Kitobni o'qish: «Средство от бессмертия»

Елена Кивилампи

Shrift:

Издание электронной книги:

Проект электронного книгоиздания «Атанор» (atanor-ebook.ru)

2023

* * *

Боже, дай мне сил не верить в бога!
(Синклер Льюис. «Эрроусмит»)

Часть I. Анамнез Шестова

Глава 1

Моя голова – как старая шахта. В ней с каждым годом всё меньше золотых самородков и всё больше тёмных лабиринтов.

Нет, меня не похищали гости с другой планеты, я не катался пьяным на горных лыжах, и кирпич мне на голову не падал. (Или падал?) Но с каждым днём всё больше кусочков мозаики стали теряться бесследно, а когда стало ясно, что самому мне этот пазл уже не сложить, я решил обратиться к одному из главных специалистов по моему недугу; тем более, что далеко искать не пришлось: это был мой старый друг и бывший сосед по университетской общаге.

Надо сказать, что амнезию он изучал не только по книгам и на своих пациентах: его самого как-то раз неслабо накрыло (правда, не без помощи C₂H₅OH). Мы оба тогда учились в ЛГУ (он – на подготовительном отделении, а я – на первом курсе химфака), и было это в те далёкие времена, когда мой факультет ещё обитал на Васильевском острове.

Кого-то удивит, что здоровенный парень решился выпить впервые в жизни, когда ему стукнуло двадцать пять, но то был особый случай: Малик был родом из Эфиопии, из мусульманской семьи, и сорок поколений его правоверных предков не знали даже вкуса спиртного. Для него выпить даже один глоток означало такой же шаг отчаяния, как для нас с вами шагнуть под электричку.

Конечно, он пошёл на это не от хорошей жизни. У меня до сих пор не стёрся из памяти тот день, когда я увидел его в первый раз. Дело было то ли в конце осени, то ли в начале зимы, в вечерних сумерках; я шёл от метро к студенческому общежитию на углу Пятой линии и Среднего. Вокруг слякоть, серые стены, хмурые прохожие, какие-то лишайные коты возле ржавых водосточных труб… Не хватало только нищих с картонками, но всему своё время.

И впереди меня, как воплощение этого унылого антуража, – сутулая фигура негра в куцем чёрном пальто с торчащим из-под полы белым халатом. Он устало брёл посреди толпы, не видя ничего вокруг. У меня аж сердце ёкнуло, не вру! И я тогда ещё не знал, что в ближайшем месяце нам с ним предстоит разделить одну комнату на двоих.

Многим пришлось нелегко в студенческие годы, но мне ещё грех жаловаться. Малику было в сто раз не слаще: он был совсем один, как чёрная муха в белом молоке, – чужая страна, чужой язык, холодный климат, учёба с раннего утра до позднего вечера и вечно пустой карман. И, конечно, одиночество, тупое, ноющее и безысходное. Ещё бы: семья за тысячи вёрст, из друзей – я один, а о подругах он даже не мечтал.

Хотя, о чём это я? Конечно, мечтал! Страстно, неистово, почти до пунктика. И если бы дело было только в одной физиологии… Надо заметить, Малик оказался личностью весьма неординарной (потому и пошёл так далеко): ему не нужна была простая интрижка, а уж тем более девушка на одну ночь, и даже мой бурный роман с Лизкой, на его вкус, был пресным, как аква дестиллята.

О, нет! Малик хотел настоящей любви, и не какого-то там фейерверка, а страсти размером с вулкан! Или хотя бы с горящий танкер. Какой именно он представлял себе свою будущую пассию, я даже не возьмусь описать, потому что таких в реальной жизни просто не бывает. А он, как безнадёжный романтик, и слышать не хотел ни о каких уступках.

В сторону обычных девушек он даже не смотрел (впрочем, те и сами ему на шею не вешались, а половина жёлтого солнца Чимаманды Нгози Адичи тогда ещё не взошла на знойном небе Чёрного континента – в те годы будущая дива ума, красоты и таланта едва переступила порог начальной школы). Поэтому затмить тот образ, который он днём и ночью лелеял в своём воображении, смогла бы разве что красавица, ставшая музой и второй половиной солнца русской поэзии (чей пращур, к слову, был земляком нашего Малика).

