Kitobni o'qish: «Братство идущих к Луне»

Превращение

Мертвые ходики снова пойдут.

Тени в углу оживут навсегда.

Стоит тебе умереть. И во льду

мертвая станет живою вода…

А. Залищук

Говорят, что если в момент рождения человек начнет свой путь, к окончанию своей жизни он дойдет до Луны. Разумеется, тезис этот спорен, и вызывает большие сомнения, да и проверить его не представляется возможным, однако, если вдуматься, в нём присутствует некое подобие истины, ведь дорога, которой является любая жизнь, ничуть не проще, чем этот гипотетический путь к Луне. Не проще и не легче.

Все совпадения с реально существующими людьми или реальными событиями случайны. Имена персонажей вымышлены. Планета – вымышлена. Ну, почти. То, что не вымышлено, тут тоже присутствует, и в немалом количестве, однако оно настолько ирреально, что запросто сойдет за вымысел. Пускай это и будет вымысел. Почти.

1

Тросточка и забор

Утро шестого летнего дня ознаменовалось появлением на улице Яблочной дачного поселка «Солнечный» некоей дамы, которой на этой улице находиться явно не полагалось. Яблочная улица была чистая, благообразная – сплошь железные заборы из крашенного или оцинкованного листа, некоторые даже с колючей проволокой поверху; крепкие железные калитки, возле которых хозяйки заботливо высаживали цветы; ровная, аккуратно подсыпанная дорога без единой ямки, и виднеющиеся тут и там из-за заборов крыши, одна другой краше – зеленые, красные, синие. Добротные и новые, они больше всего напоминали крыши домиков на детских площадках, такие же открыто-яркие, омытые вчерашним дождем, и освещенные сегодняшним утренним солнцем. Тут даже торчащие из-за заборов яблоневые и грушевые ветви были какие-то богатые – слишком зеленые, слишком нарядные, слишком правильные. Впрочем, следует признать, что если о деревьях заботиться, они именно так и должны выглядеть. Об этих деревьях заботились. Да и не только о них. Смородиновые кусты и малинники, прятавшиеся за надежными оградами, были ничуть не хуже, газоны аккуратно подстригались, а чистые, выметенные, выложенные разноцветной плиткой дорожки радовали глаз.

От Яблочной улицы за версту несло достатком, поэтому пожилая дама, точнее, старушка, которая сейчас кралась, да, именно кралась по краю дороги к одному из заборов, несколько диссонировала с окружающим пространством. Живущие здесь женщины её возраста так не одевались, и так не выглядели, поэтому старушка смотрелась на фоне этого богатого убранства чужеродным элементом. Во-первых, на ней были латаные на коленках дачные джинсы, а местные возрастные леди джинсы не носили, они предпочитали мягкие колюты, либо легенсы, желательно с люрексом, вошедшим в моду в этом году. Во-вторых, рубашка на старушке была мужская, некогда зеленого цвета, но выцвела она почти в белый, особенно на спине, на груди, и в верхней части рукавов. В-третьих, прическа старушки вызвала бы (собственно, обычно и вызывала) у местного бомонда брезгливую гримасу. Тут носили тщательно ухоженные волосы, с завивкой, с красивой покраской, маскирующей возраст, старушка же была седа, не покрашена, и пострижена под машинку, а на голове её сидела тряпичная, тоже сильно изношенная, кепка. Цвет кепки за давностью лет не определялся. Шла старушка небыстро, не торопясь, опираясь на тросточку, самую простецкую и дешевую, такие продаются в любой аптеке. На плече, точнее, через плечо, у нее висела не менее истасканная, чем весь остальной гардероб, маленькая сумка со сломанной молнией. Сумка, впрочем, всё-таки застёгивалась, но не на молнию, а на две пуговки, которые продевались в кое-как обшитые петли.

