Kitobni o'qish: «Лайки вместо цветов»

Глава 1
Нет лайков в своём отечестве

– Эй, ты! Стоять! Убрать камеру!

Из темноты вынырнул луч слепящего света.

– Ты снял? Успел?! – Адреналин змеиным ядом растёкся по крови, прибавляя скорости.

– Да погоди же! Тяжело! Валера, мать твою!

Оператор пыхтел за спиной, отдувался, бежал, насколько ему позволяли камера и багаж прожитых лет (килограммов эдак пятнадцать). Хорошо бы помочь, но камеру он всё равно никому не доверит. А нечего было задвигать в дальний ящик корпоративную фитнес-карту! Вот они, все пропущенные тренировки…

– Я тебя запомнил! – басил где-то позади охранник. – Вас! Обоих!

К счастью, он о здоровом образе жизни слышал чуть меньше, чем оператор Дима, и быстро отстал. Так, погнался для видимости, полаял, как старый беззубый алабай. А собаки уже завелись, хоть какая-то движуха в приютской рутине. Громкое перебрёхивание, вой, скулёж… Кто на что горазд, словом. Хорошо бы и это снять, но, если сейчас попросить Диму включить камеру, убьёт штативом.

Ещё метров сто – и вот он, родной потрепанный фургончик телеканала. Жизнь журналиста, конечно, не всегда состоит из погонь и приключений, но вот в такие моменты… Как-то сразу понимаешь, ради чего всё. Вдруг этот сюжет поможет собачьему приюту? Вдруг сохранит особнячок?.. Ну и приятно, в конце концов, плюхнуться в кресло напротив редактора передачи и с торжествующим видом объявить:

– Ну, Пал Палыч, лови сенсацию.

Пал Палыча словом «сенсация» не удивить. Каждый репортёр средней руки, снявший, как депутат высморкался в неположенном месте, уверен, что порвёт эфир. Так ведь и Валера на канале не первый год. И уж пора бы привыкнуть, что её сенсация – всем сенсациям сенсация.

Вообще-то её звали Валерия. По задумке матери. Но как-то уж повелось: сначала парни во дворе, а потом и сам папа стали звать Валерой, и на канале прижилось. А как ещё называть человека в берцах, бесформенных армейских штанах с кучей карманов и линялой серой футболке? Пал Палыч как-то заикнулся о дресс-коде, тогда Валера завела дежурный пиджак и галстук. Правда, надевала их поверх футболки, и выглядело всё это как здоровенный плевок в любимую кружку начальника. Единственное, что в Лере Гинзбург осталось от её пола, был сноп каштановых кудрей.

– Не ценишь ты, что тебе Бог дал… – завистливо вздыхала секретарша Оленька, печально гладя собственную мышиную косичку.

На что Валера обычно отмахивалась, фыркала и угрожала, что сбреет эту порнографию к едрене фене.

Неизвестно, есть ли у волос чувства, но со временем даже кудри перестали работать на Лерино обаяние, и подвыпивший осветитель крикнул ей в спину: «Эй, курчавый!»

Пал Палыч Минаев откинулся, пожевал кончик юбилейного «Паркера», бисеринки пота над верхней губой заискрились в свете рабочей лампы.

– И чего мне это будет стоить?

Трусливая административная морда! Конечно, ему в первую очередь интересно, не что за сюжет, а кто и сколько раз подаст на канал в суд. Вот не место таким слабакам в журналистике.

– Ну, формально Соломатину предъявить нечего. – Лера закинула ногу на ногу. – Мы с Димой отработали чисто, на территорию не лезли, просто сняли снаружи строительную технику, допросили рабочих, владельцев приюта…

– Стоп-стоп-стоп! – замотал головой Минаев. – Соломатину? Тому самому? Матвею? Который «Соло Инвест»?

– Йеп, – кивнула Лера. – Зазнавшийся засранец собственной персоной.

– Я как-то пропустил момент, когда он стал главзлодеем? – устало поморщился Пал Палыч. – Оторвал зайке лапку?

– Ха-ха… – Лера скривилась.

Стоило ей вступить в условные ряды зоозащитников, сняв первый обличительный сюжет про контактный зоопарк, как главным развлечением её коллег стали шутки на тему Лериной сердобольности. То начинали нарочито садистски терзать стейк, хотя веганом Валера никогда не была, то кидали ей на рабочий стол открытки с котятами. Суровый юмор людей, у которых нет ничего святого.

