Kitobni o'qish: «О Чудесах. С комментариями и объяснениями»

Shrift:

В оформлении переплета использовано фото из архива Shutterstock.

Составление, предисловие, преамбулы к текстам, комментарии Александра Маркова, профессора РГГУ и ВлГУ

Философ строгой свободы

Джон Локк родился 29 августа 1632 года в Англии – в небольшом летнем домике, у церкви в Рингтоне, графстве Сомерсет, примерно в 12 милях от Бристоля, и в тот же день был крещен. Его отец, Джон Локк-Старший, был адвокатом, клерком мирового суда, а во время гражданской войны успел послужить в кавалерии на стороне парламентских сил, иначе говоря, в войске Кромвеля. Мать будущего философа, Ангес Кин, происходила из суровой пуританской семьи. Она всегда блюла порядок в доме. Каждый день здесь читали вслух Библию и вели разговоры о нравственности.

Детство Локка прошло в Пенсфорде, рыночном городе к югу от Бристоля. Он рос в доме, построенном в эпоху Тюдоров, наполовину деревянном. Благодаря родителям рано выучился читать, а знакомства отца позволяли ему получать новые книги.

Решающую роль в судьбе мальчика сыграли связи, приобретенные отцом во время гражданской службы. Он поддерживал переписку со своим бывшим командиром, членом парламента Александром Попамом, который и помог устроить юного Джона в Вестминстерскую школу, существовавшую прямо при парламенте. Джон изучал языки и одновременно знакомился с ходом дебатов. Будучи одним из лучших учеников, он потом опять же на средства Попама был зачислен в Оксфордский университет. Деканом колледжа Крайст-Черч, где ему предстояло учиться, был Джон Оуэн, крупнейший богослов пуританского протестантизма. Оуэн, суровый и почти фанатичный, думал больше о реформе Церкви, нежели об изменении учебных программ, и хотя молодой Локк был пленен его остроумием и красноречием, подход к обучению в колледже вызывал его раздражение. Он не понимал, зачем нужно было писать столько книг, где дурно пересказывались одни и те же тезисы.

Джону Локку помог его товарищ по Вестминстерской школе Ричард Лоуэр, учившийся на медика. Он был знатоком и пропагандистом трудов Декарта, экспериментальной медицины, не преклонялся перед авторитетами, но требовал изучать природу таковой, какова она есть. В 1660 году было создано Лондонское королевское общество, которое не зависело от университетов и стало центром экспериментов в области медицины, физики, химии, оптики. Лоуэр поставил целью стать его членом и добился своего. Дружба Локка и Лоуэра была крепкой, благодаря своему другу начинающий философ зачитывался новой философией и знал основные труды Декарта почти наизусть.

Хотя Локк в 1658 году стал магистром философии, он не оставлял занятий медициной и в 1675 году получил второй диплом, медицинский. Готовя диссертацию по этой науке, он общался с ведущими учеными своего времени, такими как Роберт Бойль и Роберт Гук. Благодаря им Локк понял, что мир – это не совокупность готовых вещей, есть еще и микромир, в который мы можем проникнуть лишь с помощью приборов, есть сложные физические взаимодействия, химические реакции, множество факторов, влияющих на состояние материи. Нельзя объяснять явления небольшим числом принципов, на самом деле механика природы сложнее и требует пытливости, а не только знаний. Он начал разочаровываться в Декарте: великий француз объяснял работу человеческого организма отчасти по образцу механизма, но успехи химии и физики не позволяли считать глаз или желудок механизмом, пусть даже сложным. Спор с Декартом – такая же магистральная мысль Локка, как и его дискуссия с устаревшей университетской схоластикой – он никак не мог согласиться с мыслью Декарта о собственном содержании нашего ума. Ведь наш ум – это тоже явление, тоже событие природы, и его опыт – продолжение той жизни, которой живет мир. Если мы допускаем особое содержание разума, то мы просто умножаем сущности, прибавляя к поведению вещей еще и неизбежное поведение наших мыслей.

