Kitobni o'qish: «Майский сон о счастье»
ИЗ РАННИХ РАССКАЗОВ
ГОЛОС ПРОПАЩЕЙ ЖЕНЫ
Семь горьких лет тому назад Петра Степаныча все звали еще Петей. Хотя и шел ему тогда уже двадцать шестой год. Он был добр и расплывчат, сероглазый механик, склонный к сладким фантазиям и ночным грезам. Работал на старой электростанции, жил в общежитии и никак не мог выхлопотать себе отдельную комнату. Всё пугал председателя месткома:
– Я жаловаться буду! Мне жениться надо!
– Ну и женись, – лениво отвечали ему.
– А жить-то где? В общежитии? Мне двадцать шесть лет, а я – холостой. Потому что жить негде. Да.
– Ты женись, женись, – говорили ему. – Ты женись, а потом уж кричи насчет жилплощади.
– Странная логика, – удивлялся Петя и в грустной, глубокой задумчивости удалялся прочь.
Но жениться пока не спешил. Мечтал, искал, планировал. Прогуливаясь после работы, проходя мимо парка, благоухающего черемухой и сиренью, Петя грезил наяву, сочиняя себе соответствующую невесту.
Но, как говорится, на практике все обстояло иначе – попадались на его жизненном пути сплошь аморальные стервы, или – что еще хуже – занудные старые девы. И вдруг – повезло.
Однажды летом, в томительный знойный вечер, Петя сел в автобус, следующий по мосту на правый берег, мимо острова Отдыха. Хотел искупаться после работы. Сидел у окна и разглядывал прохожих девушек, наспех прикидывая – подходят ли они для него.
Внезапно над головой, из вмонтированного в потолок репродуктора, раздался певучий женский голос:
– Това-aрищи, не забыва-айте приобрета-ать биле-етики! Не толпитесь на задней площа-адке, проходите в сало-он! Билеты – в автома-атах!
«Очень приятный голос», – подумал Петя.
Шофер автобуса что-то еще произнес, то есть произнесла певучим своим голоском, а потом… А потом вдруг запела, используя микрофон:
– Тополя-а, тополя-а-а! – пела она.
Пела она хорошо.
Автобус себе катил по бетонному мосту, приближаясь к острову Отдыха, а шофер, шоферша – пела и пела. Голос ее чуть дрожал от сотрясения автобуса, но когда она песню заканчивала, голос был чистым и звонким, без дрожи, протяжным и бесконечным.
Петя был очень взволнован. Выходя из автобуса на своей остановке, он задержался возле передней двери и успел рассмотреть лицо певуньи. Шоферша была круглолицей и юной, с карими глазами и курносым носом, и с легким пушком над верхней губой. Она увидела в зеркальце заинтересованное петино лицо и, глядя же в зеркальце, подмигнула ему.
– Спасибо, – сказал Петя, словно случайно касаясь ее плеча. Плечо ее было горячим.
Петя запомнил номер автобуса. Направился было к берегу, собираясь по инерции все же купаться, но потом передумал и вернулся к остановке. И долго ждал, когда же возникнет-появится тот маленький синий автобус с поющей шофершей.
Он появился, автобус. Петя зашел, но не стал проходить в салон и садиться. Стоял рядом с открытой кабиной, рядом с ней.
– Это снова я, – сказал Петя.
– Приобретайте биле-еты! – пропела она в микрофон.
О, голос чудесный ее… движения нежных губ… блеск карих глаз.
– Спойте, спойте! Пожалуйста, спойте… – взмолился Петя.
Она рассмеялась, глядя на него в свое зеркальце, – и запела. Она пела прекрасно, успевая закончить песню от остановки до остановки. Петя так и стоял возле нее, все слушал и слушал. Она не ругала его, не прогоняла, не спрашивала – зачем он тратит время в такую жару, и чего он ждет-дожидается. Она пела и все понимала.
Когда на конечной остановке она вышла из кабины и отстранила его горячим плечом, он торопливо произнес:
– Постой, не спеши. Как тебя зовут?
– Елена, – сразу сказала она.
– Погоди же. Когда ты свободна?
– Всегда! – И она рассмеялась.
– Нет, без шуток… Кстати – ты не замужем?
– Нет. Я свободна, свободна, свободна. Чего мнешься, чудак? Говори. Хочешь – приходи ко мне сегодня вечером.
