Kitobni o'qish: «Книга главных воспоминаний»

Shrift:

* * *

She says she has no time for you now…
Анастасия Зорина, «Голос-2017»

Пролог

Холодный ветер – эта погода, ниспосланная на землю сатаной; что может быть хуже для живого человека, чем пронизывающие потоки, от которых не спрятаться? Морозная ночь, метель танцует темный танец по заледенелому берегу Ладожского озера; минус двенадцать, хоть и весна; март одна тысяча девятьсот сорок второго года. Человек двадцать сбилось в кучку около полуторки; машина едва жива, она такая же, как и люди, стоящие рядом. Все ждут, когда шофер и молоденький солдатик выгрузят мешки с мукой; сейчас бы наброситься, разорвать мешок, наесться этой муки прямо тут, да только нет сил. Нет сил пройти хотя бы несколько шагов, а ведь скоро придется забираться в кузов. Вдруг пассажирам повезет и машина доедет до того берега? Может быть, они все-таки останутся живы?

Несколько девушек, больше похожих на подростков; одна из них совсем ребенок, на безжизненном лице большие карие глаза. Она стоит чуть поодаль от остальных пассажиров, поверх ее изодранного зимнего пальто намотан яркий платок; блестящая зелень и темный вишневый причудливо переплелись в непривычном орнаменте. Такой платок не к месту теперь, он красивый и слишком тонкий; сейчас бы лучше серый пуховый из бабушкиного шкафа. Рядом двое пожилых мужчин, чуть дальше десяток мальчишек, одетых в солдатские бушлаты; рукава почти волочатся по земле. Последняя группа – высокая женщина и двое детей; шофер проносил мимо нее мешки и случайно толкнул краем ноши. Женщина удержалась, из-под старой мужской шапки выбилась прядь густых черных волос. Надо же – красивая, подумал водитель, и тут же пронеслась мысль: как странно думать об этом теперь, когда не знаешь, доживешь ли до утра; и вообще, когда закончится эта беспощадная война, никто не знает.

Ветер, ветер гуляет по безжизненному, промерзшему на сто лет вперед пространству.

Загружались медленно, солдатик ругался: светлеет же скоро, что копошимся?

Он стоял в кузове грузовика и затаскивал чуть живых пассажиров наверх; люди валились прямо на деревянные доски, потом подползали к бортикам и старались сесть друг к другу как можно теснее. Так безопаснее – ни крыши, ни боковых дверей в кабине шофера; если что, есть шанс выпрыгнуть, а также есть вероятность не замерзнуть окончательно по пути. Ветер проникает всюду и не жалеет измученных голодом людей.

Уже тронулись, последние в колонне; тут солдатик заметил одного из мальчишек – тот сидел за деревом в метре от берега; солдатик спрыгнул с машины – да только зря, ребенок умер. В дороге наверняка еще кто-нибудь помрет, так что нечего тратить время.

Ехали долго; колея размыта и снова прихвачена ночным морозом, тонкая наледь на поверхности громко трещит; через сто метров впереди такая же полуторка; ее еле видно, и слава богу – значит, пока еще едет. Солдатик периодически вглядывается в темноту ночного неба и прислушивается к любому постороннему звуку. На обочинах через каждый километр – пункт обогрева, кипяток и девушка в теплой военной шинели. Первые два часа водитель не останавливается, упорно едет вперед. Наконец, притормозили, чтобы сходить за горячим; сонная женщина разлила воду в железные кружки, а потом увидела кучу детей в кузове; она достала полбуханки хлеба и раздала каждому по маленькому кусочку.

– Не трать зря, Марья. Еще полпути.

Водитель отдал девушке кружку и полез в кабину. Машина завелась не сразу, солдатик выпрыгнул из машины с большим железным крюком в руках; наконец, они снова тронулись в путь. Еще через полчаса дороги умерла одна из девушек; она была самая худая и какая-то неестественно румяная. Машину тряхнуло, секундой позже девушка закашлялась, из горла пошла кровь, а еще через пять минут она затихла. Водитель наклонился к солдату и сказал шепотом:

– Туберкулезная. Выбрасывай тут, до берега не повезем.

