Kitobni o'qish: «Наследники скорби»

Авторы благодарят за помощь в работе над текстом своих друзей и суровых критиков:

Елену (Chelcy),

Ашвину,

Алексея Ильина,

Галину (Qweqwere),

Лису,

а также Валерию Евдокимову (Anarhiya) – редактора, читателя и всё замечателя.

Пролог

Ослепительный свет пролился в землянку. Яркий, палящий он выжег глаза, заставил корчиться, выть и скулить.

Больно!

И тут же молнией пронеслось в голове – охотники!!! Дикий ужас подпрыгнул тугим комком из живота к горлу, а потом упал обратно. Волна жара схлынула, оставив после себя липкий пот. Всё произошло быстро. По-звериному быстро.

Ударил по ушам визг щенков, рык и хрип погибающей стаи. Некогда было решать и думать. Успеть бы ринуться в слепящее марево, прыгнуть на звук, на запах человека. Успел, но в тот же миг захлебнулся яростным рыком и собственной кровью, потому что налетел на железо. Потроха полыхнули огнём. По брюху потекло горячее, липкое.

Отчаяние сменилось злобой, такой же ослепительной, как дневной свет. Лишь одна мысль осталась в голове: «Я поднимусь, ты сам кровью захлебнёшься! Я встану, вот увидишь, скотина, встану!»

Но подняться не удалось. Когти жалко скребли утоптанную землю, лапы скользили по крови. Схлынула злоба, уступив место тоскливой безысходности. Доползти бы на звук слабого поскуливания, отыскать, прикоснуться…

«Где ты, родная? Ничего не вижу».

Пересохший язык скользнул по окровавленной безжизненной морде.

«Я здесь, очнись. Очнись! Я тут, родная моя».

Она не отозвалась.

Из-за этого рассудок затопило такое исступление, что боль в брюхе отодвинулась, а по жилам хлынула звериная ярость, помогла вскочить на слабеющие лапы и прыгнуть, вспахав когтями земляной пол.

«Убью! Разорву, тварь бессердечная! Зачем их? Щенков зачем? Её зачем? До глотки доберусь! Сдохну, но доберусь! Убью, тва…»

Огромный истекающий кровью волк тяжело рванулся. Фебр обрушил меч, перерубая зверю хребет. Туша рухнула. Из раны толчками полилась чёрная кровь.

– Ишь, здоровый какой, – с чувством сказал ратоборец, вытирая клинок о жёсткую шкуру. – Откуда в них тела столько, когда оборачиваются? Мужичонка-то хилый был, а гляди-ка в какого вызверился.

Его спутник, облачённый в серое одеяние колдун, присел на корточки рядом с хищником.

– Да Встрешник их разберёт, – ответил он, положил ладонь на широкий лоб волколака и заговорил слова заклинания.

Ратоборец огляделся. Яркий солнечный свет, льющийся в распахнутую дверь, освещал душное логово и его ныне безжизненных обитателей: нескольких щенков и прибылых, двоих переярков, суку и матёрого. Пока Фебр обходил оборотней, небрежно пиная то одного, то другого и выискивая недобитков, в дальнем углу в груде меховой рухляди кто-то завозился.

Обережник шагнул вперёд, отводя меч для удара, и уже был готов убить, но из-под обтрёпанных заячьих шкурок высунулась девичья голова, кудлатая, взъерошенная.

Девка растерянно моргала, но дневной свет не причинял ей боли, не делал незрячей. Фебр шагнул к ней, убрал оружие в ножны и спросил:

– Ты откуда тут? Как звать?

Она сгребла руками пыльные шкурки, прижала к себе и тихо-тихо ответила:

– Светла… Светла звать. Я тут давно живу. Ой, как давно…

Ратоборец наклонился к ней и, взяв за плечи, осторожно поставил на ноги. Девушка отводила глаза, стараясь на него не смотреть. С виду ей было вёсен двадцать. Пригожая. Волосищи вились крупными кольцами, да только не убраны в косу, а заплетены-переплетены нитками, верёвками и кожаными ремешками, отчего вид у несчастной делался совсем неладный.

– Ты откуда тут? – сызнова спросил её ратоборец.

– Не помню… Ты меня не трогай, родненький. – Найдёна вдруг заплакала. – Не трогай, Хранителей ради. От тебя страданием пахнет, и смерть за спиной стоит: крылья простёрла, в душу смотрит. Страшно мне!

