Kitobni o'qish: «Братство идущих к Луне», sahifa 4

***

Зарево разгорающегося пожара первым заметил Роман, в тот вечер они компанией гуляли по дороге за поселком – тогда здесь еще была объездная дорога, от которой сейчас остались лишь почти неразличимые колеи. Заметил, и крикнул – пожар, там пожар, бежим. И они побежали – трое парней впереди, и постепенно отстающие девчонки, которые угнаться за ребятами при всем желании не могли.

Первым добежал Ян, который всегда бегал быстрее всех, и он не раздумывал – кинулся в дверь, из которой валили клубы дыма, и подбежавшие несколькими секундами позже Роман и Яр увидели лишь его спину, мелькнувшую в дыму. Потом, уже позже, выяснилось, что Ян сумел забраться на второй этаж, вышиб окно, и выкинул в него тех, кого сумел отыскать – двоих десятилетних придурков, и одного двенадцатилетнего. Он слышал голоса, пытался найти остальных, но в этот момент потолок второго этажа, в одну доску, обрушился, и все, кто был на втором, оказались в огненном аду на первом, среди обломков балок, досок, горящего рубероида, которым была покрыта крыша…

***

Двое подростков сгорели. Ян остался жив, но обгорел на восемьдесят пять процентов. Он умер через три месяца, в сентябре, в ожоговом отделении одной московской больницы, от сепсиса.

Именно тогда Яр и сошел с ума.

В октябре того же года в дневнике Ады появилась первая запись о Море Травы.

***

Больше Яр ничего не говорил. Сидел молча, курил, потихоньку, по крошечному глоточку отпивал коньяк из склянки, запивая водой. Иногда он кивал каким-то своим мыслям, и смотрел безучастным взглядом на едва заметно выступающий над землей прямоугольник – остатки фундамента бывшей сторожки. Вон там была дверь, вон туда выходило окно, которое сумел выбить брат, вон там шмякнулись на землю, как кульки, три малолетних идиота… и ведь так и не признались, кто принес спички, кто придумал разжигать огонь… ещё и мамаши ругались на Яна, что, мол, деточек неаккуратно так пошвырял, мог бы по лесенке свести, а так – один ключицу сломал, другой копчик, да еще и стеклом порезались… родители погибших так и вообще кляли Яна, на чём свет стоит, потому что других спас, а тех не спас, немного умерили они свой обвинительный пыл лишь после известия о смерти Яна, но всё равно несколько лет еще поговаривали всякое, лишь потом, размытые потоком времени, разговоры эти почти сошли на нет. Это было даже немного странно, ведь тогда, в семидесятые, слухи обычно держались долго, и были почти несмываемы, ведь правды вокруг было немного, говорить её было не принято, вот и шли новости, подобные этой, по сарафанному радио, из одних ушей в другие. Так и стал уже после смерти оклеветанный и опороченный Ян едва ли не убийцей невинных детей, которых спалил в пожаре, да и сам спалился, пока детям выйти на свет божий не давал. Нарочно, нарочно, шептали несколько лет голоса за спиной, он сделал это нарочно, не дал из дома выйти, а может, и сам дом поджег. Аглая и Роман, ну и Ада, конечно, пытались эти слухи опровергнуть, но – если уж кто решил таким образом нагреть себе уши, разве остановишь? Да и кто им поверит, малолеткам. Сколько им? Восемнадцать? Может, и вместе жгли, кто их знает, вон какая молодежь нынче пошла, пробы ставить негде…

– Ну, пойдем, – произнес, наконец, Яр, поднимаясь со ствола. От долго сидения затекли ноги, а последняя сигарета, о которой он забыл, дотлела до фильтра и обожгла ему пальцы. – Пойдем, Ян. Домой пойдем. Полежим часок, а то чего-то я устал.

Он пристроил урну на место, обратно в рюкзак, сунул пустую склянку из-под коньяка в тот же карман, что и пузырек с корвалолом, надел рюкзак, кинул последний взгляд на полянку, и неспешно зашагал к небольшой прогалине в ельнике, к той же самой, что привела его сюда часом раньше.

***

– Теперь ты понимаешь? – глухо спросил Скрипач. – Ты понимаешь, что ты едва не сделал тогда?