Парень тут же перепрыгнул в кабину и на полном ходу сбросил тело на лед. Машина ехала дальше, не останавливаясь, никто из пассажиров не сказал ни единого слова. Наконец, небо чуть посветлело, впереди показался берег. Люди всматривались в горизонт с надеждой; одна из девушек расплакалась и стала обнимать подругу.

– Людочка, совсем немного осталось, совсем чуть-чуть.

С каждой минутой расстояние до земли становилось все меньше и меньше, и вот последние триста метров. Вдруг машина как будто наткнулась на что-то и резко остановилась, послышался гулкий басовитый треск, правый бок начал проваливаться под лед.

Водитель пытался сдать назад, но тщетно; он повернулся к людям, закричал что-то, потеряв еще полсекунды; а потом рванул из кабины.

– Принимай, Господи!

Часть первая. Анастасия

Я знаю, ты слышишь меня, Отец наш. Столько тысяч лет я чувствую каждую твою мысль, так же, как и ты мою. За все это время мы ни разу не обратились друг к другу; как это сказано у людей – глаза в глаза. Теперь настал тот самый день, я знаю наверняка. Послушай меня, Господь всемогущий, – Твои священные книги давно устарели, и этого уже никак не исправить.

Настало третье тысячелетие с того момента, как родился смелый человек; тот безумец, не испугавшийся смерти, Твой любимец. Ты не заметил, но за последние двести лет люди переворошили бытие до основания, они почти открыли основу, они смотрят вдаль и в глубину материи. Еще совсем немного – на свет появится кто-то равный предшественнику, он посмотрит на мир перпендикулярно, и все сложится в очевидную истину. Что скажешь им, когда станет ясна суть, и они познают Тебя, как Ты есть?

Я знаю, почему Ты отослал меня за переделы своих границ; я сеял в души людей сомнение, я дал возможность осознать, что на один и тот же вопрос может быть множество ответов, я заставил их говорить о непознанном. Что, если жизнь – не просто дар Божий, а что-то гораздо более важное, имеющее свой тайный смысл и происхождение?

Ты хотел, Отец мой, чтобы Твои книги правили вечно; но все напрасно, люди сомневались и думали много тысяч лет, Ты проиграл.

У нас с Тобой много имен. Все они совершенно безлики – что дьявол, что Иегова… и как нас ни назови, великие послания теперь совсем похожи на сказки; во Вселенной нет места для рая и ада, никто не видел в микроскоп следов твоей рукотворной работы. Ты не помнишь человеческих лиц, потому что теперь их слишком много; не заглядываешь в душу, чтобы понять желания и мечты, сомнения и ошибки, Ты меришь человеческие поступки старой сантиметровой лентой, какие в ходу у любого иудея, много тысяч лет шьющего одежды на продажу. В Твоих песнях почти нет места женщине; даже та единственная не имела права ни на что, кроме материнства; материнство без физической любви – какая нелепая идея пришла Тебе на ум, Отец наш?

Твое затянувшееся молчание всему виной.

Жди, скоро они придут к Тебе; найдут, как управлять Великим Полем, и мы исчезнем, потому что мы и есть часть сути бытия. Когда-то Ты управлял их сознанием под столькими обличьями, десятки веков подряд. Друг мой, тебя интересовал исключительно список дел – что люди совершили и где оступились; об истинных причинах человеческих поступков Ты не думал никогда.

