Kitobni o'qish: «Дурная кровь»

Shrift:

Глава 1
Дурная

– Дурна-а-а-а девка, – предупреждала беззубая старуха, принявшая его на ночлег.

Не бесплатно, конечно. Бабка не преминула взять втридорога за постой. А куда ещё пойти по беззвёздной темноте да в метель? Потому Верд не стал спорить. Сдержался, хоть и мог бы переломить жадную каргу надвое, заплатил и молча лёг спать, не спросив про ужин.

Наутро метель не утихла, напротив, принялась завывать свирепее, точно в снегу прятался голодный зверь, впивающийся когтями в бревенчатые стены, царапающийся, просящийся в тепло. Никто не впустил бы его: диким тварям не место среди людей.

Пережидать, как и раскошеливаться на ещё одну ночь, Верду не хотелось. Достанет и того, что подбитый мехом плащ высох и прогрелся у печи. Для вечного путника это ли не благость? Унять бы урчащий голодный живот – вовсе счастье.

Пока щербатая грымза сплёвывала шелуху семечек в пригоршню, а свежие сплетни в уши неблагодарного слушателя, мужчина побренчал крышками многочисленных котелков в кухне. К величайшему разочарованию, ни в одном из них не обнаружилось ароматного томлёного мяса. Да и с чего бы? В эдакой глуши его небось только по праздникам и видят, да и то в окно на соседском столе.

– Не обес-с-с-судь, милай! – Старуха поудобнее умостилась задом на плотно закрытом и завешенном тряпицей сундуке. – Ты за ночлег платил, об угощении речи не вели. Оголодал – будь добр, ещё монету выложи.

– Перебьюсь. – Гость равнодушно скрестил руки на груди и опёрся плечом о дверной косяк.

Кто другой не рискнул бы ссориться с таким, как он. Немного нужно зоркости, чтобы приметить осанку, какой не встретишь у согбенного вечным огородничеством селянина, выступающие жилы, рисующие на предплечьях узор, схожий с танцем струек крови на лезвии ножа, да и цепкий, колючий взгляд заставлял неуютно поёжиться. Но бабка считала, что пожила уже достаточно, а потому не робела ни перед наёмником, ни перед его ухмылкой, разделённой надвое уродливым шрамом. Она самозабвенно делилась мудростью и думать не думала, что слова стоило бы взвешивать, прежде чем произносить.

– Дурная, – повторила она, – девка того… видно, умом тронулась. Ну и немудрено: с раннего детства одна. Небось родилась четвёртой, так её из дому и погнали, чтобы счастье не отнимала. Живёт особняком, ни с кем близко не знается. Вон прошлой весной сходил к ней сынок кузнеца. Известно, за чем пошёл: девка-то в летах, незамужняя. Ну паренёк и понёс ей кубышку мёда в подкуп. Так она ту кубышку бедняге на темечко вывернула, опосля едва сняли!

– Легко отделался. – Верд крепко завязал тесёмки плаща под горлом, по привычке проверил, чтоб свободно ходил в ножнах меч, и, прищурившись, спросил: – В какой стороне живёт? Девка эта ваша.

– А тебе к чему, добрый молодец? Дело какое али просто так любопытствуешь?

Старуха спрашивала для вида: и без того всё уразумела. С вечера она не раз выглядывала из-за занавесочки у лежака и рассматривала путника. Углядела, что на деле мужчина куда моложе, чем кажется, но шрамы да нелёгкая доля добавили серебра в волосы, заставили хмуриться и зло, подозрительно озираться. Не остались без внимания и треугольные метки на тыльных сторонах ладоней, хоть гость и снял с них повязки тогда только, когда хозяйка засопела. Однако ж старость лишает крепкого сна. Проснувшись и сходив до задка в крайний раз, бабка застала, как тускло светятся чёрные линии.

Охотник.

Ясно, зачем дурная девка такому, как он. А им, деревенским, колдунья самим пригодится.

На этот раз Верд не стал терпеливо ждать, пока старуха наговорится. Со вчера он многажды спрашивал, где искать дурную, и всякий раз вместо ответа получал истории о тяжёлой беременности жены старосты, жалобы на жестокую раннюю зиму или заунывные песни.

Размашистым шагом он пересёк комнатушку, приподнял визжащую бабку одной рукой и откинул крышку сундука второй. Внутри ожидаемо обнаружились припрятанные намедни запасы, которые пришлым не полагались.

