Kitobni o'qish: «Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс»»

Shrift:

Предисловие

По случаю кончины сэра Дональда Маккензи Уоллеса 10 января 1919 года в возрасте семидесяти семи лет лондонская «Таймс» отметила, что его книга о России с момента выхода первого издания считается «образцовым описанием жизни и порядков России, какой та была до катаклизма последних лет». Надо признать, что свой панегирик «Таймс» предварила оговоркой, что это описание считается «образцовым у англичан», но прибавила, что труд покойного переведен на «большинство европейских и несколько азиатских языков, включая некоторые индийские диалекты», и что автора «короновала» сама Французская академия. Национальный биографический словарь выразился еще категоричней, без всяких оговорок заявив, что труд Уоллеса «остается признанным и авторитетным источником по России до революции 1917 года». Но пусть читатель судит сам. Уоллес много путешествовал, и его книга пользовалась популярностью еще при его жизни. Для нас же это ценное свидетельство очевидца о том мире, которого мы уже никогда не увидим. Со стороны «Таймс» было весьма уместно посвятить целых три колонки некрологу Уоллеса, ведь он провел один из самых плодотворных периодов своей жизни в качестве корреспондента именно этой газеты. В 1878 году он ненадолго отправился в Санкт-Петербург по поручению «Таймс», побывал на Берлинском конгрессе в июне – июле того же года, а затем был направлен в Константинополь, где и провел следующие шесть лет. Там он заработал себе репутацию специалиста по Балканам и Египту и стал очевидцем многих драматических событий 1880-х годов. В 1900 году Уоллес стал редактором Британской энциклопедии, за работу над публикацией которой незадолго до того взялась «Таймс», и в этом качестве руководил подготовкой десятого издания. Он ненадолго вернулся в «Таймс» в 1905 году, чтобы слать репортажи с мирной конференции между Россией и Японией в Портсмуте, штат Нью-Гэмпшир, США, а затем удалился на покой, чтобы путешествовать и заниматься изысканиями. Он неоднократно бывал в России и в 1905 году опубликовал исправленное издание своего повествования об этой стране, а затем еще одно в 1912 году. Уоллес также участвовал в подготовке Русского приложения к «Таймс», которое увидело свет 15 декабря 1911 года.

В течение всей активной жизни Уоллеса его интересы выходили далеко за границы страны, с которой в первую очередь связано его имя. Годы, проведенные в Индии, позволили ему приблизиться к правящим кругам Великобритании, и он был другом и советником королевских семейств и государственных деятелей многих стран. В 1890–1891 годах он сопровождал тогдашнего российского цесаревича, которому в 1894 году суждено было взойти на престол под именем Николай II, в поездке по Индии и Цейлону. Десять лет спустя он сопровождал герцога Корнуолльского и Йоркского, вскоре коронованного под именем Георг V, в поездке по доминионам.

Уоллес относился к ученым-публицистам того рода, который не был редкостью для его утонченного поколения, но сейчас, в эпоху реактивных самолетов и ускоренной подготовки региональных специалистов, встречается гораздо реже. Уоллес родился в 1841 году в Шотландии в обеспеченной семье и, несмотря на то, что осиротел еще десятилетним ребенком, твердо решил получить образование, доступное в те дни юношам, которые видели свое предназначение в общественной деятельности. Проучившись несколько лет в университетах Глазго и Эдинбурга, он уехал за границу изучать право и юриспруденцию в Париже, Берлине и Гейдельберге и в этом последнем получил степень доктора права в возрасте 26 лет.

До того момента ему еще не доводилось бывать в России, и особый интерес к этой стране возник у него почти что случайно. Читая описание России, вышедшее из-под пера барона фон Гакстгаузена, он увлекся кавказскими осетинами, и приглашение от друга из Санкт-Петербурга открыло перед ним возможность продолжить изучение этой отдаленной народности. «Откликаясь на зов моего петербургского друга, – писал он позднее, – я собирался потратить около года на изучение русского языка и некоторых русских учреждений, которые меня особенно интересовали, а затем посвятить один, два или три года тщательному исследованию осетин. Постепенно мои планы изменились. При ближайшем рассмотрении русские оказались куда более, а осетины – куда менее интересным предметом для изучения, чем я ожидал, и вместо одного года я посвятил непосредственно России шесть лет».