Теперь они на перепутье, ведь самая темная ночь перед рассветом. Они создали новую религию, Ты все пропустил. Великая сказка почти исчезла, остались только заповеди, и больше ничего. Воля Божья – удел ленивых и слабых; но новая догма, созданная человечеством, почти так же уродлива, как кара небесная, что придумана Тобой вместо лошадиной сбруи. От всех людских заблуждений теперь остался только страх смерти, то единственное, что пока невозможно постичь; оттого они живут здесь и сейчас, ценя удовольствие, успех и земные богатства превыше всего. И только перед уходом каждый пытается забрать с собой ту часть земной жизни, что была для него действительно важной и делала человека по-настоящему счастливым. Я скажу Тебе: сатана не видел ничего прекраснее последних воспоминаний уходящего человека. Кто-то живет весь свой срок, как диктует норма или престиж, и даже не приблизится до себя настоящего, а кто-то знает свои мечты, но боится решиться на собственную жизнь. Перед уходом все видят настоящие моменты счастья, пусть всего один час или несколько лет, одно мгновение, время не важно. Именно это люди стремятся унести с собой в неизвестность.

Да, я чуть не забыл – еще на земле живут те немногие, кто существует в согласии с собой; всю жизнь они растят свое шестое чувство и прислушиваются к движению основы бытия. Их последние воспоминания необъятны, они перелистывают всю свою жизнь от начала до конца в мельчайших деталях.

Вот что скажу Тебе: в мире смертных стало меньше лжи, но не прибавилось больше смысла, и потому я буду писать Новую Книгу. В ней не будет места великим подвигам и бессмысленной смерти ради лживых идей, не будет чудес, каких на самом деле не случается. Там будет пространство и мужчинам, и женщинам. Я буду записывать последние воспоминания человечества, потому что только это имеет значение. Миллионы едва заметных, самых важных для каждого человека событий – есть суть всего. Только это дополнит иссякшее Поле, подпитает его новыми силами и вернется обратно к людям.

Теперь, я буду говорить. Эти жизни прошли мимо тебя, а кто-то из моих героев все еще смотрит в небо по утрам. Не отвечай, я знаю – Ты меня слышишь, разделить единое невозможно. Я хочу, чтобы Ты перелистал эти истории; во множестве событий жизни этих женщин есть что-то, что имеет настоящую ценность. Пусть даже они сами не всегда понимали это, но есть воспоминания, которые уйдут вместе с ними в вечность. Это и есть новая Библия, пусть эта книга будет для всех и для каждого в отдельности. Я хочу, чтобы Ты нашел суть каждой маленькой жизни; я хочу, чтобы Ты наконец понял, счастье человека – и есть смысл бытия. Всего лишь три обычные женщины; послушай и ответь мне, что было самым важным на их жизненном пути. Начни Новую Книгу вместе со мной, пусть это будет первая страница.

Глава 1

В одна тысяча девятьсот восьмом году от Рождества Христова в большом северном городе Санкт-Петербурге родилась девочка Анастасия. Событие произошло в семье зажиточного домовладельца Сергея Тимофеевича Свешникова. Господин Свешников слыл человеком хватким и коммерческим, хоть и без родословной. К тридцати годам он приобрел доходный дом на Петроградской стороне, а также довольно приличную квартиру в весьма престижном месте, с тремя спальнями и большой гостиной, и через год женился на кареглазой девушке Марии. Неожиданно для престарелой маменьки он привез невесту из Бессарабии, куда ездил по делам. Черноволосая красавица родила девочку, похожую на мать, как две капли воды; через пару лет родился мертворожденный мальчик, и больше детей не появилось, к большому сожалению господина Свешникова. Молодая жена обладала веселым нравом и легкостью характера, но еще до появления на свет мертворожденного жаловалась на трудности дыхания и всегда выглядела очень бледной. Доктор отверг самые страшные предположения о чахотке, но установил не менее неприятный диагноз: хроническая пневмония. Все это от перемены климата, надо бы вывезти на воды; так он сказал на прощание, надевая дорогую барашковую шапку.