Ит молчал. Смотрел вслед скрывшемуся за елями Яру, и не произносил ни слова – потому что слов в этот момент у него просто не было. Скрипач встал, подошел к нему, и вдруг неловко обнял, ткнувшись лбом в плечо. Ит обнял его в ответ, и погладил по голове.

– Ну не надо, младший, – шепотом произнес, наконец, он. – Рыжий, не надо. Я всё понял.

– Ни черта ты не понял, – с отчаянием ответил Скрипач. – Ты это видел сейчас? Ты вот этого хотел, скажи мне?

– Нет, – тихо ответил Ит. Скрипач стоял рядом, всё еще упираясь лбом в плечо, и, казалось, даже не дыша. – Рыжий, такого я никогда не хотел.

– Но ведь едва не сделал, и не один раз, – шепотом сказал Скрипач. – Господи, какой ужас. Ит, им нельзя это видеть. Ни в коем случае нельзя.

– Они всё равно увидят, – Ит чуть отстранился, и посмотрел в глаза Скрипачу. – Ты же понимаешь. Мы не сумеем это скрыть, к тому же мы в одном проекте сейчас.

– Это не проект. Это пытка. Не путай. Этот… мразь, он не мог не знать, что произошло, он смотрел три месяца, как мальчишка умирал от ожоговой болезни, и не сделал ничего. Ничего!!! – Скрипач отошел в сторону, присел на корточки, и запустил руки в волосы. – А мы с ним тогда, когда Гарика гоняли… в одной машине катались, и спрашивали, всё ли у него хорошо… его задушить надо было прямо там, удавить… гадина… господи, какая гадина… на дружбу обратно он к нам набивался…

– Может быть, он в тот момент счел, что это будет способствовать инициации, – сказал Ит. – Не возражай, про удавить я с тобой полностью согласен. Ожоговая, три месяца, огромная площадь поражения, ожоги, видимо, были глубокие, горел рубероид… Три месяца ада, и вот так… Я, кстати, понял, куда он всё время бегал, когда я работал с Фламма, а ты сидел на Окисте.

– Сюда, куда ещё, – кивнул Скрипач. – Он делал тогда ставку на этих, видимо. Фламма… не казались ему достойным объектом. Равно как и Амрит. Не те страсти, ты понимаешь? Не тот накал, – он горько усмехнулся. – Не тот пожар…

– Да и на Гарика и Рэма с Тимом он забил с удивительной легкостью, – напомнил Ит. – Там действительно была игра, в мирной, неплохо продвинутой двойке. Это сейчас они стали посерьезнее, а тогда, – он махнул рукой. – Он не делал на них ставку, рыжий. Как я и думал, он лгал нам об этой тройке. Точнее, о двойке. Потому что он до сих пор считает перспективными именно их.

– Прах в банке? – Скрипач горько усмехнулся. – Даже так?

– Может быть, рассчитывает воссоздать. Хотя это сомнительно. Что там могло остаться? – Ит задумался. – Зубы, фрагменты крупных костей. Да, ДНК вполне может быть, здесь не такой высокий уровень кремации и последующей обработки, это не Окист. А может, у него и дубль материала сохранен.

– Угу, только материал может и на захотеть, – Скрипач покачал головой. – Вот ты бы захотел – после такого?

– Думаю, нет, – Ит отвернулся. – Хотя Пятого никто не спрашивал. Решил сдохнуть? Хренушки. Вот тебе твоя жизнь, вот дерьмо, вот ложка – и вперед.

– Ты забыл о деструкции, которая в концепт Ри никак не вписывается, – напомнил Скрипач. Он уже успокоился, хотя, конечно, увиденная сцена оптимизма ему явно не добавила. – Именно из-за неё мы здесь.

– Да помню я, – Ит поморщился. – В том и дело. Вообще, вся картинка, которую мы видим здесь, в корне отличается от всего, виденного ранее, согласен? Ада – наблюдатель, они всегда пассивный элемент. На то и наблюдатель. Здесь – она явно действующая единица. Она в схеме, но она не может быть в этой схеме. Она взяла на себя какую-то функцию, для которой изначально не предназначена.

– Функцию Яна? – предположил Скрипач.