– Почти, – она кивнула в сторону шефского компьютера. – Вы бы хоть ознакомились… Ладно, вкратце. В Подмосковье есть имение конца девятнадцатого века. Маленькое, но какая-никакая историческая ценность. Одни дубы и лиственницы чего стоят! В советские годы там был санаторий для работников почты, потом всё это стало медленно разоряться и осыпаться… Короче, сейчас участок арендует приют для собак.

– Всё сошлось, – вздохнул Пал Палыч.

– В смысле?!

– Историческая ценность, деревья, собаки. Святая земля, да?

– Можете ёрничать сколько угодно, но Соломатин выкупил эту землю. Как? Большой вопрос, потому что особняк признан памятником архитектуры. Владельцы приюта получили уведомление о выселении. Знаете, что это значит? Если они не найдут новое место, собак усыпят. Больше ста собак! А где им найти новое место?

– Слезоточиво, – кивнул редактор. – Дальше.

– А вчера Соломатин подогнал туда строительную технику. Эту, как её. – Валера изобразила руками большой качающийся шар.

– Шар-бабу? – Пал Палыч хихикнул.

– Вот именно! А теперь представьте: чиновники, которые разбазаривают культурное наследие. Бизнесмен, чья смазливая рожа разве что на обложке «Форбс» не маячила. Прогрессивный весь такой, лобзает мэрские ручки.

– Мерзкие?

– Мэрские. Мэра, в смысле. Где он там учился? Йель? Принстон? А ведёт себя как воротила из девяностых. Копнуть бы поглубже, и наверняка выяснится, что он построит там торговый центр или завод.

– И непременно с вредными выбросами?

– Это что, смешно, по-вашему? – Лера упрямо сдвинула брови.

– Хочешь, чтобы я пустил это в эфир?

– Без вариантов.

Пал Палыч сдался. Разумеется, чутьё матёрого телевизионщика его не подвело, через неделю на редакцию программы «Гражданское слово» обрушилась артиллерия «Соло Инвест».

Лера подозревала, что Соломатин не так прост и молча отсиживаться не станет. Людям без связей нечего делать в бизнесе. Уж если он нашёл способ продавить или подкупить чиновника ради земли с особнячком, то припугнуть телеканал юридической дребеденью и политиками – как два пальца. Первый раз, что ли? Не ожидала Лера одного: реакции шефа.

Минаев был человеком вредным, занудным и до жути любил чеснок. То есть иметь с ним дело было непросто по разным причинам. Но за своих сотрудников всегда стоял горой, иначе передача, известная своими скандальными расследованиями, не продержалась бы столько лет в эфире. А тут не прошло и суток после эфира с Лериным сюжетом, как Пал Палыч вызвал её к себе скорбным тоном.

– Скажи спасибо папе, – выдал он, печально раскачиваясь в кресле.

– В смысле?

– За фамилию… Я им тебя не сдал, они с чего-то решили, что автор сюжета – Валера Гинзбург.

– А я кто?

– Парень, – терпеливо пояснил Минаев. – Но крови они хотят.

– Да мало ли чего? – фыркнула Лера. – Похотят и перестанут. Сейчас против них поднимутся соц- сети, вчера создали петицию… Не до нас. Слушайте, а можно я сегодня пораньше? Встреча однокурсников, все дела… Завтра, конечно, придёт бодун, но у меня такая затравка для следующего сюжета…

– Насчёт этого можешь не волноваться.

И Лера бы не волновалась, если б не траурный вид начальства. Пал Палыча таким бледным и безрадостным она видела только дважды: на похоронах Зыкиной и в день, когда закрыли чебуречную в соседнем здании, заменив её крафтовым фитнес-баром.

– Что вы натворили?! – в лоб спросила Лера.

Никто другой не позволил бы себе сказать Минаеву нечто подобное, но она справедливо считала себя его любимицей. Пал Палыч вздохнул, глубоко, как для флюорографии, и качнул головой.

– Понимаешь, звонил Он. Сам. – Начальственный взгляд стрельнул к потолку. С таким видом обычно говорят о Боге или президенте, но для Пал Палыча авторитет в жизни был только один: владелец канала. И если до него добрались доберманы Соломатина… Дело плохо.

