Kitobni o'qish: «Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья», sahifa 5

События в Рязани были не первым появлением монголов в западной степи. Двадцать лет назад татары уже совершали короткий набег на средневековую Русь, но этот набег был скорее небольшой репетицией. После этого один новгородский летописец писал: «За наши грехи среди людей появились неизвестные племена. Один Бог знает, кто они и откуда пришли»¹⁵⁶. Рязань, напротив, была частью грандиозного замысла по завоеванию мира. Имя Чингисхан означает «Император человечества», и хотя к моменту падения Рязани основатель Монгольской империи был мертв уже десять лет, его захватнические амбиции жили в его сыновьях и внуках. После подчинения большей части северного Китая в 1210-х годах и Центральной Азии в 1220-х годах монгольское руководство провело в 1235 году курултай (великое собрание), на котором было принято решение идти на Запад.

Европа ничего не знала о курултае, но в 1230-е годы по степи на запад распространялось достаточно слухов, чтобы вызвать глубокое чувство беспокойства. Рассказывались истории об ужасных массовых убийствах в Центральной Азии, а после падения Рязани и других русских городов почти ежедневно появлялись слухи о вторжении татар. В 1238 году рыбный промысел в Ярмуте был приостановлен, потому что клиенты из Германии были слишком напуганы и отказывались отправляться в дорогу¹⁵⁷. В конце 1230-х годов непосредственная опасность стала очевидной, когда один из самых непримиримых врагов христианского мира, «Старец-горы», лидер фанатичных мусульманских «Ассасинов Ирана», по сообщениям, отправил посланника в Европу, чтобы предложить совместный альянс против татар¹⁵⁸. Правда это или только слух, для современников это событие было столь же шокирующим, как и подписание пакта Молотова – Риббентропа в современной истории.

9 апреля 1241 года, когда завоеванная Россия лежала в руинах, сильнейшие войска Европы собрались вместе на одном поле на территории Польши, чтобы встретить натиск монголов. После этой битвы татары отправили домой девять мешков с ушами противника. Два дня спустя в Мохи была разгромлена большая венгерская армия. Вскоре после этого в окрестностях Вены появилось небольшое татарское войско. Восточную Европу наполнили беженцы, а Западную охватила паника. В Германии ходили слухи, что татары – это Гог и Магог, два потерянных племени Израиля, устраивавшие погромы против евреев. Во Франции один рыцарь предупреждал Людовика IX, что монголы скоро будут у Соммы. В Англии монах Мэтью Пэрис предсказывал кровавую бойню невообразимых масштабов. Он говорил, что монголы «монстры, а не люди, бесчеловечные и жестокие, жаждущие и пьющие кровь, пожирающие мясо собак и людей и поражающие всех жестокостью и невообразимым ужасом»¹⁵⁹.

В Риме папа получил письмо от великого хана Угэдэй, в котором было написано следующее: «Вы лично, как король всех королей, придете, стар и млад, чтобы поклониться мне и служить мне. Тогда мы примем вашу покорность. Если вы не подчинитесь Божьему приказу, мы будем считать, что вы – наши враги»¹⁶⁰.

Однако на этом черная полоса для Европы прервалась. Как раз в то время, когда казалось, что весь христианский мир вот-вот будет уничтожен, в монгольской королевской семье возник разлад, и наступательные операции на Запад были остановлены. Это дало шанс духовным лицам, таким как Гильом, улучшить отношения между Востоком и Западом. Таким образом, в 1250-х годах, когда монголы опять перешли в наступление, они шли уже не против христианского мира, а против своего более старого врага. В 1220-х годах монгольские полчища уже свергли исламскую власть в Центральной Азии, теперь они снова были нацелены сокрушить ее, на этот раз в самом сердце мусульманства, на Ближнем и Среднем Востоке.

Услышав о падении Багдада в 1259 году, один христианский летописец возрадовался: «Теперь, через пять сотен лет, несправедливость, причиненная этим городом, вернулась ему, и он наказан за всю кровь, которую пролил».

