Kitobni o'qish: «ПереКРЕСТок одиночества – 4. Часть 1»
Глава первая
Разговор о грядущем и былом
Доносящаяся старая песня не потеряла своей чистоты и прелести даже за пролетевшие десятилетия. Да и вряд ли когда-нибудь потеряет – разве что умрут все те, для кого она значила нечто большее, чем просто песня.
Слышу голос из прекрасного далека,
Голос утренний в серебряной росе,
Слышу голос, и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель.
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь.
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь…
Слегка дребезжащий динамик был установлен на высоком самодельном столике у нижних ступеней восходящей к Центру лестницы. Еще пара таких же радиоточек расположились дальше в Холле, что наполнило огромное помещение перекатами музыкального эха и отзвуками далеких голосов.
Стоявшая у столика закутанная в меха высокая старуха, что вроде как бесстрастно слушала песню, вдруг затряслась в беззвучном плаче. Закрыв лицо ладонями, она плакала, а сползший с седой головы старый платок полетел на пол. Успевший его подхватить старик в меховой ушанке торопливо обнял плачущую за плечи, забубнил ей в ухо что-то успокаивающее и ласковое, одновременно тяня ее к ближайшей лавке.
– Вся жизнь… – проплакала влекомая мимо меня старушка, комкая узловатыми пальцами облезлый меховой воротник. – Вся жизнь прошла в клетке каменной. К чему?! За что?! За что ж меня сурово-то так?! За что?!
– Ты, Верушка, не плачь, – пыхтел старичок, явно не в первый раз выступающий в роли понимающего утешителя. – Что уж поделать теперь?
– У меня сын пятилетний… там остался. Семьдесят пятого года рождения. Володенька мой… счастье кареглазое. Весь в отца своего непутевого… Как он там? Жив ли?
– Верушка… ты это… ну брось ты плакать… Хочешь, я тебе чаю стакан сыщу? Сладкого! А может, сигаретку?! Эх скурил я запасец свой особый…
Шагнув к беспомощно озирающемуся старику, я вложил ему в пальцы почти пустую пачку сигарет «Русский стиль» и указал глазами на несколько торчащих из пачки замковых талонов. Разом оживившись, дед куда бодрее потащил рыдающую бабульку к лавке, назидательно ей вещая:
– А чего ты приуныла? Вот в тепле сидим! Сигаретки курим! А сынок твой уж точно не хуже нашего живет! Вот, держи сигаретку. Держи, Верушка. Ты глянь, какой чудной табак… мы у себя в колхозе табак сами растили, сушили да рубали. А тут вон оно как…
– Деревня ты, Степан… – старушка шмыгнула носом и приняла сигарету еще дрожащей рукой. – Деревня…
– Деревня! – счастливо улыбаясь, согласился тот. – А чего? Колхоз имени Ильича! Знатный колхозище! Мы всю Москву кормили!
– Прямо вот всю?
– Ну, половину – так точно! Чего только не растили на заливных лугах! Как Ока-матушка в берега свои летние вернется, а землица чуть подсохнет – так мы разом на трактора прыгаем, напутствие бодрое от председателя получаем и давай пахать!
Прикурив от галантно поднесенной самодельной зажигалки, старушка сделала удивительно глубокую затяжку, выпустила длинную струю дыма и тяжело вздохнула:
– Дурак ты, Степан, неотесанный.
– Ну, до вас, московских, таким, как я, пусть и далече… но кое в чем мы все же получше вашего понимаем.
– Это в чем же?
– Да почти во всем!
– Да почему?
– Как «почему»? Ты сама рассуди! Вот куда вы там в городах ваших смотрите? На стены серые и парки выхолощенные? То ли дело в деревне – вышел на берег крутой да как глянул далече… и от просторов родных аж в груди спирает! Вот и выходит, что вы в городах люди стесненные да бегучие… а на бегу как задумаешься? Некогда! И как бы вы не бегали – все одно куда-то опаздываете. Вот и выходит, что вся жизнь у городских в бегучке бездумной проходит! А вот у нас…
– Эх, не бывал ты в театре, Степанушка… эх, не бывал… – она, вдруг помолодев, сбросив разом лет двадцать, царственно выпрямилась, вздернула подбородок и стала почти красивой. – Не видал ты ничего, кроме репы своей грязной… А я… о каких только ролях я не мечтала…
Дальнейшего разговора я уже не услышал – увидел спускающегося по лестнице посланца из Замка и зашагал к нему, зная, что затем все одно ему придется подниматься, ведь пересекаемся мы за одним из столов в общей зоне Центра. Тем временем из динамиков послышалась следующая песня.