Итогом изысканий стал этот его труд и благодаря своим уникальным качествам получил столь широкое признание. Его главная заслуга заключается в той дотошной скрупулезности, с которой он прочел массу документов и изъездил города и веси в поисках источников и личных впечатлений. Его методику прекрасно иллюстрирует то, как он изучал земские учреждения. Он поехал в Новгород, уговорил главу местного земства показать ему документы и статистику, сопровождал земских чиновников в посещениях школ и больниц, присутствовал на земских собраниях как уездного, так и губернского уровня, беседовал с депутатами и повсюду вел подробные записи. Желая узнать подробнее о верованиях религиозных сект, он разыскивал их старейшин и разговаривал с ними до рассвета, пока не удовлетворял свое любопытство. Он познакомился с русскими из всех слоев общества, и многие из них доверились ему. В последние годы правления Сталина, когда Россия оказалась в значительной мере закрыта для иностранцев, западные социологи много писали о том, как изучать общество издалека. Перед Уоллесом такая проблема не стояла.

Хотя рассказ Уоллеса обладает всем очарованием викторианского стиля и включает в себя множество красочных описаний людей и мест, его главное достоинство заключается в сравнительном исследовании общественных институтов. Сам Уоллес получил академическое образование именно в этой области, и важнейшие вопросы общественного диспута, шедшего в России на протяжении более чем четырех десятилетий его связи с этой страной, касались степени и характера усвоения ею европейских ценностей и принципов.

Уоллес был горячим другом России и с большим сочувствием следил за быстрыми переменами, захлестнувшими ее еще при его жизни, однако его прагматичное британское мировоззрение не позволило ему разделить тот общепризнанный взгляд, что уже в обозримом будущем Россия будет напоминать Англию или Францию. Он признавал, что исторический опыт России значительно отличается от опыта западных стран и что чрезвычайно централизованное государственное устройство необходимо для становления России как великой державы. Он также осознавал тяжелое бремя трудностей, сопровождавших это неуклонное развитие этатизма, и особенно то, что государство в значительной мере превратилось в самоцель, отдалившуюся от интересов населения в целом. Поэтому Уоллеса раздражали российские реформаторы, ожидавшие, что их страна изменится в мгновение ока после введения новых законов, и его особенно сердило, когда либералы бойко разглагольствовали о применении современных научных принципов к обществу, не желая сами взяться за этот нелегкий труд, засучив рукава.

Во второй половине XIX века в России повсеместно царили выспренние мудрствования, но Уоллеса они не заинтересовали. Что поразило его, так это глубокое различие между исторически укоренившимися институтами России и теми, что он знал на Западе, и одним из главных достоинств его труда является умение передать это различие. Однако подобная позиция часто приводила его к ожесточенным спорам с русскими друзьями. После 1905 года конституционных демократов особенно возмущало то его мнение, что им не следует рассчитывать на то, что система парламентского правления немедленно заработает как по маслу, и что на это может понадобиться лет восемь или десять. «Восемь или десять лет? – ужаснувшись, заметил один из них. – Мы не можем ждать так долго».

То, что Уоллес скептически относился к возможности быстрой европеизации российского общества, еще не означает, будто он считал ее невозможной. Скорее, он полагал, что на это уйдет несколько поколений и достигнута она будет не совсем таким способом, как на Западе. Поскольку «современный научный дух», по его выражению, не был исконным для России, правительство должно было перенять его в передовой форме и навязать стране. И в самом деле, поначалу он и был навязан дворянам и городскому населению, а большая часть русского народа даже на рубеже веков все еще оставалась почти им незатронутой. Таким образом, существовало две России, и на протяжении XVIII и большей части XIX веков пропасть между ними скорее расширялась, чем сужалась. Уоллес изучал обе России, и его картины сельской жизни во многом гораздо ярче, чем образы чиновничьего мира.

