Kitobni o'qish: «Мидасов дар»

* * *

© Глушаков Е. Б., 2025

© Издательство «ФЛИНТА», 2025

* * *

Посвящается памяти мамы

Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.

Вторая заповедь

Первая глава

1

 
Могущество художника, поэта —
Проклятый дар. К чему ни прикоснусь,
Будь то осколок зимнего рассвета
Или цветок – уродливая грусть
Порабощает существо предмета.
С вертлявой канарейкою займусь,
Учу по нотам… А засвищет – грустно.
И стиснул пальцы зябкие – до хруста.
 
 
Уменье боги ниспослали мне:
Реальность побеждать воображеньем.
Увы, победа, лестная во сне,
Готова обернуться пораженьем;
Чреваты неуютным пробужденьем
Любые сны… Прекрасные – вдвойне.
Неровен час: проснувшись, обнищаем,
Лишившись драгоценных обещаний.
 
 
Обыкновенно наступает день,
Когда, устав от мутных сновидений,
Спешим стряхнуть мечтательную лень
И расширяем круг своих владений
Реальным миром, где любая тень
Роскошней, слаще полуночных бдений;
Всю чертовщину отметаем разом.
Довольно снов. Покончили с экстазом.
 
 
Уже не тщимся мир перевернуть.
И не скандалим. Ценим то, что близко.
Просторней разворачиваем грудь,
Освобождая прежний стих от риска,
Чтоб выдохнуть полнее и вдохнуть.
И смущены, что поступали низко,
Поскольку не однажды верность вдовью
Умели грубо распалить любовью.
 
 
Пришло прозренье. Сброшен капюшон
Благополучных, милых заблуждений.
Застукали с любовниками жён,
И сразу – перед пропастью сомнений.
Взываем к истине, но моралист – смешон.
Рога на стенке – атрибут семейный.
Все это знают. Мир без дураков.
По праздникам сметаем пыль с рогов.
 
 
Растрачен на бессмертие аванс.
Жизнь прожита случайно, вхолостую…
Вдруг ненароком разобидел вас?
Ещё опасней девственность святую
Хоть пальчиком задеть… На этот раз
Я о вещах серьёзных повествую
И – про любовь! Ну а теперь по плану
От болтовни – перехожу к роману.
 

2

 
Героя моего зовут Андрей.
Его с рожденья пеленали в ситец.
В деревне рос. Остался верен ей.
Теперь он – деревенский живописец.
ИЗО ведёт сугубо для детей;
Они ещё в постель изволят пи́сать,
А он их учит красками писáть.
Привадил к дому. Недовольна мать.
 
 
И то сказать, его уроки странны:
Рассядется по лавкам детвора,
Галдят, макают кисточки в стаканы
И в краску… Клякса – облако, гора!
Малюют сны, неведомые страны…
Урок? Навряд ли… Шутки, смех, игра!
Бывало, упрекну его при встрече.
Молчит, чудак… Оправдываться нечем?
 
 
А помнится, завидовал ему
В студенческую пору, в институте:
Его мужицкой смётке и уму,
Напористо стремящемуся сути,
Упрямству… Но особенно тому,
Как он писал – торжественно до жути:
По-бычьи упирался в пол ногами,
Как будто камень громоздил на камень.
 
 
А Муза – и легка, и своенравна:
Безумного надеждой усмирит,
Внушит тихоне громовержца право,
Романтика в корявый ввергнет быт,
Над скромником, глядишь, сияет слава,
А гений всеобъемлющий забыт…
Кто понимает, что за баба – Муза,
Не вздорит – ищет брачного союза.
 
 
Мне помириться с Музой удалось.
Капризная? Пришлось приноровиться.
Она шептала: «Стань самоубийцей!»
А я кивал, умно скрывая злость.
Она меня вела – и вкривь, и вкось,
То оттолкнёт, то нежно подольстится…
И, лицемерно разыграв ханжу,
С дурашливою Музою дружу.
 
