Kitobni o'qish: «Любовь и дружба в 6 "Ю"»

Shrift:

Двое и она

Митька влюбился. Что ж, бывает, скажете вы и будете правы. Такое случается почти с каждым, а с кем еще нет, обязательно будет. Так говорит моя мама, а она давно живет на свете и все про это знает. Одна старушка мне как-то рассказывала, что влюбляется нарочно, чтобы помедленнее стареть. А старушке той было лет двести, не меньше. Тем ноябрьским днем я просто сел на лавку, где она уже сидела. Вокруг было много людей – мужчина, качавший присыпанную снегом розовую коляску, женщина с собакой, девчонка, уткнувшаяся в мобильный телефон, еще кто-то. Я сел на свободное место среди них, не стряхивая снег. Мне нужны были люди. Мне хотелось говорить. Говорить так, чтобы слова не останавливались, чтобы мне стало легче, чтобы меня слушали и слушали внимательно. Мне нужно было все рассказать сначала, с первого момента, когда все это началось. Но я не мог заговорить первый, сами понимаете. Это не так-то просто – начать говорить, даже если нет сил молчать, понимаете? К счастью, старушка начала сама.

– В такой хороший день просто необходимо совершить что-то особенное, как считаешь? – спросила она и подмигнула. – Что-то героическое. Что-то важное и прекрасное. Спасти кого-то или влюбиться. Я решила влюбиться. К тому же это помогает подольше не стареть. Или стареть, конечно, но медленнее.

– Ну и как, – спросил я, – получается?

Она меня удивила. И я даже отвлекся на секунду от своих переживаний.

– Что?! – откликнулась старушка. – Ты так тихо говоришь, что я ничегошеньки не слышу. Как рыба в аквариуме – рот открывается, а звука нет, одно бульканье!

– Получается? – повторил я погромче. Мне очень не понравилось, что она сравнила мой умный взрослый вопрос с рыбьим бульканьем.

– Ничего не слышу, что ты там шепчешь, – рассердилась она. – Говори громче или молчи.

– ПОЛУЧАЕТСЯ???? – закричал я что есть силы прямо ей в ухо. Ухо у старушки было такое же старое, как и она вся – пергаментно тонкое, хорошо пожившее и много слыхавшее на своем веку. А в мочке качался тяжелый малахитовый овал в серебряной раме с завитками. Бедное ухо.

– Что получается? – не поняла она. – До чего непонятливый собеседник попался!

– ВЛЮБЛЯТЬСЯ ПОЛУЧАЕТСЯ?! – завопил я, и прохожие оглянулись. Мы сидели на лавке у подножия памятника – величественный князь Юрий Долгорукий смотрел на нас со своего коня, а вокруг падал снег, чинно гуляли москвичи и гости столицы.

– Всегда! – ответила старушка. – Я подумываю встретить какого-нибудь высокого спортивного старичка. Можно вместе ходить в театр и кормить на бульваре голубей.

– А мой друг, – сказал я, немного подумав, – мой лучший друг Митька тоже влюбился, но совершенно не по плану, а даже против желания, мне кажется. Нет, я уверен, что он вовсе не собирался этого делать, мы с ним хотели отправиться в поход и даже купили два отличных спальных мешка, как вдруг его прихватило, представляете? Теперь его интересует только Ленка Долгорукая из шестого «Ю» класса. Я говорил, выбрось ее из головы, но он тогда совсем рехнулся – начал сочинять стихи и никак не мог подобрать рифму к Ленкиной фамилии. Это на самом деле не так уж и просто. Попробуйте сами.

Старушка посмотрела на меня, как на сумасшедшего, и сказала:

– Ее фамилия Долгорукая?

– Она самая.

– Долгорукая, надо же! – сказала какая-то женщина и покачала головой. – Вот это фамилия! Везет же некоторым.

У ее ног сидела большая лохматая собака и слизывала редкие снежинки с мокрого черного носа.

– А меня, извините, удивляет другое, – сказал мужчина с коляской, сидевший рядом, – теперь, когда я стал отцом, многие вещи кажутся мне возмутительно странными – что еще за шестой «Ю» класс? В наше время классы были «А», «Б», «В» и в крайнем случае «Г», но чтобы «Ю»!..

– Теперь и не такое бывает, – ответила старушка, – мой правнук Петька учится в классе «ТВЕРДЫЙ ЗНАК».

– В моей школе, где я работаю, – встряла женщина с собакой, – есть класс «Ы». Как по мне, лучше быть в классе «твердый знак». «Ышек» постоянно дразнят.