Колдун и вой переглянулись.

– А ну-ка, – сказал наузник, – идём со мной.

И, взяв девку за руку, повёл на поверхность.

В лесу было тихо, тепло и безветренно.

– Полян, она в себе? Может, обращается? – спросил колдуна вышедший следом Фебр.

Полян осматривал девушку, поворачивая её за подбородок то так, то эдак, заглядывал в глаза.

– Нет. Видать, возле веси какой-то скрали. Сожрать, поди, хотели.

Фебра слова колдуна не особо убедили, он подошёл и беззастенчиво раздвинул губы дурочки указательным пальцем, пощупал клыки, внимательно осмотрел зубы, покрутил девчонку, ощупывая спину, плечи, затылок.

– И впрямь не волчица, – задумчиво заключил ратоборец. – Похоже, рассудком тронулась. Ты откуда, горе? Хоть помнишь, из какого рода?

Она покачала головой, не поднимая глаз.

– Чего с ней теперь делать-то? – Фебр оглянулся и крикнул: – Орд!

– Здесь я, – послышался из-за деревьев голос целителя. – Чего орёшь? Подрали, что ли?

– Нет. Гляди, какую пригожую сыскали. – Ратоборец кивнул на застенчиво перебирающую складки рубахи найдёну.

Орд подошёл, положил девушке на голову тёплую ладонь, к чему-то прислушался и вздохнул.

– Скаже́нная. Видать, зачаровали, а она рассудком поплыла. В Цитадель везти надо. Не тут же бросать. Родню вряд ли сыщем.

Полян согласился.

– Верно. В окрестностях бабы не пропадали. А у ней, по всему судя, дети уж должны быть. Вёсен-то тебе сколько, краса ненаглядная, а?

Светла подняла на него глаза, тёмно-карие, но с пролёгшими вдоль зрачка дольками пронзительной синевы и виновато развела руками.

– А не помню я, мил человек. Иной раз и вспомню, а потом сызнова не помню. Да ты не кручинься. И ты тоже!

Старательно не замечая стоящего между Ордом и Поляном Фебра, скаженная повернулась к целителю и протянула ему сосновую шишку.

– Гляди-ка, что у меня есть. Смотри, красивая какая. На вот.

Орд в ответ хмыкнул.

– Полян, девку тебе везти, – меж тем сказал Фебр.

Колдун поморщился, за семь вёрст киселя хлебать¹, и с надеждой спросил:

– А может, лучше ты?

Всё же ратоборец не так давно покинул крепость и, возможно, обрадуется случаю сызнова там побывать. Но Фебр покачал головой и ответил:

– Ага, сам. Мне её в обережной черте без крови не удержать. А как я её кровью мазать буду? Она и так вон трясётся.

Орд кивнул, признавая правоту ратоборца: наузнику не нужно руду лить, чтобы на ночлег остановиться. Не к чему скаженную девку стращать, коли она и так дрожит, будто бельчонок.

– Ну, хватит топтаться. Всех упокоил? – спросил целитель у колдуна.

– Всех, кого без дара пришибли.

– Тогда поехали.

Светла послушно побрела за мужчинами, не пытаясь упрямиться или бежать. Когда Орд подсадил её в седло, конь заволновался, а девушка вдруг вцепилась обережнику в запястье и зашептала:

– Родненький, воин ваш не злой вроде парень, отчего же смерть с ним рядом в седле едет? – И посмотрела дикими глазищами на разбирающего поводья Фебра.

У целителя по спине пробежал холодок. Он даже оглянулся, чтобы увидеть своими глазами то, о чём говорила скаженная, очень уж правдиво у неё это вышло. А потом досадливо плюнул: поддался, мол, на россказни убогой и ответил:

– Никто с ним рядом не едет. Сиди уж.

Светла в ответ лишь покачала головой.

Сторожевики уезжали от разорённого логова, и никто из них не увидел поджарого переярка, залёгшего за старым вы́воротнем².

Зверь встал, отряхнулся и устремил пронзительный взгляд зелёных глаз в спины охотникам. Видно их из-за деревьев было уже плохо, но волк всё-таки заметил, как Светла, сидящая позади целителя и держащаяся за его пояс, чтобы не упасть, украдкой обернулась и помахала рукой.