Нетрудно догадаться: его неземной идеал так и оставался несбыточной мечтой, и вот настал момент, когда тоска по этой мечте Малика уже не просто мучила, а нещадно душила. Это даже не смешно: будущий светоч психиатрии сам едва не пал жертвой фрустрации на старте своей карьеры. И тогда именно мне пришлось вытаскивать Малика из петли депрессии.

Я ничего нового не изобрёл – за меня уже всё сделал Дмитрий Иванович Менделеев. «Лекарство», ясное дело, я достал у себя на практикуме, и тем же вечером оно стояло перед нами на столе, аккуратно разведённое кипячёной водой с точно выверенной концентрацией в сорок объёмных процентов. Не подумайте плохого: в те годы, как и потом, я не был заядлым выпивохой; просто из всех рассмотренных вариантов это был самый дешёвый и сердитый способ встряхнуть моего друга (выражаясь научно – поднять тонус симпатической нервной системы); остальные виды снятия одного стресса другим (по принципу «клин клином вышибают») оказались мне не по средствам либо были слишком рискованны, а то и вовсе запрещены законом.

* * *

На следующий день, хмурым утром, я как раз собирался что-то стряпать на электрической плитке в комнате студенческого общежития, где мы жили вдвоём. Глядя мутным взглядом в закипающую воду (ночка выдалась, прямо скажу, нелёгкая и богатая событиями), я краем глаза наблюдал за Маликом. Тот спал, раскинув руки, с блаженной улыбкой на помятом лице. Едва открыв глаза, он бросился благодарить меня, как своего лепшего благодетеля:

– Олег, спасибо! Я теперь твой должник – до смерти не забуду!

(Я отметил про себя, что Лиза не зря тратила время, помогая ему с русским.)

– Ну ты как сам? Справишься тут один? – спросил я его. – Мне до пар ещё нужно на филфак забежать, Лизавету успокоить. Она ночью совсем распсиховалась, несколько раз звонила на вахту, спрашивала: вернулись или нет из загула её «горькие пропойцы»? Наверняка вообразила, будто кто-то нам в кабацкой драке…

– …саданул под сердце финскый нож! – подхватил за мною Малик.

Да-да, я не ошибся! Именно так, театрально, с твёрдым «ка» произнёс он предпоследнее слово, переняв старомосковский выговор от своей наставницы. А само есенинское стихотворение Малик начал учить с полгода тому назад и каждый раз, повторяя его, безутешно плакал. На то у него были свои личные причины, но пока не будем о грустном. Тем утром мой друг был радостен и доволен, больше скажу – его просто распирало от счастья, словно сверхновую накануне взрыва:

– Это случилось! Я встретил ЕЁ! Я встретил девушку моей мечты! Я сейчас чувствую себя так, словно заново родился на свет другим человеком!

(«Скажи, пожалуйста! – усмехнулся я в мыслях, заметив такую разительную перемену в настроении. – Да ведь ты, приятель, со вчерашнего дня не стал ни умнее, ни милее. А румяней и белее уж точно не стал. Но вот поди ж ты, как вырос ты в собственных глазах!» И именно в то утро мне, двадцатилетнему балбесу, в голову пришла одна простая и светлая мысль, и в будущем эта мысль уберегла меня от многих ошибок, обид и разочарований жизни. Нет, я не про то, что «с лица воды не пить» – эту максиму я усвоил ещё в детстве, а прожив всего несколько месяцев в Ленинграде, лишний раз убедился в том, как часто за ампирной пышностью фасада скрывается убожество коммунальной кухни. Я совсем о другом – о том, насколько уязвимы мы бываем для чужого мнения. Стоит кому-нибудь одарить нас ласковым словом или взглядом – и наша душа уже пляшет канкан в парижском варьете, хотя всего минуту назад гремела кандалами на каторге Чёртова острова. Вот и умнейший Юкио Мисима ещё при жизни был обласкан славою, стал культовым писателем, трижды выдвигался на Нобелевскую премию по литературе – однако, уже будучи зрелым мужем, не вынес удара по самолюбию и покончил с собой, когда награда досталась не ему, а Михаилу Шолохову.)