– Хочу! Приду! Меня Петей зовут… Петром! – воскликнул он, а потом вдруг зачем-то добавил: – Не обмани, пожалуйста…
– Что? Я же сказала – приходи. Правда, своей квартиры не имею, снимаю комнату. Но это пустяки, – и она назвала адрес. – Не забудешь?
– Никогда!
Так состоялось знакомство. Познакомились, подружились, поженились. Спелись.
Петя был очень доволен новой жизнью, тем более, что вскоре после женитьбы ему удалось-таки получить однокомнатную квартиру в одном из новых девятиэтажных домов.
Жили легко и весело, пели и смеялись, и не уставали целоваться, и все было хорошо. Обзавелись мебелью, купили телевизор, холодильник, то, се. Одно плохо – не было детей. Год прошел, два года – а детей все не было. Петя грустил иногда, задумывался, замолкал среди разговора. И если раньше грезил он о жене, то теперь еще больнее терзали его мечты о ребенке.
– Леночка, Лена, – шептал по ночам, – как же так? Нам бы мальчика… или девочку… уж ты постарайся.
– Не горюй, не печалься, – поющим голосом отвечала она. – Мы постараемся вместе… И все будет хорошо… все будет.
Он верил и засыпал, утыкаясь лицом в ее душистую подмышку.
Жили дружно. И друзья-приятели часто их навещали. Дом не пустовал. На все праздники, на дни рождения, и просто так – всегда и все собирались у них. Лена, конечно, крутилась на кухне, готовила борщ или холодный свекольник, или пельмени, или голубцы. Пекла пироги с мясом, с рыбой. Изобретала настойки, наливки.
Леночка, Лена… круглолицая, кареглазая… веселая певунья, радостная душа.
Даже когда сердилась она, даже когда бранила кого-то, голос ее был протяжно-певучим, и хотелось слушать, словно песню, даже редкую брань ее и беззлобную ругань.
– У тебя не жена – золото, – говорили Пете друзья, хмуро оглядываясь на своих, невзрачных и вредных.
– Хо-хо! – Петя щурил серые глазки и довольно потирал ладони. – У нас с Еленой все построено на железном принципе!.. – И многозначительно подмигивал.
А про себя думал с легкой печалью: все хорошо, жаль, детей нет… И слегка чего-то боялся, побаивался. Что-то предчувствовал недоброе.
И вздрагивал, замирал в сладкой истоме, когда слышал голос жены, доносящийся, например, с балкона:
– Что бы-ыло, то бы-ыло,
Закат догорел.
Сама полюби-ила,
Никто не веле-е-ел!
…И еще, и еще, и весь вечер, без просьб, без ломаний, все пела и пела, заливалась соловьем. Особенно она любила украинские песни, которые пела, закрыв глаза и слегка бледнея, а когда замолкала – словно приходила в себя после долгого обморока, словно просыпалась, и с улыбкой смотрела на Петю.
– Лена… – шептал он, томясь и смакуя сладкое имя ее («Ле-е-ена!..») – тающее, соскальзывающее с языка, словно льдинка.
Конец был таким же внезапным, как и начало. А может быть, эта внезапность явилась такой лишь для Пети, для слепого влюбленного мужа, а прочие трезвые люди, вероятно, давно уж о чем-то догадывались.
Прошло пять лет супружеской жизни, и Лена стала скучать. Особенно, как ни странно, скучала она дома, не на работе. Томилась, слонялась из угла в угол, вздыхала. Однажды, случайно зайдя на кухню, Петя (уже – Петр Степаныч) уловил тихий шепот, не предназначенный для его ушей: «Пусто, пусто… господи, почему так пусто?..»
Пела теперь она редко, только когда мылась, запершись в ванной комнате и лениво любуясь на свое тело, матово мерцающее в запотевшем зеркале.
С работы стала приходить поздно. Объясняла, что задерживается в клубе, в художественной самодеятельности. Петр Степаныч стал сомневаться. Стал потихоньку ревновать.
Однажды он решил встретить Лену после работы. Зашел за ней в ее диспетчерский пункт, что возле речного вокзала.
В тесной комнате было душно, толпились шоферы, кондукторы. Курили, сплетничали, травили анекдоты.
– Добрый вечер, – сказал, входя, Петр Степаныч, и огляделся. – Извините, а где Лена?
– Какая Лена? Ах, Ле-ена… – промямлил диспетчер и отчего-то смутился и опустил глаза. – Лена где-то здесь. А вы подождите… она сейчас.
– Она вернулась с рейса? – спросил, чуя беду, Петр Степаныч.
– Вернулась, вернулась.
