Kitobni o'qish: «Дети Мертвого Леса»

Пролог. Крепость

– Что ты решил? – спрашивает Шельда.

Подходит, обнимает сзади, прижимаясь щекой к его спине.

Спрашивает просто для того, чтобы услышать его голос. Ей нужно… Еще немного, и она потеряет его, и с этим ничего уже не сделать. Но пока он здесь, она хочет услышать, обнять… чтобы запомнить.

Ответ она знает давно.

Нораг вздыхает в ее руках, Шельда чувствует это всем телом. Он стоит, опираясь ладонями о подоконник, глядя в предутренний сумрак. Небо сереет на востоке.

– Ты ведь сможешь укрыться сама и укрыть Тьядена? – глухо спрашивает он. В который раз спрашивает, но ему тоже важно услышать снова. Важно знать, что им не грозит беда.

– Да, – говорит Шельда. – Не волнуйся за нас.

– Укрыть его так, чтобы он не рванулся в бой? Увести его отсюда, когда все закончится.

– Да, – говорит Шельда. – Я с ним справлюсь. Значит, ты решил пойти против воли магистрата и городского Совета?

– Пока не закончилась война, решаю я, – говорит Нораг глухо, жестко, словно Шельде он тоже должен что-то доказывать. – У меня приказ, держать город любой ценой, столько, сколько это возможно.

– Погибнут люди…

– Люди погибнут в любом случае. Лучше умереть сразу, человеком, чем год за годом медленно превращаться в тварь.

Шельда чувствует, как его плечи напрягаются. Трется о него щекой. Потом отпускает, заставляет развернуться к себе и обнимает снова.

– Я люблю тебя, – говорит она.

Он обнимает ее в ответ, прижимает к себе, целует в макушку.

– Ты вся моя жизнь, – говорит Нораг шепотом.

Потом наклоняется и целует ее в губы, нежно…

– Ты такая красивая, – говорит еще, – что мне иногда становится страшно. Как же ты столько лет со мной? За что?

Шельда шмыгает носом, тянется, касается его лица, нежно гладит пальцами… седая колючая щетина на щеках, пучки морщинок в уголках глаз, резкая суровая складка между бровями… Столько лет…

– Как же я без тебя? – говорит она.

Он заглядывает ей в глаза. Долго, молча стоит, словно прощаясь.

– Позаботься о Тьядене, ладно? – говорит Нораг. – И не плачь. Мне пора идти.

– Ненавижу его! – тихо, но так горячо говорит Шельда, прижимается крепче, стараясь сдержать слезы. – Он словно паук! Он даже до тебя пытается дотянуться, сделать послушной тварью.

Нораг бережно гладит ее по волосам.

– Хёнрир сражается так, как может сражаться. Если он пытается взять город, пролив меньше крови, разве это так чудовищно?

– Еще немного, и ты сам откроешь ему ворота…

– Нет, – говорит Нораг. – Ты же знаешь. Но кровь прольется в любом случае. Если Лес хочет крови, его не остановить.

* * *

Переговоры. Снова и снова тянуть время.

Нораг берет арбалет… проверяет по привычке… Только плохой из него стрелок, и глаз не всегда верен, и руки… Мечник из него хороший, а арбалетчик плохой. Но какое это имеет значение?

Дождь принимается лить сильнее.

Ночью твари у стен выли как-то особенно. Заждались?

Все заждались. Еще немного, и Норага самого скормят тварям, причем свои же, которые тоже устали ждать. Многим кажется, лучше добровольно перейти под протекторат Леса, чем быть разорванным тварями, а если Нораг думает иначе, то может сам перерезать себе глотку. Или ему помогут.

Шельда сказала – сегодня. Будь готов.

Старый дурак, на что он рассчитывает? Или это просто упрямство? Держаться любой ценой. Не сдаваться. И вот теперь он снова лезет на крепостную стену, чтобы послать Хёнрира в задницу. Зачем? Их сопротивление похоже на фарс. На игру в кошки-мышки. Если Лес решил забрать город, если твари подошли к стенам – дергаться бесполезно. Так же бесполезно, как гнать смерть от своих ворот.

Переговоры.

Хёнрира они откровенно забавляют, солдаты молятся, горожане воют от страха, и лишь Нораг изо всех сил строит из себя могучего воина, который может город не сдать. С каждым днем это выходит все труднее.