Неторопливость старушкиной прогулки, впрочем, скоро объяснилась. Она воровато оглянулась, остановилась, открыла сумку, что-то вынула из неё – и выронила предмет из рук. Он подпрыгнул на дороге, и скрылся с глаз. Театрально, совершенно неестественно ахнув, старушка прислонила тросточку к забору, присела на корточки, а потом и вовсе залезла в придорожную канавку, идущую вдоль забора – видимо, в поисках закатившейся туда вещицы. Залезла, но почему-то не вылезла. Из канавы виднелось сейчас её плечо, спина, и кепка, потому что старушка явно что-то стремилась рассмотреть в узкую щель, идущую под забором вдоль улицы. В месте столь удачного падения предмета щель эта немного расширялась, и участок, скрытый от посторонних глаз, становился виден хотя бы чуть-чуть. Чем, собственно, старушка и воспользовалась.

***

– Ада, ты опять? – с упреком спросил голос. – Вчера, сегодня… ты понимаешь, чем это может кончиться?

– Господи, как же ты меня напугал, – она кое-как села, поправила сползшую кепку. – Яр, я не это… не того… я вот, брелок искала, оторвался от ключей, и закатился, еле вытащила.

– Заканчивай этот цирк. И вылезай оттуда, – приказал он. – Брелок, ну надо же. Снова. Ничего умнее ты придумать не смогла?

– Нет, – со вздохом призналась она. – Но я правда…

– Ври кому угодно, только не мне, – он протянул руку, и Ада, опираясь на неё, вылезла из канавы на дорогу. – Если тебя тут поймают, думаешь, кто-то тебе поверит? В закатившийся в третий раз брелок, причем под один и тот же забор? Слушай, это уже не смешно. Пойдем отсюда. Пойдем, говорю!

Ада засунула брелок в сумку, застегнула её на обе пуговицы, и осуждающе посмотрела на Яра, но тот был невозмутим. Стоял, рассеяно вертя в пальцах какую-то веточку, и укоризненно смотрел на Аду. Невысокий, худощавый, одетый просто и чисто (тоже изношенные, некогда синие, джинсы, и такая же изношенная серая футболка), вроде бы хорошо сохранившийся для своих почти семидесяти – но сохранившийся как-то не совсем правильно, не в каноне, не в классике. Ни тебе седой бороденки (у Яра вообще нет никакой бороденки, и никогда не было), ни сгорбленной спины – однако возраст, и немалый, чувствовался. Вот только выдавали его иные признаки, немного отличные, не совсем такие, как у других мужчин его лет. Артроз, узловатые суставы на прежде тонких, аристократических пальцах. Сеточка морщин у глаз, выраженные мимические «складки скорби» у рта, делавшие его лицо недовольным и грустным, глубокая морщина на переносице, «морщина гордеца», словно Яр постоянно хмурился. Седина, причем почти что полная, и тоже очень короткие, неприлично, по мнению многих, короткие волосы, словно и Яр, и Ада стриглись одной машинкой… впрочем, вот это как раз было правдой, потому что именно одной машинкой они и стриглись.

– Идём отсюда, – снова приказал Яр. Ада тяжело вздохнула, перехватила поудобнее тросточку, и они вместе пошли по улице к повороту, причем гораздо быстрее, чем шла Ада, когда была одна. Яр то и дело её торопил, и вскоре странноватая парочка скрылась с глаз, оставив улицу совершенно пустой.

***

Калитка, ведущая на участок Романа, была не заперта, впрочем, она всегда была не заперта, потому что боязливость Роман презирал, и о боязливых всегда отзывался с некоторой долей брезгливости. Двум смертям не бывать, говорил Роман, я человек, а не осиновый лист, чтобы трястись из-за незакрытой калитки. Яр, впрочем, небезосновательно полагал, что Роману либо лень покупать новый замок взамен потерянного старого, либо просто жаль тратиться – порой Роман проявлял странную прижимистость, совершенно не вязавшуюся с его обычным образом жизни. На бутылку роскошного рислинга, например, ему денег было почему-то не жаль. Или на коньяк. Или на дорогую кисть, и не менее дорогой холст на подрамнике. А вот на замок – жаль. Это надо еще посмотреть, кто тут на самом деле сумасшедший, говорил иногда Яр, может статься, что и не я вовсе.

Ада и Яр вошли в незакрытую калитку, и двинулись к дому по заваленной прошлогодней листвой разбитой дорожке, ведущей к ветхому крыльцу. Роман, сидевший на террасе с чашкой кофе в одной руке, и планшеткой-листом в другой, при их появлении встал, поставил кофе на стол, положил планшетку рядом, и раздраженно спросил:

– Что, опять?