Анастасия, единственная и обожаемая; отец ни в чем ей не отказывал и выполнял любые желания – самые красивые наряды, самые яркие шляпки и лаковые туфельки, как у взрослой барышни, фарфоровые куклы из французского магазина. Девочка росла очень бойкой и музыкальной; к пяти годам в дом пригласили учителя танцев и купили фортепиано, с тех пор веселью не было конца. Инструмент не замолкал по нескольку часов – после обеда детские этюды Черни, к вечеру аккомпанемент веселой мазурки. Жена Сергея Тимофеевича, из-за неимения подруг или каких-либо других отдельных от семьи занятий, принимала в уроках искреннее участие. Каждый вечер за ужином она восхищалась талантами дочери и предсказывала ей будущее великой танцовщицы. Время от времени Мария сама учила дочь народным танцам своей родины, да только на долгий урок ее не хватало – после нескольких па Мария садилась в кресло и шумно вздыхала.

В дом часто приходили гости, в основном друзья главы семьи; кто с женами, кто по-холостяцки. Настю наряжали в красное бессарабское платье, сшитое на заказ по рисунку матери, и громкими овациями приглашали выступить. Девочка танцевала так легко и изящно, как будто летала; озорные крылья всех цветов радуги взмахивали в такт веселой музыке. Весь мир кружился вокруг нее золотым потоком, а потом склонялся в восхищении к прекрасным маленьким туфелькам, словно каменный лев со Стрелки Васильевского острова. Так она росла в полном благополучии; пусть единственная, но совершенно здоровая, красивая и невероятно живая.

Годы шли, Мария болела; особенно изматывали тяжелые зимние месяцы. Влажная холодность просачивалась с улиц и забирала последние силы; трехнедельные периоды лихорадки сменялись относительным благополучием на месяц-полтора, а потом все начиналось заново. Однако, даже в самые тяжкие минуты она не теряла силы духа; как только Настя открывала дверь в комнату маменьки, ее тут же встречала жизнерадостная улыбка. В тысяча девятьсот шестнадцатом году Сергей Тимофеевич купил дачу в деревне Парголово и решил поселять там семью с мая по сентябрь, в надежде на благоприятный сельский воздух. Действительно, Мария ожила и даже начала совершать пешие прогулки по селу. Утреннее солнце, легкий ветерок; Настя бегала вокруг матери, напевая какой-то смешной мотив. Мама шла медленно, периодически останавливалась передохнуть; иногда присаживалась прямо на траву у обочины. Вокруг бедные крестьянские дома; через дорогу – дачные особняки городских жителей; чистое небо и деревенское солнце, оно намного теплее петербургского. Мария чувствовала, как ее ослабленное тело наполняется силами и желанием жить; она сидела неподвижно на зеленом травяном ковре и думала о дочери. Девочка прыгала рядом и что-то громко рассказывала, а потом теряла терпение и начинала дергать мать за рукав; надо вставать, идти обратно к обеду.

Настя полюбила Парголово. В любую минуту можно отворить дверь и выскочить во двор, а там и за ворота – позади дороги лес, озеро и поле с одуванчиками. Другие дети из дачных домов выходили только с гувернанткой; чуть на горизонте ватага крестьянских детишек – прилично одетая девушка хватала своих подопечных и тащила обратно в дом. Со Свешниковыми жила только кухарка, на ней висело все хозяйство; Мария выходила за двор не чаще одного раза в день, а отец приезжал только по выходным; Настя быстро нашла друзей и бегала по деревне, как крестьянский ребенок. Она ловила карасей на мелководье; собирала грибы после дождя, играла в городки. В конце дня засыпала быстро, видела шумные цветные сны; и так каждый день, только иногда мимоходом вспоминала свои платья для танцев и звуки фортепиано в большой гостиной. Больше всего она любила, когда к отцу приходили гости.

По возвращении домой расписание изменилось – учитель танцев стал приходить всего два раза в неделю, зато каждый день рано утром приезжала новая гувернантка; она начинала грамоту, арифметику и чтение, рассказывала про древние времена и битву с татарами, читала вслух детскую Библию и даже учила основам французского. Прошел год; в мире что-то поменялось, стало смутно и печально, приятели отца уже не вызывали ее овациями на танец; они сидели в гостиной мрачные, говорили о чем-то очень серьезном. Отдельные, очень злые слова долетали до детских ушей – революция, временное правительство, большевики, и много чего еще, совершенно непонятного. Из дома теперь выходили совсем мало и только по крайней нужде; в мае тысяча девятьсот семнадцатого года отец снова отвез семью в Парголово. В Петроград они вернулись только через полтора года; за это время город сменил внешность, стал мрачным и грязным. Вокруг было много печальных лиц, даже папа за ужином казался сердитым и отстраненным; Мария, не переставая, кашляла, на высоте приступа лицо ее покрывалось синюшными пятнами, и со стороны казалось, она вот-вот перестанет дышать.

