Kitobni o'qish: «Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья», sahifa 3

Легочная чума является вторым типом болезни, и – что уникально – она может передаваться непосредственно от человека к человеку. Однако, как и другие формы инфекции, она также берет свое начало от грызунов и насекомых. В некоторых случаях бубонной чумы бациллы покидают лимфатическую систему и поражают легкие, вызывая вторичную легочную чуму. Так как больной начинает кашлять и отхаркивать кровь – основные симптомы легочной чумы, – болезнь теперь не нуждается в своем переносчике: блохе. Теперь она может распространяться среди людей как обычная простуда или ОРВИ – по воздуху. И хотя вспышки заболевания случаются и летом, чаще легочная чума встречается зимой, когда более низкие температуры способствуют передаче измельченных и замороженных капель мокроты и слюны.

Как и в случае с бубонной чумой, существуют некоторые заметные различия между современным вариантом «легочной чумы» и ее средневековым аналогом. Одним из них является частота встречаемости. Сегодня такая форма относительно редка, однако в первый год прихода Черной смерти в Европу казалось, что легочной чумой болеют повсюду в Италии и на юге Франции. Другим заметным отличием является заразность. Современная легочная чума не является сильно «цепкой» болезнью, да и не может она быть таковой. Бактерии чумы больше по размерам, чем вирусы, и, следовательно, их труднее передать непосредственно от человека к человеку – более крупным бациллам нужны большие воздушные капли, и даже если они достигают другого человека, то обычно застревают в верхних дыхательных путях, не добравшись до легких.

Даже принимая во внимание склонность средневековых жителей к преувеличению, создается впечатление, что легочная чума тех времен была не просто очень заразной, она была похожа на взрыв, как ядерная цепная реакция. «Дыхание, – писал один напуганный сицилийский летописец, – распространяло инфекцию среди людей, что стоят вместе и разговаривают, и казалось, будто жертвы заражались внезапно и умирали от нее…Больные сильно кашляли кровью, и после трех дней непрекращающейся рвоты, от которой не было никакого лекарства, они умирали, а вместе с ними гибли не только те, кто разговаривал с ними, но и любой, кто покупал их вещи, прикасался или дотрагивался руками до них»⁷¹.

Легочная чума характеризуется очень высокой смертностью. Если ее не лечить, уровень смертности среди заболевших составит от 95 до 100 процентов.

Третьей формой заболевания является септическая чума, летальность которой без лечения составляет сто процентов. Мощное движение огромных количеств чумных бацилл непосредственно в кровеносную систему вызывает такую сильную интоксикацию, что даже насекомые, обычно неспособные к передаче Y. pestis, например, вши, могут стать переносчиками болезни. Во время вспышки септической чумы в начале двадцатого века среднее время жизни от появления симптомов до смерти составляло 14,5 часа⁷².

Были предположения, что термин «Черная смерть» появился из-за ужасного изъяна, который появлялся на теле человека при септической чуме – конечности становились такими же черными и твердыми, как уголь. Однако сепсис не является частым симптомом чумы, и в любом случае использование термина «Черная смерть» для средневековой чумы объясняется старой исторической ошибкой. В 1631 году историк по имени Иоганн Исаак Понтанус, возможно, провел аналогию с Сенекой, который использовал латинский термин «Черная смерть» (Arta mors) для описания вспышки эпидемической болезни в Риме. Понтанус предположил, что это определение отлично подойдет и для описания событий в четырнадцатом веке. Шведы, которые начали использовать выражение около 1555 года (swarta döden), датчане, которые стали применять его пятьдесят лет спустя (den sorte Død), и остальная часть Европы, которая начала прибегать к выражению «Черная смерть» в восемнадцатом веке, возможно, подверглась тому же заблуждению⁷³. Поколение, пережившее средневековую чуму, называло ее moria granisissima, la mortalega grande, très grande mortalité, grosze Pestilentz, peligro grande и huge mortalyte: названия, которые переводятся примерно как «великий мор», или, более разговорным языком, «большая смерть»⁷⁴.

Одна из величайших загадок средневековой чумы заключается в том, как именно беглые генуэзцы смогли пережить морское путешествие длиной в шестнадцать сотен миль от Каффы до Сицилии, у берегов которой чума вошла в европейскую историю. Даже если бы бегущие от болезни галеры сначала зашли в Константинополь и другие порты на пути в Италию, что кажется вероятным, то оказаться в открытом море с Y. pestis было бы все равно что попасть в мясорубку. Единственное возможное объяснение загадки – счастливые гены. Недавние исследования показывают, что одна аллель⁷⁵, CCR5-Δ32, способна обеспечивать защиту от чумы⁷⁶. Возможно, у некоторых из членов экипажа была эта счастливая аллель.