Длинная, мать ее, бесконечно длинная лестница. Нораг добирается до середины, останавливается, привалившись плечом к стене, тяжело и со свистом втягивая воздух. Еще… еще столько же. Зверски болят колени, то ли от непогоды, то ли от того прыжка через камни с огромной высоты, когда крепостная стена рушилась под ногами. Стар он для этого.

Слишком стар. И даже Шельда ничего не может с этим поделать… люди смертны.

Арбалет тянет спину. Нужно было взвести еще внизу, на земле, а теперь, с трясущимися коленями, у него может не хватить сил.

По лицу катятся крупные капли пота, застревая в щетине на подбородке.

Наверху, по камням, стучит осенний дождь.

Пора.

Последние несколько ступенек Нораг проползает на четвереньках и долго стоит так, стараясь отдышаться, лишь потом тяжело поднимается, хватаясь за стену.

Кружится голова. Холодно…

Хёнрир уже ждет его. Там, внизу.

– Эй! – кричит Нораг. Выходит хрипло и глухо, но Хёнрир слышит, машет в ответ.

Молодой лесной лорд Синего Дома ждет у самой стены, без коня и доспехов. Говорят, доспехи ему ни к чему, он неуязвим, его защищает сам Лес. А здоровенный черный конь Хёнрира боится свиста арбалетных стрел… любой бы испугался, когда стрелы выбивают землю из-под копыт. Поэтому лорд ходит пешком. Каждый день.

– Доброе утро, комендант! – приветствует он. – Погодка чудесная!

Хёнрир ждет давно, вымок насквозь, цепочки следов в одну и в другую сторону – натоптал по грязи. Надоела лорду эта морока?

– Чудесная, – отзывается Нораг. Долго орать не хватает сил, начинает першить в горле. – Зачем ты пришел?

– Решил прогуляться перед завтраком. Для аппетита!

Издевается Хёнрир, весело ему. Вроде и не кричит, а слышно его отлично, так, что зависть берет. Нораг все горло уже сорвал.

– Убирайся!

– Подожди, не торопись! Ты еще даже не стрелял!

Нораг скрипит зубами, тянется за арбалетом.

– Подожди, – говорит Хёнрир, на этот раз без всякого веселья. – Я пришел сказать, что время вышло. Либо завтра утром ты сдаешь город, и тогда я гарантирую жизнь всем. Либо я выпускаю тварей. Лесу нужна свежая кровь.

Вот и все. Шельда была права.

Нораг, не торопясь, перехватывает арбалет удобнее, цепляет крюком тетиву, натягивает с усилием, едва не упав – нога подворачивается в стремени. Вскидывает к плечу.

– Мой ответ остался прежним, – кричит он.

В-ш-ших, свистит тетива.

Нораг стреляет каждый раз, ни на что не рассчитывая, и каждый раз промахивается. Никудышный из него стрелок… Но сейчас… Удар!

Хёнрир покачивается, отступая, рука скользит вдоль бока, сжимаются пальцы. Попал?! Стрелу Нораг заметил не сразу, и не в боку лесного лорда, а сзади, в земле. Оперение из белого стало алым. Стрела прошила тело насквозь. Хёнрир стоит все так же спокойно и ровно, может чуть более ровно, чуть менее свободно, чем раньше.

Алая… Алая, значит, у него кровь, кто бы мог подумать. А говорят, Хёнрир давно тварь.

– Попал! Молодец! – Хёнрир кричит отрывисто, машет ладонью, пальцы в крови. – До завтра время есть. Думай.

Потом поворачивается и идет назад.

* * *

– Крысы, – цедит Хёнрир сквозь зубы.

Он нависает над магистратом черной грозовой громадой.

Презрение. Даже не злость, одно презрение застыло в его глазах.

Магистрат съеживается перед ним, втянув голову в плечи, редкие седые волосы нелепо треплются на ветру.

– Мы хотим перейти под протекторат Леса, господин, – повторяет он. – Мы хотим сдаться. Мы все хотим сдаться. Мы признаем вашу власть, господин, и готовы…

– А он? – Хёнрир не желает слушать, показывая рукой в сторону.

Там, в центре площади, на невысоком помосте, стоит столб. К столбу привязан Нораг, раздетый догола. Жертвенный баран.

– Он… он не хотел, – у магистрата отчаянно трясутся губы.

– Какие же вы крысы!

Широким размашистым шагом Хёнрир пересекает площадь, запрыгивает на помост. Натужно скрипят доски.