Хищник переступил с лапы на лапу, словно прощаясь с девушкой, и потрусил в лесную чащу.

Глава 1

Тамир въехал в родной Ела́шир погожим утром.

У городского тына было многолюдно: казалось, все окрестные веси съехались на торжище. В распахнутые ворота чинно тянулись телеги с добром, верховые и пешие гости.

Люди везли то, что успели наработать за долгие зимние вечера. Ткани, узо́рочье³, горшки, ложки, верёвки, меховая рухлядь продавались либо выменивались на соль, птицу, зерно, железные кри́цы⁴. Словом, тут можно было сыскать всё – от ножа до телеги.

Колдун ехал медленно, пробираясь через могучий людской поток, пёстрый, крикливый, беспорядочный. Завидев серое одеяние, народ кланялся и расступался, торопясь дать дорогу обережнику.

Странник словно не замечал любопытных и опасливых взглядов, только усмехнулся про себя, услышав, как неказистая бабёнка, похожая на встрёпанную галку, громко шептала стоящей подле неё товарке, дородной девке с румянцем во всю щёку: «Нешто опять из городу не выехать седмицу? В конце та́яльника приезжали ведь за выучами!»

Молодица всплеснула руками: видимо ли дело при таком-то скоплении людей застрять в городских стенах, покуда посланник Цитадели ищет осенённых!

И ни одна живая душа не признала в прибывшем колдуне сына пекаря Строка, добродушного, сдобного, как его хлебы, паренька.

Пять вёсен прошло. Родной город казался Тамиру родным и чужим одновременно. Будто в душу стучалась, но не могла достучаться память.

Он всё ждал, когда дрогнет сердце. Вот улочки, знакомые до судороги в горле. Вот дома, которые он помнил с детства. Совсем не изменилась старая корчма́⁵ с тесовой крышей. И дорога, мощённая деревянными плашками, тянется, как раньше. Вот и дом родительский. Те же ворота, только покосившиеся, то же крыльцо, та же кровля. Старая липа за частоколом по-прежнему обнимает ветвями небо.

Обережник спешился, взял коня под уздцы и вполсилы постучал в просевшие створки. Как бы не рухнули. Со двора дребезжащим лаем отозвался пёс. «Надо же, жив ещё», – подивился Тамир, вспомнив кобеля по кличке Звон, которого ещё слепым щенком выменял на калач у соседа и тем самым избавил от участи быть утопленным.

На стук и собачий брёх из дома выскочил кто-то уж больно резвый на ногу, прошлёпал к воротам, повозился с засовом. Страннику открыл вихрастый парнишка вёсен одиннадцати-двенадцати, следом за которым, опираясь на кривую клюку, вышел отец.

Тамир смотрел и не узнавал в согбенном дряхлом старце того, кого помнил ещё крепким, полным сил. Сердце не дрогнуло, лишь пришло запоздалое понимание, что дома не был очень давно. Строк глядел на наследника растерянно, близоруко щурил слезящиеся глаза, но не понимал, кто перед ним.

Мальчишка, державший хозяина дома под локоть, пялился на колдуна, вовсе позабыв о почтении. Обшаривал взглядом серую одёжу, запылённую накидку, коня с добротной, но не вычурной сбруей.

Гость молчал, давая старому и малому разглядеть себя.

Все безмолвствовали.

Вдруг Строк вытянул вперёд подрагивающую морщинистую руку и с недоверием прошептал:

– Тамир?

Колдун кивнул, понимая, что в высоком поджаром мужчине с коротко остриженными тёмными волосами, бледной кожей и навек исчезнувшими веснушками трудно признать неуклюжего рыхлого дитятю, ушедшего с креффом.

– Тамирушка… Воротился…

И не обращая более внимания на то, что незнакомец, постучавшийся в ворота, мало общего имел с тем, кто некогда за эти ворота вышел, отец притянул к себе родное дитя. Сухие руки слабо цеплялись за широкие плечи, а седая макушка родителя едва доставала отпрыску до подбородка.

– Сыночек…

Неловко обнимая старика, Тамир думал о том, что этот почти ослепший дед давным-давно учил его мудрёному ремеслу хлебопёка. Как же так получилось, что наука, впитанная едва не с материнским молоком, навсегда выветрилась из головы и стала чужой всего-то за пять вёсен, проведённых в Цитадели? Такой же чужой, как этот человек, зовущий его сыном и столь крепко сжимающий в объятиях.

