Kitobni o'qish: «Кукла ходит по земле»

Дмитрий Сиротин

Shrift:

Иллюстрации Алины Фединой

1

– Господа балалайки, опять отвлекаетесь? – улыбается в бороду Игорь Николаич.

Он всегда улыбается. Очень улыбчивый человек. Мы смотрим на него и тоже улыбаемся.

Мы – это оркестр народных инструментов «Струны Севера». В нашем оркестре, конечно, не только струны имеются. Есть и кнопки. Ну, в смысле – баяны. И чи´псаны есть, это уже духовые. Такой небольшой инструмент с разными трубочками. В эти трубочки дуешь, дуешь – а потом башка кружится. Я один раз так чуть не упал.

Мы играли «Зырянку», коми народную песню, потом закончили с дружным криком: «Ух!» – и зал как зааплодирует!

Игорь Николаич, улыбаясь, раскланялся – и нам рукой показывает: подымайтесь, мол, поклонитесь, заслужили ведь аплодисменты тоже…

Мы поднялись, и тут у меня башка ка-ак закружится! Всё чипсаны проклятые! Я Степе о них когда рассказал, он переспросил удивленно:

– Чипсы? Вы что, на чипсах там играете?!

– Да не чипсы, – говорю, – а чипсаны!

Степа – это мой друг. Мы с ним с детского сада вместе. И живем в одном дворе, только он – в доме напротив.

Мама меня в первый раз когда в детский сад привела, я все орал: «Домой! Домой!» Так и страдал в этом садике весь день. Не ел толком, не спал, только плакал. По маме скучал. Я еще, главное, сперва-то не понял, что она ушла. Вообще не понял, куда привели. Пошел как дурак к детям в группу. А мама рассказывала – ей Виктория Олеговна, воспитатель, тихо говорит:

– А теперь – бегите!

Ну мама и убежала.

Я оборачиваюсь – мамы нет.

Я спрашиваю удивленно:

– А где мама?

– Мама вечером придет, а ты тут с детками пока поиграй, а скоро кушать будем, – Виктория Олеговна говорит.

Тут до меня дошло – я ка-ак заору: «Домо-ой!»

Ну, потом немного успокоился, сидел в углу и плакал.

Тут-то Степа ко мне и подошел. И спрашивает:

– Ты чего плачешь?

Я всхлипываю:

– Ма-а-ама… До-омой…

Он говорит:

– Так мама скоро придет же. И моя тоже. Не плачь. Пойдем, я тебе своих человечков покажу. Тебя как зовут? Меня – Степа.

Ну и как-то постепенно я успокоился. Пошел с ним его человечков смотреть.

Так с тех пор и дружим. Только Степа – не музыкальный, к сожаленью… А у меня почти с рождения способности. Мама рассказывает, я еще в животе у нее танцевал, если музыка звучала.

Ну и слух у меня абсолютный. Это маме ее знакомая сказала. Мама работает в культурной сфере, и знакомые у нее поэтому тоже в основном культурные. И вот у нее есть знакомая певица, Купцова. Она в ресторане пела много лет, но так-то страшно культурная, с высшим музыкальным образованием. Она сперва преподавала в музыкальной школе, а потом ушла, потому что там диктат: все требуют – и директор, и родители учеников, и вообще. И никакой свободы творчества. А в ресторане, наоборот, полная свобода. Правда, в девяностые, рассказывала, в ресторане можно было и пулю в лоб получить.

Ну, время такое было. У нас вообще город бандитский, потому что сперва тут зона появилась, а потом уже вокруг нее город построили. Чтобы уголь добывать. Ну и всегда много было бандитов поэтому. Конечно, заключенные у нас сидели разные. Например, мои прадедушка с прабабушкой – очень хорошие были и ни в чем не виноватые. Тогда много хороших людей сидело. Но и бандитов немало, конечно, тоже.

И в городе поэтому разные группировки были преступные. И взрослые, и детские причем. Папа рассказывал:

– Я в детстве ужас как боялся ездить в другие районы! Особенно во второй.

У нас просто есть город, а есть еще три его района. И вот во второй район особенно опасно было ездить. Если местных встретишь – они сразу арматурой по башке!

