Kitobni o'qish: «Белый Лис на большой дороге»

Часть первая. Ингермаландия

Глава 1, в которой дети скучают по своим родителям

Маргарита не любила делать уроки и очень любила гладить бездомных котов. Возможно, это было связано с тем, что её заставляли делать уроки – тогда как гладить незнакомых котов строго-настрого запрещалось. Маргарита долго думала об этом и пришла к мысли: делать всё наперекор взрослым почти так же глупо, как во всём им подчиняться. Весьма здравое соображение – для девочки тринадцати лет. Она не была уверена насчёт уроков, но твёрдо решила: гладить бездомных котов, даже если это вдруг сделают обязательным.

Маргарита жила в большом пятиэтажном доме на улице Шарлеманя Третьего: просторная мансарда была в её полном распоряжении, этажом ниже располагались покои гувернантки Матильды и квартира, где обитал со своей семьёй титулярный советник Данковский. Гувернантку Матильду приставил к Маргарите отец. Титулярный советник Данковский был отцовский старый приятель – он тоже приглядывал за Маргаритой, а госпожа советница угощала Маргариту пирожными и чаем. Большой пятиэтажный дом на улице Шарлеманя Третьего был выстроен в стиле рококо, украшен статуями атлантов и кариатид, среди богатых украшений на фасаде с трудом помещались окна – почти все на разной высоте, большие и малые, узкие, широкие и совсем круглые. Через одно из таких окон в мансарду, где жила Маргарита, проливался первый утренний свет. Она очень любила прыгать на своей кровати и за год сломала две подряд, чем изрядно разозлила Матильду. Гувернантка Матильда, долговязая старая дева с пучком седых волос и длинным строгим носом, долго отчитывала Маргариту, называла её исчадием ада и грозилась оставить её спать на голом полу. Титулярный советник Данковский добродушно смеялся, поправляя на носу пенсне, и называл Маргариту «маленьким чертёнком».

Что же до Маргариты – то она отыскала в большом старом сундуке отцовский спальный мешок со множеством заплат и постелила его так, чтобы на рассвете первые лучи солнца из круглого окна падали ей на лицо.

Она любила копаться в большом отцовском сундуке, выуживая оттуда самые неожиданные вещи: погнутые зонты и сломанные шпаги, книги на незнакомых языках, написанные незнакомыми буквами – и не буквами даже – огрызки карандашей и гусиные перья. Как-то раз ей попалось старое павлинье перо, а однажды – длинное, огненно-красное перо тропического попугая. Маргарита читала, что в тропических джунглях Африки встречалось много красивых птиц. Но ещё она читала, что Африка была выжжена дотла во время древней ядерной войны между Северной Атлантикой и Красным Китаем. Хотя раньше, кажется, были ещё материки, где росли тропические леса и где жили люди – Маргарита как-то раз листала атлас, который нашла среди отцовских вещей. Она любила копаться в отцовских вещах, смотреть на них и думать, каким он был человеком.

«Хотя почему «был»? – хмурила лоб маленькая Маргарита – никто ведь не говорил, что он мёртв. Человек либо жив, либо мёртв – как им настойчиво повторяли в школе – а значит её отец (если он был) есть и сейчас. А он точно был» – говорила себе Маргарита, ведь она его помнила – наморщенный лоб, светлые волосы, солнечные блики на стёклах очков, кафтан, расшитый растительным узором, изящная рукоять охотничьей сабли и его привычка смеяться. Он смеялся не так, как смеются другие люди. О нём старались не вспоминать, Матильда строго-настрого запрещала, а титулярный советник Данковский очень просил – нигде не называть его имени, его очень боялись помнить…

«Но он точно был» – говорила себе Маргарита.

По утрам она расчёсывала свои длинные светлые волосы, одевалась, спускалась этажом ниже – там её почти всегда чем-нибудь угощали – и бежала в школу. Она жила в большом каменном городе, где улицы были вымощены брусчаткой, берега рек закованы в холодный гранит, а со стен смотрели на прохожих горгульи, купидоны, архангелы и древние рыцари в латах. Рыцари, впрочем, нередко встречались на улицах – блестящие столичные гвардейцы в гидравлических доспехах, бравые офицеры императорского флота и подвыпившие дворяне из варварских королевств. Эти последние одевались средневеково и пёстро, они как мотыльки слетались в Город, привлечённые блеском столичной культуры. Ведь Город был не просто город, но Столица Ингермаландской Империи.