 
Андрюха и в искусстве был упорным.
Натягивая нос профессорам,
Подчас казался чистоплюем нам,
И даже проявлял зазнайство, гонор,
Нередко спорил, надрываясь горлом,
Придирчив – до наивности – к словам…
Для Музы человек такой – обуза,
Но от него не уходила Муза.
 

3

 
Учась пониже курсом, чем Андрей,
Я подражать ему пытался даже.
Хотя мой колорит повеселей,
Трагическая боль его пейзажей
Аукалась лиричностью моей…
Весной на институтском вернисаже
Он выставился: «Просека. Этюд»,
Где ощущалось, сколь порубщик лют.
 
 
Не мастерство, а нравственная сила
Распорядилась этим полотном;
Нет, роща не кричала – голосила,
Расчерчена суровым топором.
Валялись раскоряченные пилы —
Оружие насилья – под кустом,
И чёрные берёзы догнивали,
И в жутком страхе разбегались дали.
 
 
Он был не понят. Говорили все,
Что замысел и опыт неудачен,
Рисунком – угловат, по цвету – мрачен,
Да и берёзкам отказал в красе…
А мой хвалили: «Васильки в овсе».
Я первый год учился. Только начал.
Однако, поле расцветив искусно,
Вложил в работу простенькое чувство.
 
 
Мясницкий усмотрел во мне талант,
Любовь к природе. Старцы пожурили,
Поскольку третий план был слабоват.
Зато на первом – сухость, нежность пыли,
Колосьев, чуть примятых, аромат…
Профессора такую чушь любили,
Эффекты в стиле импрессионистов,
Чей путь в искусстве светел и неистов.
 
 
Андрей споткнулся именно тогда.
Мальков, академическая туша,
Внушал ему, Андрей его не слушал,
Уставившись в окно, на провода…
Мальков – аж покраснел! Малькову – душно!
Потребовалась ректору вода!
На кресло повалился, багровея…
А я – в буфет, и этим спас Андрея.
 
 
Но вправду ли новатор был Мане?
Свет раздраконил?.. Велика ли степень
Новаторства в подобной новизне,
Поскольку веком прежде Джон Констебль
Полдневный зной разлил в голубизне;
Фамилии его основа – стебель,
И корень этот разумею так:
Родился пейзажистом – верный знак.
 
 
Вы помните?.. Журчащая река.
Июльский день. По лугу свет разбросан.
Прониклись ожиданьем облака,
Вода чудесным серебрится плёсом,
Миг заступил бессчётные века
Ответом – прошлому, грядущему – вопросом…
Большой пейзаж с телегою для сена
Взят на обложку мной – блестит отменно.
 

4

 
Кого ведёт единственно любовь,
Кто с ней одною состоит в совете,
К тому приветлив человек любой,
Того ласкает присмиревший ветер.
Но кто, о лучшем грезя, лезет в бой,
Такому счастья нет на этом свете,
Поскольку он всему, что в мире есть,
Свою мечту согласен предпочесть.
 
 
В быту, таланте, творчестве и споре —
Андрей был неизменно одинок,
И лишь со мной в случайном разговоре,
Нет, не открыться – высказаться мог.
Так, смалывая камушки в песок,
От века собеседовало море
С береговою линией своей,
Глубин не открывая перед ней.
 
 
Он редко разговаривал без смеха,
Расцвеченная шутками канва
Как бы снижала мысль – слова, слова! —
Серьёзное смотрелось как потеха.
Я в глубину его кричал!.. Едва
Мне отвечало собственное эхо…
Без отзвука с неведомой версты —
Как бездну отличить от пустоты?
 
 
Но я, как даровитейшая бездарь,
Непобедимо верил, что Андрей
Отнюдь не пуст. Тем более что «бездна»
Для вящей убеждённости моей
То выбросит медузу – интересно,
То нечто – поизящней, почудней,
Что, поместившись целиком в стакане,
Причастно, может быть, глубинной тайне.
 