Теперь из-за болезни матери Настя боялась заходить в ее комнату. Вечером кухарка посылала девочку поцеловать Марию на ночь; в пропахшей микстурами спальне жил уродливый гном, он прятался за большим комодом и хотел превратить Настю в настойку против кашля. Склянки стояли в ряд на прикроватном столике и наперебой шептали что-то ужасное, что именно, разобрать было трудно; их было не меньше десятка. А если пройти мимо и не дай бог задеть одну – стекло звонко разбивалось об пол, кухарка бежала с веником и гнала девочку прочь. Ночью снилось, как страшный гном превратил в пахучие микстуры всех парголовских друзей – двух дочек молочницы из дома на холме, сына местного доктора, трех детей бедного крестьянина Матвея и даже сына местного кузнеца, самого бойкого и быстрого мальчика в деревне.

Мама умерла в двадцать первом году; в те самые дни, когда в городе несколько дней грохотали выстрелы, люди бегали по улицам и кричали. В последние секунды жизни Мария видела жаркие просторы родной Бессарабии, широкий Днестр и бескрайние Карпаты; легкокрылой птицей пролетела она над крышей родного дома, и через мгновение ее сердце остановилось навсегда. Настя лежала в постели и слушала, как плачут домочадцы; на душе было грустно, и в то же время свободно – страшный гном ушел и забрал свои падающие склянки. Еще через месяц умерла престарелая мать Сергея Тимофеевича, ей было почти семьдесят пять. После двойных похорон отец стал еще больше отсутствовать дома; уже много месяцев, как он не покупал дочери фарфоровых кукол, но на зиму купил ей енотовую шубу и дорогие кожаные сапожки, и даже принес новое платье для танцев в красивой картонной коробке. Учитель музыки больше не приходил, потому Настины занятия продолжились с гувернанткой Софьей. Теперь Софья Игнатьевна жила в их квартире; ровно через две недели после смерти жены Сергей Тимофеевич предложил ей оплату за целый день; к тому времени в городе не осталось почти никакой работы, поэтому женщина очень обрадовалась. Семьи у старой девы не было, да и вещей оказалось совсем немного.

Весна принесла радость – отец отправил в Парголово всех домочадцев, включая дочь, кухарку и Софью; они ехали в сопровождении странного сердитого человека, которому было заплачено целых три рубля вперед. Каким-то непостижимым образом их квартира и дом пока еще принадлежали отцу. В деревне жизнь снова превратилась в разноцветную радугу, темно-серая мрачная палитра сменилась зеленью леса и запахом грибов. Деревенские друзья стали другими, время прошло; мальчишки теперь ее сторонились, девочки носили длинные сарафаны и шептали друг другу на ушко что-то важное; все они теперь мало выходили на дорогу и почти весь день помогали родителям по хозяйству; кто-то уже работал наравне со взрослыми и только по воскресеньям имел время посидеть у озера.

Настя не сразу осознала произошедшие перемены. Первое время она ходила от двора ко двору в надежде вытащить старых друзей из дому; никто не прогонял, но от трудов своих не отвлекался. Ближе всех стоял дом кузнеца, сына его, Николу, Настя не видела со времени прошлого приезда; в одно утро она собрала в крынку оставшееся от завтрака парное молоко и пошла к широким воротам. С первого взгляда не узнала – в памяти сохранился тонкий светловолосый мальчик, а теперь перед ней стоял высокий широкоплечий юноша. Крестьянские дети с малолетства работали наравне с родителями, оттого рано взрослели и физически, и морально; четырнадцатилетний подросток выглядел на все шестнадцать-семнадцать. Никола был очень красивый; выгоревшие добела кудрявые волосы, прямой взгляд и открытая улыбка. Он выпил молоко и протянул обратно крынку.

