Kitobni o'qish: «Шарманка. Небесные верблюжата»

Shrift:

Шарманка

1914

Проза

Перед весной

Я уже второй раз выхожу из комнаты и иду без цели на светлую, длинную, возбужденную улицу: я не могу сидеть дома, потому что в комнате стало вдруг слишком бело, и светло, и узко.

Когда здесь был горячий, огненный круг лампы, хотелось опустить шторы и не надоедало сидеть изо дня в день перед ворохом бумаг и видеть все один и тот же полированный пыльный край стола. Но теперь что-то сюда вошло и нельзя с этим вошедшим оставаться в неподвижности.

Вперед, перед собой, большими шагами. Голова пустая: в ней колобродит солнечная, светлая пустота. По жилам истомно тянет. Гул сливается и поет в отдалении. Янтарный отсвет падает в улицу. В воздухе – неожиданность встречи и исчезновенья.

Идут офицер и дама, не торопясь, он – наклоняясь немного, – улыбаются друг другу. Она немного перегнулась назад. Водянистое золото дрожит на земле. В полированных лужах – буквы вывесок и золотые полоски. Во всем теле что-то истомно падает и поднимается, чуть-чуть ноя. Офицер и дама обогнули и скрываются за углом. В большом стеклянном «carreau» – цветы. Белые прозрачно-фарфоровые цикламены, сморщенный бархат – темные виолетки.

Ницца, feurs de Nice… Что-то нежное, как выразительные глаза… Ницца. Где нет грубого мороза, тонкие полулетние фигуры; встречи, взгляды, недомолвленные слова. Полувопрос в серых лужах. Больная – ноги укутаны тигровой шкурой. Господин в английском фетре. Цветная фотография, букеты. Дациаро, Италия. Соттиз в пестром галстухе переменяет пещи в витрине. Вокруг открытой головы скользит ветерок. Открытая воротом молодая шея. У широкой стеклянной двери кого-то ждут в блестящей черной пролетке. Золотые стекла двери дрожат от ожидания. Отзвуки в вечереющем отдалении.

Легко, легко и быстро и нежно идти вперед. Маленькая девочка с локонами, с покупками в руках; у детей бывает весеннее настроение. Магазин. Зачем бы взойти в магазин? Я куплю какую-нибудь мелочь на 10–50 коп. В темноте мерещится уголок таинственной, чужой жизни: белеют большие юношеские руки, прибирают на выручке. Хозяева, их мечты: торгуют, их лавка – любимая дойная корова, мечтают расторговаться; отдых вечера, загород, возвращенье, чай в нежных сумерках. Их будущее, мечты, – нежно, нежно струятся сквозь вещи на выручке.

Полутемно. Я куплю красный деревянный грибок.

Нищий. Мимо. Но красная деревянная шапочка в руке горит как ягодка, делает доброй и маленькой: я ему дам две копейки; пяти – жаль, все равно пропьет, а две… Он все-таки добродушно-старый и смущенный.

Мимо беззвучно и мимолетно на бледном лице, под тенью меха, бездонные болезненно-черные глаза.

Улицы изгибаются по городу без конца и начала. Окна. Капли. Подоконники. Кошки, голуби. Развертывается впереди, замыкается, открывается. Поворот за поворотом. Отблески, гулкие голоса. Тайны, обрывки незнакомых мыслей, цветов, разговоров.

Возвращаюсь тихо домой. В глубине двора играет шарманка.

Весенняя легкая пустота в комнате. Бродят улыбки между редко стоящей мебелью. Прикосновение воздушных пальцев. Спинки стульев улыбаются.

Проходит матовый час истомы. Со двора доносится мягкий гул. Улица просится в окно. Теперь в цветочном магазине млеют цветы.

Тянет на улицу. Нет! Глупо выходить по нескольку раз и возвращаться…

Я знаю, что меня сгонит с дивана и унесет в тихий шум далеких чужих тайн и движений.

Пройти только две улицы, чтобы посмотреть в окно цветочного магазина на углу.

Окна голубеют. Выйти еще посмотреть город?

Нет, я не останусь дома: улицы уже становятся прозрачно голубыми. Посмотреть их – такие! Какими стали вывески над знакомыми лавками? Выпиваю молока и иду.