А вот что именно происходило, когда Каффа скрылась за горизонтом, как раз известно.

На второй или третий день в море один из мужчин просыпается с жаром. После того как он снова засыпает, его попутчик крадет у него зараженную блохами куртку. Через несколько дней вор заболевает. По мере того как слухи о болезнях мужчин распространяются по кораблю, паникующие члены экипажа собираются в конюшнях на нижней палубе, чтобы поделиться слухами и вступить в сговор. Той ночью с задней стороны корабля послышался всплеск, потом еще один. Но никто не стал поднимать тревогу, когда тела исчезли с поверхности воды в ряби лунного света.

Время в путешествии тянулось, и болезнь все больше захватывала судно. Люди начинали буквально бросаться друг на друга, и этот сценарий повторится позже в Европе, когда туда придет чума. Избиения, убийства, массовые казни, мятежи – и только прогрессирующая болезнь смогла предотвратить полную анархию. Люди становятся слишком больными, и сначала они не в состоянии убивать, а затем и работать. Рулевой с шейным бубоном привязан к штурвалу, корабельный плотник с кровавым кашлем – к своей банке⁷⁷, оснастчик, дрожащий от лихорадки, – к мачте.

Постепенно каждое спасающееся от болезни судно становится похожим на страшный театр абсурда. Повсюду ходят бредящие мужчины, которые разговаривают с ветром, в запачканных кровавыми каловыми массами штанах, плачущие мужчины, зовущие погибших матерей, жен и детей. Люди, сыплющие проклятиями, хулят Бога, машут кулаками в равнодушное небо и захлебываются кровью от кашля. У некоторых людей гной вытекает из язв на лице и теле, при этом смрад стоит просто невыносимый. Кто-то вяло и равнодушно смотрит на жестокое серое море. Те, у кого совершенно повредился рассудок, истерически смеются и кусают до крови грязные ногти. Раздутые тела мертвецов катаются взад-вперед по раскачивающимся палубам, пока, наконец, не ударяются о перила или мачту и не взрываются, как пиньята.

В течение тысячи дней между осенью 1347 года, когда генуэзцы, прибывшие на Сицилию, уже настолько больные, что «если кто-то даже просто говорил с одним из них, он тоже оказывался зараженным», и зимой 1351–1352 годов, когда чума пересекла ледяную Прибалтику и вернулась обратно в Россию, Y. pestis затянула петлю палача вокруг шеи Европы.

Из Сицилии, где чума непрерывно бушевала в течение дюжины месяцев, один из векторов эпидемии направился на запад, вдоль побережья Средиземного моря до Марселя, где в ту суровую зиму 1347–1348 годов, вероятно, погибла половина города. Устремившись от Роны к Авиньону, в апреле 1348 года чума положила конец одной из легендарных историй любви в западной литературе, изобличив моральную слабость папы и вдохновив голодных свиней Авиньона на ночные походы по местным кладбищам. Дальше на восток, в адриатическом портовом городе Рагуза власти отметили приход весны тем, что приказали всем гражданам оформить завещание. В июне чума посетила Париж, где на муниципальном кладбище закончились места для захоронений, а знаменитый медицинский факультет Парижа объявил, что причиной заболевания является «необычное расположение Сатурна, Марса и Юпитера, случившееся 20 марта 1345 года»⁷⁸. Позже тем мрачным летом чума раздвоилась, как язык змеи. Один ее рукав понесся на север, в сторону Турне на фламандской границе, где церковные колокола непрерывно звонили в течение двух дней, чтобы объявить о начале эпидемии. Второй рукав, привлеченный запахом войны и смерти вокруг недавно осажденного Кале, обогнул побережье и устремил свой взор на запад, через канал в сторону Англии. Там, на территории от Дувра до Лендс-Энда, взволнованные англичане пристально вглядывались в морской горизонт – как это снова повторится через несколько столетий во время Битвы за Британию летом 1940 года.