Лера сглотнула, предчувствуя страшное.

– Только не говорите, что…

Но Пал Палыч уже кивнул.

– Валер, ты пойми, – почти умоляюще начал он. – Я ведь говорил, что ты из лучших побуждений… И всё легально… Никаких судов… Но он… Понимаешь, они сказали так: или мы убираем Гинзбурга, или… Короче, Лер…

– И с чего бы у нас Соломатин стал главзлодеем… – передразнила она с горьким сарказмом.

– Да! – Пал Палыч в отчаянии хлопнул по столу и сделал то, чего не делал уже давно: вскочил с кресла. – Но что я мог сделать? Лер, вот что ты от меня хочешь?

Назвал Лерой вместо Валеры? Точно. Начало конца.

– Конечно, я вступился. Попросил, чтобы не по статье. Тихо, по собственному. Выплату – всё чин чинарём! Позвоню Берковскому, он мне должен. Из «Комсомольца». Найдут тёплое местечко в газете, отсидишься, а потом…

– Может, сразу уж в «Мурзилку»? Или не в «Комсо…», а в «Космо…»? Писать про то, как испытать семь фееричных оргазмов за пять минут и сколько кило помады нужно, чтобы выглядеть как дорогая шлю…

– Валер, да ладно тебе! Главное, не уходить из профессии…

– С ТВ в газетку? Сильно, Пал Палыч, сильно!

– А хочешь, я позвоню на восьмой канал? Племянница моего профессора там…

– И делать сюжеты про вселенский заговор и рептилоидов? Фак… – Лера запустила в волосы пятерню, борясь с желанием удушить предателя.

Обидно? Да. По шкале от нуля до десяти? Девяносто. Вся жизнь вдруг показалась Лере глупой насмешкой. Она была из тех, кто идёт в профессию не потому, что нужно получить образование, а потом получать стабильную денежку на борщ и сосиски. Чтобы купить в кредит стенку, телевизор и «Ладу» последней модели. Гналась за светлыми идеалами. Есть вот врачи, которые хотят спасать людей, юристы, которые верят в справедливость. И журналисты, которые мечтают говорить правду и менять мир. Наивные.

А кем ещё ты можешь быть, когда твой отец – политолог? И с детства на пальцах объясняет, как должно быть и как не должно, и учит тебя не молчать. Если ты в десять лет в курсе всех тонкостей Уотергейта, а вместо пазлов раскладываешь партии на политической карте мира? Если у тебя самый образцовый двор, потому что отцу не лень достучаться до Гааги по поводу ям на асфальте и жуликов в управляющей компании?

Леру растили, чтобы она стала голосом – и вот не прошло и первой пятилетки, а какой-то самолюбивый гад втыкает ей кляп. За что боролась, на то и написала по собственному. И Соломатин даже не стал уточнять, кто такой или кто такая Валера Гинзбург. Один звонок – и вот Пал Палыч кочевряжится от неудобства и жалости, но увольняет её. И когда? В день встречи выпускников журфака. Лера – главный ботан и правдоруб курса. Даже те профессора, что спорили с ней до хрипоты, прочили девчонке Гинзбург большое будущее.

– Вы всё равно расползётесь по декретам, – презрительно бросал женской половине курса старый профессор Воропаев, замшелый шовинист. – Максимум будете писать рецепты и гороскопы. Толк выйдет разве что из них, – кивал он на парней. – Или ещё из Гинзбург.

С одной стороны, Лера, конечно, злилась на Воропаева, как всякий уважающий себя борец за права женщин. С другой – в глубине души признавала: декрет ей не светит. Как-то не стояла под окном очередь из поклонников. Да и размениваться на рыцарей пива и тестостерона, когда весь мир распахивает двери, не хотелось. Училась, забывая есть и спать, и только мама периодически выуживала из кучи мятого белья футболку недельной давности и, качая головой, загружала стирку.

С тех пор мало что изменилось. Разве вот зарплата позволила снять квартиру да учебники уступили место полевой работе. Однокурсницы на ежегодных встречах косились всё с той же завистью и всё так же боялись упомянуть собственную работу в каком-нибудь пошлом глянце. Никто уже не спрашивал у Леры, как дела: рисковали напороться на часовую лекцию о том, что мясоперерабатывающие компании вступили в монопольный сговор, а косметика, которую тестировали на животных и запретили на прогрессивном Западе, валом хлынула на наш рынок.