Краем глаза заметив деловитого и шустрого старичка в серой телогрейке с приметной зеленой нарукавной повязкой, шапке-ушанке и высоких валенках, чуть сменил направление и направился к нему. Он как раз присел за один из столиков и, бережно выложив на столешницу электронный планшет в самодельном кожаном чехле, достаточно умело вносил в него какие-то данные, в то время как трое сидящих напротив него старушек торопливо что-то излагали.
– Из новенького что-нибудь!
– Но и классику родную не забудьте!
– Вот-вот! И пусть музыку рано не выключают! В наши годы рано не ложатся, и никто против не будет, коли музыка хоть до утра играть будет!
– Это верно ты, Нюрка, говоришь! Стосковались по музыке-то! Ой стосковались!
– И будет ли сегодня продолжение аудиоспектакля про убийство?
– «Убийство в восточном экспрессе», – закивал старичок в серой телогрейке. – Агата Кристи. Многоголосый, профессиональный. Будет обязательно! Минут через двадцать и начнется. Третья глава!
– От и славно! Уж больно история интересная.
– Опять же, у тех, кто читает, голоса хорошо поставленные. Приятно слушать!
– А есть ли еще такие вот истории озвученные?
– Есть. Завтра будут готовы несколько копий нашего каталога, – старичок закивал чаще и поднялся. – Все будет. Не волнуйтесь.
Едва он отошел от удовлетворенных переговорами бабушек, я поймал его легонько за край рукава и поздоровался:
– Доброго вам, Николай Дмитриевич.
– Охотник! Рад видеть. Чем могу?
– Да просьбочка есть одна. Выбора музыки касательно.
– Пожелания личные есть? Их всегда уважим. Называй мелодии.
– Да нет… – улыбнулся я, шагая рядом с суетливым дедом из Центра, что взял на себя действительно тяжкую обязанность по сбору музыкальных и литературных пожеланий со всего Бункера. – Личных пока нет. А просьба такая: вы при выборе музыки уж учитывайте чуток разные нюансы.
– Например?
– Ну, вот песня сейчас играла красивейшая… Прекрасное далеко…
– Душевная! Аж душу сворачивает!
– Согласен, – кивнул я, помогая ему подниматься по ступенькам. – Вот только воспринимается она слишком лично. Ведь слова там какие… Про то, как из прекрасного далеко слышится чей-то голос и на его зов хочется спешить… а затем туда же уже лежит и твой путь – в прекрасное далеко… Не будем забывать про шепот Столпа, что вечно зовет за собой. И уж точно не надо забывать про то, что для многих здешних… к-хм…
– Да ты говори, говори, – на меня взглянули умные цепкие глаза. – Чего захмыкал?
– Не будем забывать и про то, что тут многим под девяносто и для них ближайший путь в прекрасное далеко означает лишь…
– Смерть?
– Ну… не хотелось бы вызывать у людей ненужные мысли… Пусть думают о веселом, а не светлом и печальном…
– Да понял я тебя, Охотник. Понял. Передам куда следует. Интересно ты мыслишь… а вот сам фильм хороший! Вышел в далеком уже восьмидесятом. Господи! Эпоха пролетела! Ты сам видел фильм-то?
– Видел, – подтвердил я. – Хороший фильм. Кончается, правда, торжественным замуровыванием живой школьницы под эту самую песню, но фильм душевный.
– А? Чем кончается?
– Вы уж музыку хотя бы так чередуйте, чтобы беззаботная с душевной, – попросил я, выпуская рукав старика и ускоряя шаг.