По вечерам его набережные светились огнями салонов, ресторанов, афишами театральных премьер – словно не было никакого Конца Света, и не прошло с тех пор семь веков – и было не протолкнуться от роскошных карет, паровых дилижансов и столичных щёголей, совершающих вечерний променад. Им махали ночные бабочки – изящные ручки в бархатных перчатках, карнавальные полумаски, шляпки с сухими цветами и фруктами, обнажённые спины. Маленькой девочке не стоит гулять одной по такому вечернему городу – но Маргарита любила это ощущение праздника.

Ночью Город как будто праздновал сам себя – а по утрам клубился туманом, и опустевшие проспекты бежали вдаль геометрией одинаково прямых улиц-линий. По сторонам смыкались стройные ряды – фасады домов, огромных, богато украшенных и одинаково серых: цвета тумана и сажи. Прямые карнизов, украшения в стиле модерн и барокко, массивные двери подъездов с золочёными номерами. Маргарита слышала, как взрослые говорят: Город может быть только столицей и только Империи, если Ингермаландия перестанет быть империей – не станет и Города. Она знала: Имперский Город состоит из квадратов, параллелепипедов, кубов, весь серый, свинцовый, его грани отделаны золотом, он весь – из чётких перспектив, упирающихся в туман и пустоту.

И тем не менее Маргарита любила его – особенно по утрам, когда опаздывала в школу. Она бежала по пустынным улицам – останавливаясь лишь для того, чтобы гладить бездомных котов – её башмаки стучали по брусчатке, громкий частый стук отдавался эхом от фасадов одинаковых улиц-линий –

Тук-тук-тук-тук-тук-тук –

И почти никогда не успевала вовремя.

Глава 2, в которой по школе ходят туманные слухи

Маргарита постоянно опаздывала на первый урок. Если этим уроком была словесность, то учитель – плешивый старик в очках, похожий на обезьяну с бакенбардами – останавливал урок минут на пять, чтобы как следует отчитать Маргариту. Его нотации повторялись слово в слово и вызывали скорее скуку, чем стыд – однако он обращался к одной только маленькой Маргарите, и целых пять минут ей приходилось чувствовать себя дураком.

«И почему я думаю о себе в мужском роде? – говорила себе Маргарита, желая провалиться сквозь землю. – Как будто я мальчик. Эх, хотела бы я быть мальчиком…»

Случалось, что первым уроком была математика. Учительницу математики звали Мария Камю – ей было не больше тридцати, у неё было красивое лицо femme fatale, острый, словно бы лисий профиль и длинные иссиня-чёрные волосы. После её уроков Маргарита часто плакала: Мария Камю казалась ей чудовищем.

Но опаздывать на гимнастику было унизительнее всего. Тут нельзя было проскользнуть мимо парт и тихо занять своё место – приходилось идти через большой, с низким потолком гимнастический зал, где все куда-то бежали, все через что-то прыгали, где так непросто было найти своё место.

– Так-так-так, кто тут у нас? – громко, смакуя слова, говорил учитель – отставной гвардейский ротмистр.

– Смир-р-р-на! Стройсь! Поприветствуем нашу княжну, княжна изволили припоздниться, – все долго и неумело строятся в одну шеренгу, а потом пробегает по шеренге тихий, почти шёпотом, смешок, – А кстати, чего это княжна изволили припоздниться… ма-а-а-лчать! Встать в строй!

Учитель гимнастики дёргал себя за ус и грозно вращал глазами – он любил ворчать, что напридумали грамотеи себе каких-то либеральных порядков, эка невидаль, детей пороть запрещают – и за провинность одного ученика наказывал всех прочих. Заставлял отжиматься – а потом стоять в упоре лёжа – и снова отжиматься, и так до тех пор, пока руки у детей не начинали дрожать.