Читая комментарии Уоллеса, нельзя не увидеть в них отражение его собственной философии, основанной на уверенности в том, что «западная цивилизация», если воспользоваться его выражением, – это и есть та цель, к которой медленно движется Россия. Однако следует признать, что в некоторых фундаментальных аспектах сам Уоллес не был особенно приспособлен к современному миру. Он воспитывался как представитель привилегированного сословия, и жадная любознательность и острый аналитический ум, с которыми он обращался ко многим сторонам русской жизни, не распространялись на новые формы индустриализма. Он высмеивал страх, выражаемый многими россиянами, что крестьяне превратятся в пролетариат и «поглотят общество», отмечая, что на Западе люди, «которые каждый день проводят свою жизнь среди пролетариата», не боятся его. «Конечно, вполне возможно, что их точка зрения на этот предмет правильнее, чем наша, – тем не менее замечает он, – что, быть может, однажды нас, как и людей, спокойно живущих на склонах вулкана, грубо лишат иллюзий о нашей мнимой безопасности». Этот довольно-таки тревожный подход к зарождающейся общественной массе отразился и в его отношении к радикальным движениям. С нигилистами и популистами он неплохо справляется, но на рубеже веков радикалы стали уже не столь живописными, и в их программах и взглядах Уоллес ориентировался уже не так свободно.

Мы сожалеем и о том, что его викторианская сухость или, может быть, профессиональная сдержанность как известного публициста не позволила ему поделиться своим знакомством с некоторыми из главных действующих лиц российской сцены. Он лично знал Николая II и имел длительные беседы с Витте, Столыпиным и многими другими, но, за некоторыми исключениями, их личности остаются довольно расплывчатыми, а что касается их взглядов, то мы находим лишь несколько обобщений. Но, несмотря на то, что некоторые его суждения вызывают оговорки, его глубокое понимание России после освобождения крестьян производит большое впечатление.

В начале Первой мировой войны Уоллесу предложили написать брошюру с объяснением позиции России как союзника Великобритании. Это задание позволило ему в общих чертах изложить свою интерпретацию событий в России. Он признал ее отсталость, которую объяснял геополитическими причинами – «она начинала с невыгодных позиций», – и обращал внимание читателей на то, что страна достигла после Крымской войны. Он отметил, что реформы 1860-х годов имели большой успех, но многие россияне были разочарованы тем, что прогресс идет недостаточно быстро, и в силу этого возникло революционное движение, кульминацией которого стало убийство Александра II. Новый период реформ начался после 1905 года, и Уоллес полагал, что к тому времени все классы общества прониклись желанием воспроизвести европейский уровень цивилизации на русской земле. Он возлагал особые надежды на политическое образование русских. Хотя форма, в которой его взгляды выражены в этой брошюре, возможно, была обусловлена лояльностью к союзнику во время войны, они, вне всяких сомнений, в точности соответствовали мнениям просвещенного Запада 1914 года. Разница между традициями России и Запада ни для кого не составляла секрета, но быстрые перемены последних десятилетий дали повод ожидать, что Россия будет развиваться по европейскому пути.

Все изменилось с началом войны, которая ослабила силы все еще слаборазвитой страны и подорвала авторитет ее властей. Однако мы слишком многого требовали бы от Уоллеса, полагая, что он должен был предвидеть грядущий взрыв, и в наблюдениях о России, какой она была при последних трех царях, на Западе с ним мало кто мог потягаться.