– Доброе утро, комендант, – говорит тихо. – Давно хотел посмотреть на тебя вблизи.

Нораг поднимает на него глаза… синие… льдисто-голубые, ясные, на осунувшемся сером лице.

– Смотри.

Губы у Норага тоже совсем синие от холода. А колени распухшие, воспаленные, темно-бордовые. Стоять он уже не может, держится лишь – тяжело повиснув на веревках.

– Так значит, защита была не твоя? – говорит Хёнрир, скорее даже обращаясь не к Норагу, а к каким-то своим мыслям. – Кто помогал тебе?

– Амулеты, – в голосе Норага ясно слышен сарказм. – Древние амулеты Йорлинга.

– Нет, – Хёнрир качает головой. – Я ни разу не видел амулетов такой силы, тем более узконаправленных, почти не дающих постороннего фона. Это живой источник.

– Ты еще много чего не видел, лесной лорд. Мир огромен.

Нораг усмехается, хотя его трясет от холода.

– Верю, – соглашается Хёнрир. – Кто помогает тебе?

– Ты будешь меня пытать? – спрашивает Нораг.

Хёнрир долго, молча, смотрит на него, раздумывая.

– Да, – говорит, наконец. – Буду. Прикажу отвести тебя в лагерь. Хотя, думаю, упрямства тебе не занимать и ты просто молча сдохнешь под пытками. Но попробовать стоит. Даже притом, что защита твоя личная, и кто бы не помогал тебе, он защищал только тебя, не пытаясь оградить город. Но я бы не хотел нарваться на это снова.

Нораг молчит. Стиснув зубы… пыток он не боится.

Хёнрир разглядывает его.

– Сколько тебе лет? – говорит вдруг. – Я бы дал пятьдесят – пятьдесят пять, ну, шестьдесят, самое больше. А если бы видел только, как ты дерешься, то и пятьдесят бы не дал. И сколько лет ты комендант Фесгарда? Почти двадцать? Я интересовался… Когда ты приехал сюда, то уже был не молод, с огромным послужным списком… впрочем, мутным… Сколько тебе было? Пусть сорок. С тобой приехала молодая жена…

Хенрир замолкает. Со значением… Чуть ухмыляется.

Лицо Норага каменеет. И, пожалуй, смятение в его глазах, которое он так отчаянно пытается скрыть, выдает с головой.

– Хорошо, – говорит Хёнрир. – Мне бы очень хотелось с ней поговорить. Я уже велел послать к твоему дому, хотя подозреваю, что там никого найдут. Если скажешь, где искать, это спасет жизнь тебе и ей.

– Нет, – говорит Нораг. – Ты ее найдешь.

– Я прикажу выпустить тварей, – говорит Хёнрир.

– Тварей? – удивляется Нораг. – Ты обещал пощадить всех, если город будет сдан. Это была ложь?

– Нет, не ложь. Но я договаривался с тобой, а не с ними, – он кивает в сторону магистрата. – Решение за тобой. И я хочу спросить в последний раз. Ты готов сдаться?

Нораг моргает, хмурится, не веря и не понимая, потом фыркает недоверчиво и начинает смеяться таким страшным, глухим клокочущим смехом, переходящим в кашель.

Хёнрир терпеливо ждет.

– Я не верю… какого хрена тебе надо? – отсмеявшись, Нораг плюет в сторону.

– И все же?

Хёнрир хочет услышать ответ.

– Меня… и так сдали.

– Я предлагаю жизнь.

– Это не жизнь, – Нораг дергает щекой. – Лучше быстрая смерть, чем год за годом превращаться в тварь. Нет.

– Хорошо, – соглашается Хёнрир. – Так и будет.

Глава 1. Хёд

Чайник закипел. Свистит. У этой заразы где-то свисток, как только закипает – орет на весь дом. И ничего с ним не сделаешь.

Сейчас…

Хёд сжимает зубы, пытается приподняться локтях. На ноги встать не выйдет. Он не может ходить.

Свистит чайник.

Кажется, Шельда специально сделала это – повесила над огнем и ушла. Непонятная, мекая месть… за что? Или не такая уж и мелкая, если подумать. Но если Шельда что-то знает о нем, то Хёд вообще не должен быть очнуться. Должен был умереть. Его не должно быть здесь.

Почти три месяца. По крайней мере, так ему сказали. Но очнулся только вчера.

Его нашли в Красной Пади, полумертвого, в луже собственной крови, ни одной целой кости, все переломано, даже спина.