– Да ну? – иронично спросил я Малика.

– Честно, я даже не помню, где и как мы с нею познакомились и где потом расстались. Но я знаю наверняка: мы нашли друг друга, она живёт в этом городе, и теперь я её никуда от себя не отпущу!

– Совет вам да любовь! Только скажи: тебе в ней странным ничего не показалось?

– В каком смысле? Что ты, она не кокотка! Да и что им с меня взять? Ты не представляешь, какая она красавица! Я таких раньше видел только на картинах. А главное: умная, добрая, понимает меня с полуслова…

– А что ты ещё о ней помнишь?

– Я помню, мы с нею не расставались до утра. Ты не подумай ничего такого – мы просто сидели в кафе, потом гуляли по набережной, потом целовались в парке…

– Вот даже как? Тебе и тогда в ней странным ничего не показалось?

– Да что ты заладил одно и то же! На самом деле, я одного никак не могу понять: что она во мне нашла? Только подумай: где она, а где я? Но, наверное, это судьба…

– Ну, по крайней мере, в этом городе ваше свидание надолго запомнят… А всё-таки, тебя в ней ничто не насторожило?

– Ты знаешь… Сейчас ведь холодно на улице, а мы с нею всю ночь гуляли. Я-то в пальто был, и то озяб, а на ней одно платье, и спина вся голая. Я всё удивлялся: как она не мёрзнет?

– Ещё бы! Это же был манекен.

Примечания:

1. «Боже, дай мне сил не верить в бога!» – эпиграф цитируется по книге: Синклер Льюис. «Эрроусмит». Роман. Перевод с англ. языка Надежды Вольпин. – М.: «Гослитиздат», 1956. – 519 с.

2. C₂H₅OH – рациональная формула этилового спирта.

3. Аква дестиллята (лат. aqua destillata) – дистиллированная вода.

4. Чимаманда Нгози Адичи (р. в 1977 г.) – нигерийская писательница, публицист и общественный деятель, лауреат многих литературных премий. На редкость красивая, обаятельная и стильная женщина. «Половина жёлтого солнца» (2006 г.) – роман Адичи, посвящённый гражданской войне в Нигерии в конце 1960-х годов и геноциду её народа игбо (эта трагедия перекликается с событиями 1970–1980-х годов на родине Малика).

5. «…будто кто-то мне в кабацкой драке саданул под сердце финский нож» – строки из стихотворения Сергея Александровича Есенина (1895–1925) «Письмо к матери» («Ты жива ещё, моя старушка?») (1924 г.).

6. «…гремела кандалами на каторге Чёртова острова»: Олег намекает на дело офицера французской армии Альфреда Дрейфуса (1859–1935). Несправедливо обвинённый в шпионаже, он несколько лет провёл в тюрьме на Чёртовом острове недалеко от г. Кайенны (Французская Гвиана), в то время как настоящий предатель Эстерхази жил на родине, не отказывая себе в светских удовольствиях.

7. Юкио Мисима (1925–1970) – писатель и драматург, классик японской литературы. Покончил с собой согласно самурайскому ритуалу сэппуку.

Глава 2

Потом жизнь нас раскидала: сперва Малик, открыв в себе новое призвание, поступил в мединститут, затем мой факультет перебрался в Петергоф, а после защиты диплома я и вовсе уехал работать по распределению далеко на восток страны. Там моей рабочей одеждой на долгие годы стал костюм химзащиты, а мой привычный маршрут пролегал мимо котлованов, наполненных зловонной жижей, двухсотлитровых бочек с ядовитыми топливными присадками и белёсых оголовков нагнетательных скважин, куда были закачаны десятки тонн гразонана и симазина.

В общем, то был настоящий уголок ада на нашей грешной земле, окружённый со всех сторон сумрачными лесами.