Десять лет спустя генуэзцы прибыли в Каффу, а венецианцы – в Тану в устье Дона, через несколько лет молодой Марко Поло пересек пустыню Гоби, наблюдая за местной дикой природой. Особенно его поразила вездесущность одного вида животных. «На этих равнинах в норах живет огромное количество фараоновых крыс»¹⁶¹, – отмечал он.

«Фараоновой крысой» в Средневековье называли тарбагана.

Глава III
Накануне дня мертвых

Деревушка Броутон спрятана в глубокой укромной долине. Здесь есть два ручейка, две улицы, а площадь ее настолько мала, что едва ли заслуживает внимания историков. На большинстве карт она выглядит как местность серо-зеленого цвета между Хантингдоном и Питерборо. Действительно, если не считать шпиля местной церкви, возвышающегося над склоном долины, как рука утопающего над поверхностью воды, Броутон можно было бы назвать «сельской Атлантидой», затерявшейся среди нескольких тысяч гектаров оксфордской глины в живописной, зеленой сельской местности Англии.

Как и многие средневековые деревни, Броутон образовался на месте лесной опушки. За триста лет до того, как родился местный житель по имени Джон Гилберт, деревья плотной стеной подступали к дверям сельских домов, но к 1314 году – когда Джону исполнилось девятнадцать лет – окружающий деревню лес был вырублен, а на его месте появились аккуратные квадраты пашен и пастбищ золотистого и зеленого цвета. Средневековый путешественник, ехавший летним утром по дороге из Хантингдона, мог бы сравнить Броутон с островом с соломенной крышей, плывущим по течению в залитом солнцем море из качающегося овса и ячменя. Во времена Джона в Броутоне проживало около 268 жителей, что незначительно ниже его средневекового максимума в 292 человека¹⁶². Данных о численности местных животных нет, но коровы, куры, свиньи и лошади, еще только начинающие заменять волов в плуге, проживали в Броутоне в большом количестве. Животные бродили по деревенским улочкам и садам, как любопытные экскурсанты, заглядывая в двери, загорая на клумбах с розами, посматривая на стариков перед домом хозяйки пивнушки. Вечером, пока двуногие обитатели Броутона пили, готовили, спорили и занимались любовью в одной комнате, четвероногие броутонцы спали, ели и испражнялись в другой, а иногда даже и в той же самой комнате.

Можно сказать, средневековый Броутон оставил после себя коллективную биографию, состоящую из ежегодного цикла событий – рождений, смертей, браков, правонарушений, закладных и исков, которые фиксировались в протоколах местных судов. На их основании можно утверждать, что в течение жизни Джона Гилберта, то есть в начале четырнадцатого века, в Броутоне активно шел процесс англицирования. В 1306 году Уильям Пискатор стал Уильямом Фиссером или Фишером (английский эквивалент для Пискатора), через несколько лет Ричард Беркариус стал Ричардом Шеппардом (английский эквивалент для Беркариус), а Томас Кокус – Томасом Коуком. Джона, вероятно, при рождении звали Йоханнес, а его друга Роберта Крейна – Робертусом. Только Джон, носивший фамилию де Броутон в честь названия своей деревни, сопротивлялся этой тенденции англицирования. Вероятно, де Броутон, простой человек, который смог чего-то добиться в этой жизни, не мог заставить себя отказаться от этого причудливого французского «де».

Записи местного суда также свидетельствуют, что в Броутоне, как и во многих маленьких деревнях, случались свои конфликты. С 1288 по 1299 год двоюродная бабушка Джона по имени Алота была арестована четыре раза за приготовление некачественного пива. В записях не уточняется, что именно послужило поводом для ареста, но пивоварщицы нередко добавляли в свой продукт экскременты курицы, чтобы ускорить брожение. Муж Алоты, Реджинальд, также упоминается в протоколах суда. В 1291 году Реджинальду было предъявлено обвинение в совершении прелюбодеяния с «женщиной из Уолтона». Насколько известно, Алота не давала публичных комментариев по этому делу, но, возможно, стоит упомянуть, что после очередного ареста Алота появилась в суде под руку с другим жителем деревни, Джоном Клерикусом, который жил в нескольких домах от Гилберта.