– Не думаю, – покачал головой Ит. – Не похоже. Вот чего, давай погуляем тут немного, и вернемся в город. Послушаем наших теоретиков. К тому же Берта заказала у гения аппаратуру для провески порталов, сегодня должны привезти, и нам с тобой нужно будет просмотреть схему и сделать пробную пристрелку.

– Бертик умничка, – Скрипач улыбнулся. – Бертик не верит в мистику, во всём ищет логику, и правдоподобные объяснения. Ладно, давай прогуляемся, и того, в город. Хотя погоди, я сейчас.

Скрипач ушел куда-то в лес. Вернулся он минут через десять, неся с собой охапку лесных цветов, и ветки папоротника.

– Букет, – объяснил он. – Из чего нашел. Давай положим там, а? Мне почему-то захотелось так сделать.

– Давай, – кивнул Ит. – Это ты правильно придумал.

***

– Да, до этого момента – более ли менее ровный общий фон, даже про любовь есть, она пишет о том, что не может понять, в кого влюбилась, в Яра, или в Яна, ей они нравятся оба одинаково, – Эри грустно улыбнулась. – Два года, с шестнадцати до восемнадцати, вот эти четыре тетради. А вот эта тетрадь, – она подвинула к себе тощенькую зеленую тетрадку в обложке из мелованной бумаги, – начата в сентябре семьдесят третьего. После трагедии, – Эри с опаской глянула в сторону кухни. – То есть уже совсем после, Ян к тому моменту уже… ну…

– Уже умер, – вздохнула Берта. – Они ведь к нему приезжали, их пускали даже. Она пишет про страшный запах в ожоговом, о том, как её тошнило, и как это всё жутко. Догадываюсь, как. Но тут получается принципиальный момент – с октября семьдесят третьего у неё кардинально меняется риторика. Тексты записей совершенно другие, ты заметила?

– Мы заметили, – сказал из кухни Лин. – Слом такого размера не заметить невозможно. И с этого же момента начинает проявляться мистическая составляющая, кстати. Запись от двадцать четвертого октября.

– Это какая? – Берта нахмурилась.

– Ты её не читала, – Эри открыла тетрадь. – Это я читала, а они слушали.

– Дай посмотреть, – попросила Берта.

– Держи.

«…когда мне позвонил Рома, и сказал, что Яна больше нет, я ощутила это. И теперь не могу перестать ощущать. Вокруг меня словно миллионы глаз, которые смотрят, не отрываясь, не теряя ни на секунду нить взгляда, и неважно, что я делаю – иду по улице, сплю, ем, читаю, они не отпускают меня ни на миг. Мы все бессильны перед этим одним бесконечным холодным взглядом, от него никуда не скрыться, никак не спрятаться. Оно здесь. Оно повсюду. Я думала, как можно его назвать, но так и не нашла подходящего слова, поэтому я буду писать про него так, как мне доступно. Я назову его Море травы, потому что больше всего мне напоминает это взгляд кого-то неразличимого, кто прячется в траве, и видит тебя, а ты его не видишь. Он – охотник, а все мы – добыча, у которой нет ни малейшего шанса уйти, и остаться в живых. Мы обречены.

Я не могу рассказать об этом никому, потому что никто мне не поверит, скажут лишь, что я, как Яр, сошла с ума, и положат, как его, в больницу. Мама запретила мне ехать к нему, сказала, что я и без того дура, и что если я поеду, меня в тот же дурдом положат рядом с ним. Но я всё равно поеду, надо только накопить денег, и купить ему хотя бы что-то, Аглая сказала, что там плохо кормят, а он и так почти ничего не ест, поэтому надо собрать денег, и купить ему хотя бы пряники. Он любит пряники, может быть, хоть их поест немного. У меня до сих пор перед глазами стоит эта картина – как Ян исчезает в этой двери, и сейчас я понимаю, что он добровольно вошел в пасть Моря Травы, и оно его поглотило, и что так будет с каждым, кто осмелится…»

– Там дальше неразборчиво, потом она вымарывает какие-то строки, – Берта обернулась к Иту в поисках поддержки.

– Давай прочту, – сказал он. – Так… Ага, вот.