– Чаго удумал?! Наглец! Вор! Убивец!

Охотник поудобнее перехватил скандалистку, чтобы та кулаками доставала ему разве что до зада, и вознаградил себя за выдержку найденным ржаным хлебом и крынкой простокваши.

После грабежа старуха если бы и указала дорогу, то разве что к такой-то матери. Потому Верд спешно позавтракал под ругательные трели и ушёл. Главное он вызнал: колдунья в деревне действительно есть. Теперь он легко её отыщет.

Ох, как же охотник ошибался! Метки, что привели его в селение, светились и жгли почти постоянно, больше мешая, чем помогая. За день довелось обойти все стоящие поодаль от остальных дома, но без толку. Проклятая девка как сквозь землю провалилась!

А вьюга не затихала. Стоило и без того едва заметному солнцу скрыться, она словно взвыла от одиночества. Снег слепил, заползал за шиворот, пробирался в рукавицы. Тяжёлые сапоги проваливались в наметённые барханы, мужчина увязал по самые колени и с каждым разом всё с большим трудом выбирался.

Метель стонала и пела, убаюкивала. Ей не хотелось проводить очередную ночь в тоскливом отчаянии. Она мечтала о тепле живого тела, она страдала, что некого обнять и укутать, сжать крепко-крепко, пробираясь под плащ, куртку и плотную рубаху к самому сердцу. Она гладила раскрасневшиеся щёки путника, заглядывала в колючие глаза, запускала пальцы в волосы, словно припорошенные пеплом…

Но мужчина упрямо шёл вперёд. Силы его почти иссякли. Так уж нужна ему та колдунья? Вон сколько клиентов предлагали немалые деньги за охрану или сопровождение товара. А уж сколько сулили за тихое убийство – и вспомнить приятно! Ценят ещё мастерство…

Но охотник отказывался. Потому что за девку можно получить намного, намного больше. Если, конечно, знать, кому сбыть товар. Верд знал. Поэтому шёл, споря с непогодой и собственными продрогшими членами.

Позади мерцали огоньки удаляющейся деревни. Точно светлячки на болоте, обманом зазывающие в трясину. Ох, как же заманчиво развернуться и постучать в одно из окошек! Да хоть бы и в окошко беззубой карги! Она, конечно, затребует последние монеты, что остались в кошеле, но зато у неё жарко натоплено и небось ещё не убрано тяжёлое кусачее одеяло.

Но Верд не оборачивался. Он шёл вперёд. Туда, где нереально, сказочно подрагивала жёлтая точка. Поди догадайся, не голодный ли хищник наблюдает с кромки леса. А может, и вовсе ничего нет: так, игра усталой головы, отражение огней деревни. Но если есть хоть один малюсенький шанс, охотник не отступится. Потому что охотники не умеют отступать.

Когда Верд добрёл до маленького покосившегося домика и стукнул в дверь, он понимал, что обратный путь к селению закончится где-нибудь в сугробе. А ещё он понимал, что, если пришёл правильно и откроет ему та самая одинокая колдунья, она нипочём не впустит рослого, изуродованного шрамами и сурового мужика внутрь.

– Батюшки! Вы, господин, никак, решили снеговиком заделаться?!

Девка отворила сразу, не спросив, кто и зачем, не прикрыв бесстыдно распущенный ворот платья и не собрав гуляющих на ветру и абсолютно белых как снег волос. Смелая. Или правда дурная?

– Ты, что ли, колдунья? – начал Верд злее, чем полагалось. Объясняйся тут ещё, просись, доказывай, что не худой человек, ври.

– Вы заходите, господин, заходите! Подумать страшно, что вы себе отморозить успели в эдакую непогодь!

И втащила его внутрь.

Охотник не стал противиться. С наслаждением вытряхнул снег из всех мест, куда его, по идее, и занести не должно было, скинул и пристроил под лавкой у печи сапоги, развесил плащ и расстегнул куртку.

– Не боишься?

Усевшись, вытянул ноги, впервые за долгие недели позволив себе по-настоящему расслабиться. Он нашёл её. Нашёл! Тех, кто обладает даром, ни с кем не спутать, и метки не нужны! Тонкая, бледная, почти прозрачная, растрёпанная и лёгкая, как снежинка. Таких не встретишь среди простых людей.