В эту историю Хёд как раз верит, помнит, как это было. Но совсем не верит тому, что было потом.

Три месяца он лежал в забытьи в этом доме, и Шельда сидела рядом с ним. Ему сказали – она его вылечила. Хорошо, пусть так… Даже не важно, как она смогла, у него хватило бы собственных сил. Пусть срослись кости… Но случайно ли это?

Шельда, значит…

А он – Хёд.

«Тебя будут звать Хёд, – сказала она. – Ты ведь не помнишь своего имени».

Так уверенно сказала, что он даже сомневаться не стал. Не помнит. Ничего не помнит. О его прошлом, о его имени лучше молчать, иначе можно умереть раньше, чем понять хоть что-то.

Чайник…

Орет так громко, что раскалывается голова.

Хорошо…

Хёд садится в постели. Слабость накатывает разом так, что кружится голова. До дрожи. И кашель… Кашель хуже всего, потому что от каждого неосторожного вздоха разрываются легкие.

Когда удается справиться с кашлем, чайник все еще свистит.

Сбросить одеяло, сдвинуть ноги в сторону, с кровати. Уже сейчас спина мокрая от пота… Постараться подвинуться так, чтобы поставить ноги на пол… правую ногу. Левая – намного короче, кривая, сухая и вывернута в колене, так что вряд ли удастся опереться на нее. И на одной ноге далеко не ускачешь.

Со стороны изголовья кровати – стена. Подвинуться немного, так, чтобы опираться о стену рукой…

Интересно, можно ли по стене дойти до кухни? Хёд даже не видит. Он слепой.

Самое смешное, что он от рождения слепой. И от рождения одна нога короче другой. Только в той, его прошлой жизни, все было иначе.

Удивительно, как меняется мир, когда больше не видишь и не можешь ходить. Сжимается. Становится чужим.

Встать?

От слабости трясутся руки. Встать, опираясь на одну руку и одну ногу – не выходит, не хватает сил. Хёд пытается… раз, другой… Надо иначе?

От усилий сердце колотится где-то в горле, не давая дышать.

И что-то меняется…

Он не сразу понимает, потому что не слышит, только ощущает что-то присутствие. Шельда? Тихо… То есть не тихо, чайник свистит, и за этим свистом невозможно уловить ее дыхание. Шагов не слышно. Ничего…

Ладно. Еще раз?

Пододвинуться к стене ближе, так, чтобы опереться двумя руками. Упереться, стараясь подняться, хоть как-то распрямить ногу… срывая пальцы, пытаясь ухватиться хоть за что-то… Про левую ногу можно вообще забыть, пусть она и касается пальцами пола, но не слушается совсем… Медленно… И все равно – одно неудачное движение, и правая нога подгибается тоже. Хёд с грохотом падает на пол, плечом о табуретку, стоящую рядом, ребрами о кровать… Дыхание перехватывает.

– Что ты делаешь? – спрашивает Шельда. Очень спокойно, равнодушно.

Чтобы ответить, нужно хоть как-то справиться с дыханием, нужно вдохнуть.

Окончательно сползти на пол, сесть, опираясь спиной о кровать. Ничего, Шельда подождет.

– Чайник закипел, – говорит Хёд. – Я хочу снять его.

– Чайник? Он тебе мешает? Почему ты просто не позвал меня?

– Ты думаешь, я могу кричать громче, чем он свистит?

Тихий смешок.

Шаги. Слышно, как Шельда идет… мягкие шаги, женские… шуршит юбка. Переступает что-то… Там ступенька? Надо запомнить. Слышно, как снимает чайник с огня, ставит на стол.

От внезапной тишины закладывает уши.

– Тебе не стоит вставать, – говорит Шельда.

– Почему?

– Ты очень слаб, – говорит Шельда. – Будет только хуже.

– Хуже? – Хёд тихо смеется, и от этого смеха накатывает кашель. И вместе с кашлем подступает тошнота, скручивает… хорошо хоть в желудке ничего нет. – Прости, – говорит он, справившись, отсмеявшись, утерев рот тыльной стороной ладони. – Смешно…

Пытается отдышаться.

Слышит, как Шельда подходит. Останавливается рядом, в нескольких шагах, разглядывает его.

– Ты всерьез рассчитывал дойти?

Хёд поднимает голову к ней. Он не видит, но все равно поворачивается, по привычке.