В 1666 году, как раз в тот год, когда Ньютон, уехавший из Кембриджа из страха перед чумой, увидел падающее яблоко и написал свой первый трактат по физике, Локк познакомился с лордом Энтони Эшли Купером, 1-ым графом Шефтсбери. Больше знаменит его внук, 3-ий граф Шефтсбери, основоположник современной эстетики, переосмысливший такие понятия искусства, как «гений», «вкус» и «возвышенное». Но дед был не менее известным человеком – видный политик, выдающийся экономист своего времени, глава казначейства. В Оксфорд граф приехал в надежде вылечиться от хронического заболевания, и врачи ему помогли. А также рекомендовали Локка как энергичного и трудолюбивого, который сможет все время консультировать графа и следить за его здоровьем.

Локк переехал в лондонский дом графа, где жил безбедно, имел возможность общаться как с высшим светом, так и с близкими ко двору учеными. Он поступил в ученики к Томасу Сиденхему, одному из основоположников неврологии и диетологии, описавшему пляску святого Витта и научившемуся лечить подагру. Правда, этот «отец английской медицины», будучи суровым пуританином, не любил новые изобретения, отвергал микроскоп, считая, что важнее ощупывать организм, чем рассматривать микроорганизмы. Но при этом Сиденхем повлиял на философию Локка, в частности, в понимании воздействий на организм как оставляющих одновременно следы и впечатления.

Когда граф Шефтсбери слег из-за инфекции печени, Локк обежал всех лондонских врачей и собрал консилиум, что было не совсем обычно в то время. Он красноречиво убеждал докторов вспомнить все их искусство и найти выход. В конце концов группа врачей решилась на рискованную операцию, которая прошла успешно. После этого граф советовался с Локком и по всем политическим вопросам.

В Лондоне он также поработал несколько лет в совете по торговле и плантациям фактически как главный специалист колониального министерства, делая расчеты, будет ли колебаться цена на ввозимые из Нового света товары. Локк впервые понял, что нужно измерять товар не кораблями, а партиями, и что международная торговля основана не на накоплении богатств, а на рентабельности владений. Вообще, применение сложных математических расчетов в торговле, выходящих за пределы простой бухгалтерии, было тогда неожиданным, но Локк в этом преуспел, и его советами стали руководствоваться придворные, занимавшиеся деловыми операциями.

В 1672 году граф Шефтсбери становится лордом-канцлером, и с этого момента все время Локка занято подготовкой документов и проектов законов. Основанная Шефтсбери в парламенте группа получила в 1678 году название «виги»: это были предприниматели-пуритане, считавшие, что будущее экономики не за владением имениями, а за свободной торговлей. Виги – предшественники современных экономических либералов, они сопротивлялись реставрации Стюартов и считали, что абсолютизм мешает развитию банковской и кредитной системы. Дела Шефтсбери в такой напряженной политической борьбе шли не очень хорошо, и Локк отпросился в 1675 году в отпуск во Францию, чтобы узнать о новых достижениях медицины, в частности, о правилах клинического наблюдения, созданных в университете Монпелье. Во Франции он успел и поработать преподавателем медицины, и поучиться, и пообщаться с философом Никола Мальбраншем, в определенном смысле своим двойником в философии, только Локк опирался на опыт, а Мальбранш – на созерцание. В Англию он вернулся лишь в 1679 году, когда амбиции монархии были обузданы и граф Шефтсбери получил контроль над парламентом, правда, недолгий. Локку было поручено работать над законами по ограничению власти короля, иначе говоря, участвовать в той деятельности, которая в конце концов привела к Славной революции 1688 года. После нее дрейф обратно к католичеству оказался уже невозможен. Билль о правах 1689 года, утвердивший свободу слова и запретивший королю штрафовать подданных без санкции суда, впитал в себя ряд идей Локка. Впрочем, взгляды этого философа, которого иногда называют «отцом либерализма», были иногда смелее даже Билля о правах, входящего в конституцию современной Великобритании, учитывая, что он говорил о равенстве всех людей и праве каждого человека участвовать в формировании правительства.