В июле Y. pestis проскользнула через кордон наблюдателей и вошла в маленький порт Мелкомб. Месяц спустя в городе стало так тихо, что были слышны только шум дождя по деревенским крышам и прибой, бившийся о меловые скалы Дорсета на юге. В том страшном сентябре болезнь резко сменила направление и поздним летом пошла на восток, через непрекращающийся ливень в сторону Лондона, где король скорбел о смерти своего любимого ребенка. «Никто не удивится, что это ужасное горе так опустошило нас изнутри, ведь мы же люди»⁷⁹, – писал Эдуард III о своей умершей от чумы дочери, пятнадцатилетней принцессе Джоанне. Весной 1349 года, когда зеленые холмы Уэльса наполнились эхом пения птиц, местный поэт написал: «Смерть приходит в нашу жизнь, как черный дым»⁸⁰. Одним прекрасным майским днем Y. pestis прибыла в Дербишир, где за три коротких месяца убила жену, отца, сестру, невестку и тетю крестьянина Уильяма де Уэйкбриджа. За Ирландским морем, в Дублине, где живых на улицах стало меньше, чем мертвых, францисканец Джон Глинн написал: «Я жду смерти среди мертвых»⁸¹.

Еще один рукав чумы проник в Европу через Геную, где в последний день 1347 года несколько галер бросили свой якорь. Когда по ночным улицам города дул сырой зимний ветер, в окне местного нотариуса Антонио де Бенитио горела свеча. Он оставался в зараженном городе, чтобы оформлять завещания для клиентов, которые не смогли убежать. Уверенно продвигаясь внутри страны по узким равнинам центральной Италии, чума в один холодный мартовский день обрушилась на Флоренцию, в которой умерло так много людей, что церковные колокола даже не звонили, чтобы хоть как-то сохранить общественный дух. «Больные не могли слышать их, и это было также во благо здоровым»⁸², – писал один из выживших. В июне, когда чума прибыла в Сиену, сборщик налогов и бывший сапожник по имени Аньоло ди Тура заявил: «Это конец света»⁸³. Соседняя Пистойя более прагматично встретила эпидемию. «Отныне, – провозгласили отцы города, – каждую могилу стоит рыть на глубину двух с половиной локтей»⁸⁴. В августе эпидемия достигла Перуджи, где Джентиле да Фолиньо, один из самых знаменитых врачей Италии, остался в городе, чтобы помогать бедным. Когда богатые и знатные жители Перуджи бежали, богатый и знатный да Фолиньо остался на своем посту, посещая зловонные лачуги больных, пока наконец чума не сгубила и его.

Спустившись с Альпийских перевалов в Австрию осенью 1348 года, Y. pestis убивала, оставляя после себя такое зловоние, что, как сообщает один очевидец, волки, охотившиеся на местных овец, «развернулись и ушли обратно в чащу, как будто встревоженные каким-то верным знаком»⁸⁵. Прибыв в Центральную Европу, эпидемия спровоцировала беспрецедентный всплеск антисемитизма. В сентябре 1348 года в Шильоне, городке неподалеку от Женевского озера, одного еврейского хирурга и женщину-еврейку обвинили в распространении чумы и заставили хирурга выбирать между собой и своей общиной, а женщину – между собой и своим сыном.

В январе 1349 года в Базеле местные жители-евреи были сожжены на одном острове на Рейне, а ответственно подошедшие к гигиене жители Шпейера, опасаясь заражения, поместили умерших от чумы мертвых евреев в винные бочки и сбросили в реку. В феврале в качестве профилактической меры Страсбург собрал своих евреев на местном кладбище и сжег их. Войдя на кладбище, несколько молодых красивых евреек отказались от помилования христианами и настояли на том, чтобы тоже пойти на костер. Но чума все равно не помиловала Страсбург. В Вормсе члены местной еврейской общины, опасавшиеся смерти от рук своих христианских соседей, заперлись в своих домах и подожгли себя. В Констанце под серым мартовским небом группа евреев с песнями и смехом вошла в огонь.