– Я всерьез рассчитываю уйти отсюда, – говорит он. – Так быстро, как только смогу. И почему бы не начать с того, чтобы добраться до чайника?

– Уйти? И куда ты пойдешь?

– Домой, – говорит он.

– Домой? – удивляется Шельда. – Ты ведь не помнишь, кто ты такой и откуда? Где твой дом?

– Не помню, – послушно соглашается он. – Но мой дом точно не здесь.

Он и так задержался на три месяца. Дома его считают погибшим? Эрлин уже не ждет его?

Он должен вернуться…

Сейчас… подтягивает ногу под себя, с усилием переворачивается, становясь на колени. Приподнимается. Наваливается грудью на кровать, заползает, втаскивает себя руками, падая лицом в край подушки. Кое-как, из последних сил, перекатывается на спину.

В ушах звенит.

От пота мокрые даже ладони.

Шельда смотрит.

– Тебе надо поесть, – наконец, говорит она. – У меня недавно сварился бульон, я сейчас принесу.

Уходит в глубину дома, куда-то во тьму, на кухню. Гремит чем-то. Достает посуду, снимает крышку, наливает. Хёд пытается сесть, привалившись к стене.

– Я налила в кружку, – говорит Шельда, возвращаясь. – Так тебе будет удобнее. Только подожди пока, очень горячий.

Поправляет табуретку у кровати, ставит кружку на нее.

– Спасибо, – говорит Хёд.

В животе урчит от запаха еды. Вчера, когда очнулся, Шельда давала ему только какой-то отвар, густой и горький, сказала, что поможет восстановить силы. И немного кислого молока потом. А сейчас – бульон пахнет просто умопомрачительно, ждать невозможно.

Хёд протягивает руку, пытается нащупать… осторожно, чтобы не задеть, не уронить. Берет. Кружка тяжелая, руки от такого веса чуть подрагивают, приходится держать двумя… но с этим еще удается справиться. Горячая… Осторожно, обжигаясь, сделать маленький глоток.

И снова накатывает кашель. Кружка прыгает в руках, брызги…

Шельда успевает перехватить, отобрать. Но Хёд все равно успевает обжечь пальцы. Облизывает, потом вытирает об одеяло. Жирный бульон, страшно вкусный.

Вдох-выдох… надо собраться… спокойно.

– Я помогу, – говорит Шельда. Уверенно берет его за руку, вкладывает кружку, осторожно придерживает сама. – Не торопись.

У Шельды тонкие нежные пальцы, но очень сильные. От нее пахнет медом и травами… чабрецом… удивительно. И чем-то еще, едва уловимым, Хёд пытается понять, но это все время ускользает…

Опасной силой пахнет.

Хёд пьет маленькими глотками, и по телу разливается тепло. Безумно хорошо.

* * *

Сегодня Хёд успел справиться, но… вчера, когда только очнулся – волнами накрывала паника, до истерики, до невозможности дышать. Нет, он держался… как мог. Но собственная беспомощность сводила с ума. Вчера он лежал, отвернувшись к стене, пытаясь осознать… Вдох-выдох… нужно понять…

Как вышло все это?

Последнее, что помнит – они неделю, как взяли Фесгард. Ночью сидели с людьми у костра, в лагере, а не в крепости, где слишком много крови… еще немного, и ушли бы домой. И вдруг Лес дернул его, потянул с такой силой, что сопротивляться зову невозможно. Как никогда еще в жизни. Выворачивая… Напрочь лишая воли.

«Убей его!» – звенел в ушах женский крик. «Иль, убей его! Убей эту тварь! Я ненавижу! Иль…»

И Лес взялся убивать.

– Я убью его! – серьезно говорит Тьяден.

Мальчишка. Младший брат Шельды, насколько Хёд успел понять. Он сидит за столом… стол тут неподалеку… уплетает за обе щеки куриный суп.

Весь день Тьяден помогает кому-то из соседей с овцами, за это им с Шельдой дают молока и крупы. У Шельды куры и ткацкий станок… Они не здешние, просто дом был пустой, их пустили перезимовать. Старые хозяева ушли, когда войска Леса взяли Фесгард. Сейчас здесь слишком опасно, многие ушли. Того и гляди – появятся твари…

– Вырасту и убью! – говорит Тьяден.

– Кого? – спрашивает Хёд.

– Хёнрира! Я не верю, что он умер. Он где-то там… Рано или поздно я убью его!