Последние годы реакции перед революцией всегда суровы. Опасаясь ареста из-за подозрения в заговоре, Локк в 1683 году бежал в Нидерланды. К сожалению, он не застал Баруха Спинозу, умершего несколько лет тому назад, но с учениками этого философа много общался и в целом одобрял его стремление анализировать суждения разума и строить этику и политику на новых разумных основаниях. Правда, Спиноза казался ему слишком отвлеченным, слишком одухотворяющим наши чувства, Локк требовал большего самоотчета. Тем временем в Нидерландах Вильгельм Оранский собирал войско, чтобы свергнуть Якова II Стюарта, так что новый двор формировался на глазах Локка и с его участием.

На волне Славной революции, в свите новой королевы Марии II, Локк вернулся в Англию. После возвращения в уже свободной стране он смог напечатать свои главные труды: «Опыт о человеческом разумении», «Два трактата о гражданском правлении» и «Письмо о веротерпимости». Астма заставила его переехать из города в Эссекс, в дом леди Машем, очень его почитавшей. При этом Локк продолжал писать письма, ездить в Лондон и другие города, вести дискуссии с Исааком Ньютоном, а также с Джоном Драйденом, очень талантливым, но довольно беспринципным в политике поэтом, создавшим английскую оперу и вообще английский литературный классицизм. Тем временем партия вигов пополнялась новыми членами, и все они считали Локка своим главным героем: без его прямого участия не были бы приняты законы, действующие и в современной Великобритании.

В «Двух трактатах о гражданском правлении» Локк утверждает, что коль скоро все люди являются потомками Адама, то все они юридически имеют равные права и на власть, и на собственность. Неравенство, власть монарха возникли лишь потому, что люди не смогли найти гражданского согласия и начали войны. В отличие от Томаса Гоббса, полагавшего, что монархия необходима, потому что только абсолютная власть остановит войны, Локк считал войны эпизодом более общего гражданского несогласия, и, по его мнению, монархия, поощряя неравенство, углубляет это несогласие, а значит, провоцирует новые войны. Поэтому необходим «гражданский договор», согласие людей, основанное на здравом смысле: люди рано или поздно понимают, что, договорившись уважать друг друга, они будут терпеть меньше ущерба в своих делах. Если кто-то начинает притеснять их, следует резко расширить права, например, в ответ на увеличение налогов потребовать политического представительства. И так следует действовать не ради частной выгоды, но ради общего интереса, состоящего в том, чтобы люди перестали чинить обиды друг другу и действовать через насилие.

Умер Локк 28 октября 1704 года. Он был похоронен на сельском кладбище, недалеко от дома Машемов, в котором провел тяжелые, но вместе с тем счастливые последние годы жизни. Незадолго до смерти он лишился слуха, о чем очень сожалел.

Локк никогда не был женат, не имел детей, равно как и не купил себе за всю жизнь дома, будучи везде гостем. В этом проявилось его строгое пуританское воспитание: он смотрел только в книги, следил за новостями и даже лечил лишь тех, кто его об этом просил, опасаясь, что если он станет востребованным врачом, то это превратит жизнь в развлечение, лишив серьезности. Неустанный труженик и путешественник, полемист, умевший часами молиться и строго поститься, отец либерализма, почти вольнодумец, – таким Локк предстает перед нами.

Как философа его принято относить к «британскому эмпиризму», иначе говоря, к учению, что как впечатления, так и понятия приходят из опыта. Часто его причисляют к сторонникам «сенсуализма», учения о первичности ощущений по отношению к актам сознания, что тоже верно, но требует уточнения: Локк понимал ощущение только как некоторый момент восприятия, а не как первую причину всех наших знаний. Для него несомненно, что Бог устроил мир разумно, но именно поэтому нельзя переносить домыслы своего ума на окружающий мир. Напротив, нужно строго и пытливо узнавать, как устроены процессы, развивая отдельные науки. Для этого сборника мы выбрали произведения Локка, где он создает новое научное знание, требуя не уступать его ни бытовым привычкам, ни инерции речевых формул, ни предрассудкам эпохи.

Александр Марков,
Профессор РГГУ и ВлГУ

Рассуждение о чудесах

Перевод Е. С. Лагутина

Этот небольшой трактат был написан Локком как часть обширного задуманного труда о разумном смысле христианской догматики. Сам труд создан не был, но полемически заостренная работа стала важным примером того, как философ, опирающийся на разум и здравый смысл, говорит о возможности в истории явлений, не предусмотренных простой механической причинностью.