Сирил Э. Блэк

Часть первая. Государство и общество

Глава 1. Имперская администрация и чиновничество

Мои административные изыскания начались с Новгорода. Одна из причин, подвигших меня провести зиму в этой губернской столице, заключалась в том, что я мог бы изучить там губернское управление, и как только мне выдалась возможность познакомиться кое с кем из начальствующих чиновников, я тут же поведал им о своих замыслах. С благожелательностью, свойственной русским образованным сословиям, все они вызвались оказать мне всяческую помощь, но некоторые из них, по зрелом размышлении, как видно, нашли причины сдержать свой первый великодушный порыв. Среди них оказался и вице-губернатор, господин немецкого происхождения и в силу этого факта человек более педантичный, нежели истинный русский. Когда я однажды вечером заехал к нему и напомнил о дружеском предложении, к моему удивлению, оказалось, что он уже успел передумать. Вместо того чтобы ответить на мой первый простой запрос, вперил в меня пристальный взгляд, как будто пытаясь обнаружить какую-то тайную злонамеренность, а затем, приняв вид чиновничьего достоинства, сообщил мне, что, поскольку я не уполномочен министром проводить подобные изыскания, он ничем не может мне помочь и, само собой, не допустит меня к архивам.

Это не внушило мне оптимизма, но не помешало обратиться к губернатору, и он оказался человеком совсем иного склада. В восторге от встречи с иностранцем, который, судя по всему, стремился серьезно и беспристрастно изучить институты его оклеветанной родины, он охотно разъяснил мне механизмы возглавляемой и руководимой им администрации и любезно предоставил в мое распоряжение книги и документы, где я мог найти потребные мне исторические и практические сведения. О столь дружелюбном отношении ко мне его превосходительства вскоре стало широко известно в городе, и с этой минуты моим трудностям пришел конец. Мелкие чиновники уже не колеблясь посвящали меня в секреты своих ведомств, и в конце концов даже вице-губернатор отбросил осторожность и последовал примеру коллег. Впоследствии у меня было немало возможностей дополнить полученную там начальную информацию посредством наблюдений и изысканий в других частях империи, и ныне я предлагаю вниманию читателя некоторые обобщенные данные.

Гигантская административная машина, скрепляющая все разнообразные части огромной империи, постепенно создавалась в течение нескольких поколений подряд, но можно, не слишком греша против истины, сказать, что ее спроектировал и построил Петр Великий. До него страной правили грубо и примитивно. Великие князья Москвы, покорив соперников и присоединив окружающие княжества, просто расчистили почву для грандиозного однородного государства. Будучи изворотливыми и прагматичными политиками, а не государственными деятелями доктринерского типа, они даже не мечтали внести единообразие и симметрию в управление всей страной. Древние институты они усовершенствовали настолько, насколько те были полезны и совместимы с осуществлением самодержавной власти, и пошли лишь на те перемены, которых требовала практическая необходимость. И эти необходимые изменения чаще носили локальный, нежели универсальный характер. Решения на особые случаи, указания для определенного круга чиновников и уставы для отдельных общин или помещиков встречались гораздо чаще, чем общие законодательные меры.

Словом, старые московские цари действовали недальновидно, устраняя все, что причиняло временные неудобства, и мало обращая внимания на то, что не бросалось им в глаза само собой. Поэтому при их правлении администрация не просто имела территориальные особенности, но даже в пределах одной административной единицы допускала комбинацию плохо сочетающихся разнородных систем, конгломерацию институтов, относящихся к разным эпохам, как, например, флот, состоявший из гребных судов, трехпалубных кораблей и броненосцев.