– Будет, будет, – сухо сказал обережник и высвободился. – В избу идём.

Старик часто-часто закивал, заговорил, давясь словами:

– Радость-то какая! Воротился! А мать вот не дождалась тебя. По осени схоронили. Умирала, всё говорила, мол, сы́ночку бы повидать, хоть обнять напоследок, да словом перемолвиться. А я вот дожил, пень трухлявый! Теперь и помирать можно. Сынок, дай хоть нагляжусь на тебя!

Тамир настойчиво повёл отца в дом, переводя беседу с жалостливого лепета на разговор более насущный.

– По осени? – уточнил он.

Строк закивал.

– Застудилась да в три дня сгорела от лихоманки. Я уж и целителя звал, да только он руками развёл, мол, от старости и тоски припарок не придумано.

– Обряд-то по уму провели? Не поднялась? – хмуро спросил колдун, шагнув в тёмную, душно натопленную избу.

– Не поднялась, что ты. – Отец замахал руками. – Из сторожевой тройки колдун отчитывал. Нам же прошлой весной нового чароплёта урядили.

– Наузника, – поправил Тамир.

– Да, да, – торопливо согласился отец.

– Схожу на жальник, проверю, как отчитал, – отозвался колдун, не доверявший никому, кроме себя, и повернулся к застывшему в стороне оробевшему пареньку. – Нечего столбом верстовым стоять. Коня расседлай да сумы перемётные в избу занеси.

Мальчишка мигом ожил, поклонился и убежал, только пятки замелькали. Старый хлебопёк метнул на сына удивлённый взгляд. Не думал Строк, что его Тамир, допрежь такой робкий, сможет когда-либо говорить столь властно. Но слышалось, что привычка приказывать давно и прочно прижилась в его низком негромком голосе.

Отец растерянно глядел на возмужавшего наследника, а видел пред собой чужина. Если бы в облике этого сурового незнакомца не угадывались черты почившей жены, Строк и вовсе усомнился бы в своём с ним родстве.

– Скажи: есть ли у тебя нужда какая? – тем временем спросил сын.

Старик виновато ссутулился, подумав, будто Тамир хочет упрекнуть его, и залопотал:

– Ты уж прости, родной, нет у нас уюта прежнего. Млава как умерла, так и опустела изба без хозяйки. Не серчай…

Он обвёл рукой горницу, словно прося прощения у наследника за столь убогое убранство.

Обережник проследил за движением сухой ладони. Изба как изба. При матери, знамо дело, и тканки на скамьях чище были, и полы выскоблены так, что глаза слепило. Но в остальном ничего не изменилось: знакомые с детства сундуки, ткацкий стан в углу, прялка с куделью. Всё так же, как пять вёсен назад, лишь побледнело, постарело и словно осиротело без хозяйки. Да и пахло нынче в доме не стряпней и чистотой, а дымом и пылью. Тамир покачал головой. Заметив это, отец зачастил:

– Как доехал, сынок? Может, баньку натопить?

Скрипнула дверь. В горницу вошёл с перемётными сумами на плече давешний мальчишка.

– Это кто? – словно не слыша отца, спросил наузник и кивнул в сторону паренька.

– Дак Яська, – испугался Строк. – Ты его помнить должен: то матушки твоей се́стрич⁶. Родня его по зиме сгибла: в печи камень обвалился, дым в избу пошёл, угорели все от мала до велика. Он один уцелел, да и то потому, что накануне у нас загостился да заночевал. Я и приютил горемыку. Ни кола ни двора у него. Хозяйство немудрёное всё на оплату обряда ушло: шутка ли, девять душ разом упокоить! Так что оба мы с ним, выходит, сироты.

– А ну подойди, – приказал Тамир Яське.

Тот испуганно шагнул вперёд и замер, глядя на колдуна округлившимися от почтения и страха глазами.

– Вроде руки есть у тебя. Иль две слишком много? Одну, может, вырвать?

Мальчишка сошёл с лица⁷, захлопал глазами, не ведая, за какой проступок ему прочат столь страшную участь.

Тамир пояснил:

– Что ж ты живёшь, будто захребе́тник⁸? Ни чистоты, ни порядка.