Называлось это место не привычным для русского уха словом «свалка», «помойка» или «могильник», а более благозвучно: «полигон для захоронения промышленных отходов I–IV классов опасности». Конечно, доставшемуся мне хозяйству было не сравниться со знаменитой «Долиной барабанов», однако потребовались долгие годы чтобы навести там хоть какой-то порядок.

Мой ангел Лиза, подобно жене декабриста, без колебаний поехала в эту глушь, благо для её греко-латинских изысканий не нужны были лаборатория, опытное поле или вычислительная техника – она обходилась стопкой книг, тетрадкой и ручкой.

Малик остался в Ленинграде и с головой ушёл в учёбу, окончил институт с красным дипломом, поступил в ординатуру, с блеском защитил кандидатскую, а потом и докторскую, став маститым специалистом по клинической психиатрии. (Не зря же африканские шаманы извека занимались не только заклинанием дождя, но и толкованием снов? И не зря же Акутагава называл подсознание «Африкой своего духа»?)

Окончательно натурализовавшись в стране, мой друг юности стал заметной фигурой на научном поприще и владельцем собственной психиатрической клиники, куда я и держал свой путь. Конечно, мы с ним созванивались, причём не только по праздникам, обменивались письмами, но видеться довелось всего пару раз: на нашей с Лизой «хрустальной» свадьбе и восемь лет назад – на её же похоронах.

Дела у Малика шли неплохо, судя по количеству машин представительского класса на парковке, по просторному саду, над которым не одну неделю колдовали ландшафтные дизайнеры, да и по самому зданию клиники, даже отдалённо не напоминавшему унылый лазарет советских времён. Запарковавшись на площадке для гостей (где моя шайтан-арба смотрелась в окружении премиальных иномарок, словно замарашка на балу), я отправился навстречу неведомой судьбе.

В приёмной, не считая вашего покорного слуги, своей очереди дожидались всего двое пациентов: холёный брюнет лет тридцати, с виду банкир или адвокат, и совсем юная женщина на немалом сроке беременности в сопровождении мужа.

«Адвокат» выглядел вполне вменяемым, хотя за его внешним спокойствием и равнодушием таились напряжение и тревога. Он сидел, закинув ногу на ногу, читал толстую книгу и изредка смотрел в свой телефон: тот беззвучно звонил каждую пару минут, но его владелец всякий раз нажимал на кнопку отказа. (Обложка тома в его руках показалась мне очень знакомой: похожая или такая же книга стояла на полке в моей домашней библиотеке.)

Женщина, напротив, была явно не в себе: блуждающий взгляд, мелкая дрожь по всему телу, поджатые губы и две дорожки от слёз на бледном лице. Муж успокаивал её, как мог, пытался приобнять, но она всякий раз шарахалась от него, словно от прокажённого.

С первой же минуты я был удивлён её внешним сходством с моей покойной Лизаветой: те же русые волосы до плеч, чуть раскосые глаза и тонкие губы. Её муж тоже меня поразил: при вполне заурядной внешности – среднего роста, шатен, не красавец и не урод, возрастом на несколько лет старше своей спутницы жизни – он удивительно напоминал меня в молодости. «Бывает же такое!» – подумал я тогда.

(Здесь я добавлю в скобках: бывает и не такое; и не такие причудливые химеры порой всплывают из глубин нашего бессознательного. Впрочем, тот фокус с alter ego оказался вполне заурядным и избитым приёмом, обычной уловкой совести – попыткой найти или придумать себе двойника чтобы переложить на него собственную вину.)

Было очевидно, кто первым пойдёт на приём. Медсестра пригласила беременную пациентку:

– Светлана Денисовна, доктор ждёт вас.

Я остался в приёмной наедине с брюнетом. Тот почти не смотрел в мою сторону, только один раз смерил меня удивлённым взглядом, приподняв левую бровь. Оно и понятно: не зная всей подоплёки, он вряд ли угадал бы, что может делать в подобном месте человек со средним достатком, внешне совсем не похожий на психа.