По улицам проходит что-то серое, чуть-чуть дотрагивается до предметов. Это длинные предвесенние сумерки. Движение унеслось вперед. Серые лужи. Пустые мокрые камни. Вдали потерялся конец улицы. А там? Дальше? Где скрещиваются улица и проспект?

Можно еще и еще идти вперед; все равно, где повернуть. В ногах и спине истома. Еще немного! Только до блестящей галантерейной лавки. Ну! Только! И немного посмотреть в окно. Гребенки, цепочки… Впереди на углу белеет край молочной вывески «Ферма». Еще немного. Голубыми буквами – «Ферма» – это напоминает весну. Голубая, пустая, чистая по-весеннему, чисто умытая. Сыро. Ветерок… И светлая. Бумажная лавка. Еще можно разглядеть в окно пачки карандашей, – мелочь. Сделать вид, что смотришь, и постоять немного.

Стороной проходит старая девушка, одинокая, чистая, странно-оригинальная; такими бывают только независимо-одинокие.

Легкие, чуть касающиеся до всего мысли. Вдоль стены молчаливо-четырехугольные глухие ниши, за нишами в каждую легла тень – это неважно; по лицу красной казенной стены что-то льнет, и молчит, и думает…

А вот это прошел, наверное, ученик консерватории, он будет у себя дома долго играть в сумерках чистые, холодные, детские гаммы.

Проходит спешной походкой учительница, ноги дергают короткую юбку. На стене – брызги от экипажей.

Что же? И еще? Все идти без конца? Уже ноги болят. Я опять поворачиваю, иду теми же улицами, нигде не скашивая, аккуратно огибая все углы. Что-то чистое и возбужденное следует за мною до дверей моей комнаты. В комнате что-то голубоватое скользит по светлым пустым стенам.

Броситься скорей одетой на кровать. Засыпаю от усталости, но чувствую: синеют окна. Сливается. Ноют приятно ноги. Где-то играет шарманка.

Песни города

Было утро, из-за каменных стен
гаммы каплями падали в дождливый туман.
Тяжелые, петербургские, темнели растения
с улицы за пыльным стеклом.
Думай о звездах, думай!
И не бойся безумья лучистых ламп,
мечтай о лихорадке глаз и мозга,
о нервных пальцах музыканта перед концертом;
верь в одинокие окошки,
освещенные над городом ночью,
в их призванье…
В бденья, встревоженные электрической искрой!
Думай о возможности близкой явленья,
о лихорадке сцены.
……….
Зажигаться стали фонари,
освещаться столовые в квартирах…
Я шептал человеку в длинных космах;
он прижался к окну, замирая,
и услышал вдруг голос своих детских обещаний
и лихорадок начатых когда-то ночью.
И когда домой он возвращался бледный,
пробродив свой день, полоумный,
уж по городу трепетно театрами пахло,
торопились кареты с фонарями;
и во всех домах многоэтажных,
на горящих квадратах окон,
шли вечерние представленья:
корчились дьявольские листья,
кивали фантастические пальмы,
таинственные карикатуры –
волновались китайские тени.

В каменной табакерке города ежедневно играет музыка.

Утро, восемь бьет. Зябнут свечи в темных квартирах. Просыпаются гимназисты. Повторяют зябко уроки. Двенадцать бьет. Белые торжественные печи. Белые потолки, лепные и удаленные. Высокие, торжественные лестницы. Холодные мысли городского мозга.

В четыре часа пробегает с лестницей черненький фонарщик; заводит вечерний огненный вальс, высыпает блестки. Западают на стены еще темных комнат тревожные миганья уличных фонарей. Бьет шесть, поблескивает посуда: предвкушает вечерние ламповые пиршества. Изрешетились улицы, освещенными окнами, хоровод магазинов в городе. Бьет семь. Блестит позолота гостиных. Рамы картин таинственны; тихонько рояль заговорил. Полночь бьет. Глухие улицы скрипят засовами. Погружены детские в непробудность. В табакерке убирают музыку.

– Какое страшное напряженье нервов! Вы слышали, что он два дня забывал есть и пить?!

– Да, но его свезли недавно в дом сумасшедших. Переутомленье, переутомленье!..

– Достроили консерваторию?

– В нее записались ученики раньше, чем она была достроена! Они жаждали…

……….

