Kitobni o'qish: «Сказка про Федота-Идиота и Ивана-Дурака»
Посвящаю
Марине – моей любимой жене, Богородице, самой прекрасной Женщине в мире
и моим детям:
Семену
Владиславе
Арине
будьте счастливы любимые!
От автора
Вы знаете, я очень хотел написать сказки.
По мере того как писались другие мои книги, желание выпустить именно сказки только росло и крепло. Ведь сказка – это тот язык, который безусловно понимают абсолютно все – и дети, и взрослые. Дети на сказках учатся. А взрослые?..
Взрослые – тоже учатся. Потому что через сказку Взрослый разговаривает со своим Божественным, со своим Внутренним Ребенком.
Я верю, что когда ваш Внутренний Ребенок услышит эту сказку, ему станет чуточку теплее. И вы проснетесь следующим утром и, открыв свои божественные глаза, взглянете на этот мир с чуть большим доверием. Примерно так, как смотрит на мир Иван, прозванный дураком… И мир улыбнётся вам.
Эта сказка родилась в беседах с Юрием Николаевым, членом Союза писателей. Мы придумали героев, их образы и характеры, а потом пустили их в приключения, которые Юра описал самым волшебным и сказочным русским языком. Надеюсь, эти истории вам понравятся!
* * *
Эй, народ честной, стар и млад, хмур и весел, честен и лукав, словом, все, кто жив ещё надеждою, любовью и верой, да не погряз в невежестве своём, слушайте!.. Слушайте да внимайте, ибо речь пойдёт о нас грешных, и только не говорите, что это не про вас, не о вас, не о ваших думках потаённых, проказах нелепых и грешках обыденных, но возрадуйтесь, коли себя узреть сумеете в поступках достойных вздоху счастливому да хвалы Божьей…
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Царь. Наречён монарх при рождении был Пантелеймоном. И было у Царя два сына, два брата-царевича – Иван да Федот.
Федот – сын старшой, был двадцати трёх лет от роду, крепко сбитый молодец, собою видный да умом не обиженный.
Иван – младшенький, осьмнадцати годков, весёлый да улыбчивый, озорной в меру и расторопный не по годам.
Так получилось, что восемнадцать лет тому назад осиротели братья: почила преждевременно матушка их – Царица и оставила она мир сей бренный в муках родовых, являя на свет божий царевича Ивана.
Царь в безутешности своей погоревал-погоревал, да смирился. А вот Федот злобу лютую затаил на брата: гоже ли матушку на тот свет спровадил, да совестью не мается, не молится еженощно, не отбивает поклоны в мучениях душевных.
А что же Иван?
А Иван ничтоже сумняшеся мысленно простил себя ужо давно, ибо сказано ему было: пришёл ты в мир, чтобы жить-поживать, себя, да людей радовать!
Сказала сии слова мудрые нянька старая – Пелагея Елисеевна. Воспитывала она Ивана с пелёнок и многое дала ему, став и мамкой, и духовницей, и другом верным. Сызмальства перенял от неё Иван то, до чего некоторые полжизни доходят, был рассудителен, едва говорить научившись, и задумчив – не чета брату. Но вместе с тем был беззаботен и лёгок на подъём.
А вот у братца в няньках был дядька Гордей – отставной денщик царский: усатый балагур, пропахший табаком, прямой в выражениях своих и хитрый бестия – как старый лис.
Так и росли братья, один – под покровительством старого, умудрённого житейским опытом, солдата – важный, благовоспитанный, а другой – держась за подол старой няньки – озорник, непослушник, любопытный и охочий до всего.
Царю, если честно, было не до наследников. То охота, то дела государственные, а то и войнушка какая. Иван да Федот не росли как в поле трава, за ними приглядывали, кормили досыта, забавляли, чем могли – поэтому Государь жил с лёгким сердцем, сыновья были как у Христа за пазухой.
Бывало, выйдет Царь на крыльцо: корона набекрень, вместо скипетра в руках морковка али кочерыжка капустная, стоит, хрустит, окрест оглядывает, да думку какую думает. Потом подзовёт к себе юношей своих, да и спросит: как, мол, соколики, жизнь молодецкая?!