– А вы знаете, сколько особей получило рак кожи от суперматовой помады? – восклицала Лера после второй пинты пива. – Господи, да ешьте меньше жирного, и ничего не будет блестеть!

Настя Тихонова из колонки красоты только отводила взгляд и вздыхала.

Теперь же великая и ужасная Валерия Гинзбург должна была лететь на встречу выпускников прямо из-под шефского пенделя. Врать Лера не любила и не умела, поэтому готова была принять ледяной душ товарищеского злорадства.

Она перестраивалась из ряда в ряд, сжимая руль и терзая сцепление старенькой «Хонды», мысленно репетировала диалоги. Что-то вроде: «Привет! Что? Родила второго? А у тебя свои стажёры? Здорово! А я вот подыскиваю ближайший центр занятости населения. Кстати, Кать, а у твоего благоверного нет, случайно, вакансии мерчандайзера?»

Иногда проскакивала мысль, не послать ли всё куда подальше, забуриться в маленький тёмный паб и не напиться ли до такой степени, чтобы даже бармену захотелось сменить работу. Но Лера не выносила слабость. И прежде всего – в себе самой. Уволили? Имей совесть в этом признаться. Как в детстве. Пока одноклассники Леры жгли дневники за школой, гордая Гинзбург шла к матери и с вызовом сообщала: «Да. Двойка». И у мамы хватало сил только на: «Ладно, исправишь…»

Паркуясь у ресторана, Лера решила с этой самой минуты вести себя скромнее. Как бы она ни презирала гламурные журнальчики, у Насти Тихоновой и остальных работа была. А у неё, несгибаемой Леры Гинзбург, не было. Значит, заслужила.

Поскольку Пал Палыч отбил всё желание хоть как-то прихорашиваться, Лера извлекла из багажника единственный свой комплект для парада: пиджак и галстук. Все скромные рабочие пожитки теперь уныло валялись в коробке: ручки, блокноты, стыренный не столько ради наживы, сколько из мести телеканалу степлер и кактус по кличке Кот. Старая шутка оператора Димы: каждой одинокой женщине нужен кот, но четвероногого Лере дарить опасно. Загубит животину. Сама-то ест через день.

– Потерпи, Кошак, – сочувственно сказала Лера кактусу. – Скоро будем видеться чаще.

И, от души хлопнув багажником и закатав рукава пиджака, решительно направилась в общепит.

Глава 2
Отведай-ка лайка богатырского!

– Ещё вот так повернитесь… Чуть боком… Ага, супер! Улыбнитесь… Руку на пуговицу…

Щелчок затвора, ещё один.

– Может, хватит? – Матвей подавил зевок.

– Шутите?! Только дело пошло! Нет-нет, плечи не расслабляйте! Хотите, добавим сет в неформальной обстановке? Футболка, майка… Стальные, так сказать, мышцы отечественного бизне… Оп! Вообще супер!

Костик наблюдал за происходящим с явным удовольствием. Снимал, придурок, исподтишка на телефон.

– Позируй, детка, не расслабляйся, – подогревал он Матвея.

И как у человека рожа не треснет так лыбиться?

– Всё, достаточно, – к вящему огорчению фотографа, процедил Матвей. – Счёт кинете моей секретарше.

– Ты убил всё веселье! – Костик сделал обиженную мину, когда дверь фотостудии захлопнулась за ними с Матвеем. – Ещё чуть-чуть, и он бы тебя снял во всех смыслах.

– Шёл бы ты…

– Ну Моть… Ну покажи стальные мышцы отечественного бизне…

Матвей обернулся резко и даже слегка испугал приятеля.

– Ещё раз назовешь меня так, Власов, я лично сниму с тебя штаны в этой студии, нагну, оставлю с этим фоторасом и выложу на ютьюб.

– Да ладно, Мэт. Где твоя хвалёная принстонская толерантность?

– Забей… – Матвей тряхнул головой, сбрасывая непрошеную злость, и вдавил кнопку лифта.

– Проблемы? – сочувственно спросил Костик, глядя Матвею куда-то между лопаток.