– Они же с Пашкой, в автобусе, – вмешался один из шоферов.
– С каким Пашкой? – испугался Петр Степаныч.
– Да не слушайте вы его, – сказал диспетчер. – При чем тут Пашка? Сейчас она придет.
– Ладно, – кивнул Петр Степаныч. – А где этот автобус?
– Я же сказал – подождите, она скоро придет! – рассердился диспетчер.
– Автобус за углом, налево, – сказал шофер-информатор, добрая душа.
– Ага. – Петр Степаныч снова кивнул и вышел. Следом за ним вышел и шофер.
– Пошли, я покажу, – сказал шофер, не скрывающий радости от предвкушения скандала. Он подвел Петра Степаныча к стоявшему за углом автобусу.
В автобусе было темно, двери закрыты.
– Там же никого нет… – с острой надеждой и мольбой прошептал Петр Степаныч, косясь на ухмыляющегося шофера.
– Как же, – хмыкнул тот. – Щас я тебе буду кино показывать…
И он вытащил из кармана нейлоновой куртки серебристый китайский фонарик и включил – и направил луч света прямо в окно автобуса.
Первое, что увидел Петр Степаныч – вскинутые белые ноги Лены, обхватившие спину нависшего над ней человека…
– Выключай! – закричал Петр Степаныч и заплакал, и выбил из чужих рук фонарик, и побежал прочь.
Не хочется даже и рассказывать, как и о чем они потом прощально беседовали. Не хочется вспоминать.
Елена ушла. Не хотела уходить, плакала, в ноги падала, жалуясь на «помрачение», руки его целовала. А потом ушла.
Несколько дней Петр Степаныч грустил и томился, привыкая к горькой мысли о крахе семейной жизни. Развода не требовал, а Елене при встрече сказал, что согласен на развод, но пусть она сама хлопочет.
– Зачем мне развод? – сказала она, надеясь на прощение. – Я за другого замуж не собираюсь…
– Дело твое, – буркнул Петр Степаныч. – Дело хозяйское. Потребуется – скажешь.
– Не потребуется, – прошептала она нараспев, вымаливая взглядом карих лживых очей: прости. Смотреть на нее было больно, а голос ее был просто невыносим.
– Пока, – кивнул он, не глядя, и пошел прочь.
Постепенно, день за днем, он стал привыкать к ее отсутствию. Лишь иногда, по ночам, вздрагивал, просыпался – и шарил с просоночной надеждой возле себя… и не находил.
В один из праздников друзья-приятели, как и раньше, в прежние холостяцкие времена, собрались в квартире у Петра Степаныча. Зная о нынешнем его одиночестве, специально пригласили двадцатилетнюю Розу, юную лаборантку с завода медпрепаратов.
Пили, пели, плясали. Во время танца, прижимаясь мягким животом к Петру Степанычу, Роза лукаво шепнула:
– Я живу далеко, на правом берегу… Вероятно, нет смысла сегодня мне ехать домой? Может, уеду завтра?.. Что скажешь, Петя?
– О чем речь, разумеется, – ответил он, целуя ее в кончик вспотевшего носа и продолжая неуклюже танцевать.
Роза была хороша – блондинка с нежной кожей и острыми зубками. Чайная роза. Эмблема печали.
Так, вроде бы, началась новая полоса в жизни Петра Степаныча.
Иногда, забываясь, особенно в полусне, по привычке шептал он: «Ле-е-ена»… – обнимая прильнувшую Розу, и та напрягалась, фыркала, отстранялась от него и кричала злобно, будя соседей:
– Дурак! Тряпка! Опять – ее вспомнил?!
– Э, брось, – добродушно отвечал он. – Не лайся. Это я нечаянно и случайно.
А однажды, идя с работы, он вдруг услышал певучий голос Елены, окликающий его со стороны:
– Петя!
Он резко обернулся – никого не было вокруг.
– Чудеса, – прошептал Петр Степаныч и ускорил шаги, боясь, что оклик повторится. Не повторился.
По вечерам, почти ежедневно, являлась душистая Роза, приносила медицинский спирт, смешивала его с фруктовым сиропом и заставляла Петра Степаныча пить эту гадость. Он морщился, пил. А потом Роза начинала-продолжала его уговаривать, чтобы он всерьез подумал и ускорил дело с разводом. И женился на ней, на Розе.
– Разве я – плохая женщина? – спрашивала Роза, горделиво выставляя крупную грудь. – Молодая, красивая, здоровая. Я – умная. Я – практичная. И я – верная, в отличие от некоторых. Если изменю – убей.