Имя Джона Гилберта также фигурирует в документах сельского суда. В начале февраля 1314 года Джон был оштрафован за то, что пил эль и играл в alpenypricke – игра типа хёрлинга¹⁶³ – с Робертом Крейном и Томасом Коуком в лесу возле Броутона, хотя он должен был работать в это время в аббатстве Рамси. Деревня Бротоун была частью владений аббатства, что в духе феодализма означало, что ее жители должны были жертвовать монахам часть своего труда.

Будучи вилланом аббатства, или, попросту, крепостным, Джон должен был два дня в неделю работать на земле во владениях монахов или на личной ферме. В обмен на труд в эти дни Джон получал alebedrep¹⁶⁴, еду и эль, или, если у монахов было плохое настроение, waterbedrep, еду и воду. Но даже alebedrep, к которому прилагались толстые куски теплого хлеба и улыбки служанок, был скудной компенсацией за работу на колком февральском ветру, дующем на полях аббатства, и удары тяжелого железного плуга по больному плечу. Во время сбора урожая, когда нагрузка Джона в аббатстве удваивалась, он проводил в полях монахов по десять часов под палящим августовским солнцем, возвращался в Броутон в сумерках, работал до ночи на семейной ферме, а затем засыпал на соломенной циновке, слушая тяжелое дыхание волов в соседнем помещении.

В Броутоне жизнь Джона была такой же предсказуемой, как и смерть. Хромая нога его отца и искривленная спина дяди (деформации позвоночника, артрит и остеоартрит были распространены среди средневекового крестьянства¹⁶⁵) – все это говорило о том, что ждет его впереди, будущее отчетливо читалось на изможденных лицах тридцатилетних жителей деревни. Джон будет много работать, умрет молодым – вероятно, до сорока¹⁶⁶ – и точно так же, как каждое утро в уютное английское небо над Броутоном поднимается солнце, так и на следующий день после его смерти у двери будет стоять представитель аббатства и требовать от его наследницы-вдовы лучшую лошадь или корову в качестве налога на наследство.

Так было всегда. Но, по крайней мере, в тринадцатом веке, в годы подъема, у крестьянина был реальный шанс получить вознаграждение за свой тяжелый труд. Хорошая погода и плодородная почва позволяли относительно легко получать излишки урожая сельскохозяйственных культур, а быстро развивающиеся города обеспечили готовый рынок сбыта не только для дополнительно выращенных пшеницы и ячменя, но и для крестьянских ремесел. Если у человека был небольшой надел земли – а у крестьян тринадцатого века часто он был, – он также мог рассчитывать на повышение ее стоимости¹⁶⁷. Ко времени жизни Джона Гилберта все эти варианты дохода исчезли.

Между 1250 и 1270 годами продолжался долгий средневековый подъем. Одна из величайших ироний Черной смерти заключается в том, что она пришла именно тогда, когда глобальная средневековая экономика, средство освобождения от Y. pestis, приближалась к своему краху. А пока в Европе наблюдался необычайный подъем внутренней экономики, особенно сельскохозяйственной, которой люди отдавали особое предпочтение. Этот подъем охватил весь континент, но в Англии, стране, где бережно хранились все записи, этот процесс был задокументирован с особой тщательностью. Около 1300 года площадь новых вспахиваемых земель уменьшилась, в то время как на все еще возделываемых землях производительность либо снизились, либо они вообще перестали использоваться. После столетий бурного роста средневековый крестьянин столкнулся со своими же ошибками. Некоторая часть плодородных земель, введенных в эксплуатацию в эпоху Обезлесенья двенадцатого века, была истощена, а менее плодородные участки, которые вообще не имело смысла освобождать от леса, были полностью заброшены.