Эта беспорядочная система или, скорее, ее отсутствие представлялось крайне неудовлетворительным для логического ума Петра Великого, и он задумал грандиозный проект по уничтожению и замене ее симметричным бюрократическим аппаратом. Вряд ли нужно говорить, что этот великолепный замысел, столь чуждый традиционным идеям и обычаям народа, оказалось нелегко осуществить. Представьте себе человека, который, не имея ни технических знаний, ни квалифицированных мастеров, ни хороших инструментов, ни материала, кроме мягкого, рассыпающегося песчаника, пытается возвести дворец на болоте! Подобное предприятие рациональному человеку могло показаться совершенным абсурдом, однако следует признать, что проект Петра все же был несколько более осуществим. Он не обладал ни технической квалификацией, ни нужными материалами, ни прочным фундаментом, на котором мог бы выстроить свое здание. С обычной для него титанической энергией он разрушил старую постройку, но его попытки строительства обернулись почти исключительно рядом неудач. В многочисленных указах он оставил нам наглядное описание своих усилий, и нам одновременно и поучительно, и умилительно наблюдать за тем, как великий деятель не покладая рук трудится над задачей, которую добровольно взвалил на свои плечи. Орудия постоянно ломаются у него в руках. Фундамент здания то и дело перекашивается, нижние этажи осыпаются под тяжестью верхних. Порой целый участок строительства оказывается непригодным и все безжалостно сносится или рушится само по себе. И все же строитель трудится с упорством и целеустремленностью, достойными восхищения, откровенно признавая свои ошибки и неудачи и терпеливо ища способа их исправления, никогда не позволяя ни единому слову уныния сорваться с губ, никогда не отчаиваясь в конечном успехе. И вот, наконец, приходит смерть и внезапно, прямо посреди незаконченных трудов, похищает могучего созидателя, который завещает преемникам задачу по продолжению его великого дела.

Ни один из этих преемников не обладал ни гением, ни энергией Петра, за исключением, быть может, Екатерины II, но все они под действием обстоятельств были вынуждены принять его планы. Возврат к старому, грубому и бесцеремонному правлению местных воевод был уже невозможен. По мере того как самодержавная власть все больше и больше проникалась западными идеями, она все сильнее ощущала потребность в новых способах их реализации и, соответственно, стремилась систематизировать и централизовать руководящий аппарат.

В этих переменах можно усмотреть некоторую аналогию с историей французской администрации от правления Филиппа Красивого до Людовика XIV. В обеих странах мы видим, что центральная власть все больше берет под свой контроль местные органы власти, пока, наконец, ей не удается создать полностью централизованную бюрократическую организацию. Но за этим внешним сходством скрываются глубокие различия. Французским королям приходилось бороться с суверенитетами и феодальными правами провинций, и, устранив эту оппозицию, они легко нашли основу, на которой смогли выстроить бюрократическую структуру. Русские государи, напротив, не встречали такого сопротивления, но им было очень трудно найти сырье для бюрократического аппарата среди своих необразованных, недисциплинированных подданных, несмотря на многочисленные школы и училища, основанные и финансируемые просто с целью подготовки людей к государственной службе.

Таким образом, администрация была значительно приближена к западноевропейскому идеалу, однако высказываются серьезные сомнения в том, что она стала лучше адаптирована к практическим потребностям народа, для которого создавалась. По этому поводу один известный славянофил однажды поделился со мною некоторыми достойными упоминания мыслями. «Вы заметили, – сказал он, – что до недавнего времени Россия страдала под чудовищным валом чиновничьего казнокрадства, вымогательства и всякого рода властных злоупотреблений, что суды были пристанищем беззакония, что люди часто лгали под присягой, и так далее в том же духе, и надо признать, что все это пока еще не изжито до конца. Но что это доказывает? Что русский народ нравственно стоит ниже немецкого? Вовсе нет. Это доказывает лишь то, что немецкая система администрации, навязанная русским без их согласия, совершенно не соответствовала их природе. Если ребенка, который еще растет, заставить носить очень тесные сапоги, они, пожалуй, на нем лопнут, и безобразные обрывки, конечно, будут неприятно бросаться в глаза прохожим; но, разумеется, уж пусть лучше лопнут сапоги, чем изуродуются ноги. А русский народ принудили натянуть не только тесные сапоги, но и тесный кафтан, а так как он молод и энергичен, все это на нем лопнуло. Узколобые, педантичные немцы не могут ни понять, ни удовлетворить потребностей широкой славянской натуры».

Со времен Петра Великого российская администрация являла собой прекрасный образец патриархального, якобы благотворного деспотизма, действуя через запутанную систему высокоцентрализованной бюрократии. Позвольте мне вкратце описать устройство, запечатленное в Своде законов Российской империи до учреждения Думы.