– Угу, – кивнул Яр.

Вместе они поднялись на крыльцо, однако Ада осталась стоять у распахнутой двери, а Яр прошел вглубь террасы, привычным движением снял с плеч маленький черный рюкзак, и пристроил его на диван.

– Привет Яр, привет, Ян, – Роман кивнул сперва Яру, потом – рюкзаку на диване. – Так, и что она в этот раз сделала?

– Возлежала под забором в экзотической позе, и заглядывала на участок, – доложил Яр. – Была поймана, и препровождена сюда.

– Эй, я вообще-то здесь, – напомнила о себе Ада. – Какая «она»?

– С идиотками я пока что не разговаривал, и слова им не давал, – отрезал Роман. – Не заметили?

– В этот раз нет, – покачал головой Яр. – Но могли.

– Нам не нужны неприятности, – холодно произнес Роман. – Ада, ты слышишь меня? Нам. Не нужны. Неприятности. Потому что если у нас будут неприятности, мы окажемся сама понимаешь, где. Не порти это последнее лето, пожалуйста, своими бреднями. Это имущество, и имущество это не твоё. Ты поняла меня? Не твоё! Ты можешь воображать себе всё, что угодно, но ты должна сознавать, насколько шатко сейчас наше положение…

Ада слушала его, машинально кивая, и украдкой разглядывала – она всю жизнь его нет-нет, да разглядывала, словно силилась для себя понять что-то очень важное, и всё никак не могла этого сделать. Роман был высок, статен, и, даже не смотря на возраст, сохранял во всём своем облике некую монументальность. Крупный, корпулентный, с роскошными, хоть и седыми, волосами, с капитанской ухоженной бородкой, и с некогда синими, а сейчас выцветшими, но всё равно временами яркими, глазами, Роман являл собой образец увядающей мужской красоты. И если и Ада, и Яр относили себя, стареющих, к развалинам коровника, или, в лучшем случае, барака, то старость Романа была руинами замка, не иначе. Величественного, роскошного замка. Он всегда был, и оставался, красив. И в юности, и в зрелости, и в старости.

– Ты меня слушаешь? – раздраженно спросил Роман. Ада машинально кивнула, и тут же попалась. – О чем я говорил?

– Эээ… о том, что так делать нельзя, – наугад ответила она.

– Это тоже. А ещё?

– О, господи. Что это как вещь.

– Дальше, – потребовал Роман.

– Что я старая дура.

– Это отнюдь не новость. Что я ещё говорил, Ада? – требовательно спросил Роман.

– Я… прости, я прослушала.

– Что и требовалось доказать. А говорил я, что ты не понимаешь, что там за люди. Знаешь, да. Но не понимаешь, ослиная твоя башка! Ты соображаешь, что если тебя там заметят, это будет приравнено к попытке кражи, причём у кого! Тебе мало тех глупостей, которые ты в жизни творила, ты и сейчас хочешь всё испортить? Ты понимаешь, что если тебя вот на этом поймают, ты, вместо избавления, поедешь шить рукавицы туда, где ты их уже когда-то шила? Тебе мало? Соскучилась? – Роман треснул рукой по столешнице, чашка подпрыгнула, ложечка жалобно звякнула. – Ещё хочешь?!

– Я всё понимаю. И кто они такие, знаю не хуже тебя, – жалобно ответила Ада. – Но… у него ушки, как у летучей мыши, Ром. Я же… я же не трогаю никого. Ничего не хочу. Я же… посмотреть просто… Они ведь… ты же знаешь…

– Ты ещё заплачь, – Роман отвернулся. – Разведи тут болото, а то комарья что-то мало, видать, сырости не хватает. Ушки. Да, ушки, но это – чужая кошка, чужое, блин, имущество, и никто тебе пялиться на это имущество не разрешал. Включи мозги, Ада, и попробуй ими сообразить, что может последовать за реализацией этого твоего желания.