Маргарита ненавидела уроки гимнастики ещё и потому, что была самой низкой в классе и в строю – а на уроках гимнастики все строились по росту – всегда стояла последней. На уроках гимнастики они бегали по кругу – бестолковое и бессмысленное занятие – и нельзя было бежать слишком быстро. Если Маргарита перегоняла кого-то – а ей всегда очень хотелось кого-нибудь перегнать – то учитель кричал, раз, другой, а потом наказывал весь класс. Маленькая Маргарита стояла посреди огромного гимнастического зала и беспомощно вертела по сторонам головой, пока учитель считал вслух и прикрикивал на тех, кто отжимался недостаточно быстро.

Стоит ли говорить, что это не добавляло ей популярности?

Во всей параллели у неё был только один друг – Яков Берлинг, щуплый черноволосый мальчишка с тонкой шеей и добрыми весёлыми глазами. Яков не делал почти ничего необычного – он совсем не хотел выделяться – однако вокруг него постоянно крутились какие-то люди. Почему-то – Маргарита не задумывалась, почему – Яков Берлинг был всеобщим любимцем. И пусть ему недоставало наглости, жестокости, грубой силы – этого сполна хватало его друзьям и подругам. Они всегда ходили вместе, излучали уверенность и агрессию – Маргарита была бы рада ходить вместе с ними, если бы не была такой, такой… «такой никудышной» – приходило ей на ум верное слово, от которого почему-то хотелось плакать.

Маргариту не то что дразнили – нет, нет, лучше бы даже дразнили! – её просто не замечали. Никто. Нигде. Никогда. Как будто это был какой-то заговор, как будто она была призраком – а учителя замечали её, только чтобы отругать.

– Никто меня не замечает.

– Не обращай внимания, – отвечал Яков.

– А ещё я слышала, как старшие девочки шушукаются и говорят про моего отца. Однажды к ним подошёл старшеклассник, ну такой, рыжий, с длинным лицом…

– Гильермо Тоц. – презрительно сказал Яков. – Ему год до выпуска, вот он и бегает как заведённый.

– Его ужалила какая-то муха?

– Почти. Его дружки уже трахаются как кролики, а ему всё никак никто не даст.

– Что-что они делают? – переспросила Маргарита.

– Только не говори, что ты не знаешь, откуда берутся дети. Ты же просто шутишь, верно?

– Ага.

– Фух. – выдохнул Яков. – Больше не пугай меня так…

– Я вычитала это в зоологической энциклопедии, которую нашла в сундуке. Там было про основы генетики и про брачные игры животных, всё в принципе очень просто, но я долго не могла понять, почему к этому относятся с таким нетерпением…

– Ни слова больше, – сказал помрачневший Яков. – Думай о чём-нибудь хорошем. Думай о Гильермо Тоце.

– В общем, к старшим девочкам подошёл рыжий Гильермо Тоц и стал рассказывать о том, как казнят ренегатов…

– Так, об этом тоже не думай.

– Почему?

– Это всё глупости, которые придумывают взрослые. Не думай об этом.

– Не только взрослые. Наши все тоже меня сторонятся.

– Многим из тех, с кем ты могла бы здесь подружиться, запрещают родители.

– Это звучит глупо.

– Так и есть, – сказал Яков.

Их трогательной дружбе исполнилось уже два года: Яков Берлинг часто занимал для неё лучшую парту в дальнем конце класса и даже уступал ей место у окна. Другие этой дружбы не понимали. На переменах, в коридорах и актовых залах – иногда над этим смеялись.

– Яша, милый Яша, ты не возражаешь, если мы скормим твою возлюбленную Коту? – насмешливо спрашивала рыжая и стройная Алиса Камю, вешаясь на шею Якову Берлингу. Она была их ровесница, младшая сестра кровожадной красавицы Марии, преподававшей математику – это обстоятельство заставляло Маргариту чувствовать себя перед ней особенно беззащитной.

– Скажи, а что это за кот такой? – спросила Маргарита у Якова на следующей перемене. Скорее, чтобы убедиться, что Яков по-прежнему на её стороне.