 
Я иногда вышучивал его,
Андрей тогда смотрелся сиротливо
И уходил, как море – в час отлива.
Ещё со мной, но – где-то далеко.
Так уходил из жизни Жан Виго;
Взъерошенного непризнанья грива
Звенит о тех, кто при избытке сил
Под солнцем место славе уступил…
 
 
Искусство – вроде чудака Прокруста:
Едва измыслит некий идеал,
Как под сурдинку пыточного хруста
Всех усреднит – кто рослый или мал.
Хотя в ином юнце бушуют чувства,
Какие свод небесный не вмещал,
И громоздит на фресках груды плоти,
Как потрясавший мир – Буонарроти.
 
 
Но мне милей скромняга Рафаэль;
Он в смуте против Бога не замешан,
Перед прекрасным сам благоговел,
Его рисунок – гармоничен, взвешен.
Друзей в избытке и врагов имел,
Любимец Муз, а также смертных женщин.
И, помнится, не прекословил зря
Ни Папе, ни вельможам короля.
 
 
Творец «Мадонны» – нежность и веселье,
Творец «Давида» – глыбист и суров,
Один кутил, другой узнал похмелье,
Один скрывал, другой срывал покров…
Что выше: Богородицы любовь,
Державный гнев пророка Моисея?
Кто нам нужнее – мать или отец?..
До истины добрались наконец!
 

5

 
Дублёнки, шапки – в угол… Мастерская!
Свет верхний – что теплица под стеклом.
Буржуйку прокалили угольком —
Черна, помятый бок, труба кривая…
Григорьев, табуретку предлагая,
Хромую ножку вправил кулаком.
И, целомудренно раздев картину,
Вприглядку отступил на середину.
 
 
«Не правда ли, темно и цвет расплывчат?»
– Расплывчат цвет? Юродствуешь, подлец!
Цвет хлёсткий, бьющий – вроде зуботычин;
И снег, под коим – каждому конец…
И – просветленье… Ты, Андрюха, спец!
Ты – гений! Ты!..
«Лесть очевидна. Вычтем.
Я всё-таки порежу этот холст,
Когда в сугробах видится погост.
 
 
Поскольку мне обратного хотелось:
Декабрь. Унынье. На исходе год.
Холмов округлость и оцепенелость.
Но под покровом созревает плод.
Покой трусливый – созревает смелость
Рокочущих, неудержимых вод.
Как роженица, тишина томится,
Чтоб новой, лучшей жизнью разродиться».
 
 
– Твой замысел, действительно, хорош;
Да и тебе созвучно ожиданье
И сил, до срока скрытых, клокотанье…
Но можно ли такое – и под нож?
«Я своего не выполнил заданья…»
– Андрюха! Ну прошу тебя – не трожь!
Тут чувствуется всё же вдохновенье…
«Не вдохновенье, друг, а неуменье».
 
 
– Вот глупости!.. Ты – мастер, а другим
И помышлять заказано об этом.
Ты можешь на холсте исполнить гимн,
И станет стыдно неучам-поэтам.
Умеешь город написать сквозь дым,
Бутыль чернил наполнить чёрным светом…
Ты в двадцать лет писал, как академик!
«А в тридцать – ни заказов нет, ни денег…»
 
 
– Тебе занять?
«Не трудно?.. Так займи!»
– Смешно сказать, но я теперь в фаворе.
Пейзаж купили… тот… «Конец зимы»:
Ручей под снегом, вяз на косогоре…
Тут, кажется, четыреста… Возьми!
«Отдам не скоро…»
– Что болтать о вздоре?
Бездарностям сопутствует успех;
Вот почему твой друг счастливей всех!
 