– Это не кошка, – Ада всхлипнула. – Это котёнок. И там…

– Так, всё, – Роман снова хлопнул ладонью по столу. – Иди отсюда. Иди, я сказал, нам надо поговорить по делу. Вечером зайди, ясно? И если мы тебя ещё раз поймаем на Яблочной…

Он замолчал, раздраженно сопя, Ада, не говоря ни слова, повернулась, спустилась с крыльца, придерживаясь рукой за шаткие перильца, и побрела, задевая тросточкой разросшиеся кусты смородины, к калитке.

***

Эти три дома стояли на пересечении улиц Лесной и Вечерней, и образовывали угол, центром которого являлся дом Романа, самый большой, а в боковинах этого угла находились дома Яра – справа, и Ады – слева. Улицы Лесная и Вечерняя в поселке «Солнечном» располагались у самого леса, и считались бросовыми и никчемными. От главных ворот – далеко, от дачного магазина – далеко, зато близко от бывшего старого пожарного пруда, превратившегося нынче в небольшое, заросшее осокой болотце, неиссякаемый источник комарья, и будившего в сезон по ночам обитателей поселка лягушачьего кваканья. Дома на этих улицах стояли сплошь утлые и бедные, доживающие своё, обе улицы давно пришли в упадок, потому что продать такие дачи теперь не представлялось возможным – участки маленькие, плохонькие, лес рядом, а это небезопасно, да еще и болото с комарами. Нет, дачи в «Солнечном» покупали в охотку, но только не на этих выселках, никому не нужных, и почти заброшенных. Народу тут жило мало, почти сплошь старики, такие же утлые и ветхие, как домики, в которых они ютились. С каждым годом стариков становилось всё меньше, и ходил уже слух, что вот перемрут они, и тогда придет сюда одним прекрасным днём бульдозер, срежет к черту эту трухлявую гниль, закопает и закатает болото, а потом засадят получившуюся площадь молодой сосной, вот тогда тут будет вполне себе красота. Получится отличный лесопарк, и для прогулок с детьми, и для спорта; кажется, собираются даже дорожки сделать. Вроде как большое начальство обещало достойным людям отрезать под участки другую часть надела, а эту вернуть в собственность бывшему колхозу, и что сосне тут будет самое место, а вот хибары и халупы никому не сдались.

Ада, войдя в свой домик, стащила с головы кепку, сняла сумку, и положила оба этих предмета на стол, стоящий неподалеку от входа. На столе, кроме кепки и сумки, имелся в изобилии всякий хлам, потому что Ада, переехавшая неделю назад на дачу, в первые два дня воспряла духом, и принялась было за уборку, но потом боевой дух после некоторых событий сошел на нет, а вытащенные из комода вещи в результате остались лежать там, где Ада их положила. Она безучастно глянула на стол, подумала мельком, что надо большую часть барахла просто выкинуть; потом подошла к окну, выходящему в запущенный заросший сад, и открыла его. Сыро в доме, надо посушить, пока солнце, хоть немножко. Понятно, что после первого же дождика сырость вернется, но хотя бы так, пусть так, потому что лучше так, чем совсем никак. Она открыла еще одно окно на терраске, прошла в комнату, и открыла оба окна там. На первом этаже окна, таким образом, кончились, а идти на второй этаж Аде не хотелось – болело колено, да и бывать на втором этаже она не любила. Потому что этот этаж был «мамин», он всю жизнь был мамин, и, хоть мама покинула этот мир много лет назад, для Ады ничего не изменилось, ощущение запретности этой территории не пропало. Тут, в нижней части лестницы, в сырой комнате, с окнами, в которые рвались не подрезанные кусты жасмина, и каждый год приходилось менять марлю на форточках для спасения от комаров, было её место, Адино. А там, в мансарде, в уютной сухой комнате, с двумя окнами, на запад, и на восток, по сей день незримо словно бы присутствовала мама, и находиться на втором этаже Аде было тяжело, как бы абсурдно это ни звучало. Двадцать два года прошло, а ничего не изменилось. Она ведь пыталась изменить, и часть старых маминых вещей выкинула, и комнату перекрасила, но ощущение присутствия не исчезло, и даже запах не исчез – второй этаж всё так же пах старостью, лекарствами, пылью, и совсем чуть-чуть гвоздичным одеколоном, которым мама когда-то спалась от комаров. Поднимаясь по необходимости по лестнице, Ада каждый раз робела, словно совершала что-то запретное, неправильное, она ловила себя на том, что втягивает по привычке голову в плечи, и что с её губ готовы сорваться слова извинения за то, что тревожит, и мешает отдыхать.