Темный день сгорбился, и голова его совсем ушла в плечи. День не верит в город, в возможность городских огней вечером. О величии говорят только оставшиеся на своих местах театральные подъезды, потухшие электрические шары, вчерашние афиши, хороводы колонн, возвышенные здания.

За толстыми стенами спрятаны искусства, порывы, вера и мечты детские. Спрятаны вечерние игры.

За толщей стен кто-то играет экзерсисы; может быть, маленький бог в матроске или с косичкой. Для него заготовлены где-то белые веселые шары, торжественная встреча, ошалевшие от рукоплесканий белые стены залы.

Кто-то верит человеку в длинных космах. Чьи-то глаза гонятся за прохожими – ловят знаки!

Прошел «особенный», пронес папку.

Кто-то надеется, что это художник, что вечером он зажигает лампу над белым листом бумаги, – и вырастают формы, линии, нежность; что недаром горит его лампа.

В какой-то комнате кто-то угловатый резко вскочил, подняв плечи; в темноте опрокинул стул в порыве мысли. Трясет косматой гривой.

……….

Ведь чудесно, если бы некоторые раскрывшиеся сегодня утром глаза были глазами избранников! Им тогда было бы для чего проснуться, хотя бы и в такой темный день. Можно его и скоротать как-нибудь, так легче переносить и темноту, и лужи на панели.

Девушка несет мимо музыкальный портфель. Думаю: «Вот девушка с густой свежей косой».

«Сколько у нее впереди времени для достиженья», – приходит на ум. Масса времени! Пусть она будет заниматься только один час каждый день! Это уже вполне возможно для нее, ведь это совсем не трудно, даже с ее избалованным смешным ртом. И она достигнет славы… Славы! «Биография великой пианистки! Певицы!» – мечтается мне. Ах… Как чудно об этом мечтать. В горле сжимается ком от счастья! Пусть она даже по полчаса в день будет заниматься. У нее столько лет впереди… Как молода ее коса… А в остальное время пусть себе лежит на кушетке, читает глупости, наслаждается, ест битые сливки, прекрасные снежные сливки с ванилью, – и чувствует, что она на пути к свершенью. Она все-таки дойдет, все-таки дойдет с ее пушистой косой.

……….

Пробежал черный фонарщик, зажигая вечерние огни. Из-под черной бархатной маски города сверкают освещенные шторки.

Звезды. Китайские тени. Черные картонные домики. Яркие огненные номера. Звонки. Освещенные бока конок, точно горящие решетки. Электрические тюльпаны, газовые трезубцы. Мебелированные комнаты. Забегает в них улица. Мебелированные комнаты сняли консерваторки. Они все учатся, мечтают.

Иногда в кого-нибудь вечером от городских огней попадает электрическая искра.

Кто-нибудь сидит в четырех стенах в грохочущем городе и фантазирует до того, что горит его мозг. И на него умные городские стены смотрят с сочувствием: он сидит так неспроста! О каждой вещи он выдумывает что-нибудь заманчивое, и ни одну не оставляет без участия.

Самый лучший день – когда начали, попробовали в первый раз. И потом изо дня в день: от обеда до ужина, от ужина до обеда… Но дверь приотворяется и рождается свет…

Просто отворяется дверь. Сегодня началось. Это самый громадный и страшно короткий день.

Невозможно красивыми кажутся подоконники и водосточные трубы. По дороге к искусству проходят мимо водосточных труб и железных подоконников – и они красивы, точно они часть музыкальной пьесы; точно все это на театральных подмостках.

Проходят мимо кондитерских и нисколько не соблазняются пирожками; мимо лавок – и вовсе не думают о выставленных гребеночках; ведь и со старыми и ломаными гребеночками можно быть талантливой… Гений! Талант! А у нее беззубые гребешки в волосах. И пусть каждый думает: «Ей бы цветы. Ей бы цветы всего мира к ее ногам!»

Смотри, город умиляется, глядя на нее! Как он ее любит…

Мимо вечерних огней, – и доходят до двери профессорской квартиры.

Пусть непременно двери будут красного дерева и золотая ручка. Это ручка необыкновенная: она улыбается. Ведь так блестит ручка и золотые гвоздики только около чьей-нибудь славы.