– Чем-чем, говоришь, там фильм заканчивался? Я другое помню! Пересняли, что ли?! У вас теперь там, говорят, многое коверкают…
Рассмеявшись, я развел руками и ничего не ответил. Поднявшись еще на пару ступенек, я поравнялся со ждущим меня посланцем из Замка и крепко пожал ему руку, тут же ощутив ответную железную хватку. Чуть не ослепив меня серебряно-золотой улыбкой, Тон Тоныч вежливо приподнял меховую кепку, что ладно лежала на расчесанных длинных волосах, и, завершив на этом приветствия, мы начали подниматься. Шагал Тон Тоныч с той же легкостью, что и я – много ходящий и занимающий спортом здоровый мужик средних лет. И это легкость его шагов говорила о многом. Уверен, что если снять с него подбитую медвежьим мехом почти армейскую куртку и виднеющуюся из-под нее старую клетчатую рубашку, то я увижу не дрожащий тощий стариковский торс, а более чем достойную жилистую мускулатуру. И это в его более чем преклонные годы. Еще день назад я его знать не знал. Он сам нашел меня и спокойно представился.
Представитель Замка по особым внешним делам. Послан Михаилом Даниловичем – лидером Замка – в целях профильной коммуникации и грамотной организации всего необходимого для предстоящей экспедиции. Главная цель – сделать так, чтобы экспедиция ни в чем не нуждалась на всем своем протяжении и благополучно вернулась. Представившись, он тут же показал себя, как действительно знающего специалисты, не став корчить главнокомандующего и первым делом спросив, какие мои мысли касательно подготовки, в чем я нуждаюсь и чем надо заняться прямо сейчас. Благодаря этому он сразу вырос в моих глазах. Заодно повысилось и мое уважение к самому Михаилу Даниловичу: ведь он послал ко мне человека-практика, нацеленного на решение проблем, а не теоретика, способного оперировать лишь заумными словечками и посылать помощника за очередным латте без кофеина.
Внимательно выслушав меня, а кое-что и записав, Тон Тоныч назначил встречу на завтра, пообещав к этому моменту решить многое. И судя по его едва заметной улыбке, он преуспел. Впрочем, неудивительно – по моей просьбе он коротко перечислил несколько вех своей биографии, как тамошней, так и здешней.
Антон Антонович Антонов. Такое вот тройное «А».
Восемьдесят шесть лет. В прошлом судовой механик, крепко увлекался боксом, в юношеские годы подвизался носильщиком и проводником у геологических экспедиций. Благодаря экспедициям, научился выносить тяготы долгих путешествий и походного быта, что крепко пригодилось позднее уже здесь. Никогда не был женат, детей не имел, в мир Креста «улетел» прямо с родного корабля. Его столкнул с палубы один из пассажиров, с кем он намедни долго беседовал о жизни и своем отношении к ней. До воды он не долетел, рухнув на покрытый льдом пол «своего» тюремного креста. Сорокалетний срок отбыл от звонка до звонка. О происходящем на земле узнал быстро, за третий рычаг дергал постоянно и решительно, связи с Бункером наладил загодя.
Такая вот кратко изложенная автобиография, что за десяток скупых предложений охватила чуть ли не век человеческой жизни. А меня заставила задуматься о том, насколько же у «этих» гадов все отменно и продумано схвачено там, в нашем мире. В те времена камер наблюдения не было. Подгадал момент, подпихнул избранного человека в спину, отправляя в чертов телепорт – и все. Концы в буквальном смысле слова в воду. Когда хватятся пропажи и без толку обыщут весь корабль, экипажу останется принять единственный логичный вариант: матрос или там судовой механик выпал за борт. Море забрало. Быть может, они даже развернутся и какое-то время будут искать… Дальше пара записей в судовой журнал, по прибытию в порт короткое и почти бессмысленное расследование со стороны тогда еще милиции… и резюме: «Смерть по собственной неосторожности в следствии нарушения правил безопасности». А кто-то почти обязательно намекнет, что это могло быть и самоубийство, как это всегда бывает.