Пока чума пробиралась через непроходимые леса Германии, из ловушки средневекового тевтонского менталитета вырвался еще один демон: флагелланты, которые верили, что проклятие великого мора можно снять путем самобичевания и убийства евреев. Двадцать лет спустя один свидетель вспоминал истерию, вызванную флагеллантами. «Люди, – писал он, – злобно истязали свои обнаженные тела до крови, а толпы, то плачущие, то поющие, кричали: «Спасите нас!»⁸⁶

В мае 1349 года английский корабль, перевозивший шерсть, принес чуму в Берген, Норвегию. Через несколько дней после прибытия все пассажиры и члены экипажа погибли. К концу короткого скандинавского лета чума устремилась по восточной дуге в сторону Швеции, где король Магнус II, полагая, что мор – промысел разгневанного Бога, ввел в стране «пятницы без еды» и «босые воскресенья», в надежде усмирить Его божественный гнев. Подойдя к восточному побережью Гренландии, Y. pestis столкнулась с высокими ледяными скалами, которые подобно щиту поднимались над холодным, покрытым белой шапкой морем. Не испугавшись, палочка не сдалась. Позже наблюдатель напишет, что с этого момента «ни один смертный никогда не видел этот [восточный] берег или его жителей»⁸⁷.

За три с половиной года Y. pestis завершила свой круг смерти. Чума затронула жизнь каждого европейца: убив треть из них, болезнь оставила две трети скорбящих и плачущих.

Такова история этой эпической трагедии.

Глава II
«Они монстры, а не люди»

На карте Евразийская степь похожа на рай для путешественника, ведь картографы изображают ее в виде широкой зеленой полосы, которая свободно простирается через середину континента, от Белоруссии до Китая. Однако раем она может показаться только весной, когда воздух теплый, трава не слишком высокая, а ветер разносит запахи диких цветов. Наполеон, а вслед за ним и Гитлер узнали, что такое западная степь зимой – это поля, покрытые снегом высотой по пояс, это огромное безликое море, которое вздымается и клубится, когда из тундры дует арктический ветер. На карте невозможно изобразить летнее солнце, которое висит так низко над голыми августовскими равнинами, что, кажется, путешественник может вытянуть руку вверх и почти дотронуться до него, нельзя передать непрекращающееся жужжание комаров, которые в некоторых частях степи бывают размером с большой палец человека и могут оставить укус размером с небольшую опухоль.

Дальше на восток, на Монгольском плато, где степь огибает пустыню Гоби, простирающуюся по территории Китая, картографы часто указывают на изменение ландшафта – здесь начинается полоса песочного цвета. Части восточной степи напоминают морское дно, высохшее под солнцем за много миллиардов лет. Между ржавыми каньонами обрыва и песчаными возвышенностями, больше напоминающими холмы, чем горы, низкие волнистые участки скалистого грунта стекаются в безграничный горизонт, похожий на морские волны, в то время как над головой, над шумными стаями кружащихся стервятников – бескрайнее небо, давящее своей бесконечностью, которая буквально сжимает душу до размеров спичечной головки. Даже в разгар весны единственное, что можно найти в этой части степи, – это пучки твердой колючей травы и кости людей и животных, которым не посчастливилось пережить зимние снегопады.

В путеводителе La Practica della Mercata Франческо Бальдуччи Пеголотти попытался облегчить долю средневекового путешественника по степи с помощью заверений: «дорога из Таны в Пекин совершенно безопасна»; советами в отношении секса – «купец, который хочет взять с собой из Таны женщину, может спокойно сделать это», – а вот чего нельзя делать никогда: «не пытайтесь сэкономить на [переводчике], выбрав плохого»⁸⁸⁸⁹. Но La Practica давала не вполне верные рекомендации. Покидая Каффу, путешественник должен был рассчитывать на то, что он проведет восемь-двенадцать месяцев на спине монгольского пони или в гужевой повозке, не увидит вокруг себя ничего, кроме горизонта и степи, а ночью единственным источником тепла будет тепло тела его попутчика⁹⁰. Столь же дикими, как и местность, были грозные монголы, населявшие азиатские равнины. «Они как животные», – писал один путешественник с Запада. «Они живут как первобытные люди и кладут мясо под седло, чтобы размягчить его, не используют плуг и не имеют постоянного жилья. Если вы их спросите, откуда они пришли и где родились, они не смогут ответить»⁹¹. Гильом де Рубрук, фламандский священнослужитель, посетивший Монголию в тринадцатом веке, назвал татарских женщин «удивительно толстыми» с «ужасно разукрашенными лицами», а мужчин – похожими на карикатуры, с короткими коренастыми телами и «чудовищно огромными головами»⁹². И мужчины, и женщины были невероятно грязными – монголы не мылись, полагая, что это может разозлить Бога.