– Молитвами вашими, батюшка, – отвечает Федот, – намедни ворона в макушку клюнула, да крестьянская корова пониже спины лягнула, а так вроде ничего!
– А у тебя, Ивашка, чего?! – любопытствует Царь.
– Всё хорошо, батюшка, – улыбается младшенький, – я просто живу! А ещё мужики вот такенного сома в пруду поймали, а у кучера двойня родилась!..
Так и жили.
Часть первая
Глава первая
Не отвергни меня во время старости; когда будет оскудевать сила моя, не оставь меня.
Псалтирь 70.9
Как бы оно было дальше – одному Богу известно. Возможно и доживал бы Царь-батюшка в делах своих царских до конца дней, горя не зная. И сыновья росли бы, не ведая печали, гуляя по полям ромашковым с девицами красными, рыбача и в лапту играя с простым людом.
Да только оказия приключилась вдруг в час неурочный, чего и не ожидал никто, даже сам Его Величество. Влюбился Царь! Влюбился как мальчишка, как отрок бестолковый, как в первый раз! До одурения, до бессонных ночей, до тоски вселенской в душе.
Было Государю на тот момент годков-то ужо почти шесть десятков, да знамо дело – любви все возрасты покорны.
Поехать ему пришлось как-то по делам шибко важным в соседское царство-государство: распри чинить соседи надумали, охальничать да озорничать на границе. Не особо доверяя дипломатам своим, решил Государь самолично нагрянуть во владения соседские, дабы уличить их грозно в нарушении норм да отношений договорённых.
По приезду провели гостя во дворец к Царю тамошнему, усадили за стол с яствами и угощать стали. Такими гостеприимными вражины оказались, что у Царя и запал пропадать начал, и речи свои гневные заготовленные растворяться в голове стали, как воск в купели.
А тут и правитель тамошний вышел – Царь Банифаций. Со стражниками, с дипломатами своими, и с прочей челядью.
Да только не замечал их гость. Рядом с Банифацием узрел наш Царь-батюшка девицу красы неописуемой. Шла она очи потупив, тонкими пальцами ожерелье перебирая, ступая мягко и с достоинством, как и подобает монаршей наследнице.
Покраснел Царь до кончиков короны, засмущался, да так засуетился, что и забыл – зачем визит нанёс.
– Ну, здорово, соседушка, зачем пожаловал?! – спрашивает Банифаций подобострастно.
– И вам не хворать! – отвечает Царь Пантелеймон, а самого уж от волнения колотить начинает так, что держаться сил нет, все дерзкие слова, заранее приготовленные, улетучились, нелепыми показались и неуместными.
– Вот, мимо проезжал, да решил навестить, у старого друга погостить!
Банифаций бровью повёл настороженно, хмыкнул. Друзьями-то они сроду небыли. И предки их вечно враждовали. А тут на тебе – «старого друга»!
– Лукавишь, Пантелеймонушка, – говорит Банифаций с усмешкою ехидной, – ой, лукавишь!
– Отчего ж такое недоверие, соседушка? – через силу улыбается Пантелеймон, – годы идут, мы меняемся, переосмысливаем жизнь нашу грешную… Я вот как-то сидел, думку думал, и смурно мне вдруг стало – сколько мы времени на тяжбы да ссоры всякие тратим! Вместо того, что радовать друг друга общением добрым и подарками всякими.
Говорит он так, а сам с юной девы глаз не сводит. А та мельком на него взглянула, да лишь зевнула в ладошку.
– И то правда, – соглашается Банифаций, – чего ссориться?! Жить с соседом не в ладу, все равно, что быть в аду. Вот только мою Клеверную пустошь отдай, что на границе нашей, и за мировую сядем!
– Побойся Бога! – возмущается Пантелеймон, – Клеверная пустошь всегда нашей была, её ещё мой дед у твоего в карты выиграл!
– Жулик был твой дед, поэтому и выиграл! – железным голосом отвечает Банифаций.