Подобная собираемая мной информация была важна в первую очередь для понимания объема и частоты проводящихся на нашей планете «ловли и отправки». Вчера я задал пару уточняющих вопросов и выяснил, что тот пассажир, с кем беседовал Тон Тоныч, занимался делами все тех же уходящих в тайгу геологических экспедиций, обеспечивая их всем необходимым, комплектуя состав, выискивая транспорт, пробивая билеты, снабжая снаряжением, заставляя шевелиться ленивых управленцев и вообще выполняя кучу важных дел «на местах». Вся жизнь в дороге. Был хорошо известен на весь немалый край. Пользовался уважением. Любил поговорить на серьезные жизненные темы. Его не раз пытались повысить, но он всегда отказывался, говоря, что не видит себя за письменным столом. На тот момент он трудился не покладая рук уже больше двадцати лет.
Больше двадцати лет!
И скольких людей этот уважаемый человек отправил сюда за эти годы?
Но тут дело даже не в количестве…
Судя по всему, наша новая встреча всколыхнула во мне эти мысли, и Тон Тоныч это заметил. Едва мы уселись за уже накрытый стол в дальнем углу, он предложил, не скрывая интерес:
– Пять талонов за мысли, что у тебя в голове.
Хмыкнув, я сделал ответное предложение:
– Полный лист талонов.
– Ого! Неужто мысли настолько ценные?
Я покачал головой:
– Отнюдь. Отвлеченные, но довольно злые и чуток запоздалые размышления. А еще мысли о родине. Ну а еще я впервые очень сильно разозлился.
– На кого?
– На тех, кто нагло заявился к нам и принялся похищать людей. Раньше я не был настолько зол, но осознал кое-что и вот теперь… теперь разозлился…
– Ну… как по мне, вполне звучит на целый лист талонов. Договорились. Так о чем ты таком думаешь, Охотник?
– Вчера вы рассказали свою историю. Я уже немало слышал таких. Да и сам пережил нечто подобное – причем совсем недавно.
– Ну да. Здесь это рядовой случай, – кивнул старик, аккуратно раскрывая искусно выточенный костяной портсигар и выуживая из него сигаретку без фильтра. – Закуришь?
– Нет. Борюсь с этой привычкой.
– И как?
– С переменным успехом, – улыбнулся я. – А насчет мыслей… Минувшей ночью я долго не мог заснуть.
– Так надо было овец считать. Тех, что прыгают через забор.
– В моем случае бесполезно. Я бывший бизнесмен. Поэтому любые цифры мой мысленный процесс скорее будоражат, чем усыпляют.
– О как…
– А вчера я как раз и делал приблизительные подсчеты, добавляя к этому масштабы в границах нашей тогда куда большей по размерам родины.
– Советский Союз нерушимый?
– Он самый. Потом сузил масштабы до России.
– А она тоже немаленькая.
– От края до края, – согласился я. – Я пытался вывести некое среднее число, но у меня никак не выходило – маловато данных. А потом я вдруг понял, что эти цифры вообще неважны.
– Как это? – Тон Тоныч как раз делала первую затяжку и едва не поперхнулся дымом. – Ты что такое говоришь, Охотник? Там ведь каждая единица – живой человек!
– Сострадание надо выбросить из уравнения, – возразил я и выставил ладонь, останавливая приподнявшегося со стула старика. – Тут важно рациональное мышление. И я могу пояснить, почему количество не так важно, как качество.
– Ну, поясни… поясни… – сквозь сизый дым на меня взглянули умные глаза. – Я вот без сострадания не могу.
– Даже если я удвою получившиеся у меня цифры… то итоговая сумма окажется не столь уж и большой – если поделить ее на количество минувших с начала чертовой охоты лет. Но вот качество…
– Качество? Ты уже второй раз повторяешь это слово, а я все никак не могу смекнуть, к чему ты это.
– Я здесь не так давно, но каждый день стараюсь общаться с новыми людьми и трачу на это не меньше часа. Чаще больше. Расспрашиваю, помогаю чем могу.
– Об этом все знают. И все тебе благодарны. Даже большинство из Замка.
– Большинство? – хмыкнул я и пожал плечами. – Так не бывает, чтобы все были довольны.
– Тут ты прав.
– А по количеству и качеству… Меня с самого-самого начала обескуражил чересчур личный подход к потенциальным жертвам. Такой подход никогда не был рациональным, и он слишком затратный, если судить с позиции бизнеса. И слишком медленный.