– Да, вот ребята, кто из города, и не ездили в районы. А районные, наоборот, в город, – рассказывал папа, стараясь, чтобы получалось забавно, но видно было, что до сих пор страшно неприятны ему эти воспоминания. – И когда все-таки те и другие встречались – такие битвы происходили, кошмар просто! Вот эти длинные палки, арматура-то, – по рукам друг другу, по ногам, по головам… Где они эту арматуру брали, до сих пор не пойму… В общем, жуть, – продолжал папа. – Но иногда и в своем районе огрести было можно.

– Почему в своем? – спрашивал я.

– Ну, мало ли почему. Допустим, деньги забирали. Со мной часто такое случалось. Сейчас тоже, конечно, не без этого… – и папа беспокойно косится на меня. Понимаю, что хочет спросить: не сталкивался ли я с чем-то подобным.

Я знаю, что папа очень переживает за меня и очень боится всякого криминала. Это у него, видно, как раз с детства такой страх.

Я спешу его успокоить:

– Нет, у меня деньги не забирали.

Хотя у нас тоже всякие встречаются. И в школе, и на улице. И вообще город наш «умирает». Ну, в смысле, очень много народу отсюда уезжает каждый год. Особенно в последнее время. И дома´ оставляют, прямо целыми улицами иногда…

И стоят они пустые. Пустые холодные дома с разбитыми стеклами… Много-много домов повсюду. В них иногда селятся бомжи. И мама мне запрещает в такие дома залезать. Но мы однажды все-таки со Степой потихоньку влезли в один пустой дом. Поднялись по лестнице на второй этаж, там была квартира открытая. И мы, хоть и боялись, конечно, – мало ли, вдруг бомж или маньяк какой! – но все-таки вошли. Степа кого угодно уговорит на что угодно!

И мы ходили по пустым комнатам туда-сюда. По скрипучему полу. Зашли на кухню, там печка даже была! То есть – с печками у нас квартиры раньше были, ничего себе.

Потом вернулись в большую комнату. Там было почти совсем пусто, только на полу – обрывки газет и фотографии какие-то.

Мы поднимали эти мятые черно-белые снимки, разглядывали…

А потом Степа мне одну фотку сует и говорит тихо:

– Смотри.

Я смотрю. Девочка какая-то. В шубе, на улице, и даже по фото видно, как ей холодно, но все равно улыбается.

Я говорю:

– И что?

А Степа:

– Красивая…

Я говорю:

– Ну да. Такая себе.

– Ничего ты не понимаешь в женской красоте, – Степа обижается.

– А ты понимаешь, конечно! – говорю я.

Степа все смотрит на девочку в шубе.

– Красивая, – повторяет он. – Интересно, что с ней теперь? Где она вообще?

– Ну, фото черно-белое, – говорю я. – Так что дело очень давно было, скорее всего. А тебе зачем?

– Ну, так, – Степа краснеет. – Может, она не совсем уехала. Может, просто в новый дом переехала, который не аварийный. И я ее встречу когда-нибудь.

Нет, ну Степа, конечно, друг отличный, но какой же он иногда наивный, с ума сойти!

Я говорю:

– Так даже если встретишь – ты ее не узнаешь!

– Почему это? – обижается Степа и, вздыхая, все глядит на фото: – Я ее всегда узнаю…

– Так ей лет, наверно, уже пятьдесят!

Степа с ужасом, непонимающе смотрит на меня. А я, улыбаясь, на него. Потом до него, наконец, доходит. Бедный Степа мрачнеет.

– Ну и что, а я все равно ее узна´ю! – наконец упрямо говорит он, осторожно прячет фото в карман пальто. – Подойду к ней – и скажу: здравствуйте! Вот ваше фото в детстве! И подарю ей это фото. И она себя узнает сразу, и скажет мне спасибо, что я сохранил для нее такой важный исторический документ!

Степа, конечно, фантазер ужасный… И чувствительный тоже ужасно… Но, может, он этим мне и близок, потому что я тоже фантазер, и тоже чувствительный. Особенно когда музыку хорошую слышу.