– Это тот, о котором говорила Алиса?

– Ну да. Ты правда не знаешь эту историю?

– Никто мне не рассказывал.

– Ах, точно… – Яков ударил ладонью по лицу. – В общем, этот кот – Кот-Людоед. Большой, чёрный, усатый Кот-Людоед. Он живёт в Лицее, днём спит, а по ночам бродит и съедает плохих учеников. Говорят, что его где-то видели вечером, но это наверняка враки.

Враки враками – но со временем слухи не прекращались. Напротив, они обрастали деталями: кто-то задержался до позднего вечера и видел в коридоре чёрную хвостатую тень. Говорили, будто хозяин этой тени съел старшеклассника Евгения Савойского – тот плохо учился и приставал к Марии Камю. Позже открылось: всё ерунда, он перевёлся куда-то в Данциг. Потом оказалось, что Кот ещё и говорящий. Вне всякого сомнения – Кот был школьной легендой.

Хотя – как заметил однажды проницательный Яков – в хорошей школе должны быть свои легенды. На дне открытых дверей учителя говорили, что эта школа – без преувеличения лучшая во всём Городе. Впрочем, в любой мало-мальски приличной школе – а в Столице было немало таких школ – учителя говорят подобные вещи.

Но в этой школе всё было в духе древних поэтов: она не просто так называлась Гумилёвским Лицеем. Здесь почти не было надзирателей, а ученики заботились друг о друге: старшие, шефы, присматривали за младшими – их называли подшефными. Учителя были один другого чуднее – зато почти все с учёными степенями – а ученикам предоставлялась небывалая степень свободы. Эта свобода чувствовалась везде, где в ней не было необходимости – и отсутствовала во всём прочем. Широкие светлые коридоры, полувоенная форма, тяжеловесная классика, фамилии древних писателей (произносить с придыханием) и непробиваемый лицейский патриотизм: у любого порядочного лицеиста такие вещи вызывали неудержимую тошноту.

Все порядочные лицеисты курили в туалетах – в полном соответствии с древним обычаем, которому, должно быть, не меньше тысячи лет. Шефы спали с подшефными, а после уроков – в лицейском саду, в окружении античных статуй – пили недорогое вино, громко ругались матом и жаловались, что им не хватает дисциплины. Белый камень классических статуй был весь покрыт скабрезными надписями. Филигранный почерк, изысканное богатство словесных форм – ругань руганью, а литературу тут преподавали всерьёз.

Яков поделился с Маргаритой своим наблюдением: чем старше становятся лицеисты, тем сильнее в них эта сторона жизни – она не для посторонних глаз, тут правят бал непослушание и хулиганство, в почёте всё то, что находится под запретом – Яков назвал эту сторону жизни «тёмной». Говоря так, краснел: подобная жизнь привлекала его.

Учителя тактично не замечали этой тёмной стороны жизни – в Гумилёвском Лицее именно такой расклад назывался «свободой». Что же до Маргариты – то данные стороны лицейского мироустройства интересовали её даже меньше, чем уроки. После уроков она стремглав бежала домой – прочь из лицея, прочь от размалёванных статуй. Но дома она тоже не находила покоя, и носилась по улицам Города, с каждой неделей заходя всё дальше и дальше, заглядывая в подворотни и переулки, подолгу разглядывая наряды в витринах, глазея на клиперы и броненосцы в свинцовых водах Залива, гладя на улицах незнакомых котов.

На улицах днём было шумно, все вечно куда-то спешили, толпились конные экипажи и механические самоходы: город был населён механизмами – паровыми, заводными, тикающими, латунными, медными – город металлических блох и накачанных морфином людей. Город мучился газами, артерии проспектов и улиц пучило от толпы, на площади перед Зимним дворцом несли караул рейтары в гидравлических латах, похожие издалека на блестящих заводных солдатиков, а на тротуаре перед Адмиралтейством бойко кричали мальчишки-газетчики, предлагавшие свой товар (порции газетных ужасов, либеральной критики и махрового патриотизма):

– Только сегодня! Не пропустите! Провокации Шведского Халифата!