Власов обладал феноменальным даром доводить людей до белого каления. Пожалуй, стоило бы борцов без правил перед боем оставлять с Костиком один на один в закрытой комнате. Зрелищность скакнула бы в разы. Иногда Матвей и сам не понимал, зачем дружит с этим шустрым коротышкой, для которого в жизни есть только одно занятие: розыгрыши. Костик был из тех, кому просто Боженькой положено говорить за кадром: «Вас снимала скрытая камера!» Или выскакивать из-за грузовика с воплями: «Тебя прокачали, чувак!» Каким чудом родители устроили Костика в Принстон, осталось загадкой даже для самого Костика. Двух русских поселили на юге кампуса, в Батлер-Колледже, рядышком. А когда ты далеко в чужой стране, среди людей с другим менталитетом, иногда страшно хочется поговорить с человеком, который знает, что такое селёдка под шубой и подпоёт «Батарейку» на очередной попойке.

Студенческое братство «Омега-Каппа» – штука, которая по крепости уз приближена к службе в одном взводе. Костик даже называл выпускной альбом дембельским, и вряд ли сильно преувеличивал. Невозможно откреститься от дружбы с чуваком, который когда-то прикрывал тебя перед дежурным по кампусу, свято блюл правило носка на дверной ручке и держал твои длинные волосы, которые с какого-то перепугу казались тебе жутко модными, над бездонным фаянсовым свидетелем твоих грехопадений.

И поэтому, когда Власов таки вернулся в Москву, потому что в Штатах не было вакансий для приколиста такого уровня, Матвей Соломатин, разумеется, принял товарища в «Соло Инвест». Утешал себя мыслью, что конченый идиот не продержался бы четыре года в «тиграх»¹. Правда, сомнения иногда всё-таки закрадывались. Но уж в чём Матвей был уверен на все сто двадцать, так это в верности Костика. Власов мог одной левой опозорить друга на какой-нибудь тусовке, раскидать по общим знакомым скабрёзное видео с участием Матвея, но по части серьёзных вещей он умел держать рот на замке. И вовремя отключал режим «хей, бро», чтобы поддержать.

– Телевизионщики. – Матвей шагнул в хромированную кабину и отступил, пропуская Костика. – Суки…

– По поводу?

– Захарьево.

– Суки… – смачно подтвердил Власов. – Шантажируют или уже выпустили?

– Вчера был эфир. Звонила Элла…

– Да пох… Старая паникёрша. Дай угадаю: сто двадцать третий кабельный канал, беседы о благолепии с архимандритом?..

– Первый.

– Ох ты ж фак ми…

– Типа того. – Матвей сунул руки в карманы.

Костик пожевал нижнюю губу.

– Да не… – с вялым сомнением протянул он. – Они бы не стали клеветать уж прям так нагло.

– Элла говорит, они не наврали. Вывернули просто всё наизнанку, грёбаные журналюги. Выставили меня… Им же нужен козёл, чтобы отвлечь публику от пенсионной реформы!

Лифт мелодично звякнул и выпустил Матвея с Костиком на парковку. Соломатин нажал кнопку на пульте, услышал знакомое пиликанье и ласковое урчание своей детки. Любил, чтобы она была готова к его приходу.

Власов по-свойски плюхнулся на пассажирское сиденье, качнул пальцем чёрно-оранжевую принстонскую нашивку над панелью. Единственное украшение в салоне «Порше».

– Постой! – вдруг спохватился Костик. – А почему «Элла говорит»? Ты что, сам не видел сюжет?

– Не успел. Она с утра скинула, но эта фотосессия…

– Может, глянем?

Матвей пожал плечами, вытащил смартфон. Пролистал последние тридцать два гневных сообщения Эллы, в которых она расписывала, как именно стоит расчленить ТВ-тварей. Когда-то Соломатин думал, что сделать главой PR-отдела акулу с клыками в три ряда – хорошая идея. Успел ли пожалеть? Не то слово.

Он уже нажал треугольник в центре экрана, но через пару секунд заставки изображение сменилось снимком аппетитной блондинки. «Ритусик» – гласила мерцающая надпись. Лицо Матвея исказилось гримасой «столовая ложка рыбьего жира», палец машинально скользнул по стеклу влево.

– Да ладно?! – выдохнул Костик. – Уже?!

– Бесит. Идиотка восьмидесятого уровня.