– Так там не один загонщик орудует!
– Верно. Но это только подтверждает мой вывод: это слишком затратно, слишком хлопотно и очень долго. Вот окажись я на месте такого вот «загонщика», и поставь мне кто задачу обеспечить такое-то количество будущих сидельцев – я бы первым делом уселся в автобус, везущий с отдыха вахтовиков. Автобус, полный тех привыкших к общагам, холоду, снегу, простой пище и тяжелому труду крепких работяг. Сколько там в одном автобусе? Пятьдесят крепких небритых мужиков? И сколько таких автобусов? А целых поездов?
– Погоди. Так бы дело у тебя не пошло.
– Почему?
– Исчезновение полного людей автобуса вмиг привлечет внимание.
– И что? – я рассмеялся. – Да пусть на расследование бросят хоть сотню грамотных полицейских. Что они смогут отыскать? Пустой автобус и брошенные личные вещи? Ну проследят по редким камерам движение автобуса до определенной точки – а в поле зрения следующей камеры он просто не появится. Нет требований выкупа, нет следов… Расследование быстро зайдет в тупик и превратится в висяк. Даже если я вдруг припрусь в полицейский участок и заявлю, что людей телепортировали в летающие тюремные камеры… Вы ведь понимаете, как со мной поступят?
– Ну… либо выпнут за дверь…
– Либо отправят на принудительное обследование, – хмыкнул я. – Ну хорошо… даже если с целым автобусом перебор, и переполох нежелателен – все равно можно действовать чаще и меньшими масштабами. Выхватить людишек тройками, пятерками – мало ли этих современных любителей пешей ходьбы по тропам здоровья… Но…
– Но?
– Но суть не в количестве. Ведь как я уже давно понял и кое-кому даже рассказал, все дело в качестве. Все попавшие сюда люди обладают определенным набором схожих черт характера.
– Тут ты ничего нового не открыл. Мы сами часто беседовали об этом. Чтобы выжить в одиночке и не сойти с ума во время ответных ударов Столпа, чтобы выдержать клятый шепот… Да… Тут нужно иметь характер особый.
– Мы все мыслим в той или иной степени рационально, – начал я перечислять, загибая пальцы, – умеем планировать и выполнять поставленные задачи, наделены определенной ментальной стойкостью, обладаем здоровым эгоизмом. И при этом мы вполне коммуникабельны, умеем торговаться и договариваться. Мы предприимчивы – в той или иной степени.
– Все это мы отметили в наших записях. Да там этих качеств целый список. Но мы подытожили тот список парой слов. И все сошлось.
– И эти слова?
– Дельные люди, – коротко произнес Тон Тоныч и с силой затушил окурок о дно стеклянной помутневшей пепельницы. – Люди дельные.
– Именно, – подтвердил я, пристукнув кулаком по столешнице. – Хорошо вы подытожили. Дельные люди! Они выхватывают из человеческой массы дельных людей. Взгляд у них так наметан, что наверняка видят сразу по какой-нибудь совокупности внешних признаков. Затем долгий или короткий разговор, внутренний вердикт и – либо загонщик уходит, сочтя тебя непригодным, либо…
– Толчок в спину, и ты внутри креста.
– Именно.
– Так к чему ты мне это пережевывал? Для меня жвачка и так знакомая – я ее уже полста лет жую вместе с остальными стариками. Мы люди дельные. Что с того? Тут нет причины злиться-то…
– Есть! – возразил я. – Только я изначально ее не осознавал. Но причина у меня своеобразная. Не для каждого это станет поводом для злости.
– А для тебя?
– Для меня тут есть повод злиться, – кивнул я.
– Поясни.
– Ну… тут не так просто… надо понимать последствия, понимать масштаб…
– Так ты разжуй.
Чуть помолчав, я не выдержал и протянул руку. Тон Тоныч щелкнул портсигаром, а затем и зажигалкой. Подкурив, я сделал затяжку, отхлебнул чуток еще горячего чая и заговорил:
– Я всегда в этой жизни уважал людей дельных.