И тут красна девица как засмеётся. Видно забавными ей показались слова сии. А смех у неё такой озорной, звонкий, такой по-детски искренний, что все вокруг сразу улыбаться начали.
У Пантелеймона аж дыхание перехватило. Впился он взглядом в лицо девицы, в щёчки её румяные, в ямочки на этих щёчках, в уста сахарные – глаз оторвать не может.
А Банифаций заметил это и говорит миролюбиво:
– Вот, знакомься – дочь моя, наследница Агнесса!
Наследница глазками на гостя стрельнула и снова взор потупила. А ямочки на щёчках и цвет их розовый так и остались.
Пантелеймон задышал тяжело, закашлялся, пятернёй грудину почесал и вдруг говорит:
– Да Бог с ней, с Пустошью Клеверной, Банифацушка! Что ни говори, а худой мир лучше доброй ссоры! Забирай её себе, от меня разве ж убудет?
Банифаций очи прищурил, голову набок склонил и смотрит с недоверием на Пантелеймона – аль разыгрывает?! Али задумал чего?! Потом по сторонам посмотрел и одним движением руки приказал удалиться всем. Принцесса тоже покорно вышла следом за приближёнными.
А как одни они остались, подошёл Банифаций к гостю и спрашивает прямо:
– А что за Пустошь потребуешь? Я же чувствую, что не просто так ты на попятную пошёл! Мы же целый век за неё бьёмся, а ты в одну минуту – раз и нате, забирайте!
Вздохнул Пантелеймон глубоко, собрался с духом и говорит:
– Правда твоя, сосед, жалко Пустошь, да я сейчас в таких чувствах смятенных, что и весь мир готов отдать, и всё на свете!
Напрягся Банифаций, нахмурился.
– Говори!
– Люба мне дочь твоя, Банифацушка! Вон какая красавица выросла! Она как вошла, я чуть речи не лишился, сердце из груди выскакивает! Даже не знал, не ведал, что так бывает. И по молодости такое не чувствовал, а тут – на тебе! В общем, влюбился я, Банифаций! Отдай мне в жёны Агнессу! Я тебе не только Клеверную пустошь, я тебе в придачу три табуна коней самых лучших подарю и золотую карету!
– Побойся Бога, Пантелеймон! Развалина ты старая! На исходе лет рехнулся что ли! Тебе сколько годков-то?! Моя наследница только жить начинает, чиста и непорочна, к чему мне её замуж отдавать за невесть кого, когда там ужо очередь выстраивается из принцев заморских! Через год, как восемнадцать ей исполнится – отдам её замуж за самого достойного!
Сказал он так, отвернулся и добавил вполголоса:
– А Клеверную Пустошь я у тебя и так отберу!
– Накося выкуси! – вспылил Пантелеймон, а потом уже посмирнее: – Послушай, Банифаций, я – самый достойный, поскольку царством-государством владею! Я твою дочь своей женой, царицей сделаю, всё по закону! Подумай! Мы же по-родственному и объединить свои государства можем, это ж, представляешь, какие возможности?! Тебе какая разница за кого её отдавать?!
– Иди с Богом, сосед! Уходи, по-хорошему прошу, не доводи до греха! – Не видать тебе Агнессы моей! В зеркало посмотри, на тебе морщин больше, чем лошадей в твоём табуне!
И распахнул двери перед гостем.
* * *
В гневе вернулся Пантелеймон домой.
Закрылся у себя в опочивальне и пил горькую. Потом посуду бил в ярости и крушил всё подряд, что под руку попадётся. Подходил к зеркалам своим, смотрелся долго, всматривался и так, и эдак да повторял зло:
– Морщин – как лошадей в табуне! Развалина старая!!! О-о-о, горе мне! Что делать, что делать мне грешному?!!!
Долго ли так убивался Монарх – незнамо, да только стенания его услышал старый слуга Порфирий. Постоял Порфирий по ту сторону дверей, прислушался, головой скорбно покачал, а потом смелости набрался и постучался.
В ярости распахнул Пантелеймон двери опочивальни.