«…кто осмелится попытаться вырвать у него из пасти его жертву. Ян спасал этих детей, за что и поплатился. Добрые поступки оно не оставляет безнаказанными. Оно карает. Оно покарало Яна, и убило его – за доброту. Кажется, я всё-таки больше любила именно его, потому что к Яру я сейчас не ощущаю в полной мере того, что ощущала к нему. Как страшно понимать, что твоя любовь дважды сгорела в огне…»

– Лин, сходи за водкой, – попросил Пятый.

– Ещё чего, – сердито сказала Эри.

– Сходи, сходи, – поддержал неожиданно Ит.

– Вы с ума свихнулись? Мы работаем, какая водка? – возмутилась Эри.

– Мы после работы. Нас тут пятеро, и поллитра на всех – это будут слёзы. Мы были там сегодня, – Ит встал с дивана, прошелся по комнате. – Видели Яра. И то место. Яр туда сегодня приходил. Выпить по рюмке и помянуть – это нормально. Напиваться никто не собирается.

– Тогда ладно, – согласилась Берта. – Добьем этот фрагмент, с аппаратурой разберемся, и помянем.

– Именно это я и хотел предложить, – Пятый кивнул. – Бертик, дай мне, пожалуйста, тот блок считок.

– Только не ты, – твердо произнес Ит. – И не Лин. Вы и так оба поехавшие, куда вам, вы чего?! Мне потом Рэд с Сабом голову оторвут, если это сейчас позволю!

– А мы не скажем, что это ты позволил, – отозвался Лин из прихожей. – Мы скажем, что это мы сами.

– Ит, ты в такой ситуации не был, – заметил Пятый. – То, что происходит здесь, ближе по уровню воздействия к нам, чем к вам.

– Воздействия на что? – тут же уточнила Берта.

– На психику, в первую очередь, – Пятый задумался. – И Лин, и я были за тем же порогом, за которым оказался в этой ситуации Яр. Я уже вижу тождество, и, поверь, если я возьму пару его считок из того периода, я пойму больше, чем ты.

– Спорно, – тут же возразил Ит. – Мы тоже оказывались в подобных ситуациях. И не раз…

– О, нет, – Пятый невесело усмехнулся. – Вы в этих ситуациях уже знали, кто вы такие. Поверь, это немало. Мы – не знали ничего, равно как не знает по сей день Яр. Это иной уровень восприятия. Не лучше и не хуже, но парадигма другая. Твоё знание определяло тебя, наше незнание – определяло нас, и продолжает определять Яра в данный момент. Поэтому сейчас Лин сходит за водкой и едой, а потом мы возьмем по считке, и откроем.

– Угу, а я пока укладку достану, – добавил Скрипач. – Потому что догадываюсь, как вас расколбасит после этих считок. И не спорь со мной!

– Да я и не собирался, – пожал плечами Пятый. – Расколбасит, конечно. Но мы потом водки выпьем, и…

– Делайте, что хотите, – Берта отвернулась. – Но сперва аппаратура. Считки потом. Ит, там два кофра в прихожей, принеси, будь любезен.

– Хорошо, что кофры не идут в комплекте с гением в этот раз, – заметил Ит. Сходил в прихожую, принес и положил на стол два небольших кофра. Открыл. – Ага. Практически по старой схеме. Дирижер, и по сорок датчиков на спираль. Маленькая, сейчас лето, поэтому давайте вместе завтра прокатимся. Вы с Эри на дирижере посидите, а мы схемки будем разбрасывать. Ага?

– Ага, – согласно кивнула Берта. – Вынимай, давай смотреть.

И дирижер, и датчики к творчеству, по словам Берты, не располагали, потому что снимать могли только основные параметры частотных характеристик предполагаемых порталов, характерных для миров Сонма. Берта пожала плечами – в подобных экспериментах она смысла не видела, но раз гений решил, что надо, то почему бы и не сделать. Время, конечно, жалко, говорила она, мы сто процентов ничего нового тут не найдем, к тому же аппаратная база, которую нам прислали, ничего действительно нового найти не способна в принципе. Хорошо, мы подтвердим ту же активность, что и в других подобных мирах, соглашался Ит, но чем чёрт не шутит, может быть, увидим что-то интересное. Провесим два портала, на Котельнической, и на Балаклавке, этого будет довольно. Да, этого будет довольно, согласилась Берта, но гений лукавит, поэтому запрошу-ка я, пожалуй, сейчас его прежние сводки по этим порталам, потому что они стопроцентно тут уже всё не раз снимали, а мы, кажется, идём ничем иным, как контрольной группой.