Отворяется дверь призванья. Торжественные растения стоят на лестнице. Нигде нет такого горячего света в передней. Только около божества такой свет.

А вечером от профессора возвращаются по дивным преображенным улицам; они уже все приподнялись, напряглись, как театральные подмостки.

На этажах меж галстухов веселятся лампы. Преувеличивают значенье выставленных вещей. Надевают торжественными белые рубашки – и лавки становятся театральными. Поднимают в глазах восхищенье. Преувеличивают носовые платки, торжественные мхи и фрукты.

Мхи выступают вперед блистательно, точно сейчас откроется бал. И вообще ах! На улицах все окна, освещенья и выставки так выглядят, точно ждут кого-то.

И каждый вечер город загорается и Его ждут.

Это ждут Его – Короля! Вот он вошел, поднял тихо руку и остановился, знающий и принесший. Вот он – явленное дитя звезд. Вот он неслышно, таинственно ходит между людьми. В глазах его светится тихое торжество. Все молчат.

Он входит, точно говорит: «Я знаю что-то…» И с ним входит его власть. Он стоит тихонько пред дверью, там его Чаша, и он не скажет: «Да минует меня!» Там тепло, там так тепло, что все краски льнут и ложатся глубоко на грудь. Глубоко ложатся. Почти гибельной лаской блаженства.

Все это творится сейчас там, за дверью, и дверь раскроется. О! Подумать только! Дверь раскроется!..

Пусть его спросят: «Отчего у тебя такие бледные, впалые щеки, и ты говоришь таким тихим-тихим голосом? Ты напоминаешь ласточку, прилетевшую слишком рано…» – «Это уже вечернее небо, – я счастлив…», – ответит он. «Счастлив? Король! Король…»

……….

Сколько сегодня в городе написали стихов! В скольких квартирах для этого зажигали рабочие лампы.

Это кого-то беспокоит восторгом.

Все наполнено белым золотым вином возбужденья; в этом вине города слышится дрожанье концертной скрипки, нервной напряженности и жгучего, упорного восторга. Или лампы безумные сегодня? Даже таинственные лампы квартир, открывающие в фокусе мгновенья значенье жизни. А шары и лампы поддельных ювелиров были всегда безумными.

Потому столько сочинено стихов, прошло столько выступлений и состоялось дебютов.

Он бегает с удовольствием по улицам, заглядывает в освещенные уголки жизни и мечтает всем сердцем, как безумный; шепчет: «Это не мое комнатное, это не я придумал. Это оно!»

Увидит тень вечерней пальмы на шторах, чей-то умный высокий лоб. Желтый абажур над чужими бумагами или зеленый над конторкой – обожжется восторгом. Восклицает тихонько: «Столько чьих-то мыслей. Такая великая жизнь!»

Над тротуаром поднимаются тусклые половинки окон. Гераньки. Может быть, здесь живут дети; из синей сахарной бумаги вырезают зайчиков. Дальше. Уголок алой скатерти мелькнул. Отчего такой теплый?

Даже приподнялся на цыпочках от восторга.

Наверно, дети прибегают сюда из детской играть. Засыпают в кроватках, мечтая об алом цвете. Может быть, эти люди страстно любят искусство, просыпаются, болтая о театре. У них большие альбомы с застежками, и они с волненьем раскрывают их и смотрят снимки картин и статуй. Приходят к ним на свиданье…

Может быть, говорят об искусстве! Там реют слова, приоткрывают занавеси, нагревают воздух искрами восхищенья.

Может быть, именно в этой квартире живут такие люди. Это вполне возможно. Около искусства золотые гвоздики горят на двери……

……….

Ребенок остановился и увидел край освещенного мольберта, а на занавеске – зыбкие разветвленья пальмы.

Он тихонько воскликнул: «Это китайские тени!» И ему хотелось отдернуть занавеску, попасть в комнату, где ходят, переливаясь на свету, какие-то мысли о мольберте и радости.

Но не хотелось также нарушить таинственность жутко-радостной маски, пройти хотелось мимо в серьезный и темный город.