Может, это еще и потому, что у меня абсолютный слух. Так сказала мамина подруга, певица Купцова, я уже говорил… Я, когда поменьше был, любую мелодию мог напеть, а иногда даже и на пианино подобрать! Хотя нот почти не знал еще тогда. У мамы в Доме культуры в зале пианино стоит, и я на нем подбирал одним пальцем… Пока меня однажды вахтерша Тамара Павловна не выгнала из зала.

– Тут тебе что, консерватория? Сломаешь инструмент, а мне отвечать! – закричала Тамара Павловна. И выгнала. И с тех пор я больше к тому пианино не приближался. И вообще обиделся на Тамару Павловну. Почему она решила, что я непременно должен сломать инструмент? Я же так аккуратно играл!

– Не дуйся на Тамару Павловну, – сказала мама. – Она женщина пожилая, одинокая.

– Так если она пожилая-одинокая, значит, ей можно на меня кричать? – хмуро спросил я.

– Нельзя, конечно, – мама вздохнула. – Кричать никому ни на кого нельзя. Но – будь мудрее… Будь выше. Не обращай на нее внимания.

И я решил быть мудрее. И выше. И не обращать на нее внимания. Поэтому больше с ней не здороваюсь.

2

Ну и вот, мамина знакомая, певица Купцова пела в девяностые в ресторане «Север». А там часто пировали бандиты. И однажды они чего-то не поделили и началась стрельба. Там даже погиб тогда кто-то. Вот и пой после этого в ресторанах. Но Купцова выжила. И даже продолжала петь в этом «Севере».

– Я так рассудила: не могут же каждый день стрелять! – объясняла она.

– Конечно, – сочувственно соглашалась мама.

– И действительно, после того случая никто особо не стрелял, – продолжала Купцова. – Ну, правда, через полгода ресторан подожгли, конечно…

Да, это громкая история у нас в городе была, когда сгорел «Север». Хотя поджоги, опять же, нередко бывали. И в таких пожарах люди гибли, иногда совершенно случайные…

А ту фотографию, с неизвестной черно-белой девочкой, Степа так с собой и унес. Степина мама эту фотку у него нашла и давай пытать: где взял? Ну Степа и признался, что мы с ним были в заброшенном доме, а его мама рассказала моей маме, и моя мама меня чуть не убила.

– Я же просила не ходить! – чуть не плакала она. – Там же кто угодно мог оказаться!

– Ну не оказался же… – бормотал я.

Мне было стыдно и жалко маму, но – дело сделано, чего уж…

– Там полы гнилые, вы могли провалиться на первый этаж, руки-ноги переломать!

– Ну не провалились же…

– Вот что мне с тобой делать?! – причитала мама.

И я не знал, что ей со мной делать. Только очень хотел, чтобы она поскорей успокоилась.

– У меня зато абсолютный слух, – сказал я осторожно.

Ну, просто я знаю, что маму только мой слух и успокаивает. Она все переживает, что из меня толку не будет и непонятно, кем я стану, когда вырасту. А так – пойду в музыкальный колледж, раз есть слух, и способности, и музыку люблю…

Я когда музыку слушаю, со мной вообще странное происходит. Даже вот в автобусе когда еду и там у водителя что-то играет, пусть даже и дурацкая песня, но – ритм… Вот этот ритм я как-то прямо сердцем чувствую. Сердце как бы в ритм попадает – и что-то со мной происходит… Не могу даже объяснить. Что-то такое странное и глубокое. Как будто я понимаю, что музыка – это смысл жизни. И моей жизни, и в целом. Ну и вообще – искусство. Хоть и песня дурацкая, да.