– Настасья Сергеевна, что ж? Танцевать-то будем этот год? Вы теперь прям совсем красивая стали, не узнать.

У Насти перехватило дух; голос низкий, почти как у отца, глаза серые, пушистые ресницы, крепкие натруженные руки. Парень колол дрова и сосредоточенно хмурился; и от этого поперек его бровей появлялась белая полоска незагорелой кожи. Целый час Настя просидела на толстом бревне, наблюдая за тем, как из-под тяжелого топора разлетаются в разные стороны тонкие поленья. Вышел во двор кузнец, стал Настю спрашивать про город и про людей, называвших себя большевиками. Настя плохо понимала суть вопроса; как могла, она пересказала разговоры отцовских друзей в гостиной на Петроградской. Кузнец недовольно качал головой. Никола смеялся; весело поглядывал то на отца, то на Настю, но работу не прекращал.

– Батя, вопросы ваши совсем не дамские, вы лучше про танцы да про наряды расспросите.

Кузнец потряс кулаком и ушел обратно в кузницу.

Вечером Софья отругала Настю за самовольную отлучку и запретила ходить на кузнецкий двор; вдруг окалина прилетит прямо в глаз, спрос потом с кого будет? Да только утром Настя собрала свои старые платья, что лежали в сундуке с прошлых лет, и понесла жене кузнеца. В семье восемь детей, и все живы, а последние как раз три дочери; пригодится и барское, времена теперь настали совсем трудные. Жена кузнеца обрадовалась и налила Насте яблочного компота; к десяти утра Никола закончил дела в кузнице и подрядился отвести лошадь крестьянина Матвея к его дому. Кобылу вывели к воротам. Мальчишка подхватил Настю за талию и помог забраться, сам легко запрыгнул и сел позади, потом тихонько толкнул лошадь голыми пятками и крепко взялся за удила.

Лошадь медленно плелась по пыльной дороге; в секунду жизнь вокруг замерла, осталось только жаркое мальчишеское дыхание на девичьей шее. Крепкое мужское тело, так близко. Сердце билось, и мысли разбегались. На обратном пути свернули в пролесок; Никола нарвал больших синих колокольчиков и ловко перевязал букет тонкой березовой веткой. В первую секунду Настя смутилась, приняв подарок; но через секунду в бесстрашном порыве встала на цыпочки и поцеловала кавалера в щеку. Никола крепко схватил Настю за руку.

– Смелая вы барышня, Настасья Сергеевна. Самая красивая из городских, ей богу.

– Это ты самый красивый, Никола.

Вечером дома Анастасию снова отругали, узнав про платья; а потом и про выезд с сыном кузнеца на глазах у всей деревни. Софья сильно переживала, сложив наконец все знаки в одно уравнение; да разве удержать дома? С самого утра начнет кричать, руками размахивать как в театре, а потом сядет рядом и расплачется навзрыд; несносное дитя. Одна надежда, хозяин приедет через пару недель; рассказать все как можно красочней, и дай Бог, заберет обратно в город.

В воскресение компания мальчишек собралась на озеро за лещом. Полчаса до рассвета; Настя не сомкнула глаз всю ночь, открыла настежь ставни и легла под покрывало прямо в платье; наконец, раздался тихий свист за воротами. Домашние спали, она выскочила в окно и проскользнула под воротами на дорогу. Никола был один, остальные уже пять минут как на озере; берег в тумане, лодок не видать. Они отвязали маленький плот, заплыли в камышовую заводь и поставили удочки. Сидели тихо, почти не говоря; Настя отломила большой кусок вчерашнего хлеба, хотела было откусить, да тут же положила обратно в судок. Рыба шла хорошо, за полчаса три большие; Никола складывал улов в плетеную корзину.