 
«Елена как?»
– Она к тебе приедет.
Сказала – через месяц…
«Подождём…»
– Женись на ней!
«Но счастья нет на свете…»
– Так Пушкин говорил, а мы найдём!
«Я – не ищу…»
– А у меня в предмете.
Причём не в одиночку, а вдвоём
С любимою…
«Зато, пока ты ищешь,
Их было, вероятно, больше тыщи?..»
 

6

 
Как цедры глянцевитая спираль
Сияет на фламандском натюрморте,
Так лес, где паутину собирал,
Просвечен весь и до весны в ремонте.
Противиться не в силах комарью,
Жиреющему от невинной крови,
Из термоса китайского налью
Заваренный в Москве бразильский кофе.
 
 
По брёвнышку не перейти ручья.
Напрасно гнёздам перепись устроил
И древнего урочища устои
Топчу напрасно сапогами я…
Не высмотрев сюжет, вернусь в деревню,
Где за щекой у скотницы орех,
А конюх объясняет бабьей ленью
Чревоугодье и содомский грех.
 
 
Там, в камышах озёрной пасторали,
Хозяйки и посконное своё
На длинных бельевых мостках стирали
И за беседой вряд ли забывали
Перемывать соседское бельё.
Всё на виду: обновки и обноски.
Молодки тёрли преусердно так,
Что под обмылком проступали доски
Сквозь мокрый ситец платьев и рубах.
 
 
Переполощут горький срам покуда,
На руку деревянно опершись,
Глядишь, помолвка сладится не худо,
Пьянчугу разбранят, замесят жизнь.
И это всё, не разгибая спины,
И это всё, в подолы пряча взгляд:
Обмоют мёртвых, справят именины,
Семью накормят, вырастят ребят.
 
 
А мужики, раскуривая трубки
(Все прочие занятья – ерунда),
Косятся на подоткнутые юбки
И баб чихвостят – нету, мол, стыда!
И рассуждают: какова погода,
Каков укос, когда нальётся сад,
Кому и где какая вышла льгота.
Затянутся и снова глаз косят.
 
 
А между тем почтенный горожанин,
Природы обстоятельный должник,
До ветру за овраг бежит в пижаме,
Не уяснив – где баня, где нужник?
Забавен мужикам столичный норов.
Неприбранный оглядывая край,
Затянутся, вздохнут:
«Отъелся боров, —
И крикнут вслед: Порты не потеряй!»
 

Вторая глава

1

 
Провинция не лишена достоинств.
Стереотип: природа, тишина…
И можно, ни о чём не беспокоясь,
Предаться вдохновению сполна,
Начать картину или кончить повесть;
За что ни взяться – будет глубина.
Деревня – рай для всякого поэта;
Я на себе готов проверить это.
 
 
Ну а пока Андрея навестил,
Художника в изгнанье добровольном.
Остаться бы? – Да не хватило сил
И сменного белья… Уехал, словом!
В Москве часа через четыре был.
И – в ресторан! Лафитник. Закусь пловом.
Уединенья требует искусство,
Но без комфорта, согласитесь, грустно.
 
 
В метро столкнулся с Николаем Г.
Не с тем, который Ге и передвижник,
А с Колькой Говорковым. Этот – книжник
И фарисей с портфельчиком в руке.
Сокурсник мой. По части баб – подвижник.
Бородку отпустил на сквозняке
(Уж больно жидковата бородёнка).
Слегка упитан, и глаза телёнка.
 
 
Экскурсоводом мается, чудак.
Халтурить мог бы, если нет таланта;
Раскрашивал бы фантики – хоть так,
Малярничал бы – пожирней зарплата…
А, впрочем, Колька говорить мастак,
И, верно, проболтали бы до завтра.
Но тут спешил. Меня с собой позвал.
Как говорится, с корабля – на бал…
 
 
Закуски и вино в ассортименте,
С пиликающей скрипкою урод,
Две женщины, литературный сброд…
Лишь не было художников и смерти.
Художники пришли. И смерть придёт.
Ну а пока гуляйте, ешьте, пейте,
Любите женщин, слушайте стихи…
Глядишь, заполнят время пустяки.
 