Понятие «чудо» обязательно в авраамических религиях (иудаизме, христианстве и исламе), вместе с тем, оно никогда не было критерием истинности религии: чудеса могут совершать и ложные пророки. Поэтому божественное действие, согласно богословам, нужно искать не там, где происходят вообще чудеса, но где они ведут к признанию могущества Бога, а значит, истинности суждений о Нем как о могущественном. Новый Завет предпочитает слову «чудо» слово «знамение», означающее боевое знамя в функциональном значении спасительного сигнала к перестроению в гуще боя, собирающего вокруг себя общину верных. Локк и говорит о чудесах с точки зрения очевидца, которого они с одной стороны побудили встать под знамя нравственного действия, а с другой стороны, позволили непротиворечиво судить о Боге как причине вещей.

Заметим, что Локк допускает чудеса именно потому, что для него религия – опыт, встреча с порядком событий, превышающим известный нам из частного и обособленного опыта. Недоверие к чудесам, обычное в XIX и XX веке, исходит не только из успехов отдельных наук, где все явления должны быть объяснены «имманентными» (принадлежащими тому же порядку вещей) причинами, но и из понимания религии как чувства. Действительно, для сердечного исповедания или внутреннего переживания святости внешние чудеса не нужны, даже оскорбительны. Гегель или Лев Толстой стремятся очистить Евангелие от них, считая соответствующие рассказы исключительно уловкой для тогдашней легковерной публики, не имеющей отношения к нравственной сущности христианства.

Но Локк понимал религию не как внутреннее переживание, но как определенный договор, завет, и, следовательно, чудеса также необходимы истинной религии, как и другие доказательства истины, например, как удачные эксперименты в науке. Равно как и успехи науки, которым он сам всячески способствовал, не противоречат чудесам, потому что каждая наука для него исследует свое «имманентное», свои порядки причин и явлений, тогда как чудо принадлежит области исторического объяснения, а не причинности. Для Локка история и рассказ о ней определяются множеством факторов, и то, что этот рассказ осмыслен – тоже чудо. А не чудо ли то, что история полна насилия и принуждения, но люди в конце концов выбирают свободу?

* * *

Рассуждать о чудесах, не определив сначала, что следует понимать под словом «чудо», – значит создавать лишь видимость рассуждения, а на самом деле говорить впустую.

Локк начинает с требования определения, без которого любая аргументация эффектна, но не истинна. В оригинале «видимость рассуждения» обозначена словом show. Тогда это слово означало как показное зрелище, так и видимость, мнимость, иллюзорность.

Чудо, как я его понимаю, есть воспринимаемое органами чувств действие, которое очевидец, в силу того что оно выше его понимания и противоречит, по его мнению, естественному ходу вещей, принимает за божественное деяние.

Действие – буквально, «операция», какое-то изменение вещи, не основанное на простой причинности, и так понятной. Например, способность пищи насыщать – это ее действие, ибо мы можем проследить лишь то, что пища отяжелила наш желудок, тогда как действие, насыщение – более сложный процесс.

Тот, кто присутствует при этом событии, есть очевидец; тот, кто верит в свершение этого события в прошлом, как бы ставит себя на место очевидца.

Вероятно, против этого определения можно выдвинуть следующие два возражения: 1. Во-первых, оказывается весьма неопределенным, что же есть чудо; ибо, раз оно зависит от мнения того, кто его наблюдает, для одного будет чудом то, что для другого не будет таковым.

В ответ на это достаточно заметить, что данное возражение не имеет никакой силы, за исключением только одного случая: если его выскажет тот, кто сможет дать такое определение чуду, против которого нельзя выдвинуть само это возражение; а сделать это, я думаю, нелегко; ибо, если по всеобщему согласию чудом может быть только то, что превышает силу природы в установленных, постоянных законах причин и следствий, признано чудом может быть только то, что, по мнению людей, выходит за пределы этих законов. Но поскольку каждый в состоянии судить об этих законах только на основании своего собственного знакомства с природой и своих понятий о ее силе (а у разных людей они различны), неизбежно такое положение, при котором для одного будет чудом то, что для другого таковым не является.