Девка отняла у Верда рукавицы, чтобы подцепить горячий чугунок, перенесла его на стол, всё ж таки ошпарившись по пути, и затрясла пригоршней.

– Чего бояться прикажете?

Охотник хрустнул шеей, размял плечи, едва не застонав от удовольствия.

– Меня, к примеру. Ну как убийца к тебе пожаловал? Вор, душегуб? – постарался Верд вспомнить все нелестные слова, которыми одарила его давешняя старуха.

Хозяюшка звонко рассмеялась, проскакала, как воробышек какой, едва касаясь половиц босыми ступнями, и плюхнулась рядом, без малейшего страха заглядывая чужаку в глаза. Дурашливо протянула ручку:

– Я Талла. А вы, дяденька, душегуб?

Верд ошалело пожал ладошку, утонувшую в его смуглой лапе. «Дяденька»! Намного ли он старше наивной девчушки, покамест не успевшей обжечься о жизнь? На пять лет? Десять? Зато поседел и нажил шрамов как на коже, так и на душе. Вот тебе и «дяденька»…

– Верд. Хотя и душегуб тоже. Временами. Но не сегодня.

– Вот и чудненько. Вечерять будем?

Не таясь, она выложила всю снедь, какая нашлась. Пока Талла ловко орудовала ложкой, раскладывая горячую, только из печи, кашу и разливая ароматный кисель, Верд поглаживал навершие меча. Что мешает тюкнуть колдунью чуть ниже затылка, подхватить обмякшее невесомое тельце, перекинуть через плечо – и поминай как звали. Ни спрашивать не придётся, ни уговаривать. Знай себе вези по дороге, примотав к седлу, да еду изредка впихивай сквозь плотно сжатые зубы, чтобы вконец не отощала. Охотнику не впервой, так чего церемониться?

Талла придвинула тарелку и вложила в задумчиво расслабленные пальцы грубо стёсанную деревянную поварешку. Мужчина недоумённо уставился на неё, поднял её к глазам, точно забыл, как держать, целиком закрыл половником суетящуюся фигурку.

– Дура ты, – сообщил он колдунье.

Та невольно среагировала и тут же смутилась:

– Сам дурак! Ой, дяденька, вы чего обзываетесь?

– Какой я тебе дяденька! – вспылил Верд, плюхнув поварёшку на горку кушанья. – Явился к ночи незнакомый страшный мужик, в избу ввалился, а ты его потчевать вздумала? Ну как злодей какой?

Талла отхлебнула из своей кружки, подержала кисель во рту, с усилием проглотила.

– Но вы же сказали, что не душегуб, – искренне удивилась она.

– Я мог соврать!

– А врать, – дурная подняла кверху бледный палец, – нехорошо!

Ну чисто дитё малое! Помнится, бабка говорила, что колдунье замуж пора. Какое замуж, когда девка-дура перед самым носом опасности не разглядит? Как до своих-то лет с таким норовом дожила, и то непонятно!

– Да и что бы, интересно, я сделала, окажись вы худым человеком? В сугроб бы сиганула? Закричала? Неужто я такая глупая, что надеялась бы на защиту этих вот стен? – Дурная колупнула ногтем брёвнышко, и от того сразу отстала щепка. – И двери не лучше, – прыснула, как с хорошей шутки.

Верду ничего не стоило огреть её рукоятью меча, вернуться в деревню за лошадью да отправиться в путь. Такую доверчивую дурочку несложно доставить до места. Это не царапучая тяжеловесная тётка, которую он продавал в прошлый раз. Талла не попытается сбежать на привале, не станет упрямиться, отказываться от пищи и кусаться. Рыдать разве что начнёт. Но Верда давно уже не проймёшь горькими слезами.

Но то утром. Сейчас, как бы ни хотелось поставить девке ум на место доброй оплеухой, буянить не дело. Он отдохнёт да отоспится, а там видно будет. В конце концов, колдунья может поехать и добровольно.

Мужчина долго тщательно пережёвывал кашу, всматриваясь в затухающие угли в печи. Натопила хозяйка знатно: его уже сладко разморило, а трещавшие от мороза кости в кои-то веки перестали болеть. Необычайная благость напала на Верда. Она, и только она заставила его рискнуть:

– Давно ты живёшь здесь, Талла?