– Ну чего я снова, – с легким раздражением произнесла Ада. Ответом ей стало привычное уже, приевшееся молчание стен пустого домика. – Прав Рома. Я действительно старая дура.

Терраска, она же кухня, была узкая и длинная – в правой её части находилась кухонька, в левой – диванчик, комод, и тот самый стол, который Ада завалила вещами, да так их и не разобрала. Ада включила чайник, вытащила из холодильника батон хлеба, плавленый сырок, и колбасу в нарезке. Подумав, убрала колбасу обратно. Есть не хотелось, но хотя бы один бутерброд съесть придется – потому что сейчас болит проклятое колено, нужно принять таблетку, а если не поесть, колено болеть перестанет, зато после таблетки заболит желудок. Оно надо? Нет, не надо.

– Чёртова старая развалюха, – обругала себя Ада. – У которой ещё и заканчивается чёртов кофе!

Да, кофе в банке действительно оставалось на донышке, а это значит, что сегодня следует сходить в магазин, и закупиться. К тому же сырок тоже был последний, и неплохо бы купить сахар, и хотя бы упаковку макарон. И масло. Нет, это уже не для себя, это если Яр придет, и попросит что-то поесть. Сама она ела мало, совсем мало, предпочитая обходиться «подножным кормом», а именно – бутербродами. Если бы не визиты Яра, плитка на Адиной кухоньке и вовсе стояла бы без дела, но он заходит, и макароны могут пригодиться. Или рис. Нет, макароны лучше. И дешевле.

Ада, уже собравшаяся положить в чашку ложку растворимого кофе, замерла с этой самой ложкой в руке. Не получится сходить. Потому что Роман и Яр стопроцентно решат, что она снова собралась на Яблочную. И уйти одной ей не дадут. Попробуют пойти с ней. При этом у Романа, если она правильно всё сейчас увидела, низкое давление (недаром он кофе наливается, причем чашка вовсе не первая), а у Яра после дождя разгулялся артроз, и ему будет больно идти. Он и так ходил за ней на Яблочную через половину поселка, а до магазина в три раза дольше, поэтому…

– Ладно, обойдёмся, – решила она. – Кофе до завтра хватит. Макароны… надо поискать, может, и есть. Хлеб тоже есть. И колбаска есть. Масла нет, но если с колбаской, и так сойдет. Интересно, что они там делают?

Она налила в чашку кипятку, поставила остывать на подоконник – на столе уже не оставалось места – тихонько вышла из дома, и пошла к забору, отделявшего её участок от участка Романа. Старая дура решила послушать старых дураков, усмехнулась она про себя. Ничего нового услышать будет невозможно, но делать-то всё равно нечего. До вечера уж точно.

***

– Эта порода называется ориентальная, – объяснял Яр. – Такие забавные ушастые кошки. Узкая мордочка, и здоровенные уши.

– А сколько они стоят? – спросил Роман.

– Чёрт их знает, – Яр вздохнул. – Наверное, недешево. Да на деньги-то всё равно, деньги мы бы нашли, но тут не в деньгах дело, а…

– Вот именно, – отрезал Роман. – Если мы сейчас купим Адке такую кошку, всё пойдет совсем не туда, куда нужно.

– Какую ей кошку? Ну, допустим, купим. Нам под семьдесят. Сколько Адкин старший кот тогда прожил? Восемнадцать? Остаться, и тянуть в этом всём до девяноста ради…

– Ты не понял? Всё гораздо хуже. Адке нужна не «такая кошка», – тяжело вздохнул Роман. – Ей подавай ту самую кошку, которую Виталин сынуля купил своим выхлопам. И нам с тобой, и Адке понятно, что в этом семействе кошка не жилец, потому что перевидали мы уже там за последние восемь лет всех подряд – и собак, и кошек, и попугаев… могу не продолжать, ты сам в курсе. Про цену я просто так спросил, ну и заодно понять, может, выкупить котенка, и передать кому-то…

– Ага, конечно, продадут они, – Яр тяжело вздохнул. – Как не вовремя. Ну, Ада, ну…

– Дура, – закончил за него Роман. – Сентиментальная старая дура. «Как у летучей мышки», – передразнил он. – Очень своевременно.