Как это ни парадоксально, снижение производительности сопровождалось долгосрочным снижением цен на основные продукты – пшеницу и ячмень. Когда экономика пошла на спад, снизился и уровень жизни, стали появляться огромные очаги нищеты. Многие отчаявшиеся крестьяне просто перестали работать. Сначала заброшенными оказались отдельные фермы, а затем и целые деревни. По официальным данным, в 1322 году, в западном Дербишире пустовало шесть тысяч акров земли и 167 домов¹⁶⁸. Городская торговля и коммерция также пошли на спад. В начале четырнадцатого столетия арендная плата в центре Лондона была ниже, чем несколько десятилетий назад, а извилистые лондонские переулки наводнили угрюмые нищие и попрошайки. В период спада снизился даже импорт кларета¹⁶⁹ – главного символа благосостояния англичан. В деревнях и городах Франции, Фландрии и Италии наблюдалась почти такая же картина. К 1314 году миллионы людей жили в крайней нищете, и еще несколько миллионов были в шаге от нее.

Резкий кризис в Европе позволяет провести параллель с мальтузианской ловушкой, спровоцировавшей вспышку Черной смерти у тарбаганов. В течение двенадцатого и тринадцатого веков население Европы росло быстрее, чем ресурсы, в результате чего в четырнадцатом веке континент поплатился за свой неразумный рост экономическим крахом и демографической катастрофой. Однако в этой истории были свои нюансы. В традиционном мальтузианском сценарии – например, в сообществе тарбаганов в год всплеска, – население продолжает хаотично расти, пока бедствие не решит сбежать от него, как грабитель ночью. В Европе этого не произошло. И бум рождаемости, и экономический рост закончились примерно в одно и то же время – где-то между 1250 и 1270 годами. После этой остановки уровень жизни во многих регионах снизился, а в других застыл на одном уровне, что свидетельствует о том, что баланс между ресурсами и людьми едва-едва соблюдался. Но так как демографический кризис был преодолен за почти сто лет до чумы, мальтузианский сценарий, возможно, не был неизбежным. «Многие голодали, а многие, несомненно, недоедали, – говорит историк Дэвид Херлихи, – но каким-то образом людям удалось выжить. Около 1300 года численность населения оставалась успешно стабильной»¹⁷⁰.

Если абстрагироваться от цифр, на ум приходит следующий образ Европы, испытывающей спад, – человек, стоящий по шею в воде. Утопление вроде как ему не грозит, но положение человека настолько удручающе, что даже совсем незначительный подъем уровня воды может убить его. Как утверждает доктор Херлихи, многолюдная Европа вполне могла бы уцепиться за «неопределенное будущее», но, как и у человека в воде, после того как земли пришли в негодность и экономика рухнула, у континента не было права на ошибку. Чтобы просто продолжать держать голову над водой, все остальное должно было идти без потрясений, но в начале четырнадцатого века стало возникать множество проблем, начиная с климата.