Литография на первой странице: морские бедуины сдирают кожу с пойманного драгуна, на заднем плане – шаготанк халифской морской гвардии. Картина жестокого унижения щекочет патриотические чувства.

– «Лапландские ведомости», свежий выпуск! Только у нас – субмарины морских бедуинов замечены на рейде Гельсингфорса!

– Премьера! Премьера! Генрих Портнов в роли Руматы Эсторского!

– Последние новости! Наши ютландские союзники торпедировали вражеский крейсер! Ячейка анархистов раскрыта на сталелитейном заводе… сударь, сударь, купите газету!

А Маргарита возвращалась домой и до поздней ночи листала книжки, которые выуживала из старого отцовского сундука. Однажды за этим занятием её застал кот – он вошёл через окно и прогуливался по мансарде как ни в чём ни бывало, как будто это был всего лишь чердак.

– Здравствуй, котеич! – поздоровалась девочка.

– Уррр. – поздоровался кот. У Маргариты в кармане был пирожок с вишнёвым джемом. Она разломала его пополам, одну половину съела сама, а вторую протянула коту.

– Прости, приятель, но больше у меня ничего нет. Загляни этажом ниже – у Данковских по пятницам рыба.

Но кот, как ни в чём ни бывало, слопал половину пирожка.

– Эх, котя-котя… ты никогда не думал – до чего несправедлива к нам жизнь?

– Мда. – мяукнул кот, облизываясь.

– Что ты сказал?!

– Мяу, – ответил кот и выскользнул через окно.

Маргарита удивлённо пожала плечами и вернулась к своему занятию. Казалось, что сундук бездонный. Но тем вечером – взявшись разбирать его всерьёз – Маргарита задумалась о разных (очень невесёлых) вещах и сама не заметила, как докопалась до самого дна. На дне она нашла открытки с видами Гельсингфорса и маленькое сокровище, потёртое кольцо из неизвестного белого металла. Кольцо было в форме змея – голова вцепилась в хвост, круг был замкнут, он пожирал сам себя – и на кольце была надпись: ex orienta lux.

«Буквы точно франглийские или норд-атлантические, но это какой-то другой, ещё более древний язык» – поняла она и спрятала колечко в карман.

На следующий день Маргарита решила прогулять школу. Она задумчиво гуляла по парку Монрепо, стояла тёплая осень: в древнем парке земля была усыпана листьями – желтыми, красными, бурыми. В той части парка почти не было людей, и Маргарита вприпрыжку понеслась по дорожке красного гравия, продолжая думать невесёлые мысли. О том, что у неё нет ни матери, ни друзей – совсем никого, кроме гувернантки и Якова Берлинга. О том, как будет плохо – если Яков вдруг перестанет с ней общаться. О том, как это обидно – когда тебя называют «гиперактивным» и пытаются заставить пить пилюли, от которых клонит в сон. Маленькая Маргарита вприпрыжку неслась по парку, умом она была далеко-далеко – в сказочных землях, где её отец – который жив, она точно знает! – занят какими-то очень важными сказочными вещами. Она не заметила, как налетела на какую-то даму: в последний момент Маргарита попыталась уклониться от столкновения и пролетела по инерции несколько метров кубарем по земле. Потом оглянулась – незнакомая дама пребывала в недоумении – вскочила на ноги и отряхнулась.

– Are you vivant gamin? Ne pas me scare peur comme ça!

– Excuse mois, mais I don't speak franglais tres bien, – честно ответила маленькая Маргарита, чего-то очень сильно стесняясь. Возможно, своей прескверной оценки по франглийскому языку.

– Ну что ж, мы можем говорить и по-ингермаландски.

– Вы – императрица Арлекина Лист! – воскликнула Маргарита, внезапно узнав её, но тут же смутилась своего поведения и почувствовала себя маленьким провинившимся крольчонком.

– Ну что ты, что ты, не надо так громко… – улыбаясь, отвечала императрица. Ей явно льстило столь искреннее излияние чувств.

– А ты кто? – спросила она у маленькой девочки.

Маргарита ответила.