– Вообще-то жестокое обращение с животными запрещено, я бы мог написать статью, и попробовать… – начал Яр, но Роман тут же его перебил:

– Опомнись! Что ты попробуешь? Ты хочешь сесть на нары вслед за этой чокнутой идиоткой? Яр, если вы туда сунетесь, Ада поедет на женскую зону, шить рукавицы, а ты – на мужскую, и, учти, пенсии там не предусмотрено. Хотя нет, я забыл про твой диагноз. На зону ты не попадешь. А вот в дурдом пожизненно – за милую душу. Ты хочешь этого, скажи?

– Нет, – на пределе слышимости произнес Яр. – Я не могу, ты же знаешь. Они отнимут его, а я… не могу.

***

«Лет с четырнадцати, а то и раньше, я начала ощущать этот иссушающий огонь. Красивые слова – иссушающий огонь, но я никому их не покажу, потому что Ян с Яром будут подначивать меня, а Роман с Аглаей вежливо кивнут, и пропустят мимо ушей, как они это всегда делают. Я белая ворона в этой стае, но ведь почему-то меня в неё приняли, значит, я совсем не так безнадежна, как говорит мама. С игрой на гитаре ничего не получилось, в школьной студии мне сказали, что у меня не музыкальные руки, да и гитара, оказывается, стоит слишком дорого, а денег у меня нет. Жалко. Я хотела потихоньку научиться, а потом летом всех удивить, что умею играть, но, кажется, ничего у меня не выйдет. К тому же заниматься гитарой мне будет некогда, у меня четыре тройки, по химии, физике, алгебре, и биологии, и мама говорит, что я пропащая и зряшная, и надо в десятом классе всё исправить, чтобы был аттестат без троек. Какая уж тут гитара. Попрошу Романа этим летом, чтобы он меня поучил, но ведь гитары нет, и так ли надо учиться, если сюрприза всё равно не получится…»

Берта отложила тетрадь с пожелтевшими страницами на край стола, и повернулась к Ри. Тот сидел, неподвижно глядя на неё, и на лице его не отражалось никаких эмоций. Ри ждал.

– И? – спросил Берта. – Допустим, это дневник. Если я правильно понимаю, он принадлежал пятнадцатилетней девочке. Что ты в данный момент от меня хочешь услышать?

– Во-первых, не принадлежал, а принадлежит, – поправил Ри. – Потому что данной пятнадцатилетней девочке на данный момент около семидесяти, и она…

– Давай угадаю, – предложила Берта. – Она является наблюдателем, так? Роман, надо понимать, твоя инкарнация, Яр и Ян, соответственно, эти двое, – она кивком указала на Ита и Скрипача, оккупировавших подоконник (больше сидеть в пустой комнате было негде), – Аглая была клоном Джессики…

– Давай ты не будешь торопить события, – попросил Ри спокойно. – Да, их всех ты назвала верно. Так и есть. В своё время я отправил их не по заданному системой вектору, и они оказались…

– В этом мире? – спросила Берта.

– Нет, не в этом. Там шла война… – Ри осекся. – Впрочем, это частности, которые я объясню позже, если потребуется. После того, как стало ясно, что из-за них в сиуре начались некоторые процессы, я переправил их согласно заданному Адонаем вектору. Сюда. В ту точку, которая была им предназначена с самого начала. Но вот то, что происходило дальше, ни я, ни система Адоная так и не смогли объяснить.

– И что же происходило? – с интересом спросил Скрипач. Ит пока молчал, выжидающе глядя на Ри.

– Да уж не то, что с первыми двумя тройками, – Ри вздохнул. – Никто корабли не взрывал, и по зеркалам не бегал. Не происходило… ничего. И не происходит ничего, но при этом – происходит всё сразу.

– Это как? – впервые с начала разговора Берта, кажется, по-настоящему удивилась.