И тут моё наваждение вернулось: мне показалось, что я раньше уже знал этого человека. Причём это была не мимолётная встреча, а именно долгое и близкое знакомство то ли друзей, то ли врагов. Почувствовав на себе мой пристальный взгляд, он прямо спросил:

– Что-то не так?

– Простите, мы с вами раньше нигде не встречались?

– Нет, – уверенно ответил он. – Я бы запомнил. У меня там, – брюнет пальцем постучал по виску, – ещё не так всё запущено. Извините, если задел вас.

– Да какие могут быть обиды? Тем более, что мою забывчивость вполне можно списать на возраст. А вас-то как угораздило? Дорожная авария?

– Если бы всё было так просто… – ответил он со вздохом.

С первой пациенткой Малик закончил быстро: из разговора медсестры и моего двойника я понял, что Светлана ложится в клинику для стационарного лечения.

– Прошу вас, Евгений Андреевич, – обратилась медсестра к брюнету.

Тот резко поднялся с места, быстрым шагом пересёк приёмную и скрылся за дверью кабинета. Я остался один.

Странная штука – эта наша память. Я «отмотал плёнку» назад до моего самого первого детского воспоминания: вот я в ясельной группе садика, уже умею ходить, но ещё толком не разговариваю, перед глазами – гравий, трава и опавшие листья, причём я помню всё в мельчайших деталях, словно на фотоснимке. А самое главное: это не розово-конфетные детские воспоминания, а чёткая, резкая и холодная картинка, как в чёрно-белом документальном кино. Я иду, сосредоточившись на единственной сверхзадаче: не наделать в штаны. Причём я помню строгий наказ взрослых: если приспичит, бегом к воспитателю! Потом в голове словно гаснет лампочка – и опаньки! Я уже в комнате с белыми кафельными стенами, нянечка моет мне попу и отчитывает за провинность. Это очень похоже на то, что творится со мной сейчас, – разумеется, без подобных конфузов, но кто же знает, как оно дальше пойдёт?..

Распахнулась дверь кабинета, и оттуда быстро вышел брюнет, нервно застёгивая пуговицы пиджака. Даже не взглянув в мою сторону, он направился к выходу, и тут я заметил, что он забыл на журнальном столике свою книгу. Я окликнул его и услышал в ответ:

– Оставьте себе. Я её уже прочёл.

– Так и я её прочёл ещё лет двадцать тому назад…

Взяв книгу в руки, я пробежал взглядом по заглавию на обложке и понял, что не ошибся: это была «Река жизни» Куприна. Вместо закладки в неё на предпоследней странице была то ли случайно, то ли нарочно вложена визитная карточка: «Полозов Евгений Андреевич. Адвокат. Уголовные дела. Арбитражные споры…» – и далее по тексту.

Примечания:

1. Гразонан и симазин – крайне токсичные пестициды.

2. Долина барабанов (Valley of the Drums) – незаконная свалка токсичных отходов в 1960-х годах на территории США (недалеко от г. Луисвилль, штат Кентукки). Слово drum в английском языке обозначает не только барабан, но и бочку цилиндрической формы.

3. Рюноскэ Акутагава (1892–1927) – классик японской литературы.

4. «Хрустальная свадьба» – пятнадцатилетняя годовщина бракосочетания.

5. «Река жизни» – сборник малой прозы Александра Ивановича Куприна (1870–1938), напечатанный в 1986 году «Лениздатом» тиражом 700 000 экземпляров.

Глава 3

Уже стоя на пороге врачебного кабинета и держась за ручку двери, я спиною почувствовал чей-то пристальный взгляд. Надо сказать, что жизнь в глуши, когда за тобой с любого дерева может следить рысь или росомаха, весьма обостряет чутьё на подобные приключения. Но одно дело – тайга, и совсем другое – здание респектабельной клиники в ближнем пригороде Петербурга.