«За что?» – глупый вопрос. Тьяден человек. Их ненависть к лесным тварям понятна. А Хёнрир – самая кровожадная тварь.

– Сколько тебе лет? – спрашивает Хёд.

– Двенадцать! Я уже взрослый! – горячо и уверено говорит Тьяден.

В двенадцать Хёд сам уже сражался, в четырнадцать – командовал людьми… Но Тьяден… По тому, с каким азартом он обещает убить, сразу ясно, что убивать ему никогда не доводилось.

– Ты умеешь драться? – спрашивает Хёд. – Владеешь оружием?

– Умею! – говорит Тьяден. – Мой отец учил меня. Он был лучшим воином из всех, кого я знал!

Мальчишка.

– Он погиб?

– Да. Хёнрир убил его.

Погиб в битве за Фесгард?

– Хёнрир? Лично?

– Да, сам, – упрямо говорит Тьяден, и вдруг такая неподдельная ярость в голосе. – Хёнрир заставил моего отца сдаться, пытал, а потом убил.

Какого хрена?

– Он был комендантом Фесгарда, – говорит Шельда.

Нораг? Нораг был его отцом? Их отцом?

Стоит усилий сохранить невозмутимое лицо.

В голосе Шельды ясно слышен вызов.

Она что-то знает? Знает кто он?

Но кто тогда она сама?

У Норага был сын, но дочери не было. Зато была жена. Двадцать лет назад Нораг приехал в Фесгард с женой и до взятия крепости она…

– А ваша мать? – спрашивает Хёд осторожно.

– У нас нет матери, – говорит Тьяден. – Мы с отцом жили… втроем.

Шельда.

Молодой голос, нежные руки, легкие движения. Сколько же ей? Дочь? Любовница? Норагу было столько, что и внучкой могла бы быть.

– Что-то не так? – говорит Шельда.

– А тебе, Шельда, сколько лет? – спрашивает он.

– Двадцать один, – говорит она.

Не сходится. Что-то отчаянно не сходится… если он только сам не сходит с ума.

– И вы были в Фесгарде вместе с отцом? – говорит Хёд.

– Да, – говорит Шельда. – Мы были с ним.

– И вы остались живы в городе, захваченном тварями?

– Да, – говорит Шельда. – Мы спрятались. Тебя это удивляет?

Безумие…

Или все куда сложнее.

– Пожалуй, удивляет, – говорит Хёд. – Как твари могли не найти вас?

– Нужно уметь прятаться, – говорит Шельда. – В Фесгарде глубокие подземелья.

Хёд качает головой.

Ни одно подземелье не спрячет от тварей.

– Хёнрир обманул моего отца! – говорит Тьяден. – Он обещал, что если город сдадут и ворота откроют, то сохранит людям жизнь! Но он выпустил тварей и залил город кровью.

– Твой отец хотел сдать город? – говорит Хёд.

Тьяден сопит, сердито и слегка обиженно. Знает, что не хотел. Знает, что Нораг готов был умереть, но не сдаться.

– Магистрат открыл ворота и сдал город, – говорит он. – Сделали все, как требовали эти твари! Что еще было нужно?! Хёнрир обманул, поступил подло. Он ответит!

Ответит… Так наивно, что почти смешно.

– Магистрат? – говорит Хёд. – Разве Хёнрир договаривался о сдаче города с магистратом?

– А разве это имеет значение? – говорит Шельда. – Город сдан. Что за игры, в которых любой шаг можно представить так, как удобно? Погибли люди. Весь город был залит кровью. Твари рвали людей на части… женщин, детей… В городе, который открыл ворота и так надеялся на мир, на жизнь… Там такое творилось… чудовищно. Улицы, заваленные разорванными, обглоданными телами… Никто не мог спрятаться от них.

– Никто не мог? – говорит Хёд. – Но вы же спрятались?

Шельда молчит.

Слышно, как Тьяден сердито бросает ложку в тарелку, отодвигает.

– Я хотел драться! – горячо говорит он. – Я не хотел прятаться! Я хотел выйти и драться с ними! Я уже мужчина!

– И первая же тварь отгрызла бы тебе голову, – говорит Хёд. – Кому бы ты тогда отомстил?

Месть – отличная штука. Иногда это единственное, что помогает не опустить руки.

– Если ты умеешь прятаться, Шельда, – говорит Хёд, – если в Фесгарде глубокие подземелья, то почему тогда ты не увела этих людей, детей, женщин, с собой? Ты жива, а они умерли.