– И все же, – сказала красивая девочка, отрываясь от телефона, – как твой друг встретил эту Лену Долгорукую? Расскажи? Только побыстрее, у меня скоро занятия в музыкалке.

– Успеешь, – отмахнулся я, – тут и рассказывать нечего.

Но я покривил душой, конечно. Рассказать было что. Тем более я никуда не спешил, а, наоборот, пришел раньше времени, потому что… Нет, пока промолчу об этом. А может, и вообще не стоит говорить. А может… Одним словом, у меня была еще куча свободного времени, а зрители оказались благодарные, так что я просто сел поудобнее и начал рассказ.

Итак, как он встретил Ленку Долгорукую из шестого класса

Случайно. А в наш класс ее привел сам директор. По ошибке. И по ошибке усадил на пустое место – мое.

Нет, это не я пустое место, а место мое было в тот день пустым – это я, а не Митька, в то утро не пошел на уроки. Я подхватил ангину, и так подхватил, что три дня прометался в бреду и мне даже вызывали неотложку, но речь не обо мне. Я не пришел, и Ленку посадили вместо меня за одну парту с Митькой. Лучше бы он заболел вместо меня – уж я бы ни за что не влюбился, а, может быть, еще и выкинул что-то такое, что эта самая Ленка перешла куда-нибудь в другую школу, например, в ту, которая по соседству с нашей. Тоже наша, но уже как бы чужая. Перешла бы, и ничего страшного – ей не привыкать. Что тут новенькая, что там – никакой разницы.

И директор хорош – садись, говорит, Лена, вот сюда. И посадил ее рядом с Митькой. Садись, говорит, вот сюда, он тебя не обидит.

Все это я узнал от Митьки.

– Хороша, – говорю, – парта вышла – Бочкин и Долгорукая!

– Это ты к чему? – вскипел Митька. – Бочкины – древняя русская фамилия. И благородная. Не то что какой-то Пустельков.

Пустельков – это я.

– Не то что какой-то Пустельков, – говорит, – Бочкины были древние бояре, а Пустельковы – кто?

– А Пустельковы, – говорю, – такие люди, Бочкин, что никогда обид попусту не спускали, и я сейчас встану и как отвешу тебе хорошего такого леща, что ты Пустельковых на всю жизнь запомнишь.

Но я, конечно, не встал. У меня все тело болело, а Бочкин, как нарочно, принялся нахваливать эту Долгорукую.

– Стой, – говорю, – а чего она Долгорукая?

Бочкин глаза вылупил и замолчал.

– Ну, чего она ДолгоРУКАЯ, – говорю, – а не ДолгоНОГАЯ, например?

Тут Митька покраснел, как помидор, вскочил со стула и как закричит:

– Я тебе, – кричит, – хоть и друг, но ты совсем, – кричит, – Лену не знаешь, а туда же. Я бы, – кричит, – сам тебе леща отвесил, если ты был здоровый, а ты совсем больной, Пустельков!

И убежал. И даже дверью хлопнул. Как в кино. А я обиделся, что он меня больным обозвал, а потом вспомнил, что я и правда болен – ангиной – и передумал обижаться. Что, думаю, на умалишенных обижаться? У меня ангина пройдет, а мозгов у Бочкина не прибавится. Тоже мне – друг. Надо бы, думаю, поскорее выздоравливать и в школу идти – спасать дурака. И на Ленку это долгоногую посмотреть.

И так мне в школу захотелось – впервые, верите? – что я прямо пошел на поправку и через неделю меня выписали. Тут я и увидел Ленку. У нас математика, у нее английский. Встретились.

Какая она, эта Ленка

Какая? Да обычная девчонка. Таких девчонок в любой школе навалом, а все же я засмотрелся, наверное, и, наверное, от этого потерял бдительность и наступил на шнурок. У меня все время шнурки развязываются. Я наступил, конечно, и, конечно, упал. Глупо вышло. Еще глупее, что именно в этот момент Митька взял Долгорукую за руку – представляете?! – и говорит: «Знакомься, Лена, это мой приятель Пустельков, ты как раз на его месте сидела, когда тебя к нам в класс по ошибке привели. Да я тебе про него рассказывал.

– Аа, – говорит Ленка, – это тот самый Пустельков, который у тебя сочинение списал?