А уж если, например, классику слышу… Особенно если грустное что-нибудь…

Нас как-то в школе, в третьем классе, повели на концерт в мамин Дом культуры. И там скрипачи играли. И вот они сперва тихо, робко так играли, а потом – все громче, все красивее, и главный скрипач, благородный такой, маленький и лысоватый, но такой симпатичный, вот этот главный скрипач прямо весь вдохновенный был, он глаза закрыл и играл, и его рука со смычком прямо летала в воздухе, и скрипки играли все пронзительней, все грустней, и я вдруг почувствовал, как со мною что-то происходит… Что-то происходит…

И вдруг – как зареву! Знаете, как бывает: еще секунду назад глаза сухие были, и вдруг изнутри – как брызнет! Как будто из сердца прямо – слезы! И вот я сидел, молча ревел, было ужасно стыдно, а скрипки играли, и зал как будто качался на волнах этой красоты, этой печали, этой любви… И маленький лысоватый скрипач с закрытыми глазами… И его летящая рука со смычком… И красивые девушки со скрипками рядом с ним… И музыка, музыка, музыка, жалобная и прекрасная, такая трогательная и такая беззащитная…

И я сидел и ревел. А все просто сидели. И я не понимал, как можно не реветь, и даже завидовал им немного.

И потом, вечером, рассказал обо всем маме, и даже про то, что – завидовал…

А она тогда сказала тихо:

– Это они должны тебе завидовать.

– Почему? – удивился я.

– Потому что – им не дано…

– Чего не дано?

– Хотя, с другой стороны… – мама не ответила, улыбнулась грустно. – С другой стороны – как ты будешь жить в этом мире? В этом городе? В этом… В этом во всем. Такой чувствительный.

Ну, папа же как-то живет, думаю. И в мире в этом, и даже в городе этом. Ну да – я в него, так и мама говорит, и многие. Он тоже чувствительный. Может, поэтому и артист. Но все-таки живет. Худо-бедно. «И худо, и бедно», – как он сам говорит, и улыбается тоже грустно.

Наш город умирает, но мы не любим, когда про него так говорят. Особенно какие-нибудь блогеры столичные. Приедут, снимут видео, а потом выкладывают, и непременно в названии будет про смерть. Но – кому охота слышать такое про свой город? Каково это – знать, что живешь в умирающем городе? Хотя, если так подумать, – ну, мало ли городов когда-то было, а теперь их нет? Тем более наш-то искусственно создан, специально для шахт. Но сейчас все меньше нужен наш уголь, время-то изменилось… И климат тут так себе… Даже деревья толком не растут… И перспектив никаких особо… И денег мало, как везде… Понятно, что при первой возможности люди отсюда уезжают. Что ж теперь… Это жизнь. Но все равно почему-то обидно.

Да, наш город умирает, но я не хочу, чтобы он умирал. Да, мороз, метель, витаминов нет, все такое… Но вот – выходишь вечером, например, во двор. Снег хрустит так вкусно. Степа, опять же, ждет. Со своими предложениями очередными и фантазиями.

Идем в сторону центра, там такая дорога длинная, заснеженная, а вокруг – так приятно горят фиолетовые буквы на магазинах! А впереди – площадь с фонтаном и Дворцом культуры маминым. В этом же Дворце, сбоку, – театр, где папа работает.

И дома высокие вокруг. И фонтан – широкая серая чаша на ребристой ножке. Пусть фонтан и редко работает, потому что у нас почти всегда холодно и вода в нем быстро замерзает, но все-таки.

И вокруг фонтана – скамейки. И на этих скамейках можно сидеть и болтать со Степой. Или сидеть и ждать маму из Дома культуры. Или папу из театра. Главное, чтоб они друг с другом не встретились. Потому что они и до развода не ладили, а теперь так вообще. Хоть и в одном здании работать продолжают, куда деваться.

Их только любовь ко мне и объединяет, кажется. Оба они за меня переживают, и оба обрадовались, когда Купцова объявила, что у меня слух абсолютный. Купцова тоже в Доме культуры теперь работает, помогает музыкальные номера делать для концертов. Там мама с ней и познакомилась. И привела меня к ней, чтоб «послушал профессионал».

И Купцова мне играла ноты на пианино, а я должен был повторять их. И потом я еще спел ей арию Мистера Икс. Мне просто папа ее пел в детстве, очень она ему нравилась. Потому что там Мистер Икс печалится, что «всегда быть в маске – судьба его». Папе, как артисту, про маску очень близко было, и поэтому он, как выпивал, сразу эту арию пел. Так я ее и запомнил.

Вот Купцова послушала все это и говорит:

– Слух абсолютный. Поздравляю, мамаша!