От его холодного голоса, от пронзительного взгляда тёмных глаз несчастного Ясеня прошиб пот.

– Тамирушка, Тамирушка, – залопотал отец, пытаясь оправдать мальчишку. – Дитё ж он ещё. Да и не девка по хозяйству-то проворить.

– Спроворит, ежели не хочет без рук остаться, – отрезал наследник.

Старик отшатнулся, не веря, что его любимый сын может эдак напуститься на ни в чём не повинного сироту. А побелевший от страха паренёк бросился торопливо накрывать на стол, меча из печи немудрёную снедь: жидкие зелёные щи, кашу, сваренную, видать, ещё позапрошлым днём, да пареную репу.

Тамир ел и хмурился. Щи были пустые, хлеб глинистый, каша слипшаяся. Наконец он не выдержал, отложил ложку и мрачно спросил:

– Эдак вы каждый день трапезничаете?

Отец сызнова виновато развёл руками. Сын поднялся, подошёл к скамье, на которой лежали перемётные сумы, и, пошарив в одной, извлёк завёрнутый в холстину каравай, шмат сала, несколько головок чеснока и вяленое мясо. Достав из-за пояса нож, он принялся нарезать яства толстыми пластами, но замер, почувствовав пристальный взгляд.

Яська с ужасом смотрел на нож. Видать, промелькнуло в умишке, что этим клинком колдун резал и собственную руку, и покойников, и Хранители ведают что ещё. Тамир с усмешкой протянул мальчишке розовый кусок свинины на кончике ножа.

Яська, будто зачарованный, взял лакомство, но от ужаса и отвращения никак не мог поднести его к губам. А клятый колдун отправил другой кусок себе в рот и начал жевать, глядя пареньку прямо в глаза.

Желудок подпрыгнул пареньку к горлу, и Яська рванул в сени, зажав рот ладонью.

Строк лишь горько вздохнул. Даже когда умерла Млава, он не чувствовал себя таким обездоленным, таким… обокраденным. Кто нынче сидел с ним за одним столом? Разве Тамир? Не было у его сына таких пустых глаз. И холода в голосе тоже не было. Звонким был парень. Сердце его пылало, а глаза светились. Словно подменили его креффы в Цитадели! Перекроили на свой лад. Забрали дитя ласковое, а воротили неведомо кого. Холодного, мёртвого.

Одному лишь радовалось родительское сердце: не сгинул сын. Жаль только, душа его озлобилась. Но душа ведь как птаха: приласкай, обогрей – и затрепещет. Найдётся красна де́вица с очами ясными – оттает его сын, как иные, жизнью битые, оттаивали.

– Сынок, как жить теперь будем? – осторожно спросил старик. – Пора бы уж тебе и жену в дом вводить…

Услышав это, обережник усмехнулся.

– Отец, какая жена? Я колдун. Вне рода мы. Вне обычаев. И семей у нас нет. В Елашире я не останусь. Повидаться приехал, проведать. А завтра обратно в Цитадель отправлюсь. На мой век покойников хватит.

У Строка жалко вытянулось лицо. А возникший в дверях Яська круто развернулся и сызнова кинулся блевать.

– Прости, сынок, не разумею обычаев ваших. – Старик вытер глаза.

– Не по сердцу тебе, что я труповодом стал? – спросил Тамир, сам не понимая: откуда, из каких глубин души лезет эта желчь и изливается на ни в чём неповинного человека.

– Не труповод ты, – вдруг твёрдо ответил отец. – Ты сын мой. Им и останешься.

Он порывисто обнял этого чужого рослого мужчину, в котором даже сквозь долгие вёсны разлуки и пролёгшее отчуждение всё одно чуял родную кровь и которого любил всем сердцем.

– Пойдём на буевище, сынок, – хрипло произнёс Строк. – Матери поклонишься. Она все глаза выплакала, тебя дожидаясь. А уж когда из Цитадели возвращалась, по две седмицы, как мёртвая на лавке лежала.

– Она ездила ко мне? – удивился Тамир.

– Покуда силы были, дважды от весны до весны. Да всё впусте.

«Видать, Донатос не пускал, – догадался колдун. – Знал, что на пользу не пойдёт. Оно и верно».