– Чего тебе, холоп?! Назови мне хоть одну весомую причину, по которой ты посмел беспокоить меня и я не отрублю тебе твою дерзкую голову!
Ни один мускул не дрогнул на лице слуги царского. Помолчал он, вздохнул тяжко и отвечает:
– Не вели казнить, Государь, вели слово молвить! Был я твоим слугой верным, им и останусь до конца дней своих! И кто как не я, батюшка мой, выслушает тебя?! Кто как не я совет даст?! Поскольку пожил я и повидал много на своём веку, я ещё твоего папеньку нянчил, и мудростью меня Бог одарил.
Заходили желваки на скулах разъярённого Царя, брови сгустились, зубы заскрипели. Но как ни свиреп был, а сдержался он, прошёл в свои покои, а двери оставил открытыми: входи, мол.
Вошёл слуга старый, двери прикрыл от глаз чужих, стулья поднял с пола, осколки посуды собрал.
А Пантелеймон присел на краешек кровати своей из красного дерева и смотрел на него в ожидании. И было видно, что усмиряет он пыл свой внешне, да только внутри ещё огонь пламенем пылает.
– Горе мне! Влюбился я, Порфирьюшка! Места себе не нахожу! Не знаю, что делать!
Замер Порфирий, подумал мгновение и подошёл ближе.
– Отчего ж горе, Царь-батюшка? С каких это пор любовь горькою стала?! Разве есть на земле что-то, что сравнится с любовью по сладости своей и радостью сейчастия? И времени со дня кончины матушки нашей Царицы прошло достаточно, полно скорбеть, пора и о счастии подумать! Достоин ты его!
– Да не оспорю я слова твои, слуга мой верный, а горе-то в том, что влюбился я в красну девицу, которая мне в дщери годится! Вот как!
– И в том какая печаль, Государь мой, – отвечает Порфирий, – не в старую бабку же влюбляться, понятное дело – красна девица на то и рождена, чтобы покорять сердца наши красотой да молодостью своей.
– Да ты ж посмотри на меня! – Вскочил Пантелеймон, яростно подвинул к себе осколок зеркала, – стар я, Порфирьюшка! Древний да ветхий, весь морщинами изрытый!
– Кто ж тебе такое сказал, Царь-батюшка?! И у старости свои страсти! Старое дерево скрипит да не ломается!
– Спасибочки, утешил! – язвительно морщится Пантелеймон, – вот деревом меня ещё никто не называл.
– Полноте гневаться, Государь! – говорит слуга, – уж я-то знаю какое сердце у тебя горячее, какой нрав добродушный и какая душа широкая. А морщины твои – следы от улыбки твоей доброй.
– Ой, льстееец… – улыбнулся Царь, – а ведь всё равно, Порфирьюшка, как ни крути, а годы-то со счетов не сбросить.
Помолчал Порфирий, подумал немного, потом встал, двери плотнее прикрыл и подошёл ближе.
– Вот что я тебе скажу, Царь-государь: вижу, вижу всерьёз ты чувства свои кажешь, сердце не обманешь… Неужто до такой степени стоит эта красна девица твоего вожделения?! Неужто забыть-таки невозможно? А может отвлечься чем? На охоту, на рыбалку, на кулачные бои пойдём! Переоденемся в крестьян и пойдём.
– Правда твоя, Порфирий, серьёзны чувства мои. И никакими рыбалками и охотами не отринуть меня от мыслей моих греховных. Люба мне эта девица, и жизнь без неё не мила мне боле!
– Тогда слушай, Государь. На свете чудес очень много, чего только не придумают люди! Есть и нерукотворные чудеса неведомо кем сотворенные. Но вот, говорят, есть на свете чудо непостижимое для ума нашего – яблочко молодильное!..
– Боюсь я чар колдовских да сил тёмных! – отмахивается испуганно Пантелеймон, – не к добру это всё!
– Отчего же не к добру? Это как посмотреть. Тут, Царь-батюшка, любые средства хороши!..
– Нет, нет! Даже не заикайся! Боюсь я!!!