«Мамаша» обрадовалась. Я тоже. Хотя я и так подозревал. Иначе с чего я так быстро мелодии на пианино подбирал, пока вахтерша Тамара Павловна не выгнала?

– Но одного слуха мало, – важно уточнила Купцова. – Музыку нужно еще и любить. Ты любишь? – и строго на меня посмотрела.

Я чего-то растерялся.

И тогда мама за меня быстренько ответила:

– Да, да, он очень любит, он еще в животе у меня пинался, как музыку слышал! И классику любит, даже плачет, если скрипку слышит…

Вот это она зря сказала! Вот нужно, что ли, Купцовой знать, что я ревел тогда на концерте?

Но Купцовой почему-то понравилось:

– Хорошо, что плачет. Значит, сердцем чувствует, так?

– Чувствует, чувствует, – поспешно подтвердила мама. Она хоть и дружила с Купцовой, но побаивалась ее. Все-таки – и высшее образование у той, и вообще, она старше, а значит, умнее. – Он и на гитаре играет, и поет!

В общем, когда я в школе увидел объявление, что идет набор в «Струны Севера», – сразу записался. А что, это прикольно. Тем более у нас в городе, кроме музыкального колледжа, никаких гуманитарных учебных заведений нет, а куда поступать? До конца школы год всего остался. В десятый-одиннадцатый – точно не с моими знаниями… И мама сказала:

– Правильно: будешь играть там, играть, заодно подготовишься к поступлению!

Потому что в негуманитарные заведения мне нельзя. Я в точных науках ничего не понимаю. Я и в неточных-то… Но в точных – совсем ничего. Да и потом – как мама говорит, «в этих колледжах технических – контингент соответствующий». А я по жизни тяжело общий язык с людьми нахожу, тем более если они не очень культурные… Поэтому так и решили: пойду в «Струны Севера», а после школы – в музколледж. Я только в последний, в девятый, перешел и сразу в сентябре это объявление увидел. И сразу решил.

3

И вот я пришел к Игорю Николаичу на собеседование. В Дом культуры наш. Потому что репетиции «Струн Севера» там проходят.

Он спрашивает:

– Ты играть умеешь?

Я говорю:

– На гитаре немножко.

Мне просто папа гитару подарил, когда еще с нами жил, – мол, раз у меня способности к музыке, то пусть я учусь на ней играть.

Ну я немножко и научился. Точнее, Андрей Бобров, одноклассник, аккорды мне показал. Я и тренькаю с тех пор.

– Гитары у нас в оркестре нет, извиняй, – вздыхает Игорь Николаич.

– Жалко, – говорю.

Он тогда смотрит на меня, улыбается и спрашивает:

– А на чем-нибудь еще играешь?

У мамы есть присказка, что я играю у нее на нервах. Но не ответишь же так. Дурацкая шутка получится и древняя. Вот и молчу.

Он тогда:

– А не пробовал, например, на балалайке?

Я мотаю головой – мол, нет, конечно. Где я балалайку возьму.

Он тогда говорит:

– Погоди, я сейчас.

И выходит из кабинета.

А в кабинете у него – красиво, кругом портреты композиторов, только без подписей, и поэтому кто есть кто – непонятно. Но я все-таки узнаю´, не совсем же дурак: вот это – Чайковский, это – Мусоргский. Наверное. Мусоргский похож, кстати, на Игоря Николаича. Тоже весь в бороде. И чуть-чуть улыбается. А, и этого знаю: молодой Шостакович. Он у нас в школе в кабинете музыки висит. Мы еще ржали, что он на Гарри Поттера похож. Он и правда похож. Тоже в очках и с челкой. И умный. Вылитый Гарри Поттер, только Шостакович.

А еще в кабинете – пианино, целых два. Одно черное, другое коричневое. И пюпитры с нотами стоят. И цветы на окнах. И моль летает. Черт, я ее боюсь! А она, как назло, летает все время вокруг меня… Сгинь, моль! Я вообще много чего боюсь. Ну, это между нами… И мо´ли боюсь, и вообще насекомых всяких, особенно тараканов… Не знаю, почему так. Может, меня когда-то таракан напугал? Я не помню, а подсознание помнит…

Игорь Николаич заходит с балалайкой, я от моли отбиваюсь.