– Какой ужас! – тихо воскликнула императрица, прикрывая рот рукой в белой атласной перчатке с рубиновым перстнем, и Маргарита тоже вдруг очень-очень испугалась.

– Кто бы мог подумать, ma darling, дочь князя Игоря Пожарского… Милое дитя, – умные, добрые и красивые глаза императрицы сверху вниз встретились со взглядом девочки, – Знай же, что твой отец повинен в ужасных вещах. Ибо на свете нет ничего страшнее предательства, и нет худших господ, чем Бафомет с Магометом. Ты поймёшь это, как только настанет время. А пока – не забивай себе голову, ma petite.

А может, не была она ни умной, ни доброй?

«Нет, нет, нет! – сказала сама себе маленькая Маргарита. – Нельзя так плохо думать о таком хорошем человеке просто потому, что он сказал тебе горькую правду!»

А ещё через неделю она впервые влюбилась.

Глава 3, в которой коты подают голос

Вначале был Рагнарёк.

Союз Атлантов и древняя Китайская империя – хотя сами себя они называли иначе – развязали войну. Они столкнулись в Африке, которую сожгли дотла, потом принялись друг за друга: в радиоактивный пепел обратились земли Атлантов – западная Европа и Северная Америка – и владения Китая от Сибири до Индии. А зима после этого длилась шесть лет. К западу от Урала – меж западной Европой и Сибирью – ещё теплилась какая-то жизнь: эту часть света, напрямую не затронутую войной, прозвали Уцелевшим миром. Жизнь была испуганная, робкая, вдали от больших городов: от них остались только зоны отчуждения, потом там тоже выросли леса – аномальные, нежитью населённые, куда и заглядывать страшно: их стали называть Чернолесьями. Сбывались пророчества: мертвецы поднимались и бродили вокруг деревень, требуя живительной крови, в лесах завелись волшебные звери – злые и добрые, но чаще какие-то средние. Средневековый порядок вернулся в обитаемый мир, расставив всё по своим местам – вслед за тем и жизнь вошла в привычное русло. Так было предсказано в Старшей Эдде: волк Фенрир разгрыз Луну, валькирии кружили над полем брани, в огне сражения погиб старый мир – а из пепла сражения родились новые боги.

***

Уроки истории были похожи на скандинавскую космогоническую сагу: их вёл директор Лицея, загадочный Господин Агасфер. Было странно слышать, что это всё – охота на ведьм, крестьянские восстания и рыцари в сияющих доспехах – уже случалось больше тысячи лет назад, и что история – словно змей, кусающийся себя за хвост – идёт по кругу. И похоже на сказку: что магические артефакты когда-то производились промышленным путём, а музыкальная шкатулка была намного дешевле самого худого коня.

Как это нелепо – что в канун Конца Света, именуемого Рагнарёком, люди почти отказались от бумаги и доверились счётным машинам – вот почему с тех времён почти не осталось источников, и нарекли её Эпохой Молчания. Было непросто поверить, что медниками когда-то звались совершенно другие люди – они не сидели в холодных подвалах и в лавках с расписными витринами, не копались в электронных потрохах старинных артефактов, не заставляли музыкальные шкатулки говорить и не имели ничего общего с колдунами. Те, древние медники, работали с грубой мёртвой медью и понятия не имели, как сделать её живой. Или вот ещё одна странность: что когда-то давно колдунами звались суеверные лекари, бормотатели смешных народных заговоров и собиратели целебных трав. Настоящие колдуны – владеющие древней наукой, создающие железных птиц и волшебных зверей, способные зажигать на земле свет тысячи солнц – появились меньше тысячи лет назад, в Эпоху Молчания, незадолго до ядерной осени и метеоритной зимы.

– Скука, – зевнул Яков Берлинг на задней парте.

Заметив, что он засыпает, директор вызвал его к доске:

– Что такое урбанизация?

– Ну, это когда папа римский Урбан Второй… – начал Яков, запутавшись в разных эпохах.

Все долго и громко смеялись – даже господин Агасфер, который поставил Якову двойку и велел садиться на место. Все думали, что ответ его был остроумной шуткой – но на перемене Яков признался Маргарите, что думал так на самом деле.

