Kitobni o'qish: «Жемчужный узел»

Пролог

По озеру прошла рябь, раздался еле слышный плеск – это весла погрузились в воду. Подул ветер, зашуршала трава у берега, квакнула лягушка в ряске. И снова все стихло.

Намаявшийся с веслами Микула глубоко вдохнул стылый утренний воздух и потянулся за удочкой. Он давно не рыбачил, но тут не удержался – уж больно местные мужики нахваливали недавний улов. Еще ерунду говорили, конечно: мол, это им водяной помогает, и если ему гостинцев принести, то рыба сама в лодку разве что не запрыгивает. Микула на это кивал, но в бороду тихонько посмеивался – чепуха же, как есть!

Микула был серьезным городским купцом – не самым богатым, но и не бедствующим. Держал в городе лавку с парой помощников, но торговал большей частью в деревнях: возил туда красивые ткани для девиц на выданье да безделушки по мелочи, на заказ. Мог бусики привезти, мог – табакерку, на что уж у местного люда воображенья хватало. Хотя, если говорить о воображении, то его-то у мужиков было с избытком. Ишь, что про водяного придумали!

Микула покачал головой, вспоминая вчерашний разговор в трактире. За рюмочкой один из постоянных его покупателей, Войло, разболтался – уловом хвалился, да через слово своего водяного поминал:

– Я его видел, ей-богу, видел! Он же обычно как, не высовывается. Оставишь у воды краюшку хлеба или бусики те же, отвернешься – а их уже нет, как не было. Только по улову поймешь, водяной их забрал или русалка какая умыкнула.

Войло говорил важно, весомо, мужики по соседству кивали. Микула глядел на них и поражался – во что только этот темный люд не верит.

Войло меж тем продолжал:

– А тут я отвернуться не успел – или он сам поспешил, уж больно дар мой понравился, – не знаю, да только руку-то я увидел. Синюшную такую, большую, мужицкую, но с ногтями нестриженными. Высунулась, хватанула бусики и исчезла. А рыба прямо пошла, как подозвал кто – ну, вы улов-то видели.

Улов Микула и оценил. Потому-то сегодня ни свет ни заря поплелся к указанному озерцу. Доверия оно, прямо скажем, не внушало: водица мутная, даром что у левого берега раскинулась россыпь кувшинок. Если б не Войло, Микула ни в жизнь бы сюда за рыбой не отправился, но тут любопытство победило. Рассуждал он так: если рыбки не наловит, так хоть потом Войло пристыдит – нечего сказки за чистую монету выдавать.

И вот выплыл Микула на середину озера, червяка на крючок насадил, удочку закинул. Сел ждать. Поежился – утро стояло неприятное, стылое, тихое. Ни птичка не щебетала, ни лягушка больше не квакала. Даже ветер, и тот не дул. Неуютно тут было, и впрямь впору в водяного поверить.

– Ишь ты, Микула, извелся, а говорил – городской, – пожурил он сам себя. – Нет тут никаких водяных и не было никогда.

Словно в ответ на его мысли удочку потянуло вниз. Клюнуло! Микула весь подобрался, потащил рыбу на себя. А та будто и не сопротивлялась, чуть не выскочила из воды к нему в руки – он едва успел поймать.

Да так и ахнул: рыбеха оказалась очень тяжелой, и удержать ее было ой как не просто. Очутившись в лодке, она завертелась, норовя то ли перевернуть ее, то ли отхлестать Микулу по ногам мощным хвостом – он едва успел ударить рыбу по голове колотушкой, не свалившись при этом за борт. Оглушенный карась наконец успокоился и позволил себя рассмотреть – а был он диво как хорош. Микула аж загляделся и на большой внимательный глаз, и на крупную чешую. Тут еще и солнце выглянуло: в его лучах чешуйки блеснули так, что рыбка на мгновенье золотой показалась – хоть желанье загадывай!

– Вот, и никакого водяного уваживать не надо, – довольно пробормотал Микула, бросил рыбеху в ведро и закинул удочку снова.

На этот раз клева долго ждать не пришлось. Вниз потянуло резко и с невиданной силой, а Микула только обрадовался – рыба, поди, еще крупнее будет! Дернул удочку на себя, повел из стороны в сторону, но не тут-то было: на второй раз улов поддаваться не спешил, сопротивлялся, извивался, кидался из стороны в сторону, а с крючка не срывался, словно дразнил.