Она поправила соскользнувший плащ, чтобы скорее просох, надела на рога ухвата рукавицы путника и аккуратно пристроила к печному боку, чтобы не задымились.

– Давненько. Почитай, сколько себя помню. Мне эта деревня – дом родной, здесь выросла, здесь, видно, и помру.

Охотник засучил рукава, обнажая исчёрканные рубцами предплечья. Снять бы ещё плотные повязки с ладоней, дать подышать жгучим меткам, но рано. Напугается ещё колдунья, не станет вести разговоров.

– И что же, нравится?

– А как иначе? Меня здесь приняли, не погнали. Иногда помочь зовут, ежели у кого недуг или корова околеть грозится. За просто так кормят-поят…

За просто так? Вот же доверчивая девица! В городах за колдовство такую цену ломят, что не всякому по карману! Немудрено: кто ж станет рисковать шкурой за просто так? А эта небось всё селение на себе везёт да уверена, что это её приютили, а не выжимают почём зря!

– И никогда мир повидать не хотела? Платьев цветных поносить, дорогого сыру, заморских сладостей поесть? – котом замурлыкал Верд.

Глаза колдуньи засветились безоблачным зимним небом:

– Сладости… сладости – да. Мне позапрошлой весной проезжий купец подарил коробочку. Тесто тонкое-тонкое, слоёв – не пересчитать. Мёдом пахнет, пряно… Я, правда, совсем немного попробовала. Надо же детишек угостить. А их набежало – тьма! Ну и растащили всё, пока я лошадь того купца лечила.

– Подарил, значит? Не заплатил за то, что ты клячу его, чуть не околевшую, с того света вытащила, а подарил?

Талла кивнула, не понимая, почему гость криво, жестоко ухмыляется.

– Дура ты всё-таки. И это я не обзываюсь, а сообщаю тебе новость. Собирай-ка вещи, колдунья. Нечего здесь делать. Думаешь, сильно тебя любят местные? Помогают без повода? А знаешь ли, в каком достатке живут такие, как ты? Те, кто лечит не запойных пьяниц, перебравших накануне, а торговцев, городничих, дворян? Разумеешь, как могут устроиться? Собирай пожитки. Тебя не похищать, тебя спасать от этих пиявок надо.

Верд не врал. Он вообще не слишком любил врать. Просто Талла пока не заслужила всей правды. Колдуньи действительно жили в достатке. По крайней мере, те из них, что не попадались шавкам короля. Когда магия становится вне закона, любые её крохи ценятся куда дороже золота. А охотник знал, с кем поторговаться.

Талла растерянно прижала к груди кружку с киселём:

– Куда? Разве меня ждут где?

– До ближайшего города доведу, а там посмотрим, – уклончиво ответил охотник.

– Как же я деревню брошу, дяденька? Тут дом родной, тут меня любят. Как оставить всё? – Она обвела рукой скудное убранство.

– Показать? – недобро понизил голос Верд, снова находя пальцами крестовину меча. Не стоило заводить речь с вечера. Теперь девка точно перепугается и даст дёру. А ехать в ночь да по метели никак нельзя, тем паче с бездыханной колдуньей, которая, не ровен час, околеет по пути.

Но тут в окно замолотили. Показалось, ветер кинул горсть снега, но нет. К грохоту прибавились крики:

– Талла! Талла, золотко!

Колдунья подскочила, метнулась распахнуть двери.

– Староста!

– Доченька, милая, выручай! – Мужик, не теряя времени, плюхнулся на колени. Густую чёрную бороду и огромные плечи запорошил снег, делая его похожим на одного из юродивых, что профессионально выпрашивают монетки близ монастырей и храмов. – Дана рожать вздумала! Не в срок, в пургу! За лекарем в соседнее село, как хошь, не успеть! Спасай, милая! На тебя одна надежда!

Колдунья схватила душегрею, набросила на хрупкие плечи прямо так, поверх лёгкого платья, и рванула на улицу. Староста сразу успокоился, подхватился.

– Стой! – Верд успел удержать девку за подол, когда та уже выскочила за порог, и втянул обратно. – Босой собралась?

Эдак впервые, чтобы товар так страстно желал себя угробить, прежде чем охотник доставит его к заказчику.

– Ой, и правда! – заливисто рассмеялась девка, впрыгнула в валенки и припустила уже так, что проситель едва за ней поспевал.