– Идёт дестабилизация, но уже не сиура, а кластера. Рыжий, только не начинай, я знаю, зачем ты открыл рот. Да, тут кто только не перебывал – одного Контроля я сюда загнал столько, что даже неудобно как-то говорить, сколько именно. Много. Все видят одну и ту же картину. Дестабилизация этого мира и сиура, в котором он находится – есть. Деструкция в кластере – есть. Она опосредовано связана с теми, кто тут находится, но при этом, – Ри сделал паузу, – связи не видит никто. И никто не понял сам метод.

– А что сказали зивы? – с интересом спросил И.

– Вежливо попросили не включать их миры в эту систему, на этом всё. Нет, они тоже ничего не видят, если ты об этом. Это я выяснил точно.

– Какой ты молодец, – с издевкой сказал Скрипач. – И ты сейчас вызвал нас сюда, чтобы мы разобрались с тем, с чем ни твоя команда, ни Адонай, ни Контроль разобраться не сумели? Гений, ты, конечно, извини, но давай я тебе напомню, чем закончились прежние разборки. Ты забыл? Я подскажу. Ничем. Разве что мы получили легкую головную боль в виде пятерых любителей вкусной еды, но, к счастью, они ребята адекватные, и за эти годы сумели определиться и с работами, и с тем, что им нравится делать. Сейчас так и вообще миссионерские рационы для Санкт-Рены разрабатывают, и весьма в этом преуспели. Ну, тут ты в курсе.

– Отчасти. Ладно, не суть важно. Я бы сказал немного иначе. Зачем я вызвал вас? Может быть, вы и не сумеете понять точно, что к чему. Но вы можете хотя бы уловить суть процесса. Это как… – Ри замялся, подыскивая слова. – Допустим, у меня в руках находится клубок, из которого торчат множество нитей, но только одна из них позволит этот клубок размотать. Остальные – просто какие-то обрезки и обрывки, попавшие в клубок по недоразумению. Я дергаю за них, вытаскиваю по одной, а сам клубок при этом остается без изменений. Понимаете?

– И ты нас прочишь в искатели нужной нитки? – Ит нахмурился. – Каким образом мы сумеем это сделать, если этого не сумел сделать ты?

– Я не знаю, – Ри опустил голову. – Но эту задачу нужно решить обязательно.

– Зачем? – требовательно спросила Берта. – Для чего тебе нужно её решать? Они уже старые, жить им осталось совсем недолго. Они умрут, и проблема решится сама собой – деструктуризация прекратится, кластер вернется в прежнее состояние.

– Ты смеешься? – Ри, кажется, удивился. – Ты учёный, исследователь, и говоришь такие вещи? Неужели тебе самой не интересно, и не хочется понять, что происходит, и каким образом…

– Мне интересно. Но, прости, когда я вижу твои методы, мой интерес разом сходит на нет, и остается только одно чувство. А именно – инфернальный ужас, – ответила Берта. – Я не умаляю значимость задачи, которую ты перед собой поставил, и которую пытаешься решить, эта задача, пусть даже и на словах, благородна и правильна, но вот когда дело доходит до методов, я перестаю видеть задачу, и начинаю видеть нечто совсем иное.

– И что же ты видишь? – Ри прищурился.

– А то ты сам не знаешь, – отозвалась Берта. – Тебе напомнить, где мы провели последние десять лет? На войне. В госпиталях на переднем крае, потому что в этой вселенной отнюдь не все признали твое величие и твой способ действовать, и по сей день пытаются сопротивляться. А ты продолжаешь огнем и мечом насаждать это своё великое и прекрасное, насильно впихивая его тем, кто в нем не нуждается.

– И жаль нам в результате всех, – добавил Ит. – И тех, кто сражается за свою свободу, и тех, кто поверил в твой обман, и присягнул тебе на верность. Первые не виноваты в том, что ты амбициозен. Вторые не виноваты в том, что их души требуют веры, пусть даже и ошибочной. Впрочем, гений, мы уже говорили об этом всём, и повторять я не вижу смысла. Это демагогия, потому что ты – не изменишься. Никогда не признаешь свою неправоту, и поэтому люди не перестанут умирать.