– И умных…
– Нет! – отрезал я. – Да, к ним есть уважение, но оно совсем иного рода и не настолько глубокое. Для меня человек дельный – это та самая соль родной земли. Почему? Да потому что можно быть умником и бездельником одновременно. А вот сочетание человека дельного и бездельника попросту невозможно. Вся человеческая цивилизация сумела выжить и преуспеть в первую очередь только благодаря людям дельным, а не гениальным. И ведь в это понятие дельных людей входит очень многое. Они деятельны и последовательны в своей деятельности. Они тоже боятся трудностей, но не пасуют перед ними и, образно говоря, каждый день выходят на каменистое поле с мотыгой в руке.
– Ну захвалил ты нас… и что?
– А то, что именно таких вот людей эти загонщики и забирают. Скольких они забрали из нашей страны за годы? Десятки тысяч? Больше?
– Ну… у нас людишек миллионы.
– Миллионы, – согласился я.
– И дельных среди них немало.
– Немало, – снова подтвердил я. – Но это ведь не повод махнуть рукой и простить. Я вырос в умирающей деревне. В те годы, когда из деревень повально бежали все подряд – у кого были силы или у кого было куда. Преимущественно оставались только старики. Они помогали друг дружке выживать.
– Слышал о таком. Грустное дело.
– В нашей деревне был один мужик, Гришка. Я тогда еще пацаном был. Но знал его хорошо – да его все знали. Он был единственным, кто занимался делами деревни. Разбирался с оборванными проводами электропитания, заставлял чистить зимой дороги от снега, помогал чинить заборы, не забывая при этом о собственном немаленьком хозяйстве. Он был человеком дельным. Мастеровитым. Всего один такой человек даже не на одну, а на две расположенные рядышком умирающие деревни – и он в одиночку тащил все это на себе. Всего один человек из тех, кто не просто сидит на заднице и ругает власти, погоду и бога, а что-то делает самостоятельно. А потом Гришка пропал. Исчез бесследно в один из ранних осенних дней. Машину его нашли позднее на дороге – старый уазик был в полной исправности. А Гришка пропал. Его так и не отыскали – даже мертвого тела. Легенд о его исчезновении ходило немало, но главное – следующей же зимой вымерла половина дальней деревушки и треть нашей.
– Потому что Гришки больше не было?
– Да, – согласился я, туша сигарету. – Потому что Гришки больше не было. Пропал всего один дельный человек… и случилась локальная катастрофа с десятками смертей. До кого-то просто не доехала скорая, кто-то не смог заготовить дров, кто-то еще по какой-то причине… И я вот вчера задумался: а не сюда ли Гришка угодил тем ранним осенним деньком? Может, подобрал по дороге какого-нибудь серенького улыбчивого грибника…
– Все может быть… Я понял твою мысль, Охотник. И я понял твою злость. Нельзя выбирать изюм из булки, да? Ешь целиком. А лучше вообще не трогай: булка-то ведь не твоя, а чужая.
– Деловитые, стойкие и предприимчивые люди, как мы теперь обобщили все эти качества характера и души… они важны для любой страны, – медленно произнес я. – Они те самые, кто реализует на практике грандиозные замыслы кабинетных умников. Они те самые, кто воспитывает таких же, как они сами, детей, уча их крепко стоять на ногах и быть независимыми. Это целая прослойка нашего общества, и из-за иноземных ублюдков она стала тоньше. А ведь эти исчезнувшие люди занимали какие-то места в обществе – возможно, важные. И кто занял освободившееся место? Умеющий красиво врать, но ничего не смыслящий в реальности и не любящий впахивать улыбчивый паренек, начитавшийся книг о мотивации и продуктивности? Ну да… так мы далеко пойдем…
– Они далеко пойдут, – поправил меня внимательно слушающий Тон Тоныч. – Мы-то теперь тут. Слушай, Охотник… а как вообще там люди живут? В целом…
– В целом? Да как в тетрисе, в то же время играя в фальшивые фермы и домострой.
– Чего-чего? Вот что ты этим хотел сказать? Про тетрис знаю – у нас даже есть такая портативная штука с экраном и игрой. Тетрис – это где разные фигурки падают сверху и надо успевать их раскладывать, как положено, чтобы тебя не завалило.