– Вот ты как! – возмутился Микула. Набычился, потащил что есть мочи. Леса натянулась, задрожала, загудела и…

…порвалась. Потерявший равновесие Микула тяжело рухнул на спину. Боль пронзила позвоночник, затылок – он ударился о край борта так, что в ушах зазвенело. Лишь когда звон стих, Микула смог приподняться, коснуться пальцами раны. И ощутить на затылке горячую, липкую кровь.

Солнце вдруг показалось невыносимо ярким. Микула зажмурился, ощупью нашел какую-то тряпку, зажал рану. Не переставая ругаться, проморгался, повернулся к удочке – надо ж выяснить, что с ней стряслось!

Да так и обомлел.

Из воды высунулся, облокотился о край лодки парнишка. На вид вроде обычный: кожа не синяя, когтей никаких нет, клыков вроде бы тоже. Но почему-то Микула даже не усомнился – перед ним был водяной. Это потом дошло, что у парнишки были немигающие рыбьи глаза, подернутые мертвецкой дымкой, а тогда показалось – аура от него исходит мистическая. Да еще и улыбался так, как ни один человек в жизни бы не сумел.

– Ну здравствуй, Микула.

Тот даже не удивился, что водяной знает его имя. Поразился только, что по-людски говорит: чуждость говора выдавала лишь странная «у» – водяной тянул ее необычно так, зазывно, будто на дно приглашал.

Претворять в жизнь Микулины страхи водяной не спешил. Плавал себе у лодки, смотрел снизу вверх ласково и выжидающе. Микула почему-то вспомнил тещу: та вот с точно таким же выражением его на ужины приглашала, а потом на них выспрашивала – сколько чего продал, сколько заработал, когда построит новую усадьбу для любимой женушки.

– Нет, ну это уже как-то невежливо, – протянул водяной, деланно нахмурившись. – Здороваться, Микула, в ответ надо.

– Здрасьте, – выдавил тот и, почувствовав, что колени начинают подгибаться, сам плюхнулся в лодку, на скамеечку.

Улыбка водяного стала шире. Захотелось снова вытереть лоб.

– Молодец, Микула. Вижу – хороший ты человек, вежливый. Забывчивый только. Чего в гости да без гостинцев приходишь? Это неправильно, не по-нашенски.

– Не по-вашенски? – переспросил Микула.

Водяной склонил голову набок, скривил брови. Цокнул языком:

– Ну чего ты, Микула, черту между нами проводишь? Мы все свои, на одной земле живем, из одного озера кормимся, – он бросил выразительный взгляд на лежавшую на дне лодки рыбину. – Нам не ссориться, а уважать друг друга надо. И традиции чтить общие.

Микула стиснул зубы – хотя, видит Бог-Отец, ему хотелось поставить парнишку на место. Но что-то остановило: то ли выжидательная усмешка, то ли угроза на дне бесцветных глаз. То ли чувство, что на самом деле водяной намного, намного старше, чем выглядит.

Но сомнение все же отразилось на Микуловом лице. Водяной помрачнел, и природа будто откликнулась. Солнечные лучи скрылись за серой марью, вокруг потемнело, от воды потянуло холодом. Где-то тихонько, протяжно завыл ветер. Микула вздрогнул, точно дуновение смерти коснулось его лица.

– Не надо, Микула, про хозяев плохо-то думать, – медленно, почти воркуя, проговорил водяной. – А то хозяева тоже могут… подумать.

Микула судорожно выдохнул, и из его рта повалил пар.

– Виноват! Исправлюсь, вот-те крест.

Рука потянулась перекреститься, но дрогнула на середине движения: водяной расхохотался. Зычный, булькающий смех прокатился над озером, и в такт ему отозвались лягушки – по звуку так добрый десяток.

Водоем внезапно наполнился жизнью. Поверхность озера пошла рябью, лепестки кувшинок колыхнулись, совсем рядом с лодкой выпрыгнула и лихо ушла под воду крупная рыба. Но вот водяной замолчал – и все стихло.

– Ты уж думай, Микула, перед кем креститься собрался.