Тогда Порфирий поднёс к лицу Государя осколок зеркала и спрашивает:
– Так ты на юной деве жениться хочешь, или нет?!
Закручинился Царь пуще прежнего, скуксился, отбросил зеркало и застонал нервно:
– Ох, доведёшь ты меня до сумасшествия! Ладно, так и быть, давай – сказывай, где это яблочко молодильное найти?!..
* * *
– Эй, сыновья мои любимые! Где вы?!
– Здесь мы, батюшка!
– Туточки мы!..
Утром спозаранку, чуть рассвет забрезжил, постучал Царь в спаленки к детям своим…
Сам-то он глаз не сомкнул всю ноченьку, думку думал тяжкую, решался на дело рисковое, важное для него. Одно дело пойти туда, не знаю куда, и добыть яблоко колдовское, а другое дело – кого послать?! Перебирал он в мыслях своих людей верных и преданных, всех подданных – богатырей ратных, мужей учёных, работный люд и прочих. И чем больше думал, тем больше понимал, что и послать-то некого. Не доверить им такое. Да и стыдно. Что узнает один, про то прознает и весь народ. Смеху не оберёшься.
И тут в голову ему пришла шальная мысль – а не послать ли кого-то из сыновей на дело это колдовское нечистое?! Федота, например. А что, он парень зрелый, косая сажень в плечах, и умом вроде Господь одарил. Объяснить ему, что к чему, родной ведь – должен проникнуться, понять.
Сковало грудину у Пантелеймона от мыслей этих, череп сдавило: жалко кровинушку посылать незнамо куда, да боле всего себя жалче – любовь штука коварная, опутала путами невидимыми по рукам и ногам!
«А ну как не справится?! – размышляет Царь, – Федот хоть и головастый, да уж больно мнительный, осторожный… Вот Иван, к примеру, хоть и молод, да удалью поделиться с кем хошь может, рисковый, бесшабашный, такой не то что яблоко – всю яблоню с корнем притащит!»
И чем больше думал Пантелеймон, тем больше приходил к решению, что послать-то надо обоих!
… – Вот что, сыновья мои дорогие, присаживайтесь поудобнее – я сейчас вам кое-что страшное говорить буду. А то ну как упадёте.
– Не могу я сидеть, пока ты, батюшка стоишь, – говорит Федот.
А Иван завалился на трон царский, да ещё и ноги на подлокотник закинул – ох, и дерзок, плут эдакий!
Посмотрел на них Царь, и тоже присел на краешек скамьи.
– Давай, говори свою страшилку, жуть как интересно! – улыбается Иван.
Федот на брата посмотрел с укоризной, головой покачал, да ничего не сказал, вздохнул только.
– Взрослые вы у меня, – печально молвит Пантелеймон, – жанить скоро вас надо будет, эээх! Невесту себе не присмотрел, Федотка?! А?
– Не, – покраснел Федот, – рано мне ишшо жаниться!
– А я присмотрел! – хвастает Иван, – Авдонька, али Анфиска, а может даже Варварушка, али Татьянушка! Они все красивые, я даже не знаю… И это только те, в которых вчера влюбился!
– Вот ты дурень, – говорит Федот, разве ж это так делается?! Кто ж так влюбляется? Сначала же надо определиться, на одной остановиться, с родителями её познакомиться, о приданом узнать, дом построить, а потом уж и сватов засылать! Да, батюшка?
– Эхе-хе, – только и сказал Пантелеймон в ответ.
– Не хочу сватов, – улыбается Иван, – сам хочу! Через балкон залезу ночью и украду!
Федот опять языком поцокал с осуждением и глаза закатил к потолку, мол – дурень же, что с него взять!
– Вот, дети мои, об этом и речь пойдёт, – облегчённо оживился Царь, тема-то сама собой в нужное русло легла, – много годков ужо прошло со дня смерти матушки вашей, земля ей пухом, царствие ей небесное… А я-то между прочим не старый ишшо… Вопчим, царевичи мои, жаниться я надумал! Влюбился намедни в девицу одну, мочи нет! Простите, что принял решение, не посоветовавшись с вами, но меня всё равно не переубедить: решил, значит решил!