 
А там наступит час, всегда нежданный,
И, слёзную облобызав родню,
Оставим мир. Останется пижама,
Случайный телефон, долги, меню,
Ещё немного бытового хлама…
Пришёл. Ушёл. А мир не изменю.
Меня изменит мир – своей рукою
Препоручая вечному покою.
 

2

 
По вечерам засилье горькой тьмы.
Но вскоре сны овладевают нами;
Обязаны воображенью мы
Прекрасными, чарующими снами.
И снова, отдохнув от кутерьмы,
Доверчивыми ясными глазами
С утра готовы целый мир обнять,
И выдохнемся к вечеру опять.
 
 
Но радостна минута пробужденья
Приятной свежестью, надеждой молодой,
Ну как облиться из ведра – водой!
С похмелья – хуже… Размышляю – где я?
Да, у себя… А это кто со мной?
Ко мне щекой прижалась, холодея…
Насмешливо спросил:
– Который час? —
Уже не помня, что сроднило нас.
 
 
Ах, да! Вчера в «Эльбрусе» джигитовка
По поводу двух проданных картин.
Отменный фарт! Купила Третьяковка!
И заплатили славно… Был один?
Нет, с Говорковым… Танцевали ловко.
За стол соседний к дамам угодил.
Потом ещё добавили вина…
Была при Кольке женщина… Она?
 
 
Да или нет?.. Но разве в этом дело,
Поскольку я был пьян, она пьяна…
Опять уснула. Спит. Лучом задело,
И светотенью вспыхнула спина.
Подёрнулось гусиной кожей тело.
И солнышко!.. И сквозняка волна!..
Определённо не знавал Джорджоне
Сиянья, что зажглось в её ладони!
 
 
Теперь рассмотрим девушку с лица…
Прекрасна!.. Что-то есть от Магдалины,
Той самой, что явил нам Тициан…
А может быть, Даная – в тёплом ливне?
Нет, Магдалина драпирует стан —
Простынкою… Архитектура линий!
Глаза открыла – затенённый пруд.
– Как звать, простите?
«Машею зовут…»
– Я так и думал… Значит, Магдалина!
Чай или кофе?
«Предпочла бы чай…»
– Вы… вы – каррарский мрамор!
«Просто – глина,
Ребро Адама…»
– Замужем?
«Ничья…»
– Я напишу вас Евою!
«Мне стыдно…»
– Тогда царицей: золото, парча…
«Не стою дорогого переплёта…»
– Приступим?
«Я уже спешу… Работа!»
 
 
– Уходите?
«Увы! Но мне пора…»
– А как же я?
«Вы – просто гениальны!»
– Хотя бы чай? Положено с утра…
Я вскипячу. Позавтракаем в спальне.
Трудиться натощак?
«Но я – сыта…»
– Что за работа?
«В школе музыкальной.
По классу скрипки…»
– Дразните струну?
«Прощайте!..»
– Вот… звоните!
«Позвоню…»
 

3

 
Позавтракал. К мольберту. Не писалось.
Опять прилёг. Не спится. В окнах – свет.
Легко, а между тем в душе – усталость.
В себе уверен, а покоя нет…
Трельяжу криво улыбнулся – старость?
Смеётся отражение: привет!
И весело подмигивает глазом:
Признания желал? Пришло, наказан!
 
 
И, правда, я как будто опустел.
Не чувствую в груди былого тона.
Ещё тружусь, а финиш между тем;
Разыграны медали марафона…
Ещё и силы есть – нехватка дел.
Успех имеет свойства небосклона:
Поманит глубиною звонкой твердь,
Но чуть взлетел, и… некуда лететь!
 