На жальнике, прятавшемся в рощице за городским тыном, Тамир с отцом пробыли до вечера. Колдун подправил холмик, окропил кровью, словно не доверял тому, кто по осени затворил его матери путь в мир живых. Зарыл в могилу оберег с мудрёным на-узом, чтобы никто не смог Млаву поднять и потревожить. А после они с отцом долго стояли и молчали. Тамиру нечего было сказать, а старик, костлявым плечом прижимавшийся к налитому силой, говорить не осмеливался.

На обратном пути, возле городских ворот Строк стиснул сына за локоть.

– Ты прости, ежели что не так, сынок. Может, обидно тебе, что Яську я пригрел?

– Да пускай живёт, – отмахнулся колдун. – Ему защита, тебе подмога.

– Стар я стал, Тамирушка, – вновь заговорил отец, пытаясь объясниться с сыном. – Пекарню уж хотел совсем закрыть: не осталось силы на труд, а чужих нанимать боязно. Ум надо живой да острый иметь, чтобы за всем следить. Иначе дело захиреет или разворуют. А я… – Он виновато развёл руками, после чего продолжил: – Сам видишь… А Яська вроде родня. К тому же один как перст. Авось сбережёт ремесло родовое. Да и мне не так муторно. Вот закончишь служение, вернёшься, будет что перенять в оборот.

Тамир сперва не понял, о чём толкует отец. А как понял да заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, так и проглотил готовые сорваться с губ слова. Столько было в Строковом взоре надежды, что не смог сын разуверить старика, лишь молча кивнул и сжал костлявое плечо. Незачем отцу знать, что служение Цитадели не закончить до самой смерти.

* * *

Вечером Тамир дождался, покуда отец заснёт, сдёрнул посапывающего Яську с сундука и потащил во двор. Паренёк онемел от ужаса и лишь беззвучно разевал рот, цепляясь за дверь. Решил, видать, что хотят его вышвырнуть на улицу на потеху ходящим. Обережник безжалостно выволок трясущегося мальчишку из избы да ещё подзатыльником наградил.

– Не блажи, – шикнул. – Со мной не сожрут. Поговорить надо.

Малец отчаянно затрясся и попятился обратно в дом. Не желая пускаться в долгие объяснения, что защитные резы на подворье обновил и бояться нечего, обережник дёрнул его за ухо и шикнул:

– Да стой ты, дурень.

За шкирку Тамир дотащил трясущегося паренька до старой липы, отвесил ещё пару затрещин, чтобы перестал вырываться, и сказал:

– Слушай и вникай, бестолочь. Я через день уеду. Завтра поутру сбегаешь за посадником, скажешь, что у Строка ждёт его колдун. Пусть придёт, дело есть.

– Господин, – залепетал Яська, у которого горели разом и затылок, и ухо. – Дак он же меня и слушать не станет…

Перед его глазами возникли роскошные хоромы городского головы, к которым даже подступиться было боязно. В вихрастой голове Яськи не укладывалось, что почтенный Хлюд, самый богатый купец Елашира, к кому-то явится по приказу, будто холоп.

– Как же я такое самому посаднику скажу?!

Страшный гость не разделял его робости, лишь усмехнулся и ответил:

– Ртом.

Яська испугано икнул, в душе моля Хранителей, чтобы сын Строка побыстрее отбыл восвояси: хоть в крепость, хоть ещё куда, лишь бы подальше. В умишке шевелилась тревожная мысль: «Такой прирежет – не дрогнет. А потом ещё и поднимет». И блазнилось мальчишке, будто от колдуна въяве расходится волнами страшная сила.

Тамир не заметил, какой жути, сам того не желая, нагнал на паренька и продолжил:

– Как от старосты вернёшься, весь дом – от крыльца до о́хлупня⁹ – отмоешь. И не приведи Хранители хоть вершок пропустить. Впредь будешь держать всё в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он, но на закате дней жить будет как человек, а не как свинья в хлеву. В баню води каждую седмицу. Стирай. Хлёбово готовь. Да покуда он в разуме, проси, чтобы ремесло передал. Как помрёт, дом и пекарня тебе отойдут. Посаднику скажу завтра. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу моему сказал, обворовал или хоть на оборот кончину его приблизил – живьём в землю зарою.

Обмирающий Яська кивал.

– Понял хоть, что я сказал-то? – беззлобно усмехнулся колдун.

Парнишка замер, соображая, а затем округлил глаза. До него лишь теперь дошло, что Тамир уступил ему, сироте, родовое ремес-ло вкупе со всем родительским добром.