И тут я как раз упал. Вообще Бочкину повезло, что так не вовремя шнурок под ногу попался, иначе я бы не посмотрел, что он мне друг, и точно въехал бы ему по шее. А то и дважды – за «приятеля», словно мы с детского сада не дружим, и за длинный язык. Ничего я не списывал, а если и да, то чего ж об этом трепаться? Но я упал, и вышло, будто Долгорукая одержала победу. Как будто я упал, сраженный ее красотой. Красивого-то в ней ничего особенно и нету. Дылда, волосы цвета соломы, совсем светлые, почти белые. Золотистые такие. Длинные волосы, до самого пояса, наверное. И глаза большие и круглые. Голубые. Нос обычный – маленький. Брови тонкие, светлые. Над бровью ссадина. Губы бантиком, как у всех девчонок. И ободок на голове. Митька стоял, держал Долгорукую за руку и смотрел на этот нос, на этот ободок, на волосы и вдруг как брякнет: а давай ты в наш класс перейдешь, все-таки у нас веселее, да и место у тебя уже есть.

Я прямо вскочил от возмущения – и место у нее уже есть, ничего себе!

Долгорукая вынула свою руку из Митькиной клешни и протянула ее мне:

– Очень приятно, Лена.

– А мне совсем не приятно, – крикнул я и зачем-то убрал руки за спину.

Глупо, конечно, но что сделано, то сделано. Лена пожала плечами, как бы говоря «ну и пожалуйста», и пошла по коридору вслед за своими одноклассниками-«юшками».

– Ну ты и балбес, – прошептал Киреев, оглядывая меня с ног до головы.

– Невоспитанный человек, – сказал Поливанов.

– Ты чего?!. – протянул Митька, – ты зачем это? Не выздоровел, что ли? А я с тобой в поход собирался, а ты…

И он побежал за Долгорукой, расталкивая ребят.

– Дурак, – махнула рукой Соловьева. – Это было уж слишком.

– Кто дурак?! Я дурак?! – закричал я, надвигаясь на Соловьеву.

– Митька дурак, – спокойно ответила она, – ничего в этой Ленке нет. Обычная задавака. И страшненькая, если честно.

– Сама ты… – сказал я, – тоже мне, специалистка по красоте. На себя посмотри.

Не знаю, почему я так сказал. Не знаю.

Ты ничего не путаешь?

Я решил, что, когда Митька вернется, пусть почувствует себя виноватым. А я его накажу. Отсяду, и пусть сидит всю математику один. Даже очень хорошо, что сейчас математика – Митька в ней не силен и весь урок нет-нет, да и заглянет ко мне в тетрадь. А мне разве для друга жалко? Для друга совсем не жалко. А для такого, как Митька, который променял меня на какую-то Долгоногую – жалко.

И я принял твердое решение сесть куда-нибудь в другое место. Но, как нарочно, все парты оказались заняты. Я и не замечал раньше, как много народу учится в нашем классе.

Сначала я выбирал, к кому пересесть, но всякий раз выходило, что парты заняты, и вот, наконец, дошло до девчонок. Я сел к Алексеевой, но она заверещала так, словно я не за парту к ней сел, а живого паука ей за шиворот посадил. На эти крики прибежала Киселева и выгнала меня со своего места. Тогда я сел за соседнюю парту – к Петелькиной, но Петелькина сидела вместе с Хвостовой, и они дружно сбросили меня со стула.

Так я переходил от парты к парте пока наконец, не оказался в конце класса. Там стояла пустая старая парта, за которую иногда садились приглашенные родители или комиссия – посмотреть, как идет урок.

Я достал учебники, тетрадь, разложил карандаши, линейку и стал ждать звонка. Митька все не появлялся.

«Наверное, валяется в ногах у Долгоногой», – мстительно подумал я. Интересно, что он подумает, увидев, что я пересел. Но Митька ничего не сказал. Он даже не обратил внимания! Ну и друг…

И вот прозвенел звонок и в класс вошла математичка Ольга Дмитриевна. Она, конечно, сразу заметила, что я сижу не на месте, но ничего не сказала, а только поздоровалась со всеми и произнесла:

– Сегодня попрошу вас вести себя максимально собранно.

И только она это сказала, как дверь открылась и вошел директор. Все вскочили (и я тоже), он кивнул и махнул рукой – садитесь, мол, и пошел прямо ко мне!

Ребята завертели головами и захихикали. Только Митька посмотрел на меня печальными глазами и покрутил пальцем у виска, как бы говоря: «Ну и дурак ты, Пустельков. И куда тебя понесло». А я, вместо того, чтобы вести себя «максимально собранно», как и посоветовала Ольга Дмитриевна, сделал наоборот – развалился за партой и показал Митьке язык.