Французский историк Рене Гроссе назвал открытие Азии «столь же важным событием для людей Средневековья, как открытие Америки для людей эпохи Возрождения»⁹³. Но было бы точнее называть открытие Азии в Средневековье не просто «открытием», а «повторным открытием». Во времена античности новости с Востока время от времени доходили на Запад по Шелковому пути, который проходил через перешеек пустыни между Китаем и Аравией или через снежные перевалы Памирских гор в Центральной Азии, где встречались представители Рима и Китая для обмена товарами. Но с начала седьмого века Европа оказалась в изоляции на западном краю Евразии, став пленницей своего собственного хаоса и краха. Пробуждающийся Запад одиннадцатого и двенадцатого веков знал о Востоке, точнее, о тонкой полосе берегового Ближнего Востока, где генуэзским и венецианским купцам разрешалось покупать азиатские товары у арабских посредников с огромной наценкой. За пределами же Аравии все утопало в мифах, окутанных легендами, – о странных азиатских расах вроде людей с песьими головами⁹⁴ или людей без головы, о народах гог и магог, которые, как полагали, были связаны с исчезнувшими племенами Израиля, о Пресвитере Иоанне, таинственном христианском правителе Востока, о райском саде Эдеме, который был где-то в Индии⁹⁵. Но до середины тринадцатого века, когда монголы объединили под собой степь от Киева до Китая, никто на Западе не сталкивался ни с одним из этих восточных чудес.

Первыми европейцами, отправившимися в Азию, были священнослужители. Папский посланник Джованни де Мариньолли рассказывал, что великий татарский хан был «чрезвычайно восхищен» подарками папы⁹⁶. Джованни из Монтекорвино перевел на монгольский Новый Завет и состарился в Китае раньше времени. «Я состарился и стал седым больше из-за непосильного труда и проблем, чем из-за возраста»⁹⁷, – писал Джованни после одиннадцати лет пребывания на Востоке. Там побывал и неугомонный Гильом, францисканский монах, преодолевший все трудности путешествия по степи, в том числе самую большую из них – переводчика-алкоголика. Благодаря Гильому средневековая Европа получила свое первое представление о китайской письменности, узнала о крепком монгольском ликере, называемом кумыс, о тибетцах, тибетском племени, члены которого раньше ели своих родителей после их смерти, но потом оставили эту традицию. Гильом также был первым европейцем, который верно определил, что Каспий не имеет выхода к морю, а значит, и к океану⁹⁸, а величайшим его достижением является участие, в, возможно, первом богословском Суперкубке. Майским вечером 1254 года в столице Монголии Каракоруме, на краю пустыни Гоби, Гильом вошел в многолюдный шатер и в присутствии самого Великого хана начал отстаивать западную концепцию монотеизма перед tunis, буддийским священником.

– Только глупцы утверждают, что Бог один, – заявил хитрый буддист. – Разве на земле не имеется много великих правителей? То же самое и с Богом. Десять богов имеется на небесах, и никто из них не всесилен.

– Да, – ответил Гильом, – но ни один из ваших богов не сможет спасти вас, поскольку [если вы попадете в трудную ситуацию] у отдельного Бога нет абсолютной власти, а значит, он не сможет вам помочь»⁹⁹.

После обмена мнениями Гильом почувствовал, что выиграл дискуссию, но, увы, три монгольских судьи, которые наблюдали за прениями, не согласились и объявили победителем буддийского священника.