Я обернулся – и увидел забавного старичка-еврея с игрушечной лошадкой в руках, совсем дряхлого, можно сказать, уже одной ногой на пути к Создателю. Он не выглядел буйным сумасшедшим, как раз наоборот: было видно, что дедушка вернулся к истокам своей долгой и увлекательной биографии, – попросту выражаясь, впал в детство.

– Знатный скакун! – сказал я с улыбкой чтобы разрядить напряжение.

Старичок игриво протянул ко мне руку, но в последний момент отдёрнул её, и так несколько раз. Я в шутку пригрозил ему пальцем.

…Так совпало, что вместо свадебного путешествия нам с Лизой довелось побывать на родине предков этого сына Земли обетованной, и привела нас туда именно Память.

Не удивляйтесь: это случилось в те годы, когда билет по маршруту Москва – Вена – Тель-Авив обычно покупали в один конец. Но то был особый случай. Нас пригласила дирекция мемориала Яд ва-Шем для участия в церемонии чествования Праведника мира – так называют людей самых разных национальностей и занятий, от норвежских рыбаков до японских дипломатов, спасавших евреев в годы Холокоста.

Один из таких Праведников помог выжить деду Лизаветы Ефимовны, когда тот, ещё подростком, оказался в числе еврейских беженцев, державших путь из Европы в Латинскую Америку. Все они попали в ловушку: путь на запад был отрезан, оставалась только дорога на восток, но чтобы пересечь территорию СССР, нужна была транзитная виза.

До Латинской Америки их семья так и не добралась, осев в Союзе в дни военного лихолетья. Но именно тот клочок бумаги, полученный из рук иностранного дипломата, – действовавшего по зову сердца, даже вопреки формальному запрету своего правительства, – как оказалось, спас им жизнь. Все их родственники и соседи, кому не удалось бежать за границу, сгинули в фашистских лагерях смерти.

Лизиного деда ко времени нашей свадьбы уже не было в живых, как и многих очевидцев тех событий, – но их дети и внуки прилетели со всех концов света чтобы воздать честь своему заступнику.

Я бережно храню снимок, где мы с Лизой стоим на Аллее праведников, возле дерева, посаженного в память о том, кто рисковал не только карьерой, но и самой жизнью ради спасения сынов и дочерей чужого ему народа. Народа, который на глазах у всего мира был брошен на растерзание бесам Холокоста.

Я вырос в СССР и был воспитан от октябрёнка до комсомольца под лозунгом «Смерть фашистским гадам!» Но дело не в одних лозунгах. О страшном лике нацистского дьявола я знал не только из книг, фильмов и походов в музеи: мой родной дед сгинул в 42-м в карельских болотах. Однако, лишь очутившись там, на Святой земле, посреди Вечного города, где даже прах на камнях хранит следы библейских легенд, я впервые осознал весь ужас той Катастрофы и задумался над тем, насколько несправедливо устроен наш мир.

Встречая на улицах Иерусалима иудеев-хасидов и иудеев-ортодоксов, православных монахов, паломников-мусульман, армянских священников, чей народ тоже столкнулся с ужасом геноцида, я впервые задался вопросом: как Бог – если Он на самом деле есть – мог допустить такое? Чем все эти люди – а среди них были и немощные старики, и невинные младенцы, и женщины на сносях – могли прогневить Его? За что Он обрёк их на смерть в газовых камерах, рабский труд, марши смерти, изгнание из родных жилищ, унижения в гетто, нищету и годы скитаний по чужим краям?

Конечно, это не было лейтмотивом нашей с Лизой поездки. Мы были молоды, здоровы и беззаботны. В те дни ещё никто не верил в скорый распад Союза, и мы смотрели в будущее ясным взором, строя планы на долгую и счастливую жизнь…

Не стану врать: гуляя по улицам Старого города, мы не упивались величием и торжественностью момента, не впадали в трепет перед святынями трёх религий, не искали на каждом камне следы посоха Давида и ни о чём не просили Создателя у Стены плача. Мы просто шли лёгким шагом по каменным плитам, касались ладонями шершавых стен, разглядывали людей в диковинных нарядах и даже не подозревали о том, что этот город, который на древних картах не зря изображали центром мира, в каком-то смысле изменит и нашу судьбу.