С датчиками и дневниками провозились в результате полтора часа, за это время Лин успел сходить в магазин, вдвоем со Скрипачом они нажарили картошки, и потушили целую кастрюльку куриных ножек, и лишь после этого Берта позволила, наконец, вынуть нужный гель-блок со считками.

– Только давайте что-то покороче, – попросила она. – Вот эту, например, и эту.

– Малыш, это миксы, – Ит вывел визуал с сопроводиловкой. – Четыре минуты… ага… видишь, это два фрагмента. А вот эта… три, последний совсем короткий, там секунды. Их перемонтировали, и совсем не факт, что это может быть действительно…

– Погоди, – попросил Пятый. Подсел ближе к Иту. – Первую возьму я, вторую рыжий. Ты тогда меня отслеживай, а Скрипач Лина. Ну, чтобы быстрее с этим закончить. Договорились?

– Договорились. Только налобник возьму, – Ит встал. – Транслировать вы это дело, я так понимаю, не хотите.

– Ещё не хватало, – Лин поморщился. – Ну, ты сказал.

– Можно и транслировать, – пожала плечами Эри. – Мы с Бертой не сахарные. Переживем.

– Вы именно что сахарные, и не надо ничего переживать, – твёрдо ответил Пятый, садясь в кресло. – Так, всё. Поехали. Раньше сядем, раньше выйдем.

***

Вход в первую локацию считки. Больничный коридор, стеклянные, закрашенные белой краской до высоты человеческого роста, двери, надпись красным на плексигласовом коробе где-то наверху. Утро.

***

– …господи… как? Когда?..

– В три часа, не могли позвонить вам, простите. Ночью. Ну, так бывает часто, что ночью, – голос врача звучал одновременно виновато и агрессивно. Странная смесь, он словно бы себе сейчас доказывал свою же правоту – в которую на самом деле не верил. – Ничего мы не могли сделать. Острый сепсис, шок, развился буквально за четыре часа. Мы оказывали помощь в том объеме, в котором могли, но мы не боги, как вы понимаете…

Голос врача доносился до Яра, как сквозь вату, он понимал произносимые врачом слова, но в предложения, связные и осмысленные, они никак не складывались, распадались на какие-то отдельные бессвязные звуки. В ожоговом, как всегда, ужасно пахло, но к запаху Яр привык, и, пусть и с трудом, но к нему притерпелся. И вдруг понял, что всё, этот запах, который он слышал и едва выносил – он больше не почувствует. Потому что это, о ужас, был запах жизни. А теперь…

– Но мы же вчера с ним разговаривали, – произнес он, наконец, с трудом пересилив ступор, который наваливался на него, как каменная глыба. – Он же вчера был…

– Так иногда случается, – врач вздохнул. – Примите мои соболезнования.

– Но вчера…

– Молодой человек, я уже сказал всё, – из голоса врача пропадает та тень сочувствия, которую он пытался изобразить минутой раньше. – Острый сепсис, вы понимаете? Он долго боролся, сил не хватило. И ещё, знает, – он понизил голос, и придвинулся ближе к собеседнице. – Может, оно и к лучшему. Если бы он выжил, он стал был глубоким инвалидом, не факт, что сам бы смог ходить. Он же приемный вам сын, верно?

Женщина медленно кивнула.

– Вот, – врач приободрился. – Вы смогли бы на своих плечах тянуть такого инвалида? Как бы он себя обслуживал без двух рук, а? Сами подумайте. Лучше уйти вот так, чем потом всю жизнь страдать.

– Я бы его обслуживал, – говорит Яр. – Мама, я бы всё делал, ты же знаешь. Я…

– Яр, помолчи, – просит она. – Мне не меньше больно, чем тебе, но ты тоже подумай. Просто подумай. Ян мучился, понимаешь? Очень мучился. Ему теперь уже не больно. Пойдем, мальчик. Пойдем. Я тебя вниз отведу, и мне надо будет тут еще поговорить.