– Что ты, что ты! – шутливо пугался Петр Степаныч. – Я убивать не умею.
– Знаю, ты слишком мягок, – и Роза продолжала атаку: – Тебе нужна именно такая женщина, как я!
– Да, конечно, – смиренно соглашался он.
– Нет, Петька, без шуток. Ведь тебе тридцать второй год. У тебя плешь скоро будет.
– Где, где? – всерьез пугался Петр Степаныч, хватаясь за голову.
– Шучу, – и она щелкала его по лбу. – Дурачина ты, простофиля. Еще капризничаешь… Пользуйся моей добротой, пока не поздно.
– Хорошо, женюсь, – кивал он согласно.
И в этот самый миг он вдруг услышал певучий и нежный голос пропащей жены:
– Петя, не на-а-адо! Не делай этого, Пе-етя. Она ж тебя, стерва, сожрет… ми-илый!
– Что?! – Он вскочил со стула, огляделся по сторонам. Кроме него и Розы, никого в комнате не было.
Петр Степаныч выбежал на кухню, заглянул в туалет, ванную комнату – нигде никого.
– Петька, что с тобой? – сердито спросила Роза. – Ты совсем рехнулся?
– Петенька, милый, гони ее прочь!.. – услышал он вновь голос жены.
И он ошалел.
– Убирайся! – закричал и затопал ногами. – Катись к чертовой матери! Вон отсюда! Дрянь!
– Что-о? Ах, вот как! – задыхаясь от гнева, произнесла Роза. – Что ж, спасибо, Петя… спасибо…
Она что-то еще бормотала, что-то невнятное и неприличное. Наконец ушла, непритворно рыдая.
Петр Степаныч стоял, растерянно озираясь.
– Вот и хорошо, – сказал голос жены. – И слава богу, что она ушла. Правда же, Петенька?
– Заткнись! – крикнул он в пространство. – Замолчи!.. Ну, пожалуйста – замолчи…
Эту ночь он почти не спал.
Всё боялся-надеялся-ждал, что снова услышит голос жены.
Прошло много дней. Роза не приходила. Друзья-приятели стали забывать его дом, только изредка забегали – распить бутылочку, занять трешку.
Петр Степаныч стал ленивым и вялым, некрасивым и неряшливым. Прошел всего год после разрыва с женой, а он постарел лет на десять.
Пропащая жена на глаза не попадалась, писем не писала, только поздравительные открытки присылала к праздникам – с пожеланиями счастья. И всё. От знакомых он слышал, что живет она у прежней хозяйки, снимает ту же комнату. И еще знакомые сообщали, что есть у нее ребенок, а мужика нет, и никто к ней в гости якобы не ходит. А те, кто приходят, тут же уходят прочь.
– Очень странный образ жизни, – удивлялись знакомые, смущенные нелогичностью ее поведения.
Петр Степаныч не хотел обсуждать образ жизни пропащей жены и уклонялся от подобных бесед.
Приходя с работы домой, он пил чай, ел колбасу, макая кусок хлеба в банку с баклажанной икрой, или варил картошку. Иногда, не очень часто, выпивал. От водки становилось чуть легче, но много пить ему не хотелось. И голос пропащей жены предостерегал издалека:
– Не надо пить водку, Петя. Это очень вредно. Петя, милый, пожалуйста, больше сегодня не пей… Хорошо?
– О, черт! – рычал он отчаянно, и плакал, и умолял: – Ну, чего ты хочешь от меня? Отстань, ради бога! Отстань… отвяжись… Но пить прекращал.
Прошло еще полгода.
Как-то вечером, придя с работы, Петр Степаныч наспех поел, покурил и заскучал. «В кино, что ли, сходить? – подумал он. – Или – в театр музкомедии… давно я там не был. Там в буфете пиво бывает… Сходить, что ли?»
– Не ходи никуда, Петя, – услышал он голос жены. – Лучше книжку хорошую почитай. На улице – мороз, ветер. В такую погоду хороший хозяин собаку во двор не выгонит, а ты – гулять.
– А чего мне дома сидеть? – возразил Петр Степаныч. – С тобой, что ли, разговаривать? И так уж боюсь, что скоро меня в дурдом упрячут…
– Не бойся, не упрячут, – произнес-успокоил голос пропащей жены. – А хочешь, я тебе спою, как раньше?
– Ну, разговорчики, – хмыкнул он. – Что ж, спой, если не трудно.