Микула подумал – и охнул. Бог-Отец тоже бы не обрадовался, что его имя всуе перед нечистью поминают.

– То-то и оно, – водяной подмигнул. – Так что ты мне тут крестами не отмахивайся. Извиняться по-другому надо, Микула. Делом извиняться надо.

– Каким это делом?

– Полезным! – сказал как отрезал. – Отработай три года, и я тебя прощу.

Микула на мгновение дар речи потерял. Побледнел, посерел, замер.

– Не могу. Что хочешь проси, а этого – не могу. Семья у меня, их кормить надо. Не справятся же бабы! Они хрупкие, глупые: жена ни дня в жизни ничего не делала, дочка – тем более! Не ради меня, так ради них – попроси другого, чего угодно!

Он пожалел о сказанном в тот же миг, как слова вылетели изо рта. Каждая сказка учила не обещать исполнить любое желание, выполнить любое задание. Микула внутренне сжался – он понимал, что за этим последует.

– Семья, говоришь? – неожиданно заинтересовался водяной, так и прильнул к борту лодки. – И что, правда без тебя не проживут? И ты лишь за них просишь, не за себя?

– За них.

– Убеди меня. Расскажи о них.

Водяной прищурился. Микула замолчал, уставился на него.

– Н-ну… Марфа – это жена моя. Шестнадцать лет, почитай, женаты. Душа в душу. Ждет меня каждый раз из поездки, на шею кидается. Расспрашивает, как съездил, что видывал, чего привез. И в лицо еще всегда так заглядывает! Проверяет, как я, не приболел ли в дороге, не устал ли…

Микула покривил душой. Если жена и расспрашивала его о поездке, то только о прибыли, а в лицо заглядывала проверить – трезвым до нее муженек добрался или похмельным. Для подозрений у Марфы имелись все основания.

– И Лизавета! – отбросив мысль о строптивой супружнице, Микула ухватился за другую, приятную. – Лизавета – это ж мой солнечный лучик! Светлая, чудесная девочка… девушка! Ей семнадцать годков стукнуло, замуж давно пора! Вот, партию ей достойную подыскиваем, чтоб побогаче был, как княжну ее содержал, в шелка одевал, в шали укутывал…

– А отдай ее мне.

Микула застыл с открытым ртом, не договорив.

– Не в жены, конечно, – водяной махнул рукой, будто отгоняя глупую мысль. – В услужение. На три года, вместо себя.

Тишина воцарилась гробовая. Водяной ждал, Микула смотрел. Время застыло, а потом медленно, с усильем пошло. Водяной подтянулся, перегнулся через борт опасно накренившейся лодки.

– А чего? Ты же говорил – что угодно отдашь. Сам ты уйти не можешь, тебе семью кормить надо. А она семью не кормит, пользы в дом не приносит. Так хоть тебе да матери поможет, доброе дело сделает. Всем хорошо.

Хорошо, как же! Микула резко мотнул головой, и утихшая было боль вспыхнула с новой силой. Однако Микула был даже ей благодарен: боль отрезвила.

– Что угодно, но не родную дочь. – Пальцы его сжались в кулак. – Золото попроси, шелка, но не живого же человека!

– И во сколько ты оценишь три года собственной жизни?

Подвох в вопросе чуялся за версту. Нельзя было продешевить, но и жертвовать всем состоянием Микула был не готов. Не для того он трудился в поте лица, не для того кланялся в пол, не для того выбивался из крестьян в купцы, чтобы пасть из-за угроз какой-нибудь нечисти.

Микула подобрался, не обращая внимания на ноющую спину.

– Три года жизни ни за какое золото не купить. А за три года службы водяному больше десяти тысяч не дам.

Тучи над головою сгустились, небо заворчало, готовясь разразиться грозой.

– Дешево, Микула.

Кровь застыла в жилах, но не от сурового взгляда, не от холодного потустороннего голоса. Мощная волна перевернула лодку, и Микула оказался в воде. Она застила глаза, залилась в горло, стиснула грудь, заставив тело беспомощно дернуться. Сквозь зеленую муть он увидел лицо водяного, равнодушное, мертвое, потянулся к нему – ослабшая рука едва заметно приподнялась, но вместо мокрой рубахи схватила лишь воду.