***

Пауза. Переход ко второму фрагменту. Смена локации – кухня в квартире семьи Яра. Вечер.

***

Яр стоит у раковины, полной грязной посуды – поминки ещё не закончились, но мать послала его перемыть тарелки, их не хватает. Людей пришло неожиданно много – их одноклассники, одногрупники из института, заглянули соседи. Яр до этого никогда не слышал о брате столько хороших слов, но слова эти были пустыми, ничего не значащими, они пролетали мимо Яра, как осенние листья там, на кладбище, где сегодня утром зарыли урну.

– Нет, – шепотом произносит Яр, сжимая в руках кухонное полотенце. Сильнее, сильнее, ещё сильнее. До дрожи, до хруста, до вившихся в ладони ногтей. – Нет… нет, нет! Нет! Нет!!! НЕТ!!!

Он не замечает, что кричит уже, что есть сил, и не слышит, как выбежавшая на его крик из комнаты мама с испугом спрашивает:

– Яр, что с тобой? Яр? Яр! Помогите, кто-нибудь, помогите!..

***

Первый фрагмент считки. Локации не видно, в поле зрения только яма в земле.

***

Короткое.

Совсем короткое, как луч осеннего солнца, как блик на воде.

Руки, перемазанные до локтей липкой грязью, обломанные ногти, золотые листья, которые несет холодный, порывами, ветер, боль, и телесная, и душевная, но душевная сто крат перебивает телесную, и нет от неё спасения, и не может быть.

– Ян, я сейчас… – шепот, сбивающийся, торопливый, едва слышный. – Ты только потерпи, подожди, я сейчас… я скоро…

Руки, перемазанные грязью и кровью, оскальзываются на гладком металле, но он вытаскивает урну, ледяную, настолько холодную, что она обжигает руки болью, и прячет под куртку, под свитер, ближе к телу.

– Сейчас я тебя согрею, Ян, – ещё тише, беззвучно. – Пойдем отсюда, пойдем скорее…

***

Второй фрагмент. Казенное помещение, тяжелый, неприятный запах, решетка на закрашенном окне, пустая комната. Время дня определить невозможно.

***

…Крашенная в зеленый цвет облупившаяся лавка в отделении милиции, голоса в отдалении. Апатия и безразличие. Под курткой ничего нет, урну отобрали.

– …осквернил могилу, среди бела дня копался, вытащил урну, орал на сторожа, который пытался его остановить…

– …простите, это брат его… неделю как похоронили… он не в себе немного, тяжело очень переживает…

– …если не в себе, так следить надо, мамаша, а не это вот… чтобы такое не повторялось…

– …мы пытаемся… к врачу, к психиатру, да… я заплачу, если надо, но вы тоже поймите…

– …кому чего вы платить собрались, если могила-то ваша?.. заройте потихоньку обратно, сторожу вон заплатите… но чтобы больше так не…

Голоса исчезают, хлопает дверь.

– Они его два раза сожгли, – произносит Яр. Произносит довольно громко, но слышать его некому. – И хотят заморозить. Я не дам его заморозить. Там холодно. Ему там будет холодно. Я не дам. Так нельзя. Нет…

Обрыв считки.

***

– Рыжий, сходи за ещё одной бутылкой, пожалуйста, – попросил Пятый.

– Это ты кому? – спросил Скрипач.

– Это я тебе. Второй рыжий в ближайшие полчаса не ходок, – Пятый поморщился, потер руками виски. – И я тоже не ходок. Разве что до кухни.

– Что там было? – спросила Берта.

– Боль, – ответил Пятый. Лин согласно кивнул. – И самое скверное, что отчасти гений был прав. Она действительно способна подтолкнуть к инициации – когда она вот такая.

– Но она не подтолкнула, – заметила Берта.

– Да, верно. Не подтолкнула. Но сумела свести с ума.

5

Нетленка

Очередную жопись Роман продал более чем удачно, да еще и благодарные заказчики привезли ему гостинцев, поэтому следующую неделю он решил посветить не жописи, а некоему другому занятию, возвращаться к которому он всегда отчаянно боялся, и столь же отчаянно желал. Акрил, кисти для акрила, малый мольберт, и картоны отправились в «долгий ящик», проще говоря, Роман отнес всё это добро в кладовку, и вынул из этой же кладовки масло, совершенно другой набор кистей, палитры, и, разумеется, студийный мольберт-трансформер – потому что на малый этюдный мольберт работа, которую он планировал продолжить, не помещалась. Подрамник с неоконченной картиной стоял до времени запакованный, сейчас же Роман бережно распаковал его, и водрузил на мольберт, на законное место.