Жена вздохнула издалека, откашлялась – и запела чудесную песню, в которой говорилось про тополя, про любовь, про разлуку и про надежду.
Петр Степаныч слушал, почти не дыша, сидя на неприбранной своей постели.
Песня кончилась, чарующий голос умолк.
– Что же ты? – тревожно спросил он. – Что ж замолчала? Пой, пой еще…
– Ми-и-илый, – сказала она, и снова запела, и пела она бесконечно долго, пока он не изнемог слушать, а она – петь.
– Сил моих больше нет, – прошептал, наконец, Петр Степаныч, вставая с постели. – Всё! Я пойду к тебе. Будь что будет. Я хочу к тебе…
– Милый! – радостно сказала она.
Лена растерялась, когда он к ней явился. Было уже поздно. Лена почти не изменилась, только чуть похудела. Пригласила его проходить, предложила сесть, спросила – не хочет ли чаю.
– Нет, не хочу, – отказался Петр Степаныч. – Я по делу.
– По делу? Насчет развода?
– Нет, – сказал он. – Наоборот.
И огляделся. Комната была та же – маленькая, тесная. Он сразу заметил детскую кроватку и лежащего там ребенка. Кажется, это была девочка. Ребенок спал. Лена молчала, следила за ним. Она постепенно успокоилась. Ждала объяснений.
– Это – от того… от Пашки? – спросил Петр Степаныч, кивая на ребенка.
– Ага, – сказала она. – Дочка.
А он сидел и не знал, как объяснить ей свой приход, что сказать и о чем просить. Не мог же он ей рассказывать сказки про голос, истерзавший ему душу. Она не поверит…
– А я думала – ты насчет развода, – сказала Лена, видя, что он все молчит.
– Нет. Я просто так… Проходил мимо, и решил заглянуть, – ничего не придумав, сказал Петр Степаныч, и встал.
– Петя, Петенька, – прошептала она и заплакала, – пожалуйста, посиди еще…
Вот он, вот – ее голос!
Он замер, повернулся, и подошел к ней.
– Что ты делаешь, что ты со мной делаешь?.. – сказал он тихо. – Ведьма ты, что ли?!
– Бог с тобой, Петя! – И она удивленно всмотрелась в его некрасивое родное лицо. – Разве я похожа на ведьму? Я твоя пропащая жена… вот я кто. Прости меня, если можешь.
– Нет!.. Это ты меня прости, – возразил он, беря ее руку, и встал перед ней на колени. – Это я виноват… я знаю… Лена, вернись ко мне. Не могу без тебя, Лена.
– Хорошо, – радостно согласилась она, – хорошо, я обязательно вернусь. Но сегодня – поздно, Катя уже спит. Будить жалко. Оставайся здесь?
– Хорошо, – сказал Петр Степаныч. – Как скажешь, Лена. Я люблю тебя.
– И я тебя люблю.
Они не очень походили на пылких любовников, встретившихся после долгой разлуки. Они походили на робких влюбленных.
Наутро, проснувшись, Петр Степаныч обнаружил, что лежит один, на мятой постели. Он очень испугался.
– Лена! – тревожно крикнул он, вскакивая. – Где ты, Лена?
Дверь приоткрылась, и Лена заглянула в комнату.
– Я здесь, – сказала она. – А что случилось?
– Ничего, – смутился он. – Мне показалось, что ты исчезла…
– Вот еще! – удивилась она. – Вставай скорее, завтракать будем.
– Я мигом, мигом! – торопливо сказал Петр Степаныч и засмеялся от счастья.
1970 г.
СЮЗАНЭ С ПАВЛИНАМИ
Каждая женщина хочет быть счастливой. Чем больше хочет, тем меньше удается. А те, кто ни о чем таком не мечтают и просто порхают беспечно, – у них все выходит само собой, и живут они множество лет, сытые и довольные, не зная вкуса слез. Об удачливых говорить неинтересно – они сами кричат о своем счастье на каждом углу… А впрочем: везучая, невезучая – кто угадает?
В сибирском городе Кырске жила еще не старая старая дева Леля Петренко. Работала медсестрой в городской больнице, жила в новом некрасивом доме, в комнате гостиничного типа, совершенно одна – ни мужа, ни друга, ни папы, ни мамы. Вела себя тихо и скромно, бесцветные глаза привычно опускала, а смелые мужчины смотрели на нее с брезгливым сочувствием.