Слышно, как Шельда встает.

– Какое право ты имеешь обвинять меня? – говорит она. Холодная сталь в голосе. И ненависть, которая пытается найти выход.

– Разве я обвиняю? – говорит Хёд. – Я просто спросил, как это вышло. Но, полагаю, что и сам знаю ответ. Нельзя спасти всех. Кого-то все равно придется принести в жертву. Чужого. Чтобы спасти своих. Вы могли спрятаться вдвоем. Но если бы повели за собой десятки, сотни людей – вас бы нашли, и шансов спрятаться уже не было бы. Всегда приходится делать выбор. Ты поступила разумно, так, как было выгодно.

«Амулеты Йорлинга»… она не может не знать. Та сила, с которой Хёд столкнулся в Фесгарде – слишком велика. И то, с чем он столкнулся после…

Нораг умер, не желая говорить, где Шельда. А теперь вот она – сама нашла его. Надо только понять.

– Ты ничего не знаешь обо мне, – голос Шельды напряженно звенит.

– А ты? Что ты знаешь обо мне, Шельда?

– Шельда, ты дома?! – вдруг доносится с улицы, и стук в дверь. Мужской голос, сильный, требовательный, впрочем, без угрозы, скорее… по-соседски.

И, не дожидаясь приглашения, он открывает дверь.

* * *

– Доброго вечера, Шельда! Решил заглянуть, меду тебе принес… хороший мед, жена передать велела, очень ты ей помогла, да…

Гость неуверенно мнется у порога, что-то смущает.

– Заходи, – говорит Шельда. – Я как раз пирог испекла, с капустой… садись, поужинай с нами. Как Нита себя чувствует?

– Хорошо! – говорит гость. – Вот прямо сразу полегчало ей, после тех травок, что ты дала. Встает уже! А то ведь совсем было слегла… Так что мы очень благодарны тебе. Да… А это ведь… Шельда… говорят, раненый твой очнулся?

На Хёда он посмотреть пришел, а вовсе не с благодарностью и не с медом.... Хотя, одно другому не мешает.

– Очнулся, – говорит Шельда. – Вон он лежит, хочешь, иди, посмотрит на него.

Шаги. Тяжелые, сапоги подбиты железом… Гость подходит, останавливается рядом. Потом берет табуретку, кружку, стоящую на ней, ставит на пол рядом, а сам садится.

– Вот, значит… очнулся… – задумчиво говорит он. – Что же случилось с тобой, парень?

От него пахнет потом и сосновой стружкой, смолой и немного дымом.

Хёд сидит, опираясь спиной о стену. К вечеру стало немного легче, по крайней мере, кашель больше не наваливается при каждом неверном движении, свободней дышать.

– Не знаю, – говорит Хёд. – Я ничего не помню.

– Совсем ничего? – удивляется гость. – Да как же так? – он скребет… бороду? Задумчиво. – Впрочем, я-то думал, ты вообще не жилец. А ты очнулся. Никто уже не верил.

– Три месяца? – говорит Хёд.

– Да уж побольше трех, весна на носу. Как зовут-то тебя, помнишь?

– Нет, – Хёд качает головой. – Шельда называет меня Хёд, пусть так.

– Пусть… – соглашается гость. – Я Орфост. Старейшина здесь. Это моя деревня и мой дом, тут дочь моя жила с зятем, но после Фесгарда они ушли… решили, что слишком опасно, а мы с женой остались.

Хёд кивает. Понятно. Значит, Орфост здесь – власть.

– А ты правда совсем слепой, парень? Не видишь меня?

– Правда, – говорит Хёд. – Ничего не вижу.

– И ходить ты не можешь?

– Не могу, – говорит Хёд.

– Слепой и безногий, – Орфост усмехается. – Шельда, и что ты теперь с ним делать будешь?

– Там будет видно, – говорит она. – Хёд хочет уйти.

– Уйти? – искренне удивляется Орфост. – Куда же он может уйти?

– Домой, – говорит Шельда.

– Домой? И где же твой дом, парень?

– Не знаю, – говорит Хёд. – Там разберусь. Для начала, надо встать.

Орфост хмыкает, потом тихо, с затаенной издевкой, смеется.

– Что ж, – говорит он, – понимаю. Но уйти ты не сможешь.

Говорит так, словно не «ты не сможешь», а «я не позволю тебе уйти».

– Хочешь скормить меня тварям? – говорит Хёд.