– Вот-вот, – кивнул я. – Так люди и живут в тетрисе под названием «жизнь», пытаясь в последний миг хоть как-то разгрести валящиеся на их головы проблемы. А чтобы успокоиться, в редкую свободную минутку строят не принадлежащие им цифровые замки, ходят на свидания с ненастоящими женщинами, поливают эфемерные цветы и собирают несуществующие урожаи на виртуальных фермах.
– М-да… что-то все равно постичь не могу. Ну да ладно. Позже помозгую над словами твоими кучерявыми. А пока вот тебе сегодняшняя мудрость от Веры Юрьевны, в прошлом матери многодетной. Сегодня вот с утра столкнулся с ней на завтраке, а она мне и говорит – Тоныч, знаешь, в чем разница между нами и мертвецами? А я ей – и в чем же? А в том, отвечает она мне, что в отличие от покойников мы знаем, что про нас там плохо говорят, и оттого мучаемся.
Я молча развел руками. А что тут сказать? Зато мне вдруг полегчало. Ушла бессмысленная и в чем-то зряшная злость. Я снова мог мыслить рационально и был готов вернуться к обсуждению экспедиции. Но, как оказалось, на текущий момент готов был только я один – собеседник неспешно перебирал листы в принесенной с собой старой кожаной папке на молнии, в пальцах другой руки крутя старомодную чернильную ручку с золотым колпачком. Поймав мой взгляд, Тон Тоныч пояснил:
– Настоящая вещь! Ручка «Олимпиада 80». Нравится?
– Я больше думал над тем, откуда вы берете чернила.
– Пусть кустарно, но изготовляем свои. И с каждым годом совершенствуем процесс, – гордо ответил старик. – А ты, я вижу, наконец подстроился под наши беседы и совсем несовременный темп?
– Подстроился, – согласился я. – Вернее научился подстраиваться на ходу. Сначала было крайне непривычно добираться до главной темы так долго… но потом я понял, что в Бункере спешить некуда.
– Именно. Нет тут срочных дел. Распорядок железный, постоянный, медленный. Опять же – за разговорами время незаметней летит. Почесал языком всласть, другого послушал и глядь – а уже ужин… Там-то у вас, поди, все иначе теперь.
Я неопределенно пожал плечами:
– Где как. Некоторые ведут дела по старому неспешному стилю, другие стараются уложиться в тридцатисекундную подачу самой сути…
– О как… Тараторят, поди, как оглашенные.
– Возможно… – усмехнулся я. – А ведь при этом еще и улыбаться надо, и стараться не прикусить язык. Я выступаю за нечто среднее между жеванием соплей и стремительной болтовней.
– Мир изменился, – подытожил Тон Тоныч. – Ну так вон сколько лет пролетело. А у нас все по-прежнему.
– Да нет, – не согласился я. – У вас все даже не по-прежнему, а прямо вот по-старому…
– Опять критикуешь?
– Нет. Скорее констатирую факт. Сегодня утром меня осенило.
– Еще раз? Частенько же тебе светлые мысли в голову приходят, Охотник.
– К сожалению, не так часто, как хотелось бы, – рассмеялся я.
– И в чем же осенило?
– Это скорее догадка, – поправился я.
– Так расскажи. И не торопись: мы все одно Михаила Даниловича ждем, а он задержится еще чуток.
– Серьезное что-то?
– Похороны, – кратко пояснил Тон Тоныч. – Елену Никитичну проводили в последний путь спозаранку. Сто шесть годков прожила. Так вот и поверишь в мистику: она еще неделю назад мне за ужином сказала, что пора, мол, ей уж в дорогу дальнюю собираться. Я ей в шутку – неужто позвал кто? А она – привиделась, мол, мне дочка младшая. Померла она в восемьдесят один год, и страшно ей там в темноте одной на тропке узкой. Вот и зовет маму. Надо идти и помогать. Вести за собой к свету небесному. Но сначала попрощаюсь со всеми неспешно, чайку напоследок попью сладкого, да завещание составлю. На все про все, мол, как раз неделя и уйдет. М-да… и ведь на самом деле померла Еленушка. Ушла…
– М-да, – крякнул я. – Мистика как есть…
– А ты веришь во все это? Потустороннее?