Гудел он колоколами вечерен…

Утренние торопливые шаги в белом тумане: «Куда ты бежишь?» – «Я бегу к искусству, я с каждым шагом приближаюсь, мне нипочем лужи, грязь и ветер…»

Как? Такой слабый и нежный? Но ведь тебя раздавит первая попавшаяся телега! Как это будет ужасно! Город будет плакать. Как? Такой маленький и такой великий… И такой великий.

……….

На вывесках – упоительно, изумительно вкусные хлебцы: толстые, румяные; из каждого можно сделать завтрак. Их хочется резать, резать сочными ломтями…

……Талант! У вас талант! Ощущение голубое от бесконечной нежности. «Вы научитесь!»

Кто-то думает: «Я научусь фонарям и городскому рокоту, и городскому тревожному восторгу, и тому, что за освещенными шторами таинственно танцует и ветвится».

Ему очень приятно, что у его перчаток продраны пальцы. Это такой контраст!.. И для такой цели приятно переносить холод в драных перчатках.

Картофельные шарики в жареном соку! На двери трактира нарисована уже потемневшая от дождей и грязи рыба на тарелочке, в ожерелье шариков румяного, поджаренного на хрустящем сале картофеля.

Как вкусно! До чего вкусно! До чего невыносимо вкусно…

Что чувствует господин, владеющий магазином, имя которого аршинными буквами возносится над городом? Каждый вечер его имя освещается огнем. Или даже оно само горит огненными буквами. Это, вероятно, нужно, чтобы кто-нибудь написал стихи, но для чего, собственно, живет сам господин владелец магазина?

Ужасно холодно в комнате. Человек в мансарде снял напульсники и просунул себе под жилет. От окна дуло, и грудь словно одевалась коркой льда.

……….

О, как горит вечер, точно ужин на торжественном, накрытом столе. О, сколько жареных колбас, они горячи от жиру, от веселья ламп, они горят румяной, жареной бахромой…

……….

И одиночество звездное… Соскользнули с потолка тени и легли к его ногам…

Рояль черный, торжественно-конвертный. Вот возбужденно-белые стены… От них отскакивают и летают золотые от восторга звуки.

Он оторвал глаза от бумаги.

Огни уже загорались, уже загорались…

Для них огни. На них неловко сидит платье, они застенчиво сталкиваются с прохожими, у них плоские, некрасивые волосы. А вечером в театральном ящике города огни загораются для них!..

……….

Может быть, для меня? Для меня! Ты сегодня любимец города…

«Как он меня любит!» Мчался, кутался меховой шапочкой и пушистым воротником шубы, – баловень и любимец. А навстречу ему город высыпал пригоршни фонарей, веселых, безумных белых шаров. И пели ему ошеломляющие обещания жизни; точно бокалы шампанского на белом возбужденном столе:

– Через полчаса для тебя принесут прекрасные подарки!

– У меня немного озябли руки!

– Так закутайся мехом! Приласкай себя, такого талантливого, приласкай себя, дитя.

Санки мчатся по набережной, мимо княжеских фасадов; под искрами неба свернули на проспект.

……….

Или шла навстречу тихая, кроткая оттепель. Синее небо льнуло сверху к домам и обещало, и обещало; шелковый ветер торопливо рвал его на бездонные лоскутья.

Магазины говорили: «Да взгляни же на нас, мы блестим, и так хороши эти красные розы, ведь только для тебя; для тебя разостлали алые ткани и рассыпали хрустальные искры!

Какой ты миленький! Такого маленького роста и такой великий!»

Но он будет умирать в Ментоне, окруженный лаврами; бледные, прозрачные руки протянет на клетчатом пледе, и кругом будут тихо благоухать южные цветы.

Шелковый воздух нежно щекочет щеки. «Отчего не пококетничаешь с ним?» Ты меня ласкаешь?

Впалые глаза сияли, бледные щеки светились. Протекала ночь лихорадки и радости. Он кокетничал с темнотой, он нежно наклонялся к ночи, заигрывал с нею, вкрадчив, доверчив и властен, как дитя…

Ты меня ласкаешь?..…

Музыка светлых окон для «нашего» торжества! Такой маленький и такой великий!

И такой великий!

……….

– Вы слышали, к сегодняшнему вечеру три тысячи корзин приготовлено для жертвы богу…

И подумать, что ему платили по копейке за строчку.