Вторую волну европейских гостей составили торговцы, большинство из которых были генуэзцами или венецианцами. На Восток их влекла возможность покупать азиатские товары непосредственно от производителя¹⁰⁰. Никто не знает наверняка, сколько из таких торговцев-путешественников пошло по стопам Марко Поло, сына отважного молодого торговца из Венеции, который пересек степь в начале 1270-х годов. Но к началу четырнадцатого века в нескольких китайских городах, включая Пекин, были шумные итальянские поселения, а по двум торговым путям между Востоком и Западом, открытым для европейцев, активно шли караваны¹⁰¹. Путешествие в Азию по морю могло занять до двух лет – но, боже, какие красоты встречал путешественник на своем пути! Морское путешествие можно было начать в Трабзоне, греческой колонии на Черном море, или в Тебризе, иранском городе, усеянном минаретами, столь сказочно богатом, что один гость из Европы заявил, что город «настолько богаче Великого хана, насколько все его королевство богаче короля Франции»¹⁰². Из Крыма и Ирана маршрут вел вниз, к порту Ормуз на южной оконечности Персидского залива, а затем через Индийский океан в Коллам, индийское королевство, где под колышущимися пальмами, казалось, собрались все чудеса семи морей. В Колламе можно было увидеть неуклюжих слонов и болтливых обезьян, местные рынки, где в знойную жару в воздухе витал аромат перца и корицы, и порт, переполненный огромными китайскими океанскими кораблями, моряки на которых во время гребли пели «ла-ла-ла». Конечной остановкой в путешествии был Ханчжоу, восточная Венеция и одно из величайших чудес средневекового мира. В городе, простирающемся на сто миль вокруг и охраняемом двенадцатью большими воротами, были голубые каналы, пожарные бригады, больницы и изящные широкие улицы с домами, на дверях которых были перечислены имена всех жителей. Вдоль каналов Ханчжоу, соединенных двенадцатью тысячами мостов, проплывали лодки ярких расцветок и прогуливались «самые красивые женщины в мире»¹⁰³, – так заявил один пораженный до глубины души гость с Запада. Во дворце неподалеку татарский хан принимал еду из рук пяти поющих девственниц¹⁰⁴.

Но морские путешествия занимали очень много времени, поэтому многие торговцы с запада предпочитали более быстрый сухопутный маршрут. В Средние века их было несколько, включая знаменитый Шелковый путь. Но около 1300 года начал набирать популярность новый маршрут через северную степь¹⁰⁵. Путешественники считали, что широкая пологая северная местность более удобна для людей, животных и телег. Но у нового маршрута был существенный недостаток, хотя никто из первопроходцев не осознавал этого. Дело в том, что он шел мимо колоний тарбаганов¹⁰⁶ в Сибири, Монголии и северо-западном Китае¹⁰⁷.

Ценящиеся своим мехом, похожие на белок светлоглазые тарбаганы, живущие в степи, всегда представляли угрозу из-за высокой вероятности заражения. В «Записках охотника Восточной Сибири» А. А. Черкасов, русский писатель XIX века, описывал, как целые поколения кочевых степных охотников с молоком матери впитали истории о таинственной болезни тарбаганов, которой может заразиться человек, если он окажется настолько глупым, чтобы поймать больное животное (которое легко узнать по шаткой, неустойчивой походке). Согласно степной легенде, таинственная, очень заразная болезнь тарбаганов была вызвана «маленькими червями, невидимыми невооруженным глазом», но в 1905 году, когда впервые было проведено вскрытие зараженных животных, выяснилось, что этими невидимыми червями оказалась бацилла чумы Yersina pestis. Тогда один ученый сравнил ареал обитания тарбаганов на азиатских равнинах с «кучей углей, в которой постоянно тлеет чума и из которой могут вылететь искры инфекции, спровоцировав большой пожар»¹⁰⁸.

Более поздние исследования тарбаганов также имеют отношение к Черной смерти. Тарбаган относится к семейству сурков, и, по мнению российских ученых, изучавших этих животных, штамм Y. pestis, распространяющийся среди них, является самым опасным в мире. Помимо крайне высокой летальности, чума сурков, как называют ее русские ученые, имеет еще одну черту, похожую на Черную смерть. Это единственная форма чумы у грызунов, которая является пневмотропной, то есть у тарбаганов и других сурков, и только у них чума имеет тенденцию поражать легкие и принимать легочную форму. В степи часто можно встретить мертвых тарбаганов с кровавой пеной вокруг носа и рта – явные признаки легочной инфекции.

Американские микробиологи склонны скептически относиться к тому, что чума сурков действительно существует¹⁰⁹, но русские настолько убеждены в ее опасности и молниеносной заразности, что во время холодной войны они даже сделали на нее ставку в качестве средства национальной защиты. По словам Венди Орент, которая тесно сотрудничала со многими российскими учеными, известен даже случай, что, когда Советский Союз разрабатывал планы по созданию нового чумного оружия, генерал-майор Николай Ураков, руководитель программы биологического оружия в СССР, кричал своим сотрудникам: «Мне нужен только один штамм!» – штамм чумы сурков¹¹⁰.