– Не люблю историю, – сказал он.

А Маргарита всё думала о хмуром мальчишке, который часто сидел за одной партой с Яковом. Она следила за ним довольно давно, уже дня три: хмурый мальчишка был очень серьёзный, ни на кого не похожий, и над фокусами Якова не смеялся только он один. «Противоположности притягиваются» – говорила себе Маргарита.

Его звали Марк, и был он лучший друг Якова Берлинга. Головастый, обманчиво худой – мужчины в его семье вырастали к шестнадцати, а ему пока было тринадцать – всегда аккуратно одетый и стриженный ёжиком. Чтобы встретиться с ним – как бы случайно, ненароком – Маргарита ждала у дверей лицея. И ради этого – подумать только! – она приходила за полчаса до начала уроков.

– Привет! – кричала она ему.

– Привет, – осторожно отвечал Марк.

– Как дела?!

– Прости, я немного спешу, – говорил Марк. Он был очень худым, часто дрался с мальчишками старше себя – и всегда побеждал – носил галстук-бабочку и клетчатый жилет под чёрным лицейским мундиром. Марк Арзонсон – таково было его полное имя – мог показаться нелюдимым. Даже одиноким: довольно симпатичный и не слишком популярный, как раз такой молодой человек, на которого Маргарита могла рассчитывать – так ей казалось.

На самом деле Марк не был непопулярным: он был просто-напросто сноб. Снобизму он научился у отца – Демьяна Арзонсона, или Демона – как это имя читалось в Ингермаландии. Прабабка Демона по матери, Иоганна Лист, приходилась дочерью императору Александру VII. Дед Демона по отцу в 2724-м женился на Дарье Карениной, светской даме древнерусских кровей. Их сын – отец Демона, дед Марка – был губернатором Западной Лапландии, ингрийской провинции на самой границе со Шведским Халифатом. Провинция была утрачена в ходе внезапно разразившейся восьмилетней войны, что не помешало экс-губернатору Арзонсону основать акционерное общество и сказочно разбогатеть на военных займах. Сын его – Демьян Арзонсон, он же Демон – сие богатство многократно приумножил и возглавил партию имперских банкиров. В молодости он храбро сражался со шведскими ассасинами в рядах механизированных рейтаров. А вернувшись с войны – с демонической силой вспахал сотни две молодых дворянок, заслужив славу самого высокомерного жеребца в той конюшне, какой является ингермаландская аристократия. Сын Демона, Марк, пошёл в отца: высокомерный, умный не по годам, способный гипнотизировать и подчинять людей одним только звуком своего голоса – такое свойство называется «харизмой». Однажды он поколотил Евгения Савойского, дебошира и драчуна на три года старше себя самого – после того случая Евгений перевёлся в Данциг. Марка Арзонсона боялись все лицейские хулиганы. Учитель гимнастики говорил про него уважительным шёпотом: «порода!»

В него-то Маргарита по глупости и влюбилась.

– Я хотела тебя подождать, – сказала она после уроков.

– Не веди себя как ребёнок, – буркнул Марк.

Можно было вести себя иначе – но Марк как будто не замечал её. Не хотел замечать. Ей вспомнилась фраза, которую она вычитала в одной из отцовских книг – это был старинный немецкий роман, там был доктор, он говорил: «Когда умираешь, становишься каким-то необычайно значительным, а пока жив, никому до тебя нет дела».       Позади Лицея был парк: заросший и мрачный. Когда ей казалось, что жизнь особенно несправедлива, Маргарита бегала туда плакать – парк был небольшой, он тянулся до самого моря и кончался отвесным скальным обрывом. На обрыве рос одинокий старый дуб – совсем сказочный – было видно на сотни вёрст: бескрайнее море, маленькие (как будто игрушечные) броненосцы и клиперы в водах Залива, Город по серым свинцовым небом (таким же свинцовым и серым, как море, в котором оно отражалось).