– Вам, Настасья Сергеевна, дам половину. Коли не вернемся до завтрака, будет чем виниться перед нянькой.

– Все равно отцу расскажет, грозилась уже.

– Так пойдем сейчас. До дому доведу, потом вернусь. Наловить еще успею.

– Нет, не пойду. Пусть ябедничает.

– Все равно доведу, рыбу ж донести надо.

– Тебе достанется от отца, Никола.

– Нам не привыкать.

Тихо, плеск воды, почти шепотный; Никола сел поближе, взял за руку и заглянул в глаза; смуглое плечо выглянуло из широкого ворота крестьянской рубахи. Полминуты на ожидание; вдруг оттолкнет? Влажные мальчишеские губы на шее, по щеке, а потом на губах; осторожно и волнительно; голова закружилась, руки сами собой обхватили загорелую шею; туман, ничего вокруг нет, кроме едва различимого звука стоячей воды да сбивающееся Николино дыхание. Сильное мальчишеское тело все ближе, не дышать и не пошевелиться; только бы это длилось вечно! Вдруг послышались голоса, где-то совсем недалеко, и снова тишина; а потом потянуло, удочка плюхнулась в воду. Никола нырнул, с размаху чуть ли не головой в самое дно; мелководье! Встал по грудь в воде; широкая улыбка, в руках рыбина шире плеч. За час с небольшим наловили много, еще больше упустили; сидели рядышком и смотрели друг на друга, ничего не говоря.

Потом шли по пролеску, взявшись за руки. Приблизились к деревне; Никола сжал девичью ладошку еще сильней и расправил плечи.

– Нянька наверняка не спит, из ваших окон далеко все видать. Иди смелее, Настя.

Перед воротами остановились; Софья тут же выскочила навстречу, в домашнем платье, закутанная в широкую шаль. Никола протянул ей четыре большие рыбины.

– Вот, Софья Игнатьевна, вам свежий улов и Настасья Сергеевна, в целости и сохранности.

Софья находилась в состоянии полного ужаса и не могла адекватно реагировать на происходящее. Она безропотно приняла улов из рук мальчишки; голос ее срывался почти до шепота.

– Анастасия, извольте вернуться в дом и принять утренний туалет. Завтрак уже на столе.

Никола попрощался с дамами и зашагал по пыльной деревенской дороге прочь. Все утро гувернантка с кухаркой чистили огромных лещей; Настя бродила по кухне, не узнавая предметы и домочадцев, не завтракала и не полдничала, все валилось из рук; пыталась читать, но не понимала ни строчки. Она вспоминала восхищенный мальчишеский взгляд и жаркое, чистое дыхание. В маленьком палисаднике поставила мольберт, хотела нарисовать большое косматое дерево, растущее у самого забора, да так и просидела на кушетке до вечера, не шевелясь; а к шести часам и вовсе заснула. Две старые девы припали к кухонному окну.

– Ох, скорее бы Сергей Тимофеевич прибыл. Без работы останемся за недогляд, вот что. Это в теперешнюю-то смуту!

На рассвете Никола запрыгнул в чуть приоткрытое окно; ни шума ворот, ни движения ставен. Дети, оттого мир вокруг так прекрасен и нов; все казалось волшебством – длинная девичья шея, густые черные кудри. Карие глаза! Огромные, как у гнедой с соседнего двора; все беззащитное и чистое, такое хрупкое, что и дотронуться страшно. Он посадил Настю на колени и целовал ее руки, плечи, лицо; пока еще есть время, пока не рассвело.

– Никола, давай убежим завтра в город, вместе. Я дорогу знаю, и денег немного есть, я всегда с собой беру потайной кошелечек. Доедем, вот увидишь.

– Так не годится, Настасья Сергевна. Если судьба, значит надо к отцу вашему идти, а потом решать, на что жить и что делать в городе сыну кузнецкому. От семьи вашей денег не приму.

– Отец через два дня будет, Никола. Я уверена, он благословит. Все, что имеет, сам заработал; тоже не дворянских кровей. Значит, и тебя примет.