– Ой! – округлил глаза Федот.
– Ух-ты! – разлыбился Иван, – Урррааа, батюшка женится! Вот погуляеееем!
– Ну, как бы поздравляем! – робко говорит Федот, – ты, батюшка, жаних завидный, царство-государство богатое, да и внешностью Бог не обидел – выглядишь от силы на тридцать три!
– Спасибо на добром слове, Федотка, токма зеркала не обманешь! А я вот по этому вопросу вас и позвал. Думаю, что избранница моя согласилась бы со мной под венец пойти, ежели я бы помоложе был…
– Да не старый ты вовсе…
– Молчи, Федот! Невеста-то моя – даже моложе тебя будет, во как! В этом-то и прамблема! Разница в годах у нас больно великоватая.
– Делаааа!.. – сдвинул шапку на глаза Иван.
Пантелеймон покраснел немного, засмущался, но взял себя в руки.
– Но оказывается, соколики мои, прамблему-то эту решить можно! Хоть энто и трудно очень…
– Костьми ляжем, батюшка, но поможем, как бы не было трудно! – торжественно говорит Федот. У него аж голос сел от волнения.
– Все трудности решаемы, ежели только захотеть! – заявляет вдруг Иван весело, – поскольку трудности энти существуют у нас в голове! Во как! А в мире их нет! Совсем. И ежели мы чего-то пожелаем, то и получить это завсегда сможем!
Царь посмотрел на сыновей с умилением и сказал:
– Вопчим, как бы то ни было, а жаниться я смогу!
– Но на другой? Постарше? – предположил Федот.
– Или подождать, пока та постареет! – снова смеётся Иван.
– Э-э-э, довольно изгаляться над батюшкой, повесы! Дело-то очень уж сурьёзное. Слушайте! Есть где-то на свете средство одно, для того чтобы любому человеку моложе сделаться – яблоко молодильное. Кто его съест, тот сразу юным сделается, красивым и без морщин всяких!
– Да ладно! – раскрыл рот Федот.
– У нас энтих яблочек – полный сад, – зевает Иван, – я кажный день их ем и ни одной морщины! А уж малина какаяяяяя!..
– Вот дурень! – только и сказал Федот.
Глава вторая
Но праведник будет крепко держаться пути своего, и чистый руками будет больше и больше утверждаться.
Иов 17.9
Недолго братья думали. Этим же днём собрали провианту на дорогу, выбрали лучших коней царских и пошли на благословление к батюшке.
– Я даже не ведаю – в какую сторону вам идти, какими путями-дорогами, – печально говорит им Царь, – но я верю в вас, ибо растил вас верными, да почитающими родителя своего. Найдите, сыновья мои любезные, яблочко молодильное, может ценой тягот и лишений, ценой риска и испытаний, но только не ценой жизни вашей. К чему мне тогда молодость, коли в жертву детей своих отдам?!
– Всё будет хорошо, батюшка! – успокаивает его Федот.
– Не, не будет! Всё уже́ хорошо! – не соглашается Иван. Вечно он со своими премудростями…
Смахнул Пантелеймон слезу со щеки и сказал:
– В добрый путь, дети! Только помните: времени у вас – ровно один год! Коли в этот срок не уложитесь – не будет нужды в яблочке том.
Вскочили братья на коней и поскакали, куда глаза глядят.
* * *
А как выехали они за владения стольного града царства своего, Федот и говорит:
– Послушай, Ивашка, умные слова мои: думается мне, что отправиться на поиски яблока этого нам лучше порознь – так шансы найти его вдвое вырастут. Али не прав я?!
Почесал макушку Иван и отвечает:
– Так-то оно так, а вот нянька моя старая как-то сказала: хочешь идти быстрее – иди один, хочешь уйти дальше – иди вместе!
– Нашёл, кого слушать! – возмущается Федот, – я старше тебя, поэтому слушайся меня! Видишь – две дороги, ты иди по правой, ну а я – по левой. И не вздумай за мной ехать! Прощай! Через год встретимся!