Восстанавливать генетическую историю любого патогенного организма – значит упражняться в догадках, но, как и Черная смерть, Y. pestis, скорее всего, возникла в степи Центральной Азии¹¹¹. Микробиолог Роберт Брубейкер считает, что «большой взрыв» в жизни Y. pestis, возможно, случился в конце последнего ледникового периода¹¹². Когда ледяной покров обнажил землю, популяция грызунов в только что оттаявшей степи выросла в разы, создав острую необходимость в мальтузианском механизме сокращения перенаселения. Развитие сельского хозяйства, еще одна демографическая веха в истории грызунов, еще больше усилило потребность в таком «помощнике».

Возраст Y. pestis составляет всего лишь от шестнадцати до двадцати тысяч лет, она достаточно молода, чтобы соответствовать сценарию доктора Брубейкера, а ее неоднородная генетическая структура, безусловно, позволяет предположить, что «помощник» был будто состряпан на скорую руку, чтобы скорее справиться с чрезвычайной ситуацией в эволюции¹¹³. У генома Y. pestis очень много нефункционирующих генов и три несуразные плазмиды. Однако у патогенных организмов, как и у людей, внешность может быть обманчива. Y. pestis обладает всеми свойствами, необходимыми инфекционному агенту, чтобы стать лидером, в том числе биологической привлекательностью¹¹⁴. Одна из причин, по которой многие инфекционные агенты не достигают летальности, заключается в том, что их бациллы «кучкуются» на месте заражения (например, на месте укуса блохи), а не распространяются по жизненно важным органам тела. Следовательно, кроме отека и покраснения, не возникает более серьезных последствий. Y. pestis решила эту кластерную проблему, разработав специальные ферменты, которые доставляют бациллы чумы в печень и селезенку, откуда бактерии быстро разносятся по всему организму. Не менее важно, что бацилла также научилась избегать почти всего, что могло бы ее убить, включая антигены блохи и человека. В случае антигенов блохи неуловимость дает Y. pestis время размножаться в кишечнике насекомого, что является ключевым шагом в передаче чумы. В случае антигенов человека неуловимость дает патогену время для перехода от лимфатических узлов к печени и селезенке. Как и ВИЧ, Y. pestis чрезвычайно искусно выводит из строя иммунную систему человека. Часто к тому времени, когда организм оказывается способен установить защиту, возбудитель становится уже неуправляем.

Y. pestis также может убивать почти все, что находится на ее пути – людей, крыс, тарбаганов, песчанок, белок, луговых собачек, верблюдов, цыплят, свиней, собак, кошек и, по словам одного летописца, даже львов¹¹⁵. Как и другие крупные патогенные организмы, Y. pestis стала успешным убийцей, научившись хорошо приспосабливаться. Ее может передавать тридцать один вид блох, в том числе X. cheopis, наиболее эффективный вектор передачи человеческой чумы, и Pulex irritans, наиболее спорный вид¹¹⁶. Некоторые исследователи считают, что укус вездесущей P. irritans, человеческой и свиной блохи, содержит слишком мало бацилл, чтобы эффективно передавать чуму. Однако другие исследователи¹¹⁷ подозревают, что человеческая блоха играет важную, хотя и недооцененную роль в распространении болезни. Сторонники теории о P. irritans основываются на работе генерала Сиро Исии, командующего подразделением биологического оружия японской армии во время Второй мировой войны¹¹⁸.

Оценивая применение японцами чумного оружия против китайского города Чандэ в начале войны, в докладе армии США восхищенно отмечается, что «одним из величайших достижений Исии было использование человеческой блохи P. heterans…Эта блоха устойчива к сопротивлению воздуха, свободно атакует людей и может также заразить местную популяцию крыс, чтобы продлить эпидемию. В течение двух недель [после атаки] люди в Чандэ начали умирать от чумы»¹¹⁹.

В распространении Y. pestis есть свои пределы. Она не может выживать очень долго на поверхностях, таких как стулья, столы и полы, и оптимально функционирует только в довольно узком климатическом диапазоне – при температуре воздуха от 10 до 25 градусов по Цельсию и влажности выше 60 процентов, а в идеале 80 процентов. Ряд животных также устойчив к чумной палочке, в том числе сибирский хорек, черный медведь, скунс и койот¹²⁰. Человек также может обладать определенной степенью иммунитета к Y. pestis, хотя это еще один спорный вопрос. Несмотря на недавно выдвинутое предположение о том, что CCR5-Δ32, аллель, дающая иммунитет к ВИЧ, может также защищать и от чумы¹²¹, многие ученые скептически относятся к способности человечества противостоять Y. pestis, за исключением временного иммунитета, приобретенного после воздействия болезни¹²².