– Что? – Орфост удивлен. Табуретка скрипит под ним, он оборачивается на Шельду. Потом поднимается, подходит к Хёду ближе, наклоняется над ним.

– Скормишь меня тварям? – говорит Хёд. – Скоро весна, придут твари, и лучше отдать им чужого, чем своего. Разве не так?

Тяжелое сопение Орфоста совсем рядом, он наклоняется.

– Для человека, который не помнит своего имени, ты интересно рассуждаешь.

– Я не прав? – говорит Хёд.

Он отлично знает, что жители деревень, рядом с Лесом, часто пытаются задобрить тварей, выставив им одну-две жертвы на откуп. Не всегда помогает, но люди верят. Людям кажется, так они могут отвести беду от себя… Да и Лес… Лес куда больше и его влияние куда сильнее. Лес подчиняет себе даже тех, кто живет в дне пути от его границ. Достает, опутывает, лишает воли. Люди не могут сопротивляться, защиты нет.

– Ты не сможешь уйти, – говорит Орфост.

Спорить с этим – смешно. Хёд только пожимает плечами.

– Вы ведь не сделаете этого? – тихо говорит Тьяден.

– Что? – Орфост выпрямляется. – Не сделаю? Ты ведь и сам понимаешь, что он прав. Лучше отдать чужого, чем своего. Он все равно… ну… что с него толку? А если не его, то кого тогда? Тебя? Ее? Или, может быть, мне свою жену отдать, своих детей?

– Никого, – напряженно говорит Тьяден.

– Да? Тогда твари придут и сожрут всех нас.

– Сражаться! – говорит Тьяден.

– Парень, – говорит Орфост с долей злой насмешки, – я бы очень советовал тебе молчать. Твой отец сражался. И что? Победил? Твари сожрали его кишки. Всех сожрали. Не стоит тебе… Не мути воду. Смотри, а то отправишься к тварям вместе с ним.

Нораг…

Еще там, в Фесгарде, Хёд не мог понять, откуда в Нораге столько упрямства. Отчего он раз за разом говорит «нет», когда другие готовы сдаться.

Лес ведь не всегда убивает людей, даже тех, кто совсем беззащитен перед ним. Он подчиняет, ломает незаметно. Человек остается жив, жажда крови не касается его, все как обычно… Люди могут жить под властью Леса годами, не подозревая, есть, пить, веселиться, даже рожать детей. Но паутина Леса уже внутри.

Лес делает людей послушными. Чтобы не дергались, не пытались уйти, не сопротивлялись тварям. Хёд видел, как это бывает. В деревнях, которые перешли под протекторат… Когда мать стоит и смотрит, как тварь жрет ее ребенка у нее на глазах. Стоит и… «что ж, такова судьба».

Люди перестают быть людьми.

Лесу это выгодно. Такие послушные куклы хорошо работают, возделывают землю, собирают урожай, разводят скот. Каждый из них может прожить долго. Лордам Леса тоже нужны хлеб и шерсть…

Нораг не хотел.

Он считал, что такая жизнь страшнее, чем смерть от зубов твари.

Что ж, Хёд был согласен с ним.

От влияния Леса Норага надежно защищали чьи-то щиты. Хёд пытался проследить, понять, откуда это берется, но там, в Фесгарде, так и не смог.

А теперь он готов поклясться, что Тьядена эти щиты прикрывают тоже.

Шельда…

Дело ведь в ней? Она ведь не травками лечит людей, просто они не понимают. Она сама из Леса, в ней есть дар. Так кто она? Какая-нибудь мятежная дочь из Белого Дома? Свои счеты с Лесом? Что-то еще?

Как узнать?

Не видя магии – не понять.

Сложнее всего Хёду давалась потеря дара. Он готов был смириться с чем угодно, со слепотой, с невозможностью самостоятельно ходить. Даже не просто смириться, а отдать за свободу. Подходящая цена. Разве не об этом он всю жизнь мечтал? Избавиться от Леса внутри себя.

Но магия… это другое.

Магия пронизывала собой весь мир, связывая воедино. Без нее невозможно. Пусть не управлять, но хоть видеть потоки и нити… Хоть что-то…

Эта пустота внутри оглушала.

Как вышло, что Хёд потерял свой дар? Лес выломал из него? Но ведь дар не подвластен Лесу.

Осталось узнать, сохранил ли он защиту сам. Или Лес скоро вернется, а Хёд даже и не поймет. Защищаться теперь нечем.