Зато водяной до него дотянулся. Микула почувствовал, как невиданная сила дернула его вверх, а в следующий миг уже беспомощно цеплялся за край собственной лодки. Теперь водяной сидел на промокшей лавке и смотрел на купца сверху вниз.

– Сколько теперь?

Микула закашлялся, захрипел. Глаза его слезились, голова раскалывалась, биение сердца грохотом отдавалось в ушах. Теперь он знал единственно правильный ответ.

– Жизнь за жизнь, – выплюнул, ненавидя себя за это.

– Молодец, Микула, – водяной наклонился, снисходительно похлопал его по пальцам, отчаянно стиснувшим борт. – А теперь выбирай, чья.

Тот поднял голову, посмотрел озерному владыке в мальчишеское лицо. Водяной глядел в ответ спокойно, точно не угрожал только что Микуле смертью.

– Обещай, что с ней все будет в порядке.

– Она вернется к тебе в целости и сохранности. Если работать хорошо будет, глядишь, даже с подарками, – не глядя, водяной опустил пальцы в воду, а когда поднял, на них болталась нитка ровного, отборного жемчуга. – Вот тебе задаток.

Микула с отвращением скривился.

– Я не продаю свою дочь.

– Да, ты ее обмениваешь. – Водяной расплылся в неприятной, понимающей ухмылочке. – И это честная сделка, я готов даже скрепить ее рукопожатием. Для нас оно священней, чем для вас.

Микула посмотрел на протянутую руку, будто та в любой момент могла обернуться клинком. Когда он сжал ее, это ощущалось, как порез – только не на ладони, на сердце. Микула знал, что предает свою дочь, когда произнес:

– По рукам.

Водяной поднялся.

– Жду девицу через неделю – хватит же, чтобы туда и обратно доехать? А если опоздаешь хоть на час, я вас обоих заберу. С потрохами.

И он перешагнул через борт, окатив Микулу тучей брызг. Тот инстинктивно зажмурился, а когда открыл глаза, водяной уже исчез. Лишь нитка жемчуга лежала на дне лодки.

Глава 1

По лестнице прокатился ворох из юбок, рукавов и лент, и в гостиную с хохотом вывалились три растрепанные девицы. Две еще продолжали смеяться, когда третья резко остановилась и ткнула локотками сестер под дых. Те, закашлявшись, набросились на нее, но тут же замерли.

За ними, поджав губы и скрестив руки на груди, наблюдала невысокая женщина. Убедившись, что на нее обратили внимание, она медленно покачала головой:

– Так совершенно не пойдет. Где это видано… – тут женщина медленно двинулась вперед, обходя девиц по широкому кругу. – Где это видано, чтобы девушки на выданье, из уважаемой семьи, вели себя, как трактирные девки? Извольте объясниться перед матерью.

– Но маменька! – начала одна, подбоченившись и приготовившись спорить.

– Ох, маменька… – уставилась в пол вторая, явно пристыженная.

– Ой, маменька! – затараторила третья, выступив было вперед.

Женщина взмахнула рукой, мигом заставляя их замолчать.

– О Отец, у меня от вас голова раскалывается. – Она коснулась пальцами виска. – Нет бы взять пример с Лизаветы – вот же воспитанная, вежливая, спокойная девочка! А вы?! Обормотихи!

Только сейчас девицы заметили, что в холле они с матерью не одни. У стены, изо всех сил пытаясь слиться с ней, мялась еще одна девушка.

– Ой, Лизонька! – младшая сестра-тараторка шагнула ей навстречу.

Та смущенно улыбнулась, наматывая на палец белесую прядку.

– Вот, посмотрите! Никаких криков, грохота, топота! – загородила ее мать бойкой троицы. – Одно достоинство! Не удивлюсь, если отец выдаст ее замуж в следующем же сезоне! А с вами я точно намучаюсь…

Женщина сокрушенно вздохнула, и дочери тут же кинулись к ней, начали наперебой успокаивать и разубеждать. Лизавета вперила взгляд в пол, но изредка поглядывала на шумное семейство, кротко улыбаясь. Про себя она гадала, понимает ли господарыня Соловьева, что голосистостью и несговорчивым характером девушки пошли в нее.