Маргарита не знала, что Яков влюблён в неё. Когда-то подозревала об этом, но – влюбившись в Марка – забыла напрочь. А между тем Марк отказал ей, лишь уважая чувства своего друга – Маргарита была очень милая, хотя знать не знала об этом.

Ей казалось, будто она не знает вообще ничего – и казалось хорошей идеей спросить обо всём у Якова, которого она отыскала на окраине парка, рядом с Лицеем. Тот лежал на траве, под кроной красно-зелёного клёна, закинув руки за голову, глядя в осеннее небо и посасывая травинку.

– Ты не хочешь оставить его в покое? – раздражённо спросил Яков, когда Маргарита пожаловалась на жизнь.

– Нет. Я люблю его.

– Ты совсем его не знаешь.

– Ну и что?

– Глупая девчачья влюблённость с первого взгляда.

– Нет, совсем нет! Я долго об это думала, и решила… решила… – собственные слова показались Маргарите неловкими. – Что мы подходим друг другу! Вот!

– В таком случае, это рациональная влюблённость. – отвечал Яков. – Древние греки называли это словом «прагма». Ты напридумала себе глупостей. Это воображаемая влюблённость.

– Нет! Я пестую в себе эту влюблённость, как цветок. Она растёт. Расцветает. Я бы сказала, – задумчиво проговорила Маргарита, глядя на небо, – Что это трогательная любовь-дружба, которую древние греки называли «филия».

– Это трогательная любовь-дружба, которая есть только в твоём воображении.

– Заткнись! – воскликнула Маргарита.

– Просто оставь его.

– Ни за что на свете.

– Какого чёрта?

– Я очень сильно его люблю, и чем дальше он бегает от меня – тем сильнее. Это мучительное чувство я не променяю ни на что на свете, хоть оно и питается моей болью. Я автономный источник любви! – радостно заявила Маргарита.

–Ты сумасшедшая.

– Сам ты дурак.

– Нет, я серьёзно, – отвечал ей порядком озадаченный разговором Яков. – Ты как будто свихнулась.

–Так, Яков… скажи-ка мне, на чьей ты стороне!

– Марк – мой лучший друг, а ты… ты ведёшь себя, как ребёнок.

– Нет!

– Да.

– Нет!

– Ты ведь знаешь, что я прав.

– Но я добьюсь его.

– А если не сможешь?

– Тогда я умру, – ответила Маргарита. Старинные романы влияли на неё не самым лучшим образом.

– Нельзя просто так взять и умереть.

– Я убью себя.

– Как? – спросил у неё Яков бесцветным голосом.

– Отравлюсь.

– Ты думаешь, в аптеках продают яд для маленьких девочек-самоубийц?

– Заколю себя кинжалом, – протараторила Маргарита.

– У тебя нет кинжала.

– Сброшусь с обрыва.

Яков побледнел.

–Ты струсишь, – выдавил он из себя.

– Я прыгну с разбега.

– Тогда… тогда беги! – крикнул он. – Беги прямо сейчас, если больше никто тебе не дорог!

– И побегу!

– Беги. Наш разговор окончен.

– Ну и хорошо.

– Оставь меня в покое. Беги! Прыгай! Делай с собой что хочешь! Только оставь! Оставь! Оставь меня в покое!

«Оставь моё сердце» – хотел сказать Яков, но вовремя сдержал себя. Маргарита развернулась и пошла – прочь от лицея, прочь от Якова, прочь от Марка – интересно, где он сейчас? – но прочь, прочь от него, вглубь лицейского парка.

– Стой! – донеслось ей вслед.

Маргарита побежала: бежалось легко. Парк позади Лицея был небольшой – и чем дальше, тем менее ухоженным становился. Начинались места, облюбованные старшеклассниками – окурки на вытоптанной земле, чем-то остро воняло, кто-то – кажется двое – шумел и пыхтел в кустах. Кажется, она наступила на чью-то руку – вслед донеслись возмущённые крики: Маргарита не без удивления узнала противный голос Гильермо Тоца.

«Вот и на его улице праздник… – на бегу подумала Маргарита. – Хотя какая разница? Чужая радость, чужое горе – всегда так далеко, как будто бы за стеклом…»