И холсты, и подрамники для нетленки Роман всегда заказывал под свои собственные размеры, и грунтовал сам – качество грунтованных холстов, имеющихся в продаже, его категорически не устраивало. Работал он над каждой нетленкой по два-три года, поэтому нетленок за всю жизнь написал меньше тридцати штук, но принципиального значения это не имело, потому что нетленки Роман никому, кроме самых близких друзей, не показывал. Точнее, он в какой-то момент, после неких событий, перестал это делать, и нетленки в результате прочно осели в стенах его квартиры, частью на стенах, частью – запакованные и убранные подальше от любопытных глаз.

Нетленки – это было святое. Всё остальное, в том числе работы выставочные, заказные, и прочие, Роман давно окрестил жописью, и относился к ним без всякого сожаления, максимум – с разумной осторожностью. Жопись можно было продавать, дарить, выставлять, отдавать на растерзание критикам; она легко писалась, и столь же легко Роман разлучался с ней, не испытывая ни угрызений совести, ни жалости. Это было ремесло, и не более. А вот то, что ремеслом не являлось, стояло сейчас перед Романом на мольберте, купаясь в прозрачном летнем утреннем свете. Именно над этим не-ремеслом Роман работал третий год, вкладывая в картину всё, что было в душе, и прекрасно осознавая при том, что картина эта – последняя, следующей уже не будет.

Композиция на холсте выглядела обманчиво-простой, всё было вроде бы стандартно. Волнующееся море, шторм, облака, солнечные промоины, через которые врывается в пространство изображения свет, рисующий на воде яркие блики, и – входящий с левой стороны картины в поле зрения корабль, точнее – яхта, на которой находятся какие-то люди. Это было то, что зритель, впервые увидевший работу, различал с самого начала, а вот дальше… дальше, чем больше человек смотрел на картину, тем больше деталей он начинал замечать. Яхта при ближайшем рассмотрении оказывалась отнюдь не современной обычной яхтой, нет, это был какой-то фантастический корабль, ни на что не похожий. Потом обнаруживалось, что ракурс изображения тоже необычен – больше всего он походил на картинку, которую могла бы видеть взлетающая птица, но никак не человеческий глаз. Дальше в прозрачной воде становились видимы очертания какого-то то ли животного, то ли чудовища, огромного, тоже ни на что не похожего, поднимающегося к яхте сквозь толщу воды – и люди на судне, оказывается, знали о его присутствии, потому что черноволосая девушка, держась за ванту, указывала куда-то вниз, вторая девушка стояла, ухватившись за леер, и тоже смотрела в воду, двое мужчин готовились стрелять из оружия, слегка напоминающего автоматы, а из кабины яхты спешил к ним еще один мужчина с оружием явно посерьезнее – таким образом победа чудовища находилась под большим вопросом. Реалистичность и динамика картины поражали. Роман, готовясь к этой работе, пересмотрел сотни, если не тысячи работ маринистов; обошел все доступные выставки в Москве, съездил к морю сам, и провел там почти месяц, перечитал уйму литературы о парусных судах, пересмотрел кучу видео. Два с половиной года назад ситуация с прыгающим давлением у него была получше, да и сил было побольше. И он – искал. Искал все возможные совпадения в реальности с тем, что видел у себя в голове. Искал, и сверялся. Потому что каждая капля воды, каждый луч света, каждое движение – всё было важно и значимо. Ракурс он «ловил» три месяца, изводя в процессе кучу блокнотов, карандашей, картонов, и акрила; десятки набросков летели в помойку, десятки картонок были сгоряча переломаны, и десятки карандашей сточены в ноль. Добившись нужно ракурса, он приступил к разметке холста – на это ушло ещё три месяца.