– Это еще что такое?! – взревел директор. Он решил, что я показываю язык ему, представляете?!

– Хорошенькие дела, Ольга Дмитриевна! – сурово сказал он. – Хорошенькую дисциплину вы тут развели, ничего не скажешь. Ну, что ж, приступайте к уроку.

И сел рядом со мной. Ольга Дмитриевна посмотрела на меня своим самым сердитым взглядом и сказала:

– Открываем тетрадь и проверяем домашнее задание.

Я с готовностью схватил тетрадку, распахнул ее и понял, что несчастья только начались.

– Ну, что же ты? – шепотом спросил директор. – Открывай.

Я вспотел. Тетрадь по математике я дал еще перед первым уроком Кирееву списать домашку, и забыл забрать обратно. А это была тетрадь по русскому языку, а вовсе не по математике.

Но я тут же вспомнил, что папа всегда говорит: «Главное – быть уверенным!» И уверенно раскрыл тетрадь.

– Это не та, – сказал директор, – ты ошибся. Это русский язык.

Я набрал побольше воздуху в легкие и сказал:

– Правильно, русский. Ольга Дмитриевна задала нам домашку по русскому.

Директор удивленно посмотрел на ме-ня.

– А ты ничего не путаешь?

– Нет, – уверенно ответил я, – она часто так делает.

– Часто?! – спросил директор.

– Постоянно! – ответил я. – Помогает другим учителям, чтобы мы получше усваивали программу.

– Однако, – сказал директор.

– Мы очень любим Ольгу Дмитриевну, – прошептал я директору, – она прекрасный учитель. Она очень строгая, но справедливая. Честно-честно.

Ольга Дмитриевна стояла у доски и тревожно смотрела на нас с директором, но делать нам замечание не решалась. Все же я шептался не с обычным учеником, а с ее главным начальником!

– А как твоя фамилия? – спросил директор и вынул крохотную записную книжку и золотую ручку.

И тут я сделал огромную, непоправимую ошибку! До сих пор удивляюсь, зачем. Может, это была месть сразу всем.

– Бочкин, – сказал я.

– Бочкин, – записал директор, – очень хорошо, Бочкин. Ну, занимайся.

И он встал из-за парты и медленно пошел между партами к выходу. Ольга Дмитриевна сделала к нему шаг, но он махнул рукой, мол, ничего-ничего, не отвлекайтесь, и вышел из класса.

Урок прошел так быстро, что я и оглянуться не успел. Сначала мы решали задачу, потом Ольга Дмитриевна объясняла новую тему, а потом мы снова решали задачу, но уже самостоятельно. Под конец урока к доске вызвали Бочкина. Он обреченно выполз из-за парты, взял мел и ужасно медленно записал сначала условие, а потом начал решать. И все никак у него не выходило. Ребята заскучали и стали перешептываться, по классу полетели записки и бумажные шарики, а Митька все стоял у доски и никак не мог справиться с задачей. Она была про ворон, которые прилетели и расселись на крыше. Одна часть села перед трубой, другая – за ней, и надо было посчитать, какая часть во сколько больше. Задача была простая, но с хитростью. Чтобы ее решить, много ума не надо, но нужно внимательно прочесть условие, а Бочкин никогда не отличался вниманием.

Я давно все решил и теперь смотрел в спину бывшего друга и думал, что вот сейчас-то я и получу удовольствие, наблюдая за его страданиями, но удовольствие никак не наступало, и даже наоборот – мне стало ужасно его жаль. Я и сам не заметил, как губы мои вытянулись трубочкой и начали шептать подсказку.

Митька уловил шепот, но никак не мог разобрать, что ему шепчут. Ольга Дмитриевна проверяла тетрадки ребят, сидевших ближе всего к ней, и не замечала моих подсказок. Тогда я стал шептать громче – чтобы Митька точно услышал. Но он лишь топтался у доски и как ученый попугай вертел головой, пытаясь уловить спасительные слова.

Я отчаялся. Я подсказывал все громче, пока не вышел из себя и не рассердился.

И тогда я крикнул, а не шепнул.

Я крикнул: «Ну и тупица!»

И как на зло именно это Бочкин расслышал очень хорошо. Он развернулся ко мне лицом – оно пылало и шло пятнами и сказал: «Ах так?! Ну погоди, сейчас урок закончится, и я тебе врежу!»

Не этого я хотел. Но, как показывает жизнь, иногда хочешь одного, а получаешь совсем другое.