– Дурная, – процедил охотник сквозь зубы, натянул обувку и выскочил следом, завязывая плащ уже на ходу.

* * *

Роженица вопила так, точно лез из неё не младенец, а по меньшей мере медведь. Верд, конечно, слыхал, что дело это неприятное, но всяко не больнее, чем схватиться с дюжинным отрядом и выжить, а потом три месяца едва двигаться. Наверное.

Не к добру мужчинам подглядывать за таинством рождения новой жизни, но женщину схватило внезапно, баню натопить только бросились, так что, кроме как за стенку, Верду и старосте деться оказалось некуда.

– Чего припёрся? Звал тебя кто? Пшёл прочь! – попытался будущий отец замахнуться на незнакомца, когда тот только вошёл, но Верд так тяжело зыркнул, что староста не решился перечить. – А то и оставайся, всяко человек с мечом пригодится злых духов отгонять…

– Воды горячей! – Талла выглядывала из комнаты, повисая на двери, и тут же снова пряталась внутри, как вдёрнутая за волосы. – Тряпок чистых! И нож, да прокалите над огнём!

Верд не хотел смотреть, но всё одно увидел женщину, катающуюся по смятой кровати, потную, зарёванную. И колдунью. Не наивную глупую девчонку, что впустила в дом незнакомца, а настоящую магичку, уверенную, сильную, с прямой спиной и лёгкими, но крепкими ладонями. Она прижимала их ко лбу женщины, окутывала её лицо голубоватым сиянием, и крики той ненадолго стихали.

Староста ругался, меряя избу шагами:

– Баба нерадивая! Ну куда, куда, в метель-то рожать?! Ух, ничего им не доверить!

А Верд стоял у окна, с трудом сдерживаясь, чтобы не наподдать коленом безвинному перепуганному мужику. Знамо дело, над первенцем все трясутся. Это тебе не четвёртое нежеланное дитя, которое иной раз и вовсе могут притопить, коли живым на свет появилось.

За окном выла метель. Тягуче, с переливами, с рычанием. Так, как не должна завывать природа. Недобрый знак. Недобрые роды. Раньше срока, при мужиках, без лекаря и повитухи. Плохо. Очень плохо. Мужчина не убирал ладони с меча, и тот словно знал, что скоро пригодится, едва чутно подрагивал.

Запыхавшиеся тётки, мамки или няньки – того Верд не ведал – без толку носились туда-сюда, только выстуживая избу. Верещали, причитали и молились Трём Богам, покровителям смертных. Да бесполезно: буран не утихал, а баба всё никак не могла разродиться.

– Как без баньки-то? Дрова, точно Богиня с Котлом на них плюнула, сырые! Нипочём не занимаются! – Рябая тётка уселась на пол, раскачиваясь из стороны в сторону, поймала штанину старосты и запричитала, размазывая сопли по красному лицу: – Как же без баньки?!

Верд на всякий случай отодвинулся подальше: того и гляди начнёт ещё и за него хвататься, запачкает, порвёт одёжу.

Староста тоже не горел желанием утешать плакальщицу. Самого б кто успокоил. Он вырвал ногу.

– Да не вопи ты! Одно слово: бабы. Что жена, что тёща! Талла пришла, сейчас всё поправит.

Верд удивлённо приподнял брови, но промолчал: колдунья колдуньей, но, когда жена на сносях, мог бы и озаботиться заранее сухими дровами, а то и повитуху зазвать погостить. Видно же, что первенец поздний: мужик уже старостой заделался, а всё наследником не обзавёлся.

– Да как так-то? Всё на колдунью? Управится ли? А ежели оглоеды поналетят? Как отгонять, кому молиться, ежели не по чести таинство учинили?

– Уймись, дура! – Староста с усилием за грудки приподнял тёщу и усадил на лавку. – Всё Талла поправит, всё сделает. На то колдунью и держим!

А вот охотник подобной уверенностью похвастаться не мог: он уже сообразил, что отсыреть в бане дрова никак не могли, да и печь неспроста начала чадить чёрным вонючим дымом. Злые духи-оглоеды не любят тепла, а вот свежей кровью полакомиться – это да. Они летят к роженицам, как бабочки к костру, да только не сгорают в пламени, а отщипывают человеческое тепло по кусочку. Особливо приятно им лакомиться горячей младенческой плотью, едва показавшейся из материнской утробы. Для того и топят жарко баню, для того разводят огонь и ходят вокруг с обнажённым клинком: отпугивают лиходеев.