– Не особо, – улыбнулся я.
– Молод потому что еще, – припечатал старик и напомнил: – Так что там про догадку твою?
– Не было ли в истории Бункера, причем где-то ближе к временам его основания, так сказать, кого-то из пенитенциарной службы?
– Откуда-откуда?
– Тюремщика, – пояснил я. – Кого-то, связанного напрямую с содержанием заключенных. И речь не о рядовом сидельце, отмотавшем свой срок. Речь о ком-то, кто сыграл большую роль в становлении Бункера.
Тон Тоныч удивленно откинулся на спинку стула:
– Ого…
– Я угадал?
– Прямо в точку ты угодил, – кивнул собеседник. – Причем ударил в самую сомнительную и при этом важную для нашей истории персону. Считай, прямо по лбу покойного Максима Сергеевича щелкнул звонко.
– А он как раз из…
– Потомственный тюремщик, – усмехнулся Тон Тоныч и задумчиво повел головой. – Бушуев Максим Сергеевич. Фигура! Но сомнительная…
– Я уже слышал про одну сомнительную важную фигуру из прошлого Бункера.
– Сергей Панкратов?
– Да.
– Неугомонный экспансионист, исследователь, бунтарь и просто рисковый человек, – кивнул старик. – Уважаю его безмерно. Своей неугомонностью Сергей Панкратов подарил всем жителям Бункера годы и годы дополнительной жизни. Он погиб ради нас всех. Смешно, но то же самое я могу сказать и про Бушуева Максима, хотя многие из знающих о том периоде относятся к нему крайне неоднозначно. А с чего ты решил, что в правлении Бункера был такой человек?
– Взглянул на структуру Бункера сверху, как на схему, – пояснил я. – Вспомнил тех крепких стариков в черных телогрейках у входа в Замок. Разносящих баланду безобидных здешних молодых. Про всегда закрытые двери и четкую иерархию. И как-то во всем этом я разглядел контуры тюремных бараков. Хотя территория Холла больше похожа на поселение для изработанных вольноотпущенных.
– Все верно, – вздохнул Тон Тоныч. – Это все заслуга Бушуева Максима Сергеевича.
– Можно подробней? Раз уж ждем Михаил Даниловича…
– Да почему бы и нет. Тут секретов никаких. То, что про него и вообще про многих холловцы и центровые ничего не знают, только их вина и ничья больше. Им не особо интересно. Понимаешь?
– Еще как, – кивнул я, усаживаясь поудобней.
– Сигаретку?
– Не, – отказался я. – Лучше чаю погорячее.
Тон Тоныч жестом отдал распоряжение, неспешно добыл сигарету из портсигара, подкурил и наконец заговорил:
– Тут все верно подметил, Охотник. Не все, но очень многое в нашем Бункере определила власть Бушуева. А он мир видел очень по-своему. Хотя тебе этого точно не понять.
– Это почему?
– А потому что молод ты. И потому, что при тебе попросту не было тех организаций, что в свое время леденили душу каждого. Лично я с детства наслышан был – нашу семью напрямую зацепило. Пятеро угодили в лагеря и лишь двое вернулись живыми в пятьдесят третьем. От них и наслушался всякого. А Бушуев тоже оттуда свои корни ведет – только его семья с другой стороны колючей проволоки всегда была.
– Охранники?
– Вся семья Бушуева напрямую была связана с УСВИТЛ. Слышал о таком?
– Нет.
– Севвостлаг.
– Тоже нет. Но это явно какой-то северный тюремный лагерь. Тридцатые годы двадцатого века?
– Они самые. Темные тридцатые. Меня тогда еще не было, а вот родители мои хлебнули горя. Семья у Бушуевых была большая. И каждому нашлась работа. Кто охранником, кто бухгалтером или в администрации лагерной, а кто и получше карьеру сделал. Когда лагерь закрыли, Бушуевы без работы не остались: их просто перевели в УИТК, где они продолжили трудиться. Спросишь, откуда я это знаю?