Пришпорил коня Федот Царевич и был таков.
Иван подумал-подумал, подождал немного и поехал следом.
И не потому, что назло, а потому что переживал за брата своего: а ну как что случится с Федотом, а его рядом нет.
А Федот скачет мимо сёл, мимо деревень – одухотворённый, радостный – он же на подвиг ратный едет, для батюшки родимого старается! Наконец-то настоящее, достойное дело появилось в его жизни, пришло время испытать себя, доказать каков он!
Потом думает Федот: «Ой, а может я и скачу-то не в ту сторону, и узнать бы пора у кого-нибудь – где искать яблочко то молодильное?!»
А тут и прохожий мимо шествует – старец седобородый, идет на клюку опирается, пот со лба смахивает. Видно, что тоже не из здешних мест он, что долгий путь держит.
– Эй, старик, постой! – кричит ему Федот, – отвечай мне: не слышал ли ты где найти сад с яблоками молодильными? Ведаешь ли что об этом?
Остановился странник, посмотрел из-под руки на всадника и отвечает:
– Здравствуй, добрый молодец!
– Федот Царевич я, а не добрый молодец! – важно говорит Федот.
– Будь по-твоему, у тебя ж на лбу не написано…
Хотел было Федот старика плетью стегнуть по спине за дерзость его, да подумал – а вдруг он знает чего про яблоки-то!
– Отвечай!
– Скажу, что знаю, только не угостишь ли меня сначала лепёшкой да глотком воды, я три дня и три ночи не ел.
– Ох, и непочтительный ты, – рассердился Федот, – у меня дорога дальняя, самому провиант нужнее. Ты давай говори, что знаешь, а не то плетей получишь!
Вздохнул старик.
– Правда твоя, царевич, есть на свете такой сад, и есть в нём яблоки молодильные. Это я ещё от своего деда слыхивал. Да только если бы знал, где он этот сад – не был бы я стариком немощным, а был бы юношей статным. Так-то вот.
– Значит прав батюшка – есть-таки яблоки такие! А уж ежели есть, то найду во что бы то ни стало! – радостно восклицает Федот. А потом говорит старику:
– Иди к Царю Пантелеймону и передай от меня весточку, что, мол, Федот уже на пути к яблоневому саду, что добудет обязательно яблочко для него!
И поскакал дальше.
Скачет-скачет, уже и поселения людские закончились, и сумерки надвигаются, Федота сомнения стали одолевать всё больше и больше – туда ли путь держать надо?! И людей вокруг не видать, спросить не у кого. Глядь – путник идёт, присмотрелся Федот – женщина пожилая, платок на глаза, сарафан заношенный, на солнце выцветший, да лапти дырявые.
– Эй, бабка, остановись! – велит ей Федот, – коли русский язык понимаешь и не глухонемая – отвечай: слышала ли ты про сад яблоневый, в котором молодильные яблочки растут?
Старушка из-под платка Федота осмотрела и отвечает:
– Слышала, как не слышать. Я ещё девочкой была, мой дед сказывал, что есть такой сад.
– Это хорошо! – радуется Федот.
– А ещё он сказывал, что яблочек тех только глупец искать будет, – продолжает женщина, – поскольку жить надо в своём возрасте, проживать свои годы достойно, ибо в любом возрасте свои радости есть!
– Это ужо не твоего ума дело! – говорит Федот, – мне твои советы без надобности! Лучше скажи, в какой стороне искать сад этот с яблоками молодильными?
– Ехать надо прямо на Восток, – изрекает женщина, – до самого края земли, а там и поспрашивать у людей добрых.
– Значит я правильно еду! – гордо заявляет Федот, – ступай, бабка и выполни мой приказ: придёшь во дворец к Царю Пантелеймону и скажешь, что, мол, Федот Царевич уже на пути к молодильному яблочку и скоро его добудет!
– А не угостишь ли меня лепёшкой чёрствой да глотком воды, – просит женщина, – у меня три дня и три ночи маковой росинки во рту не было.