– Так бы и наказала вас! – грозилась мать Александры, Наденьки и Маши с невероятной любовью и нежностью. – Вот взяла бы и никуда не отпустила! Но раз уж Лизавета пришла, не будем ее почем зря выпроваживать. Идите, так уж и быть.

Она махнула рукой, но стоило девицам радостно запрыгать, замерла и нахмурилась. И снова средней, Наденьке, пришлось осаживать сестер.

– Только попробуйте меня опозорить – под замок посажу! – когда девушки наконец замолчали, подняла палец Соловьева. – Ведите себя, как подобает купеческим, а не крестьянским дочкам! А ты, Лизаветонька, уж присмотри за ними.

Последняя в ответ еле выдавила что-то, слишком смущенная тем, что ее ставят выше подруг. Те же не обратили внимания – сорвались с места, подхватили Лизавету под руки и едва ли не утащили из дома. Она, впрочем, не отставала: сделав пару шагов, сама подхватила юбки и бросилась за подругами вниз по улице, все быстрей и быстрей.

Мимо так и замелькали дома – сплошь двухэтажные, светлые, все как один с изящными балкончиками, прямоугольными окнами и украшенными лепниной пилястрами. Сестры Соловьевы жили в богатой части города, облюбованной семьями преуспевающих купцов первой и второй гильдий, где каждое здание было сродни произведению искусства. В прошлом Лизавета заглядывалась на них, но чем дольше была знакома с девушками, тем больше привыкала – теперь и вовсе не смотрела по сторонам, поспешая за ними.

Долго бежать не пришлось: пролетев меньше квартала, подруги остановились, запыхавшись. Маша не сдержалась и засмеялась, но тут же спрятала смех в кулачок:

– Ой, видела бы нас сейчас маменька!

Зрелище и впрямь было то еще: тонкая ткань платьев смялась там, где в него вцепились девичьи пальцы, на высоких лбах выступили капельки пота, прически растрепались. Понимая, что выглядит ничуть не лучше, Лизавета попыталась пальцами прибрать выбившиеся прядки. Ее примеру последовали и остальные, кроме легкомысленно махнувшей рукой Александры.

– Да не будет нам ничего. Думаете, маменька ни разу не видела, как мы бегаем, соседи не доносили? Даже если она нас и отругает, то быстро простит.

– Простит, – подтвердила Лизавета. – Сколько вас знаю, маменька вам всегда все с рук спускала. А я завидовала!

Тут она покривила душой: зависти в ней не хватило бы и на полчаши.

– Да брось, – отмахнулась Александра, лучше младших сестер распознававшая лесть. – Все мы знаем, что твой батюшка души в тебе не чает. Что там маменька говорила про следующий сезон?

Лизавета не ответила – слова Александры так удачно потонули в шуме проехавшего мимо ландо¹, что она поспешила притвориться, будто бы не расслышала. А тут как раз и Наденьке пришла в голову мысль:

– Давайте-ка, чтобы маменька совсем уж не огорчалась, наймем экипаж? Приедем в салон красиво, как купеческим дочкам положено, – негоже нам улицы топтать! Да и маменьке потом наверняка расскажут, как мы чинно-благородно явились…

– Эй, кучер! – Маша не дала сестре договорить: вскинула тонкую ручку, подзывая коляску.

Не прошло и пары мгновений, как все четверо уместились внутри и покатили в сторону торговой улицы. Как и многие другие девушки в этот день, они ехали обновить гардероб перед открытием сезона. Близился конец августа, знатные юноши возвращались домой, и поиск женихов продолжался уже не на уютных курортах, а на светских приемах.

– Так что же, Лизонька, там было-то насчет следующего сезона? – припомнила Александра, спрыгивая с подножки. – Про то, что отец тебя замуж выдать собрался?

Лизавета помедлила. Молча она спустилась, подала руку Маше, поправила и отряхнула юбку, начала искать в ридикюле мелочь для платы кучеру – и остановилась, когда Наденька протестующе замахала руками. Лизавета все-таки повернулась к Александре и с сожалением обнаружила, что та все еще с ожиданием на нее смотрит.

– Ну да, – вздохнула она наконец. – Батюшка решил, что пора подыскать удачную партию.

– А что же, и жених на примете есть? – подхватила ее под руку Наденька.

– Что?! Нет! – к щекам прилил жар.