– Ты чего?

– У вас тут моль!

– Ну да, моль тоже человек, музыку любит, – улыбается Игорь Николаич. – Ты что, боишься ее?

Я молчу, конечно. Не скажешь же: да, боюсь. Смешно.

Игорь Николаич ловко ловит моль на лету одной рукой, а другой – протягивает мне балалайку.

– Ноты знаешь?

Ну да, ноты теперь уже знаю. Так, в общих чертах. Не зря же в музколледж поступать собираюсь.

– Сложных партий у нас нет, все-таки школьный ансамбль, не профессиональный… Если знаешь гитару, то и с балалайкой справишься, – уверяет Игорь Николаич.

Он показывает мне аккорды, я пытаюсь повторить.

Ну да, в принципе, не очень сложно.

Только непривычно. У гитары шесть струн, у балалайки всего три.

Игорь Николаич показывает, как играть трéмоло. Это когда быстро-быстро указательным пальцем по струнам вверх-вниз, вверх-вниз…

Да, все получается, в общем-то. Тогда Игорь Николаич торжественно вручает мне балалайку и файл с нотами и говорит, радостно улыбаясь:

– Ну что ж, Константин, ты принят! Тренируйся! Завтра в шесть репетиция.

И я, гордый, отправляюсь домой. С балалайкой в черном чехле.

Выхожу из Дома культуры – а на улице темно. Ну, у нас почти всегда темно, тем более осенью-зимой. Темно, но все равно красиво. Фонари на площади вокруг фонтана. Люди гуляют. Хоть и холодно, но все привычное. И я медленно по ступенькам спускаюсь, там высокие такие ступеньки… Медленно спускаюсь – и мимо фонтана, мимо скамеек по кругу, мимо людей иду по площади, а со всех сторон огни, огни разноцветные, отражаются в глубоком снегу… Снег хрустит ритмично, потому что я ритмично по нему иду… То есть так-то все люди, наверное, более-менее ритмично ходят. Но не все замечают. А у меня ритм постоянно в голове. Вот и шаги поэтому свои замечаю. Что они ритмичные. Хрусть, хрусть, хрусть, хрусть…

Иду с балалайкой, хрущу по снегу, и на душе довольно весело. Потому что – ну вот, какое-то будущее и у меня намечается! Может, даже великое. А что? Как будто великие сразу с чего-то великого начинали. Тоже вот так – в маленьких, Богом забытых городках жили, плохо учились, проблемы имели разные, да мало ли… Так и я. Начну со школьного оркестра – а потом, глядишь, и в консерваторию поступлю. Может, даже в московскую. А там уже…

Иду по городу, смотрю на огни, на домики не сильно высокие, но такие милые… И думаю: да ладно, прям умирает город! Ничего он не умирает. По крайней мере, пока я по нему иду. Вполне себе живет.

Тут я остановился: решил Степе написать – мол, подходи, балалайку покажу.

Пока стоял, писал в телефоне Степе, рядом женщина остановилась с маленьким мальчиком. Тоже что-то в телефоне своем копалась. А пацан этот во все глаза смотрел на балалайку. И наконец потянул свою маму за рукав шубы и спрашивает:

– Мам, это сьто?

Женщина не ответила, вся в телефоне.

Пацан тогда опять:

– Мам, это сьто такое?

Женщина наконец подняла голову, посмотрела, задумалась на пару секунд, потом спрашивает у меня:

– Балалайка?

Ну да, в чехле не очень понятно. Для непосвященных.

– Угу, – говорю, – балалайка.

– Баба-лайка!.. – восхищенно протянул пацан.

– Да не баба-лайка, а балалайка! – поправила его мама.

– Баба-лайка! – упрямо повторил пацан.

Женщина виновато на меня посмотрела. Я улыбнулся – мол, ничего, все хорошо. Постарался улыбнуться как можно дружелюбней – совсем как Игорь Николаич, только у меня бороды пока нет.

Написал Степе: «Я подхожу, выходи», – и пошел дальше, по дороге к дому, с «баба-лайкой» в черном чехле.