– За шестьдесят с лишним лет вы мою неправоту доказать не сумели, – ответил Ри. – Старались. Но не сумели. У вас, при всем моем уважении к твоим заслугам на научном поприще, Берта, кроме эмоций нет пока что ничего, или почти ничего. У меня – существенный базис, рабочие схемы, и огромное количество сторонников, число которых растет с каждым днём. Сейчас, в данный момент, я хочу разобраться с этим процессом, чтобы потом, впоследствии, использовать эти знания для того, чтобы исправить то, что требуется исправить…

– Опять, – вздохнула Берта. – Ты ничего таким образом не исправишь, как ты не поймешь? Эти оставшиеся – бесперспективны, стары, и ты ни при каких условиях не сумеешь их использовать, потому что они ни на что не способны!

– Кто тебе сказал, что я собираюсь использовать именно их? Мне нужно разобраться в самом механизме искажений, и поймать этого неуловимого дьявола, который таким образом взаимодействует с носителями генома архэ. Если я пойму на их примере механизм, задача будет решена, и следующий геном я сумею откорректировать так, как потребуется.

– Сетевые инженеры тебе никого больше не отдадут, – заметил Скрипач.

– Я приду и возьму, – пожал плечами Ри. – Или найду другой способ. Не сомневайся. Но я всё равно сделаю то, что делаю, с вашей помощью, или без неё.

– Угу. Именно поэтому ты сорвал нас с работы, приволок сюда, и просишь посодействовать, – заметил Ит. – Если без нашей помощи, то для чего мы здесь тогда? Давай мы закончим, в таком случае, этот разговор, сядем на «Сансет», и отправимся обратно в части, в которых работали. Там от нас уж точно будет больше пользы.

– В Санкт-Рене и без вас полно госпитальеров, – отмахнулся Ри. – Пару месяцев обойдутся, от них не убудет. Отсутствие вас шестерых, поверь, никто и не заметит. Где эти трое и кот, кстати?

– Как всегда в мирах Сонма. Поехали на могилу к маме Эри, – ответила Берта. – А потом на Ленинские горы. Они это везде делают, ты же знаешь. Вечером вернутся, мы всё расскажем. Хорошо, допустим, ты нас уговорил. Что с жильем, в таком случае, и какой срок? И, главное, что с данными? Что именно у тебя есть?

– Так, – Ри перешел на деловой тон. – Жильё. Эта квартира, думаю, подойдет, тут три комнаты, кухня, мебель привезем завтра, какую захотите. Срок – минимальный. Месяц, два, не больше. Там… весьма специфическая ситуация, поэтому времени немного. Данные. Смотри. Вот эта тетрадь – часть дневниковых записей Ады, точнее – Аделии Шефер…

– Она немка? – уточнила Берта.

– Немцем был отец, – кивнул Ри. – Этническим, ничего немецкого, кроме фамилии, у него не имелось. Мать русская. Значит, эти записи принадлежат Аделии Шефер, Аде, так же есть дневниковые записи Яра Огарёва, но их на порядок меньше, и есть совсем немного заметок Романа Судьбина, но они в большей степени имеют отношение к его работам на выставках, а не к сути происходящего. Далее. Есть полугодовые слепки считок, которые снимались у всех с четырнадцатилетнего возраста…

– Что? – удивилась Берта. – Каким образом ты это…

– У них стоят аналоги знакомых вам детекторов, которые использует тот же Окист. Ничего криминального, никакого воздействия, просто запись информации, и всё, – Ри вздохнул. – Они ни на что не влияли. Раз в полгода считки забирал агент.

– Нет слов, – покачала головой Берта.

– А что тебя смущает? – прищурился Ри.

– Даже говорить не буду. Хорошо, есть считки. Что ещё?

– Есть они сами, при желании, вы можете подъехать на точку, и на них посмотреть, – закончил Ри. – Зрелище, конечно, удручающее. Я был там последний раз четыре года назад, больше не поеду. Не хочу.

– Не по себе, да? – спросил Скрипач с интересом. – Ладно, мы скатаемся, так и быть. Ещё что-то?

– Это всё. Думаю, вполне достаточно, – Ри встал, давая понять, что разговор окончен. – Определяйтесь с мебелью, скиньте заказ, и…