– Ой, девочки, посмотрите, Лизонька-то покраснела! – развеселилась Маша.

А той только и хотелось, что провалиться под землю – или хотя бы скорее дойти до салона Румянцевой, куда они так стремились. От заветного спокойствия и горы тканей подруг отделяли лишь несколько шагов: кучер остановился прямо напротив входа. Но под разговоры о скором замужестве Лизавете показалось, что шли они вечность.

Внутри было неожиданно мало народу. Кроме четырех подруг заказывать платья пришли лишь пара юных барышень с маменьками – те неодобрительно покосились на хихикающих девиц. А вот сама хозяйка – модистка по фамилии Румянцева – встретила их радушно. Она поочередно чмокнула в щеки сначала Александру, затем Наденьку, Машу и скромно стоящую поодаль Лизавету.

– Смотрите, выбирайте, мои дорогие. Заказов пока немного, так что пошьем все в самый короткий срок. Если, конечно, фасон будет не слишком мудреный!

– О, но этого мы никак не можем обещать! – всплеснула руками Александра.

Но Румянцева лишь рассмеялась в ответ. Она-то знала, что эти девицы заказывают исключительно то, что считается модным в их обществе. А сейчас мода диктовала девушкам наряжаться в простые, светлые платья прямого кроя.

Будто в подтверждение ее мыслей подруги направились к тканям самых нежных оттенков. Отрезы зашуршали, зашелестели в их руках, перебираемые, извлекаемые на свет и изучаемые самым тщательным образом.

– Ах, Лизонька, смотри! – Александра выудила откуда-то жемчужно-белый муслин. – Тебе обязательно надо пошить платье из этой ткани! Она тебе так к лицу!

Легкомысленно набросив отрез на плечо Лизаветы, старшая из сестер тут же куда-то упорхнула. Лизавета же осталась наедине с нежнейшей тканью, высоким зеркалом и своими сомнениями.

– Я не очень уверена… – пробормотала она себе под нос, оборачивая отрез вокруг талии наподобие платья.

За спиной вихрем пронеслась Маша. Лизавета повернулась боком к своему отражению, придирчивым взглядом окинула фигуру: муслин струился вдоль тонкого силуэта, подчеркивая ее хрупкость. И не сказать, чтобы это было плохо – разве что из-за оттенка ткани Лизавета сама себе казалась болезненной.

– А тебе идет! – вернулась Маша, покрутилась вокруг и унеслась в противоположную сторону.

Лизавета нахмурилась. Подошла к зеркалу поближе, пристально вглядываясь в ничем не примечательное лицо. Может, дело вовсе не в ткани? Она всегда выглядела очень бледной со своими голубыми глазами, светлой кожей, льняными локонами – настолько, что незнакомые люди порой шепотом интересовались у батюшки о ее самочувствии.

– Еще думаешь? – удивилась вновь оказавшаяся рядом Александра. – Девочки, а ну-ка подойдите сюда! Скажите: нашей же Лизоньке диво как подходит!

Наденька вынырнула откуда-то из-за тканей, взъерошенная, но довольная. Оттого столь разительным было изменение в ее лице, когда улыбку сменили задумчиво поджатые губы. Внимательный, изучающий взгляд скользнул по Лизавете.

– А что же, неплохо! Если тебе нравится, то почему бы и нет!

– Но мне не то чтобы нравится… – задумчиво начала было Лизавета.

– Вот видишь! – не услышав, всплеснула руками Александра. – Всем девочкам нравится. Я слышала: Маша тоже сказала, что тебе все к лицу!

– Ну, если вы все трое уверены…

– Вы, что же, определились? – вдруг выглянула из-за ее плеча модистка.

Лизавета, вздрогнув, обернулась. На мгновение она задержала взгляд на лице Румянцевой, надеясь по его выражению понять, какое произвела на нее впечатление. Но что сударыня Румянцева умела, так это сохранять вежливую улыбку в любом положении. А тут еще и сестры, как назло, стояли над душой.

– Да, пожалуй, определилась, – отведя взгляд, кивнула Лизавета.

– Очень и очень славно, – просияла Румянцева. – А что же фасон? По последней моде: высокая талия, открытые плечи?

– Нет-нет! Открытые плечи мне еще рановато! – торопливо сказала Лизавета.