Швейцарские фермеры в долине Саазервишпа, возможно, были первыми в Европе, кто заметил, что погода начала меняться. Примерно в 1250 году оживший ледник Аллалин начал покрывать традиционные пастбища фермеров. Возможно, первыми, кто заметили изменения, были гренландцы, почувствовавшие внезапный холод августовских ночей и заметившие появление льда в местах, где его никогда раньше не видели. «Лед подступает так близко к рифам, что никто не может пройти по старому маршруту, не рискуя своей жизнью»¹⁷¹, – писал норвежский священник Ивар Баардсон. Или же первыми европейцами, осознавшими, что Малый оптимум закончился, могли быть рыбаки на Каспийском море, где в конце тринадцатого века проливные дожди вызвали подъем уровня воды. В самом сердце Европы Малый оптимум уступил место Малому ледниковому периоду около 1300 года¹⁷²¹⁷³. Люди заметили, что зима стала холоднее, но особенно встревожило их лето, внезапно прохладное и очень дождливое. К 1314 году череда скудных, посредственных урожаев резко повысила цены на продовольствие¹⁷⁴. Этой осенью каждый крестьянин в каждом затопленном водой поле осознал: еще одно такое холодное, влажное лето, и люди будут вынуждены есть собак, кошек, мусор – все, что они смогут раздобыть для пропитания. С приближением лета 1315 года люди молили о возвращении солнца, но, как капризный ребенок, холод и мокрая погода упрямились и не уходили. Март выдался таким холодным, что люди едва уже верили в то, что весна когда-нибудь вернется на луга Европы. Затем, в апреле, серое небо стало зловеще черным, и пошел такой дождь, какого никто никогда не видел прежде: холодный, изнурительный и яростный. Он с силой бил по коже, по глазам, оставлял красные отметины на лице и разрывал мягкую влажную почву, словно лезвие плуга. В некоторых районах южного Йоркшира проливные дожди смыли верхний слой почвы, обнажив подстилающую породу. В других областях на месте полей появились бурные реки. Суровой весной 1315 года повсюду в Европе можно было увидеть людей и животных, которые стояли, дрожа, под деревьями, повернув головы и спины против ветра и дождя. «Воды было столько, что казалось, будто настал Потоп»¹⁷⁵, – писал один очевидец из Зальцбурга.

На Фландрию обрушились одни из самых сильных ливней. Несколько дней подряд над Антверпеном и Брюгге были слышны треск и гром, отражавшиеся эхом и похожие на раскаты артиллерийского обстрела. Изредка вспыхивающие удары молнии освещали каскады рек, текущие внизу по улицам города. Вдоль их берегов ряды покрытых сажей прямоугольных домов клонились к центру узких фламандских улочек, словно пьяницы. Во всех домах протекали потолки и полы, очаг не горел, продукты все сгнили, дети дрожали от страха, а взрослые молились. Иногда дождь прекращался, и тогда люди указывали пальцами на лучи солнца, похожие на золотую слезу в сером небе, и говорили: «Слава Богу, все кончено!» Затем на следующий день или через день небо снова затягивали тучи, и дождь начинался заново¹⁷⁶.

На протяжении всего сурового лета 1315 года неспокойная Атлантика приносила сильнейшие дожди, ломая плотины, размывая деревни и вызывая мощные наводнения, в результате которых гибли тысячи людей. В Йоркшире и Ноттингеме на низменностях образовались огромные внутренние моря. Рядом с английской деревней Мильтон проливной дождь затопил королевскую усадьбу. В некоторых районах сельскохозяйственные угодья были разрушены на долгие годы, а других местах – уничтожены навсегда.

Обнищавшие крестьяне, которые были вытеснены на самые неплодородные земли во время Обезлесенья двенадцатого века, были полностью разорены. Только в трех английских графствах было заброшено шестнадцать тысяч акров пахотной земли. «Шестеро землевладельцев погрязли в нищете», – писал один из жителей Шопшира. К концу лета эти шестеро превратятся в сотни тысяч. В начале 1315 года повсюду в Европе беднякам приходилось ютиться под деревьями и крышами хижин, слушая, как потоки дождя выбивают причудливые узоры на листьях и почве. Они ходили по полям и «паслись как скот», стояли вдоль дорог и просили милостыню, рыскали вокруг домов и таверн в поисках заплесневелых остатков пищи. Гостивший у друга французский нотариус встретил «большое количество людей обоих полов, босых, и многие, за исключением женщин, вовсе были без одежды». На севере во Фландрии один очевидец писал, что «крики, которые издавали бедняки, были настолько сильными, что, казалось, ими можно было сдвинуть с места камень»¹⁷⁷.