– О прекрасный, о несравненный! О избранный! О коленопреклоненные перед ним лампы…

Утром город говорит: мои белая туманная маска тиха. Мои далекие крыши дымят в небо. Мои дымы неподвижны. С утра тихие водосточные трубы немо опущены к тротуару. Усталые кошки тихо лижут себе бока. Убраны в коробки китайские тени. Огоньки, слава, театры, вызовы и явленья, актеры и поэты с напряженными глазами сложены в картонные коробки, серые и длинные. На них лежит туман.

Пахнет в городе хлебом, дымами. Смотали на невидимую катушку цепи огней и спрятали. Вышло из игры то, что было вечером. Угадываются только обои голубенькие да серенькие в комнатах, по-утреннему. Все остановилось и бело.

И дома праздны, ничего не ждут, окна не прозрачны. Ничего не слышно сквозь толстые стены. И дома неподвижны – точно понедельник.

Так жизнь идет

Нелька ждет. Ей сказано здесь стоять и ждать его прихода. Улица прокатывается мимо. Рокочет вдали. Целый день сеяла золотая пыль в городе. Панель – плоская, покорная, тянулась бесконечно под ливнем солнца и ногами идущих.

Нелька чуть-чуть мальчишески пожимается под перекрестными взглядами. Она ждет терпеливо.

Раскаленный воздух вздыхает к вечеру. Город дышит горячим в прохладу. Вдали рокот страстно трещит и захлебывается. Город томится. Под ее ногами мостовая – жесткая, жестокая, как боль.

Она худощава, как девушка. «Эй, ты мамзель, через два часа придет господин!» – грубо захохотав, проходили поденщицы. Попятилась от прохожих, вглядываясь чутко. Господин на ходу пощекотал ей щеку набалдашником трости. Она немного отодвинулась, подумала: «Все равно: мужчины – господа». Она привыкла проводить целый день на улице.

Толпа проходит мимо покоряющей волной. «Эй, недурненькая! Ха, ха!» Проходят. Женщины. Мужчины, чей-то оставленный велосипед у стены: седло кажется горячим, сохраняет упругость недавнего прикосновения молодых ляжек. Горящие бусы увеселительного сада. Надорванный голос певицы.

Мимо проходит красивый студент в короткой тужурке, пошевеливая свежими, упругими бедрами. Он перекинул с руки на руку легкую трость. «Вот и этот мог бы владеть мной и бить меня своей изящной тростью». Она застенчиво пожимается; у нее немного загорелые руки, чуть-чуть неловкие и беззащитные. Эх, Нелька! Воздух вздыхает бархатней и глубже. И ей кажется, что она протягивает ладонь и что-то просит у проходящих мужчин. Но она стоит, опустив руки, и ничего не просит и только смотрит.

Назойливо жмется к ней и дышит горячим улица. Потом ей кажется, что она робкая собака, которая не решается подойти к своему хозяину. Улица полна их воли и приказанья.

Влажные пятна расплываются в серых стеклах.

«Куда ты идешь?» – «Я не знаю». – «Кто же знает?»

Знали тогда строгие дома с рядами четких строгих окон, строгие решетки, городские черные ряды фонарей, мутные пристыженные утра, городские вечера. Каждая вещь в городе что-то об этом всем знает.

Это было раз. Едва еще таяло, капало-капало. Она шла уже долго и ошалела от весенней усталости. Впереди прогуливался гимназист в ловком форменном пальто. С презрительным мальчишеством фатовато передернул плечами и положил руки в карманы. Он ей понравился. Она увязалась за ним… Тоненький такой, гибкий, как хлыстик. Стриженный густенький затылок. Увязалась куда попало следом. Смотрела на эту спину с безнадежной страстью. Скрылся за утлом. Опомнилась. Вернулась. Он был еще презрительно-самодовольный. Повелительный, должно быть, с ничего не ценящим в женщинах мальчишеством.

И до того все было их по праву; ей показалось, ниже ее уже никого не было. Странно, что если бы она вошла в магазин, ей продавали бы. «Не ужели приказчик, чистенький и солидный, имевший вид заграничного господина, услуживал бы мне?» И можно было бы войти и спросить, что хочешь… Она бы очень тихонько спросила, тихонько толкнула дверь, – у нее бы стали застенчивые руки и ноги, так, что она бы нерешительно переступала. Может быть, она показалась бы им гибкой…

И ей было приятно сесть отдыхать на чьих-то ступенях у входа, нарочно присев на жесткий край, стирая пыль мостовой своим платьем.