Модистка замерла. Лизавете даже показалось, что вот сейчас ее маска даст трещину – улыбка сменится удивленно приподнятой бровью, – но нет. Румянцева, пускай и с запозданием, кивнула:

– Как пожелаете, ваша степенность. Пройдемте снимем мерки.

Лизавета послушно проследовала за ней и поднялась на невысокий помост. Модистка закружила вокруг, лихо орудуя то иголками, то отрезами бумаги, то аршинной линейкой. Лизавете оставалось только лишний раз не шевелиться и терпеливо ждать.

Сестер рядом не было: они никак не могли сделать выбор. Точнее, Александра-то определилась, но остановилась, вопреки моде, на темном оттенке. Наденька ее отговаривала, а Маша подначивала, наблюдая за спором как за увлекательным спектаклем. Всех подробностей Лизавета не слышала, но по долетавшим до нее голосам понимала: угомонятся сестры еще нескоро. Разве что их остановит кто-то из других покупательниц – одна, вон, уже вся сжалась от негодования, того и гляди…

– Да хватит уже, мама!

Лизавета резко развернулась, задев модистку.

Крик заставил умолкнуть даже ее подруг. Все взоры обратились к дальнему углу магазина, где стояла юная девушка – на вид ровесница Лизаветы, уж точно не старше семнадцати лет. Она, гордо подняв подбородок, кричала на собственную мать:

– Только и говоришь, что о том, как мне нужно себя вести, что делать, что говорить, что думать, боже ж ты мой! – она топнула ножкой. – Надоело, надоело пуще пареной репы! Надоело наряжаться как все, надоело думать о других, надоело желать только замужества – да не хочу я замуж-то выходить! Я стихи писать хочу, я в столицу хочу, в поэтический клуб!

В сердцах девушка ударила по оказавшемуся под рукой манекену. С глухим стуком он рухнул, дорогая ткань смялась на полу, точно тряпка. Возмутительница спокойствия бросила на нее злой взгляд, будто это наряды были источником всех ее бед, и придавила шелк мыском туфли. Кто-то ахнул.

Звук пощечины – смачный, резкий – заставил Лизавету вздрогнуть. Мать девушки, в которой она с запозданием признала Софью Смирнову, тоже из купеческих отпрысков, склонилась и что-то прошипела на ухо дочери. А затем схватила ее за руку и вытащила из салона, да так резво, что едва не столкнулась с разинувшей рот Наденькой – той пришлось отшатнуться.

– Да что ж это такое, – пробормотала Румянцева так тихо, что услышала лишь Лизавета.

Голос модистки потонул в перешептываниях: благодаря Софье девицы и маменьки получили тему для сплетен на вечер вперед. Не каждый день услышишь, как благородная девушка позволяет себе повысить голос на собственную мать, да еще и публично.

– Прошу прощения за сей прискорбный инцидент.

Удивленная Лизавета перевела взгляд на Румянцеву, с чьих губ сорвались эти извинения.

– Почему вы извиняетесь? Ведь это не ваша вина.

Румянцева промолчала. Лизавета уже решила, что та не ответит, но модистка повернула голову, поглядела на то место, где совсем недавно стояла скандальная барышня, и тяжело уронила:

– Отчасти, может быть, и моя.

Некрасивая сцена в салоне не выходила из головы у Лизаветы остаток дня. Она размышляла о случившемся по пути домой и когда поднималась в свою комнату. Сняв капор и небрежно отбросив перчатки на край кровати, Лизавета упала на мягкую перину и уставилась в потолок, прислушиваясь к себе. Внутри бурлило раздражение.

«Зачем было устраивать сцену в таком месте? Выносить сор из избы. Это… неприлично. Да еще и по такому поводу».

Каждой девушке, равно как и каждому молодому человеку, родители указывали, как жить. Возмущаться из-за подобного было сродни задаваться вопросом, почему небо голубое: глупо и по-детски. Кричать в салоне тоже казалось детской выходкой, простительной лишь до определенного возраста. Не удивительно, что господарыня Смирнова не сдержалась, отвесила дочери пощечину – такое унижение для них обеих! А началось-то, поди, из-за ерунды: девице не понравился совет матери по поводу платья, фасона или чего-то еще.

– Сударыня, неужели вам нездоровится?