– Айвазовский? – повторил Роман вопрос Яра, который, конечно, когда речь пошла о маринистах, в первую очередь вспомнил Айвазовского. – Нет. Конечно, нет. Айвазовский в подобных работах всегда видит картину с борта корабля, на котором мысленно находится сам, а здесь – кое-что другое. Моя точка выше, словно что-то взлетает, и на взлете, метрах в пятнадцати-двадцати, фиксирует эту картину. Поэтому искажения и углы перспективы будут не такими, какими они являются у Айвазовского.

– Что-то взлетает? Вертолет? – предположил тогда Яр.

– Нет, – Роман усмехнулся. – Я не знаю, что это. Может быть, что-то механическое, может, птица, хотя, наверное, птица должна это всё видеть не так. Потому что зрение птицы, как ты понимаешь, устроено иначе, и если бы картину видела птица, у неё было бы иное построение.

– А что мы делаем? – Яр рассматривал холст, но разговор этот происходил в самом начале работы, поэтому о деталях пока что предстояло только догадываться.

– Вы с Яном готовитесь стрелять, Аглая показывает, куда, Ада пытается понять, что именно к нам приближается, а я бегу на помощь, – объяснил Роман. – Думаю, мы победим. У нас для этого есть все шансы.

– С названием ты уже определился?

– Я думал, ты мне поможешь, – пожал плечами Роман. – Ты же журналист…

– Ром, логика у тебя порой на грани фантастики, – вздохнул тогда в ответ Яр. – Это же твоя картина. Ты её автор. Не я. Ладно, на счет названия подумаем потом. Ты ведь только начал, времени ещё полно. Кстати, а где это происходит? Это ведь не Земля, верно?

– Верно, – кивнул Роман. – Возможно, это Луна.

Главным секретом нетленки было то, что на каждой картине всегда присутствовали – пятеро. По словам Романа, выходило, что их в Братстве идущих к Луне пятеро, а это значит, что картины обязаны повествовать о них пятерых, обязательно обо всех, и поэтому все сюжеты его работ всегда были обо всех, и со всеми. Самая первая нетленка называлась «Встреча», и написал её Роман через пять лет после гибели Аглаи. На этой картине, самой быстрой, даже стремительной нетленке, созданной всего за четыре месяца, была дорога – та самая дорога, ведущая к кладбищу, через холм и через поле, но дорога эта была летняя, июльская, под высоченным, выцветшим от жары небом, и на дороге этой находились пятеро – в первый раз. Причем четверых Роман написал к зрителю спиной, лицом к зрителю находилась лишь Аглая. Сюжет: дорога среди поля, где-то в отдалении валяется брошенный велосипед – видимо, его как раз бросила девушка, которая бежит, раскинув руки, к тем, кто стремится ей навстречу. Нет, не бежит, летит – а к ней точно так же летит черноволосый парень в потрепанной белой рубахе и парусиновых штанах, и следом за парнем к девушке бегут ещё трое: двое парней, и девушка с букетом полевых цветов. Но и парень в белой рубашке, и трое других – словно не в фокусе, чуть размыты, то ли от движения, то ли от того, что фокус направлен только на бегущую к парню в рубашке девушку с черными волосами; девушку, которая ехала через это бескрайнее поле на велосипеде, и, увидев четверых, идущих навстречу, соскочила с велосипеда, бросила его, и кинулась бегом, опрометью, раскинув руки – чтобы, добежав, обнять, прижать к себе, и не отпускать. Никогда.

– Не надо, чтобы это видела Аглашина мама, – только и сумела сказать Ада, когда Роман позволил ей увидеть полотно – тогда они начали снова общаться. – Она от горя умрёт.

– Тебя спросить забыли, – огрызнулся Роман. – Сам разберусь.

– Извини…

Дальше были и другие нетленки, некоторые – столь же пронзительные, как первая, некоторые – спокойнее, сдержаннее. Когда Роману исполнилось сорок, появилась первая работа, повествующая о Пятерых на Луне – но эту работу, с городом, парящим в облаках, Роман показал тогда только Яру, Ада же увидела её лишь через десять лет, много позже, чем Роман её написал.

***

Яр появился у Романа днём, когда нужный свет уже почти ушёл, и работа над полотном остановилась. Сейчас Роман собирал кисти, убирал палитру, мольберт он отодвинул к дальней стене, чтобы случайно не задеть.