Локк оспаривает тезис о зависимости чуда от мнения указанием на то, что последнее сопровождает любое восприятие природы. А так как знакомство с природой у людей различно, значит, мы можем говорить только о совокупном мнении, способном признать что-то чудом. Такое понимание мнения не было возможно в классической философии, поскольку в ней сама природа указывала на истинность происходящих в ней событий, и философ, знающий причины, тем самым претендовал на знание истины, в отличие от господствующих мнений частных лиц в социальной и политической жизни. Классическое понимание истины и мнения нормативно для научного знания, все же претендующего на истину, но Локк рассуждает как интеллектуал, для которого ситуация дискуссии как общественная ситуация держится на мнениях, потому что природа общественно значимых явлений никогда не будет прозрачной. Необходимы новые науки, способные выяснить истину в исторических и общественных делах, а не только в отдельных природных явлениях.

2. Второе возражение против данного определения будет состоять в том, что расширенное таким образом понятие о чуде может иногда включать действия, которые не имеют в себе ничего необычного или сверхъестественного и тем самым делают тщетным использование чудес для подтверждения божественного откровения.

Расширенное – до включения в понятие чуда всего, механизмы чего непонятны. При этом такие чудесные явления могут быть и в социальной жизни, например, внезапное заключение мира воюющими сторонами. Такие явления следует назвать чудесными, но нельзя назвать необычными, учитывая, что политики хотели мира.

На это я отвечаю: вовсе нет, если правильно понимать то доказательство, которое получает божественное откровение от чудес.

Чтобы удостовериться в каком-либо откровении как исходящем от Бога, необходимо знать, что вестник, его доставивший, послан Богом, а это нельзя узнать кроме как на основании какого-либо свидетельства, данного ему самим Богом. Давайте тогда посмотрим, не являются ли чудеса – как я их определяю – такими свидетельствами и не направят ли они нас безошибочно прямо в поисках божественного откровения.

В этом рассуждении Локк переворачивает классический «парадокс лжеца»: если лжец говорит «я лгу», то лжет ли он или говорит правду? Так и здесь, когда человек заявляет, что он несет божественное откровение, то может ли он быть сразу объявлен самозванцем, если он выступает как свидетель, а не как носитель мнения? Очевидно, что самозванный пророк может существовать, но именно потому, что мы способны отличить его от истинных пророков.

Божественное откровение – и это следует принять во внимание – получает подтверждение только от тех чудес, которые совершаются для доказательства того, что человек, сообщающий откровение, действительно послан Богом. Откровение не имеет никакого отношения ко всем другим чудесам, совершающимся в мире, сколько бы их ни было и какими бы великими они ни были. Случаев, когда есть или могла быть потребность в чудесах для подтверждения откровения, гораздо меньше, чем можно предположить. В языческом мире, среди бесконечного и беспорядочного нагромождения божеств, мифов и культов, не было места для божественного утверждения одного из них против всех остальных. Те, кто имел много богов, были свободны в своем поклонении; и поскольку ни одно из их божеств не претендовало на то, чтобы быть одним-единственным истинным богом, то нельзя предполагать, что при языческой системе религий один из язычников мог использовать чудеса для утверждения только своего культа или для уничтожения культа другого язычника; еще менее нужны были чудеса для подтверждения каких-либо догматов веры, поскольку ни у одного из божеств просто не было таких, в которые должны были бы верить те, кто им поклонялся. И, в силу этого, я не помню ни одного чуда, отмеченного греческими или римскими авторами, которое было бы совершено для утверждения чьей-либо миссии или учения. В подтверждение этого мы находим у св. Павла (1 Кор. 1, 22) замечание о том, что иудеям (это правильно) требовались чудеса, а что касается эллинов, то они искали чего-то иного – у них не было потребности (и они не видели пользы) в чудесах для того, чтобы обратить внимание на какую-либо религию с целью принять ее. И действительно, поистине достойно изумления, насколько бог века сего ослепил умы людей, если мы примем во внимание, что языческий мир получил и постоянно исповедовал религию, которая, не будучи основанной на разуме, не имела и твердой опоры в виде откровения. Они не знали ни ее происхождения, ни ее создателей и, кажется, даже не заботились о том, откуда она пришла или чьей властью она сообщена; и тем самым для ее подтверждения не нужно было упоминать о чудесах: они были им не нужны. Ибо хотя кое-где и появлялись какие-то намеки на откровение, для подтверждения его не было даже намеков на чудеса.