……….

В одинокую белую ночь обрывались мысли и уплывали, обрывались и уплывали…

……….

«Странно думать, что где-то давно-давно слышался зелененький крик петуха и бывал отмокший дерн в городских садах весной, и что где-нибудь сейчас маленькие независимые человечки ждут отъезда на дачу и делают пока формочки из сырого песку, точно нет мужчин и женщин, только детское “папа” и “мама”…»

…Все затянул дым сигар…

……….

«В своей мальчишеской курточке высунулась из окна, опершись на локти. И ласково, так ласково было, потому что ветер щекотал, проходя в рукава до самых локтей. И ощущалась нетерпеливая упругость от бедер до пальцев ног. Звало на улицу – вылететь в окошко, в беспредельность. Подоконник был трогательно-грязненький, со следами прежнего высохшего дождя. И большие пальцы ее рук были худощавы и трогали подоконник. Над угловатостями города прозрачность висла. Воздух был мокрый. Вечерели звуки».

«Там была светло-зеленая, как небо большая, городская тайна. Может быть, сегодня ее в первый раз можно увидеть. Прозрачная, влажная, предночная. Царила большая мокрая свежесть. Ропот улицы, ударяясь о стены, замирал на серых влажностях».

«А запрещение отчима, выходит, было бумажненьким, придуманным, и сам отчим был бумажненький, хотя мужчина словно из книги – со шпорами и густым голосом. Смешно!..»

«Вышла… В сером, что никло к стеклам, ощущалась воля города – жуткая воля. Внятная».

«В окнах ныряли, расплываясь, серые пятна… Это чьи-то вопросы и ответы. Шла… Что-то спрашивало: „Да?“, и отвечало чуть слышно: „Может быть“. Гибкость движений пробегала стальная. Воздух, город расширялся пред ней – легкий. Хотелось бежать вслед быстро идущим фигурам».

Точно кто-то поддразнивал:

– А квартира-то осталась не заперта, не заперта!

За каждым углом расстилалось голубое пространство. Возвращалась немного усталая и тревожная: «Окна, как очи в городе, окна, как очи».

Крикнули вслед: «Девчонка-то шляется!» Не поняла. Хлопнула стеклянной дверью. Ах, звонить не надо, у нас открыто: Дверь была открыта… Как-то не по себе стало кругом. Точно из-за двери караулил кто-то нечистый. Отчим вернулся раньше. Наступал на нее, грозя нечистыми, кровяными белками. Точно поджидал. Почему-то хлыст очутился у него в руках. Неожиданно плевал слюной. Нелепое начиналось, как сон. Перестала сознавать себя и что кругом происходит, не понимала. «А, ушла? Видно, на свиданья ходишь!» Что-то облетело стены, безликое, слепое, и удержать это было уже поздно. «Вот так, и так, так», – на стене блистал, раскачиваясь, круглый маятник. «Вот так, и вот так…»

«Он стал бить ее хлыстом. Боль впивалась… Облетала стены и впивалась. Отчаянье беспощадной боли. Два раза облетел кругом и рухнул потолок. Ошеломляло упоенье отчаянья. Хлестнуло…»

«Эх! С треском развернулись огни в городе. Тройка сорвалась, залилась бубенцами, унося в мутную ночь. В безвольную ночь…»

……….

«Пресытилось. Очнулась. Но телу боль еще извивалась. Комнату наполнило самодовольство наказавшего. Самодовольно не глядел, равнодушничал. А мебель кругом рассиделась, расстоялась, осталась на тех же местах свидетельницей. Утвержденная мужской властью, утверждала и смотрела удовлетворенно, точно сейчас получила то, чего давно дожидалась. Она всегда сторожила. Довела понемногу время до этой минуты».

«Ужасно стыдно было поднимать на него глаза. Не смела уйти без позволенья. Униженно стояла пред ним. Набухала еще в горле истерика. Тогда, не торопясь, закуривая и пуская нарочно ей дым в лицо, он подал ей деньги и послал ее за папиросами на улицу…»

Изящно было на улице! Ах, изящно… Было очень много мужчин, очень много мужчин. И улица стала какая-то беспокойно-горячая и недозволенная.