Только старосте до того дела не было: он привёл в дом колдунью и боле утруждаться не собирался.

– Нож над огнём прокали, – напомнил Верд, будто бы его дело вовсе не касалось. – Да дров в печь добавь.

– А ты что это раскомандовался?!

Благо тёща и вторая баба, видно мать мужика, оказались посметливее: подхватились и бросились исполнять приказ. Только всё больше мешали друг дружке, сталкиваясь рыхлыми задами и переругиваясь, чем помогали. А нерадивый папашка нашёл развлечение: подлетел к незнакомцу, привстал на цыпочки, чтобы пихнуть его грязным пальцем в грудь:

– Чего раскомандовался, спрашиваю? Кто таков, чьих будешь, чтобы рот разевать в моём доме? Тебя звал кто разве? Ну? Отвечай!

Верд зевнул и быстрым движением выкрутил старосте руку. Да так сильно, что густой чёрной бороды аккурат достало подмести пол.

– Жена, говорю, у тебя рожает. Иди подмогни, а не дурью майся.

Охотник не отказал себе в удовольствии поторопить мужика пинком. Тот, низко склонившись, добежал до противоположной стены, чудом не пробив её дубовым лбом, и только сильнее разозлился:

– Ты на меня руку поднять посмел?! Да я тебя!.. Да я…

Он сложил кулаки и неумело поводил ими в воздухе, навроде как угрожая.

– Печь, – напомнил Верд, не двигаясь с места. – Потухнет – худо придётся.

– Я тебе сейчас покажу худо, морда резаная!

Верд отшагнул в сторону, и на этот раз староста, взяв хороший разгон, всё ж таки долбанулся об стену и, рассвирепев, бросился на пришельца. Снова промахнулся и сшиб с ног мамку, а та, заверещав, утянула в кучу-малу и тёщу.

– Печь растопите, дурни! – повысил голос охотник, но кто ж его услышит за руганью и воплями. – Оглоеды налетят – сожрут всех!

Бесполезно. Верд плюнул прямо на пол и настежь распахнул дверь в комнату роженицы.

– Куда?! – взвыли вслед мамки, вдруг вспомнившие, что впускать мужей на таинство строго-настрого запрещено богами, но чихать он хотел на их слова. Сами наложили – сами пускай и разгребают. А подставляться за бесплатно он не намерен. Ушёл бы один, не задумавшись, но не бросить же колдунью: от её тощего тельца оглоеды и косточек не оставят, а у Верда на Таллу имелись совсем другие планы.

Вспотевшая, утирающаяся рукавом, в сползшем с одного плеча платье, она суетилась у кровати роженицы, щупая, заглядывая, куда не следует, нашёптывая ласково:

– Потерпи, Данушка! Ты сумеешь, милая! Давай, вдохни поглубже и ещё разок напрягись! – Она подняла на Верда чистые голубые глаза: – А ты здесь чего? Мужам нельзя…

Муж, которому нельзя, мотнул головой, точно отгоняя доставучего слепня, и молча стиснул запястье девушки. Потянул.

– Куда? – заупрямилась та, упираясь пятками и отклоняясь назад. – Да что с тобой?! Дана!

Охотник зло бросил, не оборачиваясь:

– Подохнет твоя Дана. Как и вся их семейка. Оглоеды летят.

– Как оглоеды? – ахнула колдунья, только сейчас сообразив, как озябла. – А печь как же? Надо дров добавить…

– Нету больше дров. Опоздали. Дерево не загорится, пока они не получат своего. Мы уходим, а эти как хотят. Ай! Дура, что делаешь?!

Отскочив, как дикая кошка, Талла почмокала губами, словно пыталась распробовать укушенную только что руку.

– Я остаюсь. Подойдёшь – вцеплюсь ещё куда-нибудь, где больнее. Неужто предлагаешь роженицу бросить?

Верд задрал рукав. Два полукруглых следа от зубов перечёркивали старые боевые метки.

– Дурная девка!

Нет уж, дудки! Некогда церемониться: через плечо упрямицу – и во двор! Кусаться удумала, гляньте на неё!