– Как же так, господин? Коли мне всё достанется, что ты наследовать будешь? – пролепетал Ясень.

– Я всё, что надо, унаследовал: кровь и плоть их, да дар свой. Лишнего мне не надобно, а необходимое в перемётных сумах уместится. Если ещё вдруг сюда наведаюсь, думаю, отыщешь мне в доме лавку и куском хлеба не обнесёшь. Ну, а коли обнесёшь, так и я забуду, что тебе обещал. И сотоварищи мои не вспомнят. – Он усмехнулся и, больше не говоря ни слова, отправился в избу спать.

Яська, наступая ему на пятки, потрусил следом. Первый раз в жизни оказался он ночью вне стен дома, оттого и поджилки тряс-лись. Не-е-ет, о свалившемся на голову богатстве лучше в тепле под одеялом думать. Правда, поперёд мечтаний ещё вспомнить надобно, как матушка дом прибирала. Труд-то завтра немалый предстоит…

* * *

Утром Тамир сварил похлёбку из ячменя, мяса и чеснока. По избе плыл дивный дух. Даже Строк, обычно со стариковским равнодушием садившийся за стол, и тот оживился и поел в охотку.

Едва Яська облизал ложку, обережник посмотрел на него со значением. Парнишку из избы словно ветром сдуло. Только дверь хлопнула.

– Куда это он? – изумился Строк.

– За Хлюдом. Потолковать мне с ним надо.

Отец приосанился и важно огладил бороду. Родительское сердце исполнилось гордостью за сына. Сам посадник к нему явится! Жаль, Млава не дожила. Украдкой смахнув слезу, Строк со вздохом посмотрел на Тамира. А может и к лучшему, что мать не видит его? Сколько раз блазнилось отцу, как возвращается сын, входит в дом, обнимает его. Ждал сына родного. А приехал мужик чужой. От Яськи нет-нет да услышишь слово ласковое. А этот вон молчит, будто камень. А ежели чего и скажет, словно крапивой стеганёт. Злая наука стесала с приветливого улыбчивого паренька всю радость.

Когда посадник постучался в дом, старый хлебопёк уже начал подрёмывать, убаюканный тишиной и собственными путаными мыслями.

Хлюд стоял в дверях принаряженный: в новых портах, в хрустящей от чистоты рубахе и скрипящих сапогах. Городской голова отыскал глазами сидящего под воронцо́м¹⁰ колдуна, поклонился в пояс и степенно произнёс:

– Мира в дому.

– Мира, – отозвался наузник, поднимаясь.

Хлюд неловко переминался с ноги на ногу, поджимал растёртые тесными сапогами пальцы, а в душе клял жену, заставившую его надеть обнову, но испросить позволения сесть не решался.

– Малец сказал: дело у тебя до меня есть, – начал посадник, но под немигающим взглядом тёмных глаз стушевался.

Если бы не сказал Яська, что к Строку сын приехал, Хлюд сроду не признал бы Тамира. Но всё одно: с прежним Тамиром посадник знал, как говорить, а с новым как – пока не ведал.

– Есть. Идём, потолкуем. – Колдун кивнул гостю на двор.

Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко, с наслаждением вздохнул и выжидающе посмотрел на обережника.

– Вот что, Хлюд. Ты в Елашире – всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе: после смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему всё добро оставляю. Он же и дело родовое продолжит. Упреди, чтоб ни гвоздя со двора не пропало. Ну как обдурят парня ловкачи какие. Об упокоении отца сам условлюсь, а ты проследи, чтоб стол поминальный не бедный был. – В руку Хлюду лёг кошель с монетами. – Коли останется что, парню отдай. Не чини ему обиды, он и так натерпелся. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.

Посадник понятливо кивнул, пряча кошель.

– Как скажешь, так и сделаю, Строкович, не держи за душой¹¹.

Тамир благодарно кивнул.

– Хвала.

– Мира в пути.

– Мира в дому.

На том и разошлись.

Посадник только подумал, что Строк совсем из ума выжил. Уж и скаженному ясно: не будет колдун с опарой возиться, когда от ходящих роздыху нет. Чуть не целые веси пропадают, а Строк всё одно только о караваях печалится!