Урожай 1315 года был самым плохим в истории. Пшеница и рожь не вызрели и пропитались водой, часть урожая овса, ячменя и полбы удалось спасти, но этого было очень мало. Выжившая кукуруза была напитана влагой и не вызрела на колосьях. На нижнем Рейне «начался рост цен на пшеницу, и изо дня в день цены росли все больше»¹⁷⁸. Во французских летописях тоже упоминается «chierté» (высокая цена) на продукты питания «especiaument à Paris». В Лувене стоимость пшеницы за семь месяцев увеличилась на 320 процентов, в Англии пшеница, которая в 1313 году продавалась за пять шиллингов за кварту¹⁷⁹, всего два года спустя оценивалась в сорок шиллингов¹⁸⁰. Осенью в английской сельской местности бедняки едва могли свести концы с концами. Годовой запас ячменя, самого дешевого зерна, обходился семье в шестьдесят шиллингов, а средняя годовая заработная плата рабочего составляла половину этой суммы¹⁸¹. Цены на бобы, овес, горох, солод и соль также выросли по сравнению с предыдущими периодами. Даже если какие-то продукты и были в наличии, то размытые водой мосты и дороги часто не давали возможности их доставить.

Первые зимние месяцы 1316 года принесли еще больше страданий. По мере того как еда дорожала, люди начинали есть птичий помет, домашних животных, заплесневевшую пшеницу, кукурузу и, наконец, отчаявшись, друг друга. В Ирландии, где темными дождливыми ночами повсюду эхом был слышен стук лопат и звук отрывания мяса от костей, голодные люди «извлекали тела мертвых из могил, снимали мясо с черепов и ели его»¹⁸². В Англии, где осуждали такое поведение ирландцев, друг друга ели только заключенные. «Воры, сидящие в тюрьме, – писал монах Джон из Трокелоу, – пожирали своих находящихся при смерти сокамерников»¹⁸³. По мере того как голод усиливался, люди шли на отчаянные меры. «Некоторые люди из-за невыносимого голода поедали собственных детей», – писал один немецкий монах. Другой современник тех событий сообщал: «Во многих местах родители, убившие своих детей, а дети – своих родителей, пожрали их останки»¹⁸⁴.

Многие историки считают, что рассказы о людоедстве преувеличение, но никто не сомневается, что отдельные случаи поедания человеческого мяса все же были.

Весной 1316 года стали фиксироваться случаи нарушения общественного порядка. В Броутоне Аньес Уолмот, Реджинальд Роджер, Беатрис Басс и Уильям Хорсман были изгнаны из деревни за кражу еды. В Уэйкфилде Адам Брей арестовал своего сына Джона за то, что тот забрал бушель¹⁸⁵ овса с семейной фермы¹⁸⁶. В десятках других английских деревень вспыхивали ожесточенные споры по поводу сбора остатков урожая. В другие времена зерна, остававшиеся на пашне после жатвы, подбирали самые бедные крестьяне, но теперь из-за нищеты даже зажиточные крестьяне повсюду стояли на коленях на грязных полях и собирали неубранные зерна. Тем летом несколько крестьян поплатились своей жизнью в конфликтах по поводу оставшегося урожая. По мере нарастания напряженности люди начали хвататься за оружие, новыми инструментами крестьянина стали нож, меч, дубина и пика. Люди воровали еду или что-либо, что можно было выменять на еду, воровство процветало как в море, так и на суше. В связи с ежедневными случаями пиратства в апреле 1316 года встревоженный английский король Эдуард II дал указание своим матросам «давать отпор злоумышленникам, совершающим человекоубийство и другие чудовищные действия на море против подданных этого королевства и против иностранцев, прибывающих в королевство с провизией»¹⁸⁷.