Оглядывали. Точно она была раздета. Грубо толкали.

«Из кондитерских выходили молодые люди с конфектными коробками и бонбоньерками в лентах изнеженных розовых, зеленых цветов».

«Они все умели приказывать. Размах плеч был у них всех повелительный».

«Лампы, окна были, что и вчера, но теперь они знали уже все, как мебель в кабинете отчима, – проглотили это и рассматривали ее. От любопытства они отяжелели. Сгоряча она не заметила, что идти ей больно… Мужчины смотрели на нее как будто знали, что один из них сейчас побил ее. Мужчины обжигали ее толчками и заглядывали с уличным удовольствием ей в униженные глаза, красивые от боли и смущенья».

«Горели, сверкали огни. Точно свалилось сразу».

«Захотим – приласкаем, захотим – побьем». «Ей показалось, что все они могли ей приказать, и она должна была бы их слушаться. Белоподкладочники-студенты прошли, заглянув ей в лицо и толкнули друг друга. И эти наложили на нее тавро. И в теле это отдалось тупой тяжестью».

«Это так и надо, это все то же, другого не будет».

И вдруг показалось, что так ей и надо – и стыд и боль, и стыд. Она не смела поднять лицо – они были очень красивы.

И была безграничность, и страсть была в этом горячем потоке взглядов, полупинков развязно-гуляющих. Так и мчало куда-то все оживленней и скорей: огни хлестали ночь.

От боли она принуждена была пойти еще тише. Все в ней опустилось… А они раздували пьяные ноздри и обливали ее горячими тяжелыми взглядами, потому что приниженные глаза ее стали темнее и красивее. И нахлынула через голову, потянула горячая волна – падать в безграничное униженье без конца.

И тогда ей показалось, что не было у нее ни дома, куда возвращаться, ни настоящего имени… Она про себя подумала: «Женщина…» Что-то стирала и уносила улица. Толпой сменившихся лиц стирала. Бесшабашно и беззаветно… И ей стало легко, уж не стыдно, и не едко. Мужчины бы крикнули: «Нелька, Мюзетка, Жюльетка!», и что-то оторвало ее от вчера и от дома… Никакой отдельности, как у серых покорных камней мостовой – без прошлого, без мысли. Точно она жила постоянно на улице…

И ей показалось трогательным смотреть в чужие красивые окна, уже стемневшие и холодные… И была это уже беспредельность, как серые переливные окна уходят рядами в улицу. Беспредельность…

Ей стало не стыдно и беззаботно. В теле была тяжесть, внутри ныло, поднималось; и хотелось, чтоб сыпались унижения без конца…

Одна табачная еще не была закрыта, потому что служила и для «ночного». Только окно заставили куском картона с улицы. Висели, клубясь, густые обтерханные портьеры. В этом месте, куда заходят мужчины, оглянули Нельку с враждебным недоуменьем. Но потом, усмехнувшись, толкнули друг друга. И, покорно получив коробку, она поспешила выйти. А у мужчин были непорочно-чистые манжеты на светлых руках и почти невинные, трогательно-чистые воротнички у розовых вымытых шей.

Сверкали провалами света рестораны и закусочные. По улице уже двигался шумок подавленных смешков, визгов увлеканья. Кто-то взял ее за талью, повернул за плечо. Обсмотрели. На стенах горели ночные тайны.

И горячие взгляды к ней липли горячей болью и пригибали ее до земли.

Плеть огней хлестала темноту. Хлестала ночь. Озаряла радость без света.

«Раздавите меня, избейте меня шпорами, унизьте меня…»

……….

«Вот качается висячий фонарь где-нибудь, у чьих-то ворот, на ночной улице. Фонарь качается всю ночь. Его трогает ветер за плечо и вздыхает; и тихонько спрашивает кого-то стемневшая улица торопливыми шагами своих женщин…»

«Вот ветер тронул за плечо, – он спросил что-то и тронул за плечо. Синие бархатные глаза бога глядят в город. Бледнеют от безумства бледных огней. Бледнеют до рассвета. Кто-то в бобровой шубе на темной улице властно подсадил в сани «свою», молодцевато застегнул полость и послал вперед, в ночь».