– Иди ужо, старая, поспешай, а не то плетей получишь!
Старушка испуганно перекрестилась и пошла прочь.
А Федот довольный дальше поскакал.
Где-то в перелеске на ночлег остановился, лепёшек, в дорогу собранных, откушал. А утром рано снова в путь пустился.
Долго ли коротко, скакал Федот, добрался он до огромной бурлящей реки. Широка река, а моста не видно. Растерялся Федот: вплавь-то никак – уж больно неукротимо течение. Вдруг, глядь – паром из брёвен, а рядом паромщик – парнишка молодой.
– Эй, юноша, ну-ка переправь меня на тот берег! – приказывает Федот.
Переправил паромщик Федота и коня его через реку и говорит:
– Я три дня и три ночи ничего не ел, не угостишь ли меня за труды мои хоть какой лепёшкой да глотком чистой водицы!
– Ох и нагловатый ты, отрок! – отвечает Федот, – да ты знаешь кто я такой?
– Ты – мой пассажир, – отвечает юноша.
– Ах ты, холоп дерзкий! – возмущается Федот, – твоё счастье, что некогда мне, а не то я бы тебе плетей всыпал!
И поскакал дальше.
* * *
А Иван, между тем, по той же дороге следом ехал. Да отстал он от Федота намного, потому как оказия с ним приключилась. Встретил он на пути старца немощного, который с голода и усталости уже силы терял последние.
– Здравствуй, дедушка! – говорит Иван, – куда путь держишь?
– Здравствуй, добрый молодец! Иду я к царю Пантелеймону, по поручению сына его, сказать, что, мол, Царевич уже на пути к саду с молодильными яблочками.
– Ну и дела! – удивляется Иван, – садись ко мне на коня, я тебя до стольного града доброшу.
Взобрался старец на коня к Ивану, и поскакали они в царство-государство царя Пантелеймона. А как до городских ворот доехали, старик спешился, а Иван его лепёшкой угостил на прощанье.
Тут старик и говорит:
– Благодарствую тебе, добрый молодец! Вот тебе за доброту твою кисет с зерном, авось и пригодится в дороге.
Подивился Иван, взял подарочек и поскакал обратно.
Скачет-скачет, в чисто поле выехал, а навстречу женщина старенькая бредёт, еле ноги передвигает от усталости.
– Здравствуй, бабушка! Куда путь держишь?
– Здравствуй, касатик! Иду я к царю Пантелеймону, по поручению сына его, сказать, что, мол, Царевич уже дорогу узнал к саду с молодильными яблочками.
– Хм, чудно! – дивится Иван, – давай я тебя до ворот стольного града довезу, вижу – обессилела ты совсем.
Помог Иван женщине на коня взобраться и довёз её до столицы. А как подъехали, угостил он её лепёшкой да водицей чистой.
– Ох, спаси тебя Бог! – благодарит его старушка, – вот тебе маленькая баночка мёда, авось в дороге пригодится.
– Зачем же спасать меня? В порядке я, – рассмеялся Иван. – А за дар твой благодарю.
Сказал так Иван и поскакал обратно.
Скачет-скачет, подъезжает к реке широкой. Река бурная, неукротимая. Как на тот берег перебраться – непонятно.
Видит – паромщик молодой сидит на камне, а у берега паром на волне болтается.
– Здравствуй, юноша! – приветствует его Иван, – переправь меня на тот берег!
– Я бы с радостью, да сил нет, три дня и три ночи не ел ничего, – отвечает печально паромщик.
Достал Иван снеди всякой, накормил-напоил юношу, а потом взобрались на паром и переправились на другой берег.
– Благодарю тебе, паромщик! – радуется Иван.
– И тебе удачи да радости, добрый человек! – отвечает юноша, – счастливого пути! Вот, прими от меня на память подарочек небольшой, – и протягивает камушек прозрачный, – это непростой камень, это подарок русалки, волшебную силу он имеет, жаль только – не ведаю я о его силе. Бери, авось пригодится!
И пустился Иван дальше в путь-дорогу.