Локк говорит об античной веротерпимости как заведомо не допускающей чудес: ведь если выбор богов для поклонения оказывается с самого начала частным делом, то чудо как публичное действие попирает саму природу античной религии как слишком частного занятия.
Чего-то иного… – согласно апостолу Павлу, мудрости, иначе говоря, философских советов на все случаи жизни.
Бог века сего… – дьявол, цитата из 2 Кор. 4, 1. Мы исправили ошибку прежнего перевода. Апостол Павел говорил о невосприимчивости язычников к новому откровению, объясняя это преданностью «веку сему», иначе говоря, здешнему миру с его суетой и смертными желаниями.

Если мы будем направлять свои мысли, руководствуясь прошлым, то должны прийти к выводу, что чудеса как своеобразные верительные грамоты вестника, сообщающего божественную религию, могут иметь место только в том случае, если предполагается существование одного-единственного истинного бога; а что это именно так, что это заложено в природе самого явления и по-другому быть не может, я думаю, будет выявлено в ходе нашего дальнейшего рассуждения. Из тех, кто пришел от имени одного-единственного истинного бога, заявляя, что принес от него закон, у нас в истории имеются четкие сведения только о трех, а именно о Моисее, Иисусе и Магомете. Ибо персы о своем Зороастре или индусы о своем Браме (не упоминая уже о всех диких россказнях религий, распространенных на совсем уж далеком Востоке) говорят столь туманно или столь явно вымышленное, что о них нельзя составить какого-либо определенного мнения. Далее, поскольку из трех упомянутых выше Магомет для подтверждения своей миссии не претендует ни на какие чудеса, ибо у него их просто нет, а откровения, удостоверяемые чудесами, – это откровения Моисея и Иисуса, и они подтверждают друг друга, из этого следует, что во всем этом деле с чудесами, как оно обстоит в действительности в соответствии с реальными фактами, нет вообще никаких трудностей; и я думаю, что самые щепетильные или скептически настроенные люди не могут на основании чудес возбуждать малейшее сомнение в отношении божественного откровения Евангелия.

Представления Локка о зороастризме и индуизме были очень общими: знакомство с этими конфессиями не входило в интересы образованного человека, который в освещении религиозной ситуации ориентировался больше на античных авторов, чем даже на свидетельства путешественников. Под «далеким Востоком» имеются в виду Китай и Япония, для Локка это явно очень экзотические страны.
Предания ислама о чудотворениях Мухаммада существуют, но исповедание его чудотворцем не обязательно для мусульманина. Кроме того, его чудеса, вроде получения молока от овец, не дававших молока, ничем не превосходят чудеса, приписывавшиеся христианским святым, и в этом смысле могут быть оставлены незамеченными.

Но поскольку люди думающие и просвещенные будут приводить случаи, которых никогда не было и, можно предполагать, вообще никогда не будет, поскольку схоласты и спорщики будут поднимать вопросы, где их вообще нет, и вступать в споры, в которых нет необходимости, я прошу позволения сказать, что тому, кто приходит от Бога с посланием, которое он должен сообщить миру, нельзя не верить, если он подтверждает свою миссию чудом, потому что предъявляемым им свидетельствам нужно по праву верить. Ибо каждый разумно мыслящий человек должен сделать такой же вывод, какой сделал Никодим: «Мы знаем, что Ты – учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог» (Иоан. 3, 2).

Локк связывает понятие чуда с личной ответственностью за высказывание: как нельзя до конца переложить ответственность за свои высказывания на других людей, сказав, что твои высказывания были ими внушены, так нельзя считать и чудеса исключительно действием посторонних сил, а не действием самого посланника.

