ты, оказывается, ловишь рыбешку покрупнее!

– Я не настолько наивен, чтобы полагать, что свалить Сен-Жюста так просто, – Верлена как будто даже оскорбили слова собеседника. – Это лишь первый пробный камень. Он может дать широкие круги и изрядно замутить воду. А может просто опуститься на дно, произведя лишь легкий всплеск. Второе более вероятно, но и это уже стоит многого. Сен-Жюст, скорее всего, оправдается от возведеннных против него обвинений: помянет свои былые заслуги, вставит три-четыре красивых фразы о любви к свободе, возможно, даже придумает объяснение нахождению у него королевских драгоценностей. Но тень подозрения на него будет брошена, и тень эта при удачном освещении может разрастись до существенных размеров. Члены правительственных Комитетов увидят, что их безупречный коллега не столь безупречен, неуязвимый депутат не столь неуязвим, чистый защитник народа не столь чист. А может, дело примет серьезный оборот. Может, его коллеги не захотят закрывать глаза на должностное преступление, за которым скрывается связь с роялистами, то есть заговор против нации. Все зависит от того, как преподнести нахождение у него драгоценностей ценой в состояние.

Барер поднялся с кресла и нервно расхаживал по гостиной, теребя подбородок. План выглядел безупречно, но что-то в нем не складывалось, не срасталось, что-то мешало его реализации. Вдруг он остановился и обернулся к невозмутимо сидевшему в кресле Верлену, поглощенному разглядыванием собственных ногтей.

– Верно, все зависит от того, как преподнести эту историю. И как же ты собираешься ее преподнести, Эжен? Не явиться ли мне в Комитет и не заявить ли без обиняков, что Сен-Жюст скрывает у себя драгоценности роялистов, полученные, несомненно, за службу делу монархии? Или лучше отправиться прямо в Конвент и разоблачить его перед всей Францией? Так я должен представить факты, чтобы они, подобно камню, брошенному в воду, дали круги?

Эти слова были сказаны со злой иронией, звучавшей осуждающе, даже обвиняюще, словно собеседник Барера уже был виновен в его еще не свершившемся провале.

– Думаешь, мне охотно поверят? – продолжал, все более распаляясь, депутат. – Выдадут мандат на арест члена Комитета спасения и обыск в его квартире? Думаешь, его отправят в Революционный трибунал? Надеешься на громкий процесс? Честнейший, благороднейший из Одиннадцати подкуплен роялистами! Неплохо, а?

– Ты злишься, Бертран, так как знаешь, что, заяви Сен-Жюст нечто подобное о тебе, ему бы поверили, – спокойно проговорил Верлен, оторвавшись, наконец, от изучения ногтей. – Трибунал бы тебе не грозил, но исключение из Комитета и весьма неприятное расследование было бы гарантировано. Впрочем, в одном ты прав: громкого разоблачения Сен-Жюста не получится. Для того, чтобы рухнула репутация, подобная его, горстки камней недостаточно. Да и тебе лучше всего остаться в стороне от этого дела. Членов Комитета можно оповестить и менее грубым способом.

– Я слушаю, – Барер вновь устроился в кресле.

– Думаю, ты согласишься со мной, что основным адресатом информации о нахождении у Сен-Жюста королевских драгоценностей должны стать два правительственных Комитета общественного спасения и общей безопасности.

Барер кивнул.

– Разумеется, оповестить Комитеты надо через третье лицо, которое никоим образом не должно быть связано с тобой. Камни нашли у человека, которого Сен-Жюст считает твоим шпионом, следовательно, желая докопаться до источника информации, он первым делом будет подозревать тебя. Этого мы должны избежать любой ценой.

Барер снова кивнул.

– Далее, – менторским тоном продолжал Верлен, – мы должны объяснить, каким образом камни оказались у него. Версия должна быть правдоподобной, естественной и… – он сделал короткую паузу, подбирая подходящее слово, – крайне неблагоприятной для Сен-Жюста. Ей предстоит, с одной стороны, убедить твоих коллег в виновности Сен-Жюста, а с другой – не позволить ему оправдаться от возводимых на него обвинений.

– Ты имеешь в виду анонимное письмо, адресованное, скажем, Вадье? – предположил Барер.

– Ненадежно, – отмахнулся Верлен. – Кто станет из-за какой-то анонимки обыскивать квартиру героя Рейна и автора доклада, отправившего короля на эшафот? Да ее просто отбросят в сторону! Нужен конкретный человек с именем и прошлым, который, к тому же, не проболтается, а также простая и в то же время изящная история перемещения камней из кармана роялистов в карман Сен-Жюста. Камни королевские, следовательно, они должны прийти из рук представителя высшей аристократии. Не стоит примешивать сюда всякую рвань, к которой драгоценности могли попасть нечестным путем. Такие не станут отдавать их Сен-Жюсту, да и он дел с ними иметь не будет.

Верлен выжидательно взглянул на депутата, ища согласия с приведенными доводами.

– Продолжай, – потребовал Барер.

– Итак, бывший аристократ с именем, в молчании которого мы можем быть уверены, – подытожил Эжен.

– Таковых на существует, – разочарованно отмахнулся Барер. – Другие предложения имеются?

– Лучше всего хранят тайну покойники, – невозмутимо продолжал Верлен, не обращая внимания на возражения собеседника. – Так что нам нужен живой дворянин вначале и мертвый на выходе. Это несложно устроить. Тюрьмы полны возможными кандидатами, готовыми на все в обмен на обещание освобождения. Достаточно уговорить одного из них купить свободу клеветой на Сен-Жюста. А когда дело будет сделано, я найду способ устранить доносчика. Что скажешь?