– Ага, а под одеялом вы тесты на IQ проходите?

– Она бы один фиг завалила ещё до первого вопроса.

– Зажрался ты, Соломатин. – Власов осуждающе закачал головой. – Мой дед заставлял тарелку хлебом промокать, а ты полкурицы в мусор. Не годидзе.

– Во-первых, её до меня кусало в общей сложности население целого Лихтенштейна. Во-вторых, ГМО как-то уже не в тренде…

– ГМО, не ГМО… Но такие ведь сисяндры… – начал Костик, потом осёкся и покосился на друга. – Я рано? Или уже можно?

– Да пофиг. Валяй.

– Такие сисяндры! – Власов красноречиво иллюстрировал слова жестами. – Нет, зажрался ты… Ладно, теперь уж как-то не кошерно. Кодекс братана, все дела…

– Забирай, – раздражённо выдохнул Матвей.

– Правда? – Лицо Костика прояснилось. – Ну, я пару недель выжду, чтобы не так уж… Ладно. Давай видео, и будем искать киллера на этих гадов.

– Не смешно. – Матвей снова запустил сюжет.

На экране возникло изображение Захарьево. Особнячок во всей своей увядающей прелести, с отколотыми колоннами и причудливым рисунком трещин на жёлтой штукатурке. Ни дать ни взять реки на контурных картах. Садись и пиши маслом. Умеют эти журнашлюшки найти правильный ракурс.

– Особняк в Захарьево ещё недавно считался объектом культурного наследия, – вещал голос за кадром. – Вековые дубы, посаженные ещё первыми владельцами, архитектура, не тронутая временем. Здание пустует с советских времён, денег на реконструкцию у властей нет, на территории расположился приют бездомных собак «Протяни лапу». Светлана, один из основателей, вспоминает, как планировала выкупить землю.

Трогательная картинка сменилась не менее душещипательной: обшарпанные вольеры из посеревших досок, ржавая рабица и влажные собачьи носы. И эта полоумная, чтоб её… Светлана Ляпишева. Безумный взгляд, волосы клоками, свекольная сетка капилляров на щеках. Из тех, что верит в высшее призвание и не тратит драгоценное время на бесполезные вещи вроде мытья и стирки. Неизвестно, на ком было больше шерсти: на этой псолюбивой тётке или на самих собаках.

– Мы уже создали краудфандинговую платформу, собирали подписи желающих. Я лично ходила по инстанциям, но везде натыкалась на закрытую дверь. Объект культурного наследия – и точка. Понимаете? При этом здание никому не нужно, здесь ни разу за десять лет не было ни одного чиновника. Комиссия там… Ничего. Всё осыпается. Трубы гниют, несколько раз мы выгоняли отсюда наркоманов. Когда пришло уведомление от «Соло Инвест», мы поверить не могли…

Голос Ляпишевой трагично прервался, и эстафету переняла дикторша:

– Эти кадры были сняты за неделю до того, как к стенам приюта подогнали строительную технику. Ни петиции, ни обращения к депутатам не помогли. Как выяснилось, перед законом равны не все. Некоторые равнее…

Вместо несчастных псов на грани выселения появились смазанные от спешки ночные кадры. Фонари, бульдозеры, кран с шар-бабой… Машины, которые Соломатин направил в Захарьево. Крик охранника, вопль оператора «Валера!» и помехи. Чтобы все видели, как тяжела и опасна работа рядового репортёра.

– Что за Валера? – поморщился Костик.

– Элла говорит, что в титрах был какой-то В. Гинзбург. Он, видимо, и работал над материалом. Сучий потрох… – Матвей раздражённо досматривал кадры, на которых оператор бьётся в двери департамента культурного наследия и получает только монотонный отказ от комментариев.

– И что Элла предлагает?