Дождь продолжался весь май и июнь 1316 года. В Кентербери толпы отчаявшихся людей собирались под мрачным, изборожденным тучами небом, чтобы помолиться о «скорейшем успокоении воздуха»¹⁸⁸, но все было напрасно. В Броутоне ливневые дожди с такой силой прибивали пшеницу и ячмень к грязной земле, что стебли выглядели так, будто их пригладили утюгом. В Йоркшире заболоченные поля аббатства Болтон, измученные дождями, непрерывно лившими восемнадцать месяцев, полностью ушли под воду¹⁸⁹. Урожай ржи в 1316 году был на 85,7 процента ниже нормы. Второй подряд неурожайный год сломил сопротивление людей. Смерть от голода современники описывали как «самую жестокую и чудовищную», «преисполненную слезами», «самую неописуемую»¹⁹⁰. Истощенные человеческие тела были везде – в полуразрушенных хижинах и на лесных полянах, они плыли лицом вниз по затопленным полям, неслись по городским рекам, торчали из гор грязи и лежали наполовину утопленные в земле под размытыми мостами. В Антверпене крепкие грузчики кричали по утрам на весь город: «Мертвых вынести на улицу!»¹⁹¹ В Эрфурте, Германия, лоснящиеся от дождя трупы бросали в грязную канаву перед городской стеной. В Лувене в тележках «отвозили трупы несчастных людей на новое кладбище за городом дважды или трижды в день»¹⁹². В Турне местный аббат Жиль Ли Мюизи жаловался, что «бедные нищие умирали один за другим»¹⁹³.

Словно чувствуя человеческие страдания, животные в Европе тоже начали гибнуть в огромных количествах. Часть овец и крупного рогатого скота умирала от печеночной двуустки, другие, вероятно, от сибирской язвы. Но, наверное, самой распространенной причиной смерти была чума крупного рогатого скота – болезнь, при которой наблюдаются такие симптомы, как выделения из носа, рта и глаз, хроническая диарея и неконтролируемое желание постоянно испражняться. В дождливом июне и июле 1316 года повсюду, словно печальная музыка лета, слышны были измученные голоса умирающих животных, тщетно пытавшихся выжить на грязных пастбищах¹⁹⁴.

Непривычное питание, испорченная пища и низкая устойчивость к болезням в целом также стали причиной гибели многих людей. По-видимому, весьма распространено было отравление спорыньей – эрготизм, о котором один английский монах написал: «Это болезнь дизентерийного типа, возникающая из-за испорченной пищи, от которой у человека болело горло или начиналась сильная лихорадка»¹⁹⁵. Однако это описание не вполне передает все ужасы эрготизма, который в Средние века назывался «огнем Святого Антония». Сначала грибок спорыньи, появляющийся в заплесневелой пшенице, поражает мышечную систему, вызывая болезненные спазмы, затем кровеносную систему, перекрывая кровоток и вызывая гангрену. В конечном итоге руки и ноги жертвы чернеют, разлагаются и отмирают, часто бывают галлюцинации, как при употреблении ЛСД. Если судить по голоду в Ирландии 1847 года, то можно предположить, что в Средние века наблюдался острый дефицит витаминов. В период с 1315 по 1322 год, когда дожди окончательно прекратились, у многих людей, должно быть, развилась деменция от пеллагры (дефицита ниацина) или слепота от ксерофтальмии (дефицита витамина А). Эпидемии тифа, вероятно, стали причиной смерти еще многих тысяч людей¹⁹⁶.

Особенно «везло» тем, кто умирал от голода, когда на конечной стадии заболевания кожа становилась чрезвычайно хрупкой и приобретала коричневый оттенок, начинался обильный рост волос на лице и гениталиях, а желание жить ослабевало.

Джон Гилберт, чье имя исчезает из записей деревни Бруотон после 1314 года, возможно, умер именно такой смертью. Спустя несколько месяцев блужданий сквозь туман и дождь Джон, обросший и с глазами мертвеца, наверное, сел однажды в поле, посмотрел в небо и, как и тысячи других европейцев его поколения, решил, что бороться дальше больше не было никакого смысла.

«Великий голод», общее название для всех неурожаев, был огромной человеческой трагедией. В Англии умерло полмиллиона человек¹⁹⁷, примерно от 10 до 15 процентов городских жителей Фландрии и Германии не пережили это несчастье¹⁹⁸, так же как и большое, но неизвестное точно количество сельских жителей Европы.