А дело было в той единственной ложке тёмной, липкой и пахучей жидкости, что омрачала наш с Лизой медовый месяц.

Наша поездка пришлась на перестроечные годы, когда махина железного занавеса уже начала свой скрипучий путь вверх, когда понемногу налаживались дипломатические связи между СССР и Израилем, а на бледном и насупленном лике отношений двух стран уже зардел здоровый румянец.

Но несмотря на некоторые послабления (ещё за пару лет до того наша поездка оказалась бы просто невозможной), по-прежнему действовал заведённый порядок: все граждане СССР – за исключением разве что партийных аппаратчиков и разведчиков-нелегалов – считались политически незрелыми «плохишами», готовыми в любой момент поддаться провокации или, того хуже, продать за мятную жвачку какую-нибудь государственную тайну.

Этой ложкой дёгтя и третьим лишним на нашем празднике жизни оказался так называемый «руководитель группы». Он ходил за нами везде, не жалея подмёток, и пугал случайных прохожих своим цепким взглядом профессионала на каменном лице, перед каким смущённо терялись даже Иудейские горы.

Хотя «пристяжному» в нашей тройке было уже лет под сорок, мне сдаётся, что эта поездка в капстрану и для него была в новинку. Для настоящих зубров разведки наверняка нашлись куда более ответственные задания: в конце концов, мы с Лизкой были не бог весть какими важными персонами – вчерашние студенты с незапятнанной биографией, отличники учёбы, не пропускавшие без уважительной причины ни комсомольских собраний, ни коммунистических субботников.

Но они недооценили Лизку. В какой-то момент её стало тяготить «ненавязчивое» внимание этого ходячего идола, и она решила над ним подшутить. Конечно, она играла с огнём, но тут, как говорится, охота пуще неволи.

Заприметив на улице какого-то худого долговязого парня, одетого в форму младшего офицера израильской армии, моя молодая жена распахнула объятия и поспешила к нему, словно к хорошему знакомому, одарив «служивого» лучезарной улыбкой:

– Ба, кого я вижу! Да ведь это сам Яша Казаков! Шалом, Яшенька, щербет моей души! Позволь мне на тебя наглядеться, дорогой мой человек! – зачастила Лизавета и бросилась пожимать руки изумлённого воина Армии обороны Израиля, благодаря его за помощь, якобы оказанную целой когорте её родственников-репатриантов.

Надо было видеть, как отреагировал на эту выходку «товарищ тот, который с нами ездил». Я до сих пор удивляюсь, как его не хватил удар там же на месте, под жарким солнцем Иудеи. Сам я стоял в стороне и изображал зубную боль. На самом деле я изо всех сил сдерживался чтобы не согнуться пополам от хохота: застигнутый врасплох, наш куратор даже не сообразил, что в те годы Яков Иосифович Казаков уже носил другую фамилию, давно уволился с воинской службы, да и лет ему в 1991-м году было в два раза больше, чем невольному партнёру Лизы в её импровизации. И уж, конечно, повстречайся нам настоящий Кедми, а не просто похожий на него парень и наш ровесник, моя жена не обратилась бы к нему так запанибратски.

Парень между тем не стоял соляным столбом, а энергично отнекивался на иврите и английском, пытался втолковать симпатичной «гойке», что она обозналась, напрасно приняв его за важную шишку израильской спецслужбы (которая, справедливости ради, немало поспособствовала нашему приезду в Иерусалим).

Лиза в тот день от души полакомилась холодным блюдом мести за скорбь и унижения всех советских евреев, кому бюрократическая машина Совдепии отказала в разрешении на выезд. Всё было разыграно ею, как по нотам (вот с кем я пошёл бы в разведку!): приставленному к нам соглядатаю только и оставалось, что скрипеть зубами в бессильной злобе. Выбери она себе в сообщники любое гражданское лицо, наш спутник ещё смог бы что-то предпринять, как-то вмешаться в их разговор, хотя бы и рискуя нарваться на скандал. Но у него хватило ума сообразить, к чему может привести любой выпад против военнослужащего армии чужой страны, да ещё с боевым оружием за плечом.