Увлеченная своими мыслями, Лизавета и не заметила, как открылась дверь. Настасья, верно, долго стучала, раз решилась заглянуть внутрь без разрешения. Несмотря на то что они росли вместе, обычно служанка себе такого не позволяла.

– Нет, – медленно, будто бы сонно покачала головой Лизавета, приподнимаясь на локтях, чтобы видеть верную горничную и столь же преданную подругу. – Устала маленько.

– Немудрено-с! – Поняв по поведению Лизаветы, что той приятны ее общество и беседа, Настасья шагнула в комнату и аккуратно притворила за собой дверь. – Вас, почитай, весь день не было.

– Мы с сестрами Соловьевыми несколько увлеклись, – Лизавета лукаво улыбнулась.

– И чем же? – послушно подыграла ей служанка.

Ей одной Лизавета могла рассказать обо всем, не боясь осуждения и пересудов. Она и рассказала – о скандале в салоне, о странных словах модистки и о том, что никак не может выкинуть случившееся из головы. Настасья внимательно слушала, кивала, в нужных местах удивленно качала головой.

– Надо же, – проговорила задумчиво, когда Лизавета кончила. – Я, конечно, слышала, что младшая Смирнова страдает от нервов…

– Неужели? – Лизавета, уже давно севшая на кровати, вскинула брови.

– Да. Уж простите, сударыня, я сама сплетни не жалую, а все ж с прислугой из прочих домов знаюсь и молчать их заставить не могу. Вот и долетают иногда разговоры всякие…

– И что ж говорят?

– Я уж всего не знаю, да неладно там что-то у Смирновых. Говорят, отец младшей партию удачную нашел, вроде бы и о помолвке сговорились, а она – ни в какую. Услышала новость и слегла с головными болями, все причитает: да как же так, я незнамо за кого пойду. А там не незнамо кто – младший Быстров, из тех самых! Все с нее в ужасе, никто ничего поделать не может…

Невольно подумалось о себе. Лизавета всегда знала, что ей предстоит выйти замуж за какого-нибудь купеческого сына, и что пару будет выбирать отец. Он твердил об этом с самого детства – еще умиляясь, как маленькая Лизавета играет в куклы, отец гладил ее по волосам и приговаривал: «Вот годков эдак десять пройдет – и с детишками своими так будешь играться. А муж твой вас холить и лелеять будет, уж я позабочусь, будете как у Бога-Отца за пазухой». Неудивительно, что всю жизнь это казалось чем-то самим собой разумеющимся: выйти замуж за того, кого выберет и одобрит отец. Разве что в романах и сказках было совсем иначе…

– С вами точно все в порядке? – Лизавета обратила взор на Настасью и увидела, что та обеспокоенно хмурится. – Вы как пришли, все будто в облаках витаете. Али влюбились?

– Глупости говоришь, – Лизавета лишь отмахнулась.

Про любовь она только читала, а в жизни ни разу не сталкивалась. Отец, правда, говорил, что маму больше жизни любил, – но что ж тогда второй раз женился, когда Лизавете и года еще не исполнилось?

– Может, и глупости. Вам, сударыня, виднее будет, – Настасья пожала плечами, ничуть не обидевшись, а Лизавета все равно устыдилась:

– Нет, не виднее. Прости, я просто не хочу об этом говорить.

Она устало вздохнула.

– Помоги мне переодеться. Время ужина уже близко.

– Как скажете, сударыня. – Настасья и сама, казалось, была рада сменить тему и взяться за дело. – Как вам волосы к вечеру уложить, помудренее?

– Нет, зачем же. Достаточно поправить слегка, а то растрепались.

Настасья с готовностью кивнула и потянулась за расческой. Лизавета опустилась на мягкий пуфик перед зеркалом и разрешила себе прикрыть глаза.

* * *

Будь ее воля, она сидела бы с закрытыми глазами и за ужином – все равно при свечах было видно не так уж много. Мачеха в сторону Лизаветы не смотрела, взгляд ее рассеянно скользил по столовой: то к окну, то к камину, то обратно к тарелке. Лизавета ковырялась в своей с откровенной скукой. Думалось о том, как много таких безликих вечеров ждут ее впереди, и изменится ли хоть что-то после маячившего впереди замужества.