В апреле ей исполнилось двадцать семь лет, а в мае председатель месткома предложил горящую путевку – в Среднюю Азию. С большой скидкой – всего за тридцать рублей. Леля никогда никуда не ездила и поэтому согласилась. Кстати, происходило все это в стародавние времена, когда Ташкент находился в пределах советской империи, а на рубль еще можно было что-то купить.
В Ташкенте было очень жарко. Леля даже заболела от такой жары. Первые два дня никуда не ходила, только спускалась в ресторан обедать и ужинать, клевала немножко, а потом подымалась, вялая и больная, на свой четвертый этаж, раздевалась и ложилась под горячую простыню. Дверь на балкон была открыта, снизу слышалась ресторанная музыка и доносился противный запах жареного мяса.
Однако на третий день Леле стало полегче, притерпелась к жаре, появился аппетит, потянуло на фрукты. А когда объявили экскурсию на Чирчикскую ГЭС, она поехала тоже, надев свой неношеный светлый брючный костюм.
Ничего особенного – плотина, водохранилище, сухие горы, песок, выгорающая зелень.
Всё осмотрели, сфотографировались на фоне, а потом решили искупаться в реке Чирчик.
Вода была холодной и быстрой. Леля отошла в сторону от группы, стыдливо разделась и села на горячих камнях, робея идти в воду. Но, когда плечам стало больно от палящего солнца, она решилась – и пошла к воде, прихрамывая и покачиваясь, а потом неуклюже взмахнула руками и рухнула в реку, и жалобно ойкнула.
Кто-то засмеялся и крикнул:
– Эй, женщина! Куда спешишь?
Леля обернулась – на берегу, рядом с ее одеждой, сидел незнакомый узбек лет сорока. Он был худой и черный, зубы его сверкали. На стриженой голове лихо красовалась тюбетейка. Пыльные коричневые сапоги были скинуты, рубаха расстегнута. Узбек держал в руке початую бутылку вина.
Леля растерялась, ей было стыдно и страшно, она не могла так просто купаться в присутствии мужчины. Ей хотелось исчезнуть. В смятении Леля и сама не заметила, как зашла далеко в воду и поплыла, хотя плавала плохо.
– Эй, женщина! – крикнул узбек. – Там быстрое течение, утонешь!
И Леля стала тонуть. Казалось, будто кто-то тянет ее за ноги и не дает вырваться. Течение быстрое, вода холодная, а Леля слабая женщина, слабая, слабая, сла…
Очнулась на берегу.
Узбек, спасший ее, был в одних трусах и тюбетейке. Он сидел рядом и пил вино «саяки» прямо из горлышка. Увидев, что Леля раскрыла глаза, он засмеялся и подмигнул:
– Очень быстро плаваешь, хотын! Еле догнал.
– Спасибо, – прошептала Леля – и заплакала.
– Йе! – притворно удивился узбек. – Радоваться надо, а ты плачешь… Вставай, пожалуйста. Пошли чай пить.
Он отбросил пустую бутылку, помог ей, дрожащей, одеться, оделся сам – и повел в чайхану. Выбрал место почище, поуютнее, в тени чинары.
– Присаживайся, моя хорошая, – продолжая посмеиваться, сказал узбек и привычно устроился на протертом ковре. – Пей, хотын. Зеленый чай нервы успокаивает. Пей, солнышко, не стесняйся… Как тебя зовут?
– Леля, – прошептала она, беря пиалу трясущимися пальцами. – Леля Петренко…
– Ну-у, понимаешь, чего ты как маленькая? Леля… Первый раз вижу такую несмелую. Русские женщины, понимаешь, нахалки, а ты – как маленькая, честное слово… А ведь большая?
– Большая, – кивнула она, не поднимая глаз. – У меня такой характер. Извините.
– Йе! – И он покачал головой. – Зачем извиняешься, глупая? Пей чай, пожалуйста.
– А вы здешний? – спросила Леля. – На гидроузле работаете, да?
– Йок. Не угадала. Я председатель колхоза «Заветы Ильича». Бо-ольшой начальник! – И он опять рассмеялся, сверкая зубами. – Хлопок выращиваю. Пошли в гости? Тут рядом, пять минут. Вон мой «газик» стоит.
Но Леля отказалась.
А он стал расхваливать свой колхоз, свой дом, а самое главное, самое потрясающее – своих трех жен. Для каждой нашел ласковое словечко. Леля была шокирована.
– Как же это… три жены… разве так можно? – испуганно прошептала она.
– Почему нельзя? Я их не обижаю, они меня любят.