На вершине пирамиды стоит император, «самовластный монарх», по словам Петра Великого, «который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять». Непосредственно ниже его величества мы видим Государственный совет, Комитет министров и Сенат, которые представляют соответственно законодательную, исполнительную и судебную власть. На первый взгляд англичанину может почудиться, что Государственный совет – это своего рода парламент, а Комитет министров – кабинет в нашем понимании этого слова, но на самом деле оба института – это просто воплощения самодержавной власти. Хотя Совету вверено множество таких важных функций, как обсуждение законопроектов, критика годового бюджета, объявление войны и заключение мира, все его постановления носят лишь консультативный характер, и император ими никак не ограничен. Комитет – это отнюдь не кабинет министров в нашем понимании. Каждый министр напрямую отвечает перед императором, и в силу этого Комитет не сплочен общей ответственностью или какой-либо иной связующей силой. Что касается Сената, то он спустился со своего высокого положения. Изначально на него возлагалась обязанность осуществлять верховную власть в отсутствие монарха или на время его несовершеннолетия, и он создавался для того, чтобы оказывать руководящее влияние на все области администрации, но сейчас его деятельность ограничивается судебными вопросами, и это не более чем высший апелляционный суд.

Сразу же после этих трех учреждений идут министерства, всего их десять. Это центральные пункты, где сходятся различные виды территориальной администрации и откуда императорская воля расходится по всей империи.

В целях территориального управления собственно Россия, то есть европейская ее часть, за исключением Польши, прибалтийских провинций, Финляндии и Кавказа, разделена на сорок девять провинций, или губерний, а каждая губерния подразделяется на районы – уезды. Средняя площадь одной губернии примерно равна площади Португалии, но есть губернии величиной с Бельгию, а одна почти в тридцать раз больше этого маленького королевства. Однако численность населения не соответствует обширности территории. В самой большой губернии – Архангельской – проживает всего около 438 000 жителей, в то время как в дю жине с лишним мелких провинций проживает более трех миллионов человек. Уезды также значительно варьируются по размеру. Одни меньше Оксфордшира или Бакингемшира, а другие больше всего Соединенного Королевства.

Управлять провинциями назначены губернаторы, которым в выполнении соответствующих обязанностей помогают вице-губернатор и небольшой совет. Согласно законодательству Екатерины II, которое до сих пор присутствует в Своде законов и отменено лишь частично, губернатор именуется «блюстителем власти» и на него возлагается столько обязанностей, причем столь щекотливого рода, что для подбора кандидатов с достаточной квалификацией для этого поста следовало бы осуществить замысел великой императрицы – о том, чтобы при помощи образования создать в стране «новую породу людей». Вплоть до Крымской войны губернаторы понимали термин «блюстители» в весьма буквальном смысле и в управлении проявляли крайнее самовластье и своеволие, зачастую держа в своих руках гражданские и уголовные суды. Эти широкие и нечетко определенные полномочия в наше время сильно урезаны, отчасти по причине позитивного законодательства, а отчасти из-за возросшей гласности и развития средств сообщения. Все судебные дела в теории выведены из сферы компетенции губернатора, и многие из его прежних функций теперь взяло на себя земство – орган местного самоуправления, созданный Александром II в 1864 году. Кроме того, все повседневные текущие дела регулируются уже обширным, но постоянно растущим сводом инструкций в виде императорских приказов и министерских циркуляров, и как только происходит нечто не предусмотренное инструкциями, с министром тут же связываются по почте или по телеграфу.

Сегодня даже в пределах своих законных полномочий губернаторы испытывают некоторый трепет перед общественным мнением, а иногда и весьма искренний страх перед обычными газетными корреспондентами. Таким образом, люди, которых раньше сатирики называли «мелкими сатрапами», спустились на уровень второстепенных чиновников. Я могу с уверенностью сказать, что многие (на мой взгляд, подавляющее большинство) из них – это честные, порядочные люди, возможно, не одаренные какими-то особыми административными талантами, но честно выполняющие свои обязанности по своему разумению. И если где-то еще сохранились образчики былых «сатрапов», то искать их следует в далеких азиатских губерниях.