Однако Великий голод, хоть и был разрушительным, был всего лишь предвестником грядущих ужасных событий.

Люди, пережившие Черную смерть, видели прямую связь между чумой и недоеданием, точно так же, как мы, современники, видим связь между курением и раком легких. Флорентиец Джованни Морелли объяснял пятидесятипроцентную смертность от чумы в городе сильным голодом, случившимся в центральной Италии годом ранее. По его словам, в сельской местности хлеба не было у двадцати человек из ста. «Подумайте, как истощен был их организм»¹⁹⁹. Француз Симон Кувин назвал недоедание служанкой чумы. «Тот, кто ел плохую, непитательную пищу, пал жертвой дыхания болезни»²⁰⁰, – замечал он. Однако многие современные историки ставят под сомнение связь между чумой и недоеданием. На каждый такой пример, типа Флоренции, они приводят контрпример, где потери от Черной смерти были умеренными или даже легкими, несмотря на недавно случившийся голод. Критики также указывают и на другое несоответствие. В годы между Великим голодом и чумой качество питания людей по факту несколько улучшилось. Отсюда возникает вопрос: как в таком случае питание могло стать предрасполагающим фактором для заражения Черной смертью?

Однако, возможно, критики не смогли найти связь между чумой и недоеданием, потому что они просто не там искали. Региональные вспышки болезни, которые произошли после Черной смерти – эпидемии 1366–1367 гг., 1373, 1374, 1390 и 1400 гг. – все они возникали в периоды острой нехватки продуктов питания²⁰¹. Более того, глубокое недоедание в годы Великого голода могло сделать миллионы европейцев более уязвимыми перед Черной смертью. «Голода в течение трех лет достаточно для того, чтобы сформировать долгосрочные разрушительные последствия для будущего благополучия новорожденных детей»²⁰², – говорит историк из Принстона Уильям Честер Джордан, отмечающий, что неполноценное питание часто препятствует правильному развитию иммунной системы, в результате чего молодые люди на протяжении всей жизни подвержены болезням.

«Можно сделать вывод, – заявляет профессор Джордан, автор исследования о Великом голоде, – что высокую смертность от Черной смерти стоит объяснить следующим: люди, которым во время чумы было больше тридцати и сорока лет, в период голода 1315–1322 годов были маленькими детьми, а значит, они более подвержены развитию болезни, чем те, кто был во время голода уже взрослым или родился после него»²⁰³.

Выводы профессора Джордана основаны на данных о животных, однако недавнее исследование, проведенное британским ученым, доктором С. Э. Муром, показывает, что недостаточное питание плода в утробе матери также является фактором, влияющим на развитие иммунной системы человека. Изучая группу молодых африканских взрослых, доктор Мур обнаружил, что люди, рожденные в «недостаточно питательный голодный сезон» (зима и ранняя весна), в четыре раза чаще умирают от инфекционных заболеваний, чем взрослые, рожденные в «обильный сезон сбора урожая». В заключение своего доклада доктор Мур пишет: «Другие данные из литературы также подтверждают гипотезу о том, что задержка внутриутробного развития (вызванная в этом случае недостаточным питанием матери) замедляет деление клеток в течение сенситивных периодов в развитии иммунной системы. При таком развитии событий ранние повреждающие факторы могут быть «запрограммированы» и в дальнейшем будут оказывать постоянное влияние»²⁰⁴.

Связь между Великим голодом и Черной смертью подтверждается одним историческим свидетельством, а именно количеством смертельных случаев от чумы. Области, где в результате голода умерло большое количество детей, меньше пострадали от Черной смерти, потому что там проживало меньшее количество уязвимых взрослых в популяции, а именно взрослых с врожденно дефектной иммунной системой. Модель смертности в средневековой Фландрии как раз соответствует этой парадигме. В регионе, где во время Великого голода погибло очень много детей, от чумы умерло меньше людей, чем во многих соседних областях.