– Но закон…
– Закон есть разный. В паспорте одна жена записана, старшая. А в жизни – три. Думаешь, неправда? – И он строго посмотрел на нее. – Зачем мне тебя обманывать?
– Но как же так… – Леля совсем растерялась. – Тем более, вы – председатель колхоза…
– Тем более! – насмешливо повторил узбек. – Вот именно, глупая – тем более.
– Это же… нехорошо.
– Йе! Почему нехорошо? Очень хорошо! Одна жена – плохо, две жены – лучше, три жены – хорошо. Якши. Понимаешь?
– Вы смеетесь… вы меня просто дразните, – обиделась Леля.
– Почему не веришь? Приезжай в колхоз – познакомлю со всеми женами. Нам очень хорошо, честное слово. Дружные женщины. Подружки, понимаешь?
– Н-не понимаю…
– Эх, какая ты. Ну, подумай – кому это плохо? А? Мне плохо? Нет. Им плохо? Нет, им хорошо, я их не обижаю. Колхозу плохо? Нет, мы план перевыполняем, переходящее знамя района три года держим, никому не отдаем. Понимаешь? Леля сделала жалобное лицо, промолчала, вздохнула.
– Как вас зовут? – запоздало спросила она.
– Камиль. Меня зовут Камиль. Уже сорок два года – Камиль. Ты на меня сердишься, да?
– Нет, но мне как-то странно… все-таки, это нехорошо. Ведь за многоженство могут наказать?
– Ой, напугала! – всплеснул он руками. – Ой, бедный я, несчастный я преступник… Как это по-русски? Ага – сквозь пальцы! Слышишь меня? Все смотрят на это сквозь пальцы.
– Все равно – нехорошо. Не по-советски…
– Послушай, – сказал Камиль без улыбки, но глаза его смеялись. – Послушай и подумай. Мать любит своих детей, правда? У моей матери нас было одиннадцать – и она всех любила одинаково, ты слышишь? А у меня – всего три жены. Так разве не хватит моего большого сердца и на четвертую? А? – И Камиль захохотал, и от радости даже опрокинул пузатый фарфоровый чайник.
– Это унизительно… для женщины… – промямлила Леля. Она боялась постигать такие ужасные порядки.
У Лели был детский ум, думать она почти не умела, и все ее редкие мысли возникали в форме картинок. У обычных людей в голове мысли, а у Лели – картинки. Иными словами, она была почти дурочка. Однако, несмотря на свою простоту, Леля долго сомневалась и не верила многоженцу Камилю. А он слишком уж складно расписывал ей преступную свою жизнь, заговаривал зубы, бескорыстно потешаясь и ничего не желая добиться. Хотя насчет трех жен – чистая правда. Не врал.
– Э-э, однако, уже поздно, – сказал, наконец, Камиль, взглянув на часы. – Мне пора.
Он ловко-упруго вскочил, поиграл плечами, поправил тюбетейку на стриженой голове, подмигнул Леле лукаво и пошел прочь, чуть покачиваясь на кривоватых ногах.
Когда Камиль ушел, Леля долго и невнятно о нем думала. И потом, в автобусе, думала, и вечером думала, и ночью просыпалась и думала. То есть не думала, а просто – видела одну и ту же пугающую и заманчивую картинку: худой черный Камиль в тюбетейке, стоит, покачиваясь на кривых ногах, скалит белые зубы и беззвучно и бесконечно хохочет.
На другой день, после ужина, Леля вышла к фонтану. Она была в странно-возбужденном состоянии. Желтую кофту зачем-то надела, с каким-то бессознательным наивным расчетом. Присела на скамейку и стала смотреть на подсвеченную воду в бассейне. Подошел Камиль и сказал:
– Салям алейкум, Леля.
Она вздрогнула, испугалась и не смогла ничего ответить. Камиль был по-городскому принаряжен – в светлых брюках, розовой рубашке.
– Совсем не рада? – спросил он, упруго присаживаясь возле нее. – Не пугайся, глупая. Я в Ташкент по делам приезжал… Иду мимо, вижу – ты сидишь, скучаешь. Не сердись, пожалуйста.
Леля молчала, приходила в себя.
Ей было и страшно, и хорошо. Ничего не могла понять. Камиль что-то говорил, шутил, подшучивал, а она ничего не слышала, не видела, не думала. Он как бы между прочим пригласил зайти в ресторан. Она не хотела, стеснялась, отказывалась, но Камиль уговорил.