Наконец Лизка решила свернуть свой спектакль, весьма натурально смутилась и рассыпалась в извинениях. Её голос звучал так убедительно, каждый жест был настолько выверен и отточен, что даже я был готов ей поверить – не то что оторопевший комитетчик. Не знаю, как сложилась потом его собственная судьба, но нам с Лизой её шутка напророчила вместо аспирантуры долгую дорогу в Сибирь.

* * *

Было у этой истории и другое горькое послевкусие. Потом, годы спустя, я прочёл немало серьёзных книг и узнал, что кроме Яд ва-Шема в истории Иерусалима был и Дир Ясин – бедная арабская деревня (прочем, есть ли в Палестине хоть одна богатая арабская деревня?), где от рук радикальных сионистов погибло больше сотни мирных крестьян. Среди убитых были и старики, и женщины, и дети – возможно, прямые потомки всадников Саладина, ещё одного заступника еврейского народа, когда-то спасшего иудеев и израильтян от кровавого пресса крестоносцев.

Да и сам «город мира» вполне мог бы носить имя «города раздора», где адепты трёх авраамических религий веками жестоко притесняли друг друга, изгоняли из домов и храмов, а нередко просто истребляли иноверцев с именем единого милосердного Бога на устах. Именно здесь схлестнулись когда-то фарисеи и саддукеи, раввинисты и караимы, хасиды и миснагеды; именно здесь в 1995 году Исхак Раввин принял смерть от руки своего соотечественника-еврея. Здесь, прямо в стенах древних культовых построек, не так давно сходились врукопашную слуги Господа византийской и латинской ветвей христианства. И здесь же, на Храмовой горе, вспыхнула вторая интифада, обернувшаяся очередным витком пресловутой «эскалации насилия» в арабо-палестинской войне. (Только не подумайте, будто я считаю всех палестинцев безответными жертвами «израильской военщины»: за полвека конфликта арабские боевики и сами пролили не одну реку крови невинных. Но где бы ни проходила граница между жертвой и агрессором, я всегда считал нужным держаться на единственно правой стороне – на стороне слабого.)

Конечно, за этими распрями стояли и чисто земные, меркантильные интересы; однако разве не религия с незапамятных времён вбивала самый толстый клин вражды между племенами, народами и царствами? Разве не от рук фанатиков-обскурантистов погибла Гипатия Александрийская – едва ли не единственная женщина-учёный античного мира? Разве не эти же руки палили костры инквизиции, крушили бесценные статуи Гиндукуша и резали глотки вчерашним добрым соседям в Варфоломеевскую ночь? Разве не толпою очумелых кликуш был растерзан митрополит Амвросий в просвещённом 1771 году? И чем же так провинился православный архиерей перед народом-христолюбцем? Лишь тем, что в разгар чумной эпидемии запретил прикладываться к «чудотворной» иконе (читай: разносить через слюну и мокроту бациллы моровой язвы).

Так стоит ли удивляться тому, что я – на деле всегда ратовавший за веротерпимость и свободу совести – в глубине души считал любую религию абсолютным злом? Впрочем, воинствующий атеизм мне претит не меньше, чем религиозные войны. Если принять, что человек – мера всех вещей, всё сразу встаёт на места: то, что вредит человеку, есть зло, а то, что служит ему во благо, есть благо.

* * *

…Мои воспоминания прервала больничная сиделка:

– Самуил Моисеевич, вот вы где! Пойдёмте, стол к завтраку уже накрыт.

Примечания:

1. Яков Кедми (Яков Иосифович Казаков, р. в 1947 г.) – израильский государственный деятель, руководитель «русского отдела» спецслужбы «Натив», а затем и всей службы, сыгравшей ключевую роль в репатриации евреев из СССР и Восточной Европы.

2. «…товарищ тот, который с нами ездил»: цитата из куплетов Виктора Ивановича Темнова (1934–2014) про ансамбль «Берёзка».