Забравшись на лошадь, Хлюд отправился домой, гадая, как сын старого пекаря, толстомясый, добродушный и бесхитростный, переродился в Цитадели в этакого мужа, которого со Строком даже в дальнем родстве не заподозришь. Эх, засватать бы этого чернеца-молодца за молодшую дочку! Была б за ним девка, как за каменной стеной: и в сытости, и в довольстве, и под приглядом. А ещё среди этих дум у Хлюда нет-нет да мелькало желание взгреть сварливую жену за то, что заставила напялить новые сапоги.

* * *

Едва не до темноты Тамир просидел у сторожевиков. В городе о ту пору находились двое из тройки: Ель, выученик Дарена, да Стёх, выученик Лашты. Они покинули Цитадель пару вёсен назад и с той поры там не появлялись, лишь передавали с оказиями оброчные деньги. Целителя Тамир не застал: Нияд уехал по окрестным весям договариваться с травниками, чтобы заготовили сушенины.

До самого вечера обережники делились новостями: кто как доучился, кого куда отправили, появились ли новые креффы, не сгиб ли кто из нынешних, нет ли вестей с дальних весей, где особенно неспокойно.

– У нас этой зимой оборотней поналезло без счёта. Чуть не через стены перепрыгивали, клятые! – говорил Ель в сердцах.

– И покойника нынче пока отчитаешь, едва не всю кровь из жил сцедишь, – вторил Стёх. – Иной раз и дважды, и трижды заговор творишь, и резами всё исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток…

– Мать мою ты отчитывал? – глухо спросил Тамир.

– Я. Нешто не так что?

Обережник покачал головой.

– На совесть всё сделал. И я бы лучше не смог.

– Ты бы… – Собеседник усмехнулся. – Коли ты бы дар видел, так повыше Донатоса сидел бы в креффате.

– Хорошо, что не умею, – ответил Тамир. – Ездить да выучей искать то ещё терпение нужно. У меня таких запасов нет.

– Дай Хранители, чтоб находились они, а то, говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он допрежь не ошибался. – Ратоборец помрачнел.

Все трое замолчали. А что скажешь? С каждой весной ходящих всё больше, сила их растёт, а в людях дар словно угасает. И отчего, почему – непонятно. Только Тамир знал, что вина за происходящее лежит на них, на осенённых. Точнее, на одном из них. Только болтать о том обережник не собирался. Да и разве ж поверят ему, ежели он скажет, что самого Встрешника видел?

Перед уходом сын Строка попытался всучить колдуну из сторожевой тройки кошель – плату за отца. Но тот лишь отмах-нулся.

– Хранителей побойся! Нешто ты б с меня денег взял, попроси я мать или сестру упокоить? Иди себе, коли буду я и дальше тут, в сторожевиках, всё в посмертии для отца твоего сделаю. А не буду, так Ель попросит – другой сделает. Мира в пути.

На том и расстались.

Забрав от сторожевиков оброчные деньги, Тамир отправился домой. В сенях его ждал завернувшийся от вечерней прохлады в меховое одеяло Яська.

– Господин, ты в который день уезжаешь?

– Хочешь сказать, загостился? – усмехнулся гость.

– Что ты, что ты! – Паренёк испуганно замахал руками и покраснел, собираясь с духом. – Я… это…

Он замялся, а потом выпалил на одном дыхании:

– Вызнать хотел, что за хлебы ты диковинные пёк? Я у батюшки твоего спрашивал, а он говорит, не знает.

Тамир улыбнулся.

– Нет в том никакой тайны: ежели душу вложишь, всё получится, – сказал, а сам почувствовал, как в горле вдруг запершило.

Лишь в этот миг понял обережник, что ничего от него прежнего не осталось. Только память. Да и та уж поблекла, выцвела. Будто и не с ним всё было. Будто не его то были мечты, не его надежды. Оттого, видимо, следующие слова он произнёс мягко, без прежней отрывистой сухости:

– Ты, Яська, помни главное: хлебы твои – это чья-то радость. Испортишь замес, значит, радости кого-то лишишь. Ну, сам подумай: не поднимется опара, сделаешь калач, а он выйдет сухарь сухарём. Купит его парень какой-нибудь, чтоб зазнобу свою побаловать, а она об этот калач зуб сломает.

Мальчишка прыснул, а Тамир вдруг, сам не зная зачем, потрепал его по вихрастой макушке.