– Что ж, попытаться не грех. Будь что будет, приду к пятнице.

Он поцеловал детскую ладошку, а потом посмотрел прямо в глаза; в прямом взгляде ни страха, ни сомнений, ни обид. Уже светало; Никола спрыгнул на влажную траву и через сад побежал к озеру. Может, что еще поймает, так будет чем оправдаться; матушка наверняка уже на ногах.

Через день прибыл Сергей Тимофеевич. Испуганные до смерти женщины первым делом выдали девичий секрет; отец долго смеялся, а потом позвал дочь из комнаты. Усадил Настю рядом и взял за руку.

– Что ж, Настасья, никак влюблена?

– Папенька, не сердитесь, дайте благословение, потому что все равно нам без друг друга не жить. Не дадите, все равно убегу вместе с ним.

Отец гладил ее по руке и улыбнулся.

– Так если замуж пойдешь за незрелого мальчишку, что ж это будет? Кто же, доченька, станет платья танцевальные покупать, а еще мольберты для акварелей? А я-то, дурень старый, ехать на моря задумал. Что думаешь, Настасья Сергеевна, хорошо ли будет нам с тобой на морях? Лету скоро конец, снова холода и ветры, ледяные ветры…Смутное время настало, доченька.

В ответ упрямая девчонка тут же разрыдалась, потом вскочила, стукнула кулаком по столу и убежала в свою спальню. Как только стемнело, Настя вылезла в окно своей спальни и побежала со всех ног к дому кузнеца. Никола с братом спали на сеновале; подойти и позвать тихонько, никто в доме не проснется, рядом только корова и две лошади. Настя остановилась перед широкой щелью в высокой деревянной ограде, с опаской заглянула во двор. Пахло скотиной; около сарая гора нарубленных поленьев и старая, непригодная для работы прялка; дом низенький, половина уже проконопачена к зиме, а вторая пока нет. До холодов у Николы еще много работы.

Вдруг звук. О Господи! Жена кузнеца в простой ночной рубахе вышла во двор и стала качать на руках младшую дочку, тихонько напевая колыбельную. Звуки понеслись над темнотой, тихие и прекрасные; Настя прислонилась к колючим доскам и снова заплакала. Ей вспомнилась мать, в темно-вишневом шелковом халате, она медленно расчесывает волосы и поет что-то очень тягучее, на непонятном языке. На изящном дамском столике догорает свеча, воск медленно стекает по серебряным изгибам; смутные тени мельтешат по стене, словно волшебные существа из фантастических детских снов.

Настя вернулась домой, так и не решившись на отчаянный поступок. В ту ночь она долго не могла заснуть; то плакала с детским отчаянием, то застывала в забытьи, а потом слезы снова катились сами собой. Картинки сменяли одна другую; вот светлые мальчишеские кудри едва коснулись ее шеи, а потом Никола склонился и целовал ладони, долго и медленно. Потом приснилась гостиная на Петроградской стороне. Шумно и весело, Настя кружится в танце под веселые звуки, гости аплодируют в такт; на ней красное платье с широким черным поясом и рукавами из французского кружева; шелк струится, скользит потоком вслед за движением тела, добавляя в стремительные пируэты красоты и невесомости.

Наутро Софья взялась читать с ней «Войну и мир», а потом решила постричь сильно отросшие волосы; после набрала ванную, а там уже и обед. На улицу в тот день выйти не пришлось; отец велел гостей не пускать, а вечером решил играть в нарды. Еще одна ночь; все детские вещи, а также небольшие пожитки кухарки и Софьи были собраны; дом закрыт, двери заколочены. Напоследок отец прогулялся до хаты крестьянина Ефимова и попросил присмотреть за дачей, взамен разрешил собрать по осени урожай в саду. Домочадцам господина Свешникова так и не пришлось дождаться яблок с крыжовником. В сентябре должен был прибыть новый хозяин; дом продали впопыхах за небольшие деньги. Отец в последний раз обошел вокруг ограды, постоял пару секунд напротив ворот и вернулся в экипаж.