 
Счастливее, кто, силы соразмерив,
Не тратил всуе, ложно не берёг,
Кто восполнял признанием потери
И годы заключил в единый вдох.
Но, если человек не выбрал цели
Достойной, исчерпать себя не мог,
Несчастней он того, кто не боялся
И ношей непосильной надорвался.
 
 
Тот наголову временем разбит,
Кто безоглядно ринулся за славой,
Не угадав, что мастерская – скит,
Убежище от суеты лукавой;
Ну а добил его – развратный быт,
Пролившись по артериям отравой,
Комфортом добродушным заласкав,
А сердце превратил… в кухонный шкаф!
 
 
Запой недельный – и отвык от кисти…
К друзьям податься? Выполнить заказ?
Но линию не схватывает глаз,
Цвет не даётся… Трудимся – артисты,
Лениться будем – нелады как раз.
Ну хоть умри: ни образа, ни мысли…
Поскольку ставку делал на талант,
Какой же я художник?.. Дилетант!
 
 
Тружусь наскоком. Если чую рвенье,
Тогда в паренье творческом, в бреду,
Ладонью краску на холсты кладу;
Тогда едины – ясность и сомненье…
Но редко посещает вдохновенье,
Когда ему навстречу не иду;
Небесное, оно не терпит грязи,
Как нагота святейшая – проказы.
 

4

 
Я предпочёл бы наглой мишуре
Простой уклад берёзовых предместий,
Где яблоко в тончайшей кожуре
На праздник мама запекает в тесте,
Где простыни воркуют на жаре
В чердачных окнах с голубями вместе.
А деревенских посиделок дрёму —
Пылящему бегами ипподрому.
 
 
Открыл окно и слушай птичий гам,
А то пройдись от фермы до погоста…
Но до сих пор – я лишь наездом там.
Удерживают в городе… удобства:
По средам – бридж, бассейн – по четвергам…
И грязь в деревне – с превышеньем ГОСТа,
И на правах такси – колёсный трактор;
Деревня подождёт, теперь – в театр!
 
 
Тускнеют, осыпаются мечты,
Что красочный убор иконостаса.
Уже решил уехать, и – в кусты…
«Вон из Москвы!..» И всё-таки – остался
Для смога, для столичной суеты,
Хотя деревню обожаю страстно.
На одеялах лёжа в огороде,
С восторгом размышляю о природе.
 
 
А было ведь – этюдов светотень
Дарил ручьям, запененным в овраге,
Когда меня пьянил весенний день,
И акварель плескалась на бумаге.
Звенели стёкла. Птичья дребедень.
И босоногой ребятни ватаги.
Хотелось поселиться возле солнца,
В деревне – по примеру барбизонцев.
 
 
Задумал цикл «Земля и человек»
И даже сделал первые наброски.
Потом, пересмотрев, шутя отверг.
Не стоили и куцей папироски,
Что выкурил над ними… Пошлый век!
Донашиваем гениев обноски…
И прежних ожиданий – ни следа,
И новых не явилось – вот беда.
 
 
Не замысла мне жалко… Вовсе нет!
К нему бы можно и теперь вернуться,
Когда бы оживить далёкий свет,
Когда бы не разбилось детства блюдце
О деревянный в зайчиках паркет,
Когда бы вновь мечтою обмануться
И снова на пиру воображенья
Отдаться вихрю головокруженья.
 

5

 
Погасло лето в августовском ливне,
И сенокос привычно отзвенел.
Плечистый, что петровский корабел,
Андрей к реке спустился. Больше сини.
Этюдник закрепил. На травах иней.
Лодчонка навзничь. Рисовать хотел.
Взял было карандаш… Да нет, отбросил —
Не знает линий живописец-осень!
 
 
Горячей охры сочные куски,
Пожары сурика, ультрамарина токи…
Не принимает осень лессировки,
Ей свойственны разгульные мазки,
Она спешит, опережая сроки,
Сгореть на алтаре своей тоски…
В предощущенье гневного мороза
Швыряет краску ярко и пастозно.
 