Сели за неудачный столик – рядом с оркестром. Было очень шумно. Камиль заказал бутылку шампанского, двести граммов коньяка, фрукты.
– Зачем все это? – сказала бессмысленно Леля, когда оркестр ненадолго умолк.
– О чем ты? Не понимаю… – Камиль пожал плечами. – У меня, хотын, сегодня большая радость. Достал для колхоза три новых пресса. Хлопок давить – понимаешь?
Он разлил в бокалы шампанское. Лелю никто еще не угощал шампанским – и она решила попробовать.
– За вашу удачу, – сказала она и выпила почти полный бокал. – Ой, как вкусно! Я и не знала…
– Пить всегда вкусно, – подтвердил Камиль, кивая, и налил себе коньяку. – Понимаешь, хотын…
– Нет-нет-нет, вы мне вот что объясните, – перебила Леля, – вы зачем мне голову морочите? Прессы какие-то придумал… Зачем обманываешь? – И она погрозила ему пальцем.
Камиль удивился, но тут же понял, что Леля просто опьянела.
– Я не обманывал, – сказал он. – Я доставал прессы. Клянусь аллахом и третьим, решающим годом девятой пятилетки.
– У, какой противный, – капризно протянула Леля. – Ужасно противный Камиль. Налей мне еще шампанского!
– Пожалуйста. Пей, солнышко. Давай выпьем за здоровье твоего мужа… Как его зовут?
– У меня нет мужа, – и она хихикнула и опять погрозила пальцем. – У-у, противный.
– И не было?
– Не было…
– Ну, а жених есть?
– Нет. У меня никого нет, – тихо сказала Леля, и вдруг всхлипнула: – У меня совсем-совсем никого нет!.. У всех кто-то есть, а у меня – никого! Я одна, понимаешь? Меня никто не любит! Я старая дева!
– Что ты, джаным, что ты? – ласково погладил он ее по плечу. – Не надо так… Успокойся, пожалуйста.
– Меня никто не любит! Я дурочка! Меня так все и зовут: Леля-дурочка… Я же знаю!
– Эй, зачем ты так? Зачем себя обижаешь? Почему – дурочка? Это неправда, ты хорошая, честное слово. Симпатичная… и совсем неглупая…
– Спасибо, спасибо, спасибо, – забормотала она. – Слушай, Камиль… женись на мне!
– Эй, женщина… что ты говоришь?! – испугался он. – Как я могу на тебе жениться? У меня есть три жены.
Леля залпом выпила второй бокал шампанского, отдышалась.
– Я буду четвертой, – сказала она. – Слышишь? Я буду твоей четвертой женой.
– Ты совсем пьяная, – нахмурился Камиль. – Не пей больше – пожалуйста.
Леля заплакала.
А он смотрел на нее и удивлялся – таких глупых женщин он никогда еще не встречал. Он уже пожалел, что пригласил ее в ресторан, и подумал о том, как бы теперь отвязаться.
– Значит, не хочешь? – спросила она, всхлипывая. – Не хочешь, чтобы я стала твоей четвертой женой?
– Это не так просто, – медленно сказал Камиль, – это очень непросто… – И вдруг он придумал: – Слушай! Я согласен! Но к свадьбе ты должна соткать сюзанэ…
– Что? Сю… су…
– Ну, это такой ковер… называется – сюзанэ. Понимаешь? Вытки по шелку цветной узор – двух красивых павлинов. Это будет твой калым… Ага? И тогда я женюсь на тебе. Согласна?
– Согласна! – закричала она так громко, что играющие музыканты на нее покосились. – Конечно, согласна! Когда я была маленькая, мама учила меня вышивать – гладью, мережкой, болгарским крестом… А ты – как хочешь?
– Не знаю, – и Камиль слегка раздраженно пожал плечами. – Ты уж сама должна справиться. Сделаешь сюзанэ с павлинами – будешь моей женой.
И он с трудом подавил зевок.
– Я сделаю, сделаю! – Леля захлопала в ладоши. – Обязательно сделаю… А ты не обманешь?
– Обижаешь, Леля. Слово джигита.
– Ха-ха-ха! – засмеялась она. – Слово джигита… как смешно! Ну, значит, договорились. Я сотку тебе эту, как ее?.. Сю… су…
– Сюзанэ.
– Вот-вот. Сделаю. Давай, выпьем еще!
– Йок, – отказался Камиль. – Больше не надо. Пошли.
Ему хотелось поскорее расстаться с глупой женщиной. Ох, тяжко на нее смотреть, горько слышать ее восторженный голос…