Например, Иисус из Назарета заявляет о себе, что он послан Богом. Он одним словом усмиряет бурю на море. Один человек смотрит на это как на чудо и, следовательно, не может не принять его учение; а другой думает, что это могло быть делом случая или знания погоды, а не чудом, и поэтому остается в стороне, но впоследствии, видя, как Иисус идет по морю, признает это за чудо и начинает верить. Однако на третьего это не оказывает такого влияния, он подозревает, что, может быть, это было сделано при помощи духа; но тот же самый человек, видя впоследствии, как наш Спаситель одним своим словом вылечил безнадежного паралитика, признает это за чудо и становится его новообращенным последователем; четвертый игнорирует чудо в данном случае, а впоследствии обнаруживает чудо в том, что Иисус дает зрение человеку, слепому от рождения, или воскрешает мертвых, или сам воскрешается из мертвых, и таким образом принимает его учение как откровение, исходящее от Бога. Из всего этого очевидно, что раз чудо признано, то учение не может быть отвергнуто; к тому, кто допускает это чудо, учение приходит вместе с теми заверениями, которые дает божественное подтверждение, и он не может ставить под сомнение его истинность.

Дух – в данном случае злой дух, дьявол. Очевидно, что исцеление не могло быть совершено его силой, поскольку оно посрамило злых духов, мучивших человека.

Затем необходимо ответить на следующий вопрос: что должно быть достаточно сильным побуждением для того, чтобы принять какое-либо необычное действие за чудо, т. е. совершенное самим богом для подтверждения откровения, исходящего от него?

Побуждение (inducement) – специфический правовой термин, который лучше переводить как «побудительная причина», иначе говоря, логическое или фактическое основание для принятия окончательного решения.

И на это я отвечу: то, что несет на себе признаки более могучей силы, чем та, которая проявляется в сопротивлении этому действию. Ибо, во-первых, это устраняет главную трудность, где она проявляется более всего, и снимает все сомнения в отношении этого вопроса, когда необычайные и сверхъестественные действия приводятся в поддержку противоположных миссий, о которых, я полагаю, праздные люди поднимают больше шума, чем того требует такое простое дело. Ибо раз сила Бога превосходит любую другую силу и ему нельзя оказать противодействия силой, равной его силе, и раз нельзя предположить, что его честь и доброта допустят унижение его вестника и его истины из-за появления более мощной силы на стороне обманщика и в поддержку лжи, то всегда, когда появляется противник и сталкиваются двое, утверждающие, что они посланы небом, те знамения, которые несут на себе явные следы воздействия более могучей силы, всегда будут определенным и неопровержимым доказательством того, что истина и божественная воля на той стороне, где они проявляются.

Миссия – как в общем смысле «задача», так и в более специальном «религиозная программа».

Ибо хотя раскрытие того, как были или могут быть совершены ложные чудеса, недоступно пониманию людей несведущих, а часто этого не может постичь даже самый осведомленный наблюдатель, который в силу этого вынужден признать, что, по его уразумению, они превосходят силу естественных причин и следствий, однако, он не может не знать, что они не являются печатями, поставленными Богом для удостоверения своей истины, поскольку им противостоят чудеса, которые несут на себе очевидные знаки более могучей и высшей силы, и поэтому они вообще не могут поколебать авторитет того, кто получил такую поддержку. Вообще нельзя даже предполагать, чтобы бог позволил лжи, высказанной в противодействие истине, исходящей от него, получить поддержку более могучей силы, чем та, которую проявит он сам для подтверждения и распространения учения, которое он дал в откровении, с тем чтобы в него веровали.

Печать и знак – обычные и в библейском, и в классическом мире образы сохранения таинства, непосредственного присутствия Бога. Отсюда, например, «запечатление Бога в сердце», другие образы религиозности.

Как египетские жрецы, так и Моисей вызывали появление змеев, крови и жаб, и в глазах наблюдателей это не могло не показаться в равной мере чудесным; и если бы дело ограничилось этим, то нельзя было бы определить, кто же из спорящих послан Богом и на чьей стороне истина. Но когда змей Моисея поглотил их змеев, когда Моисей вызвал появление мошкары и мух, чего они сделать не могли, то решение стало ясным и легким. Было очевидно, что Яннес и Ямбрес действовали с помощью низшей силы и их действия, какими бы чудесными и необычайными они ни были, не могли ни в коей мере поставить под сомнение миссию Моисея; она еще более укрепилась в результате этого противодействия, а после него стала более неопровержимой, чем если бы против нее не выдвигались эти возражения.