От губернатора, который является местным представителем Министерства внутренних дел, не зависит ряд местных чиновников, представляющих другие министерства, и каждый из них располагает собственной канцелярией с необходимым числом помощников, секретарей и писарей.

Чтобы поддерживать в движении эту огромную и сложную бюрократическую машину, требуется немалая армия превосходно вымуштрованных служащих. Их набирают в основном из числа дворян и духовенства, и они образуют особый общественный класс – чиновников, то есть «людей с чинами».

Поскольку чин в России играет важную роль не только в официальном мире, но до некоторой степени и в общественной жизни, пожалуй, следует объяснить, что это такое.

Все должности, гражданские и военные, по разработанному Петром Великим плану, распределены по четырнадцати классам, то есть чинам, и каждому классу, или чину, присваивается определенное название. Поскольку предполагается, что человек должен продвигаться по службе в соответствии с личными заслугами, то впервые поступающий на государственную службу должен, независимо от своего общественного положения, начинать с низших чинов и двигаться вверх по служебной лестнице. Свидетельство об образовании может освободить его от необходимости проходить через низшие чины, а император своей волей может пренебречь рамками, установленными законом, но, как правило, чиновнику приходится начинать с одной из низших ступеней служебной лестницы и проводить некоторое установленное время на каждой ее последующей ступени. Ступень, на которой он стоит в данный момент, или, иными словами, его официальное звание, то есть чин, которым он обладает, определяет, какие должности он может занимать. Таким образом, чин является необходимым условием для назначения на ту или иную должность, однако он не означает фактического занятия какого-либо поста, и названия чинов разных рангов нередко вводят иностранца в заблуждение.

Нужно всегда помнить об этом, читая внушительные титулы, которые порой значатся на визитных карточках у приезжих из России, например Conseiller de Cour (надворный советник), Conseiller d’État (статский советник), Conseiller privé de S. M. l’Empéreur de toutes les Russies (тайный советник Его Величества Императора всея Руси). Было бы некрасиво предполагать, что эти громкие звания выбраны специально с намерением ввести вас в заблуждение, однако нет ни малейших сомнений в том, что иногда заблуждение действительно имеет место. Я сам никогда не забуду выражения сильнейшей брезгливости на лице одного американца, который пригласил на обед такого «тайного советника», думая, что его гость – высокопоставленный вельможа, но случайно узнал, что этот субъект – всего лишь мелкий чиновник в одной из государственных контор. Разумеется, подобное случалось и с другими. Незадачливый иностранец, услышав, что в России существует весьма важное учреждение под названием Conseil d’État (Государственный совет), естественно, предполагает, что Conseiller d’État (государственный или статский советник) является членом этого достопочтенного органа; а если он встретит Son Excellence le Conseiller privé (его превосходительство тайного советника), то почти наверняка предположит, особенно если к титулу прилагается слово actuel (действительный), что перед ним стоит настоящий член русского Тайного совета собственной персоной. Если же к титулу прибавлено de S. M. l’Empéreur de toutes les Russies (Его Величества Императора всея Руси), тут уж перед иностранцем открывается безграничный простор для фантазий. На самом же деле эти титулы вовсе не так значительны, как кажется на первый взгляд. Так называемый «надворный советник», вероятно, не имеет никакого отношения к двору. Статский советник настолько далек от членства в Государственном совете, что даже не может стать его членом, пока не получит более высокий чин. Что же касается тайного советника, то достаточно сказать, что Тайный совет, который имел крайне одиозную репутацию в свое время, почил более века тому назад и с тех пор не воскрешался. Объяснение этих аномалий следует искать в том, что русские чины, как и немецкие почетные титулы Hofrath (надворный советник), Staatsrath (статский советник), Geheimrath (тайный советник), буквальным переводом коих они и являются, указывают не на фактически занимаемый пост, а всего лишь на почетный официальный ранг. Раньше назначение в должность обычно зависело от чина; ныне же старый порядок все чаще ставится с ног на голову и чин начинает зависеть от фактически занимаемой должности.