– Судиться. – Соломатин убрал гаджет, чтобы наконец тронуться с парковки и с мягким рыком вырулить на дневной свет. – Как обычно. Ещё она считает, что это заказ конкурентов. Хочет нанять детективов, накопать на Барсукова и Фельдмана… Типа они мстят за то, что я перекупил того чувака из Сколково. Будут меня топить, чтобы акции рухнули…

– Может, и так. Нанять пресституток вполне в духе Фельдмана. Первый канал для него дороговато, но почему бы и нет? – Костя вытащил из нагрудного кармана тёмные очки-пилоты. – Помнишь, он хотел инвестировать в ресторан в центре, а в последний момент ему отказали? Через месяц этого чинуша закрыли за взятки. Бедолага! Возьмёшь – посадят, не возьмёшь – скажут, что взял, и всё равно посадят…

– У Фельдмана полно проектов. – Матвей открыл окно, чтобы высунуть руку. Было по-осеннему свежо, но зато бодрило. Немного свежести ему бы не помешало: с того самого момента, как Элла набрала его вчера вечером, Соломатина не покидало ощущение, что его накормили кошачьим дерьмом. Вот как только захочешь вложиться во что-то значимое, сразу найдётся мразь, которая вывернет всё наизнанку и сделает из тебя бездушного капиталюгу.

– Не знаю… Что мы докажем в суде? – Соломатин бросил быстрый взгляд на Костика в ожидании хоть какого-то совета. Но очки закрывали половину лица, и было непонятно, что у Власова на уме. – Разве что нервы помотает каналу, так они и без нас тёртые.

– Логично, – задумчиво произнёс Костик. – А знаешь, что я думаю? – Он сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на Матвея поверх стёкол, словно собирался озвучить гениальную шутку. – Нужна показательная порка!

– Хочешь пойти к генеральному продюсеру канала с розгами и поиграть в доминанта? – усмехнулся Матвей. Настроение было ни к чёрту, но Костик умел развеселить даже во время полной лажи.

– Зачем? Генеральный продюсер канала учился на одном курсе с моим батей.

– Да ладно! Твой же в минсельхозе сидит!

– Ну так и этот бы сидел, если б не затянуло в чудо-ящик. Неужели батяня не уломает по старой дружбе уволить какого-то там Валеру? Рили? Не смеши, бро. Как два фингера об роад.

– Это не шутки, Кость…

– Так я серьёзен, как похмелье! – улыбнулся Власов. – Сам подумай: выпад в сторону «Соло Инвест» – моментальное увольнение. И не кого-нибудь! Репортёра ажно оттуда! – Костик поднял вверх указательный палец. – Всем станет ясно, что у тебя стальные яйца! И связи, как у Абрамовича. Если из-за одного сюжета с косвенными домыслами человека увольняют за пару дней, то уж газетку или канал попроще закроют к хренам. А теперь угадай: станет ли кто-то после этого освещать Матвея Соломатина в массмедиа? Разве что отъявленные суицидники.

– Думаешь? – поморщился Матвей.

Он долгие годы пытался выстроить новую культуру бизнеса в России. Конечно, он не питал иллюзий насчёт Штатов. Там тоже хватало промышленного шпионажа и канцелярских ножей в спину. Но нашим было ехать и ехать на медведях до новой деловой этики… И он, Матвей Соломатин, собирался стать лицом этой прекрасной эпохи обновлений. Пафосно, но правда! Он был чист перед законом, не братался в банях с сомнительными дельцами, не крестил несуществующих детей с криминальными авторитетами. Как там любят западные киношники изображать русских? Бородатые немытые рашнз, которые хлещут водку, занюхивают медведем и заказывают каждого, кто посмел плохо подумать о президенте. Бруталы без моральных принципов. Реликты из страшного постсоветского прошлого.

Они ушли – и это Матвей хотел доказать и своим, и чужим. И получалось ведь! Сначала по чуть-чуть, в масштабе одного только Батлер Колледжа. Потом – в Сити. В Москве. В России… И этот идиотский репортаж мог испортить всё. Свои сочтут его аморальным капиталистом, которого научили в Принстоне, как развалить Родину, чужие – взяточником. Выкормышем коррупционных традиций. И хорошо бы доказать обратное, пойти честным путём, как предлагала Элла… Но идея Костика так щекотала воображение! Так созвучна была с ненавистью к наглому и лживому Гинзбургу…

– Ну? – нетерпеливо спросил Костик. – Определился?

Матвей молчал. Не хотелось действовать через кумовство. Стальные яйца? Не совсем это он собирался предъявить деловому миру.

– Да ладно, бро! – не унимался Власов. – Одно твоё слово, я звоню бате, и завтра этого Гинзбурга…

– Хорошо, – сорвалось с губ, и как-то даже стало легче дышать. – Звони. К чёрту Гинзбурга.