 
Неряшливость безумию сродни,
Вот и чудит, вот и буянит осень,
Оплаканы дождями эти дни;
Что грибника внимательного посох,
Во мху кудрявом роются они…
Юродствуют поля, как дурни Босха.
Без плана по холсту летает кисть,
В движенье осень, как любой эскиз.
 
 
Так и весны могучей клокотанье
Не терпит робких, медленных мазков…
Напористая! – смысл её таков.
А вот зима и лето – состоянья,
Стояние сугробов, облаков,
Двух ипостасей противостоянье:
Покоем идеальным дышит смерть,
Гармония и в зрелой жизни есть.
 
 
Но прежде чем объявятся морозы
И пристыдят развратное тепло,
Под белое сукно упрятав озимь,
А речку – под музейное стекло,
Ещё успеем разуму назло,
Ещё в костёр – остаток жизни бросим.
И вот, когда сгорим уже дотла,
Запишет холст последней краской мгла.
 
 
Листвы неугомонной одряхленье —
Не загостилась пылкая краса!
У торопливой спички век – мгновенье,
Но моложавы строгие леса;
Под веками не старятся глаза,
Приводит к долголетию терпенье.
А паралич – всегда анабиоз,
Которому на пользу и мороз.
 

6

 
Осенний ветер пагубен, остёр.
Вода речная схватывает сердце.
Андрей, однако, не развёл костёр.
Бочком попрыгал. Прежде, чем одеться,
Шершавым с бахромою полотенцем
Литое тело насухо обтёр.
Рубаха. Брюки. Пролезает в свитер.
Затем повторно шевелюру вытер.
 
 
И зашагал над речкой по тропе,
Ведущей к дому. Солнце на закате.
Оно лучом пологим землю гладит.
Жуёт колючку холм с лучом в горбе.
Андрей прошёл в калитку и – к себе,
Оставив полотенце на ограде.
Со скотного двора вернулась мать.
Щи разогрела. Сели вечерять.
 
 
«В лесу сегодня встретилась волчица, —
Сказал Андрей, держа под ложкой хлеб, —
Она к болоту двигалась от верб».
– Мотаешься. Пора тебе жениться.
Глядишь, с внучонком веселее мне б,
Да и тебе, как погляжу, не спится:
Мазюкаешь ночами, днём – в лесу.
Живёшь без корня, вроде – навесу.
 
 
Женись, сынок! Оставь детишкам краски,
Детишкам в радость всякая игра.
К земле вернись. Намаялся?.. Пора!
Впишись в колхоз. Окончишь курсы к Пасхе.
Земля, Андрюша, к умному – добра.
А рисовать или калякать сказки —
Пустячное занятие, беда…
Того гляди, заглушит лебеда!
 
 
Смолк разговор. Смеркалось. Гаснул вечер.
Темнело в доме. Мать сложила хлеб
В мешок холщовый. Опустила плечи.
Задумалась. Луны крестьянский серп
Пшеницу дожинал, уже далече…
Наполнилась тяжёлой мглою степь.
Мать сожалела о заблудшем сыне,
Не ведавшем в родной земле – святыни.
 
 
А сын с улыбкой щурился на мать
И знал, что правота его бесспорна.
Жить – не скрипеть корнями, а дерзать,
Постигнуть беспредельность небосклона
И Родине прощальный звон связать
Из молчаливой ностальгии клёна,
Который повстречается в пути,
Когда уже к началу не прийти…
 
 
И мать – права. Земля древней искусства.
Вот почему искусство хлеб растить
Усилий больше требует и чувства.
Себя, однако, не переломить.
Занялся бы землёй, да сердце пусто.
А живопись – единственная нить,
Которою привязан к мирозданью…
Такая узость свойственна призванью.