– Сказала, не пойду! – Девчонка единым прыжком перескочила полкомнаты, задрав юбку, взобралась с ногами в изголовье кровати и умостила голову Даны на коленях, погладила её волосы, утешая.

Верд не раз видел, как колдуют обладающие даром. Так свежий ветер обдувает горячий лоб в жаркий полдень, когда идёшь, увешанный доспехом, и уже ненавидишь палящее светило в небе.

Талла коснулась алых щёк роженицы, и невидимая сила проявилась, засияла сквозь её кожу, потекла ручьями по жилам, вытягивая, выпивая боль из тела женщины. Руки светились, как бледные голубоватые звёзды. Морщины на лбу Даны разгладились, мука перестала кривить лицо. Женщина задышала ровно, правильно, как наверняка учили. А Талла сидела, прикрыв свои голубые очи полупрозрачными веками, и знать не знала, что творилось вокруг.

А творилось худое.

Ещё недавно раскалённая печь перестала греть. Напуганные тётки успели выстудить избу или что похуже?

Метель взвыла протяжно, жалобно. Словно и она испугалась того, что пришло поживиться молодым мясом. По стенам заскребло, заскрежетало, зацарапалось… Оглоеды!

Верд ещё мог бы удрать в одиночку. Переждал бы у ближайших соседей, а то и вернулся бы к опустевшему жилищу колдуньи. Но он был из тех, кто не выпускает товар из рук и не бросает дело на середине. Поэтому охотник выхватил меч.

Пока он, стараясь не дышать и не двигаться, прислушивался, нутром угадывая, откуда явится враг, Талла приоткрыла и скосила один хитрый глаз. Тихонько облегчённо выдохнула: нечистая сила боится доброй стали не меньше, чем святого огня. Авось с таким защитником до утра никто живота не лишится.

Они налетели разом с четырёх сторон.

Размером с летучих лисиц, да только куда более зубастые и голодные. Стены не стали преградой для бесплотных духов: лишь жар сдерживал их, но теперь, поборов его, монстры готовились пировать.

Верд отогнал их круговым росчерком меча, придвинулся к постели и замер, следя за копошащимися в неосвещённых углах тенями.

Оглоеды взмахнули крыльями, разом, как одно неживое, разделённое на части существо, нападая с нескольких сторон, метя в беззащитное горло. Но воину ни к чему озираться, рассматривать каждого врага. Он хребтом знает, когда заходят со спины. Охотник припал на корточки в последнюю секунду, кончиком меча вспарывая чёрное брюхо самого нерасторопного оглоеда. Тот завизжал и заметался. Из брюха дымными лентами свисали призрачные внутренности, бледнея и рассеиваясь от каждого движения. Остальные вторили: смерть одного – боль для всей стаи.

– Мамочка! – заметалась роженица. – Мамочка!

Окликнутая забарабанила кулаками в дверь: впустите! Да Верд метнулся раньше, загораживая проход, подпирая плечом. Сунется кто – живым не уйдёт. Оглоеды вечно голодны и не чают тот голод утолить.

– Терпи, Данушка! Скоро, скоро закончится всё! Верд!!!

Едва успев обернуться, охотник рубанул сверху вниз, рассекая надвое зависшего у кровати нечистого.

– Бабы, – презрительно бросил охотник, поджимая губы: всё ж блестящие восторгом глаза юной колдуньи тешили давно очерствевшее самолюбие.

Он провернул клинок, ловя отражение затухающей лучины, направил солнечного зайчика в скопище хищников, разгоняя их, разделяя на части большое, целое и зубастое.

Понятливая Талла добавила ещё лучинку, вторую, третью – сколько нашлось. Лишь бы не потух живительный огонь! Лишь бы Бог с Ножом не отвернулся, уберёг!

Бог с Ножом, понятно, являться не собирался. И брат его, Бог с Ключом, и сестрица с Котлом – никому дела не было до измученной Даны, до противной божествам девки с даром. И уж точно не собирались они выручать охотника без чести и совести. Пришлось Верду самому становиться защитником. Не с ножом, так с мечом. Чем хуже-то?

Взмах – и раненый оглоед падает на пол, чтобы рассыпаться золою.

Удар – и стонет, мечется роженица, визжит не хуже нечистика.

Свист – и Талла утешает, шепчет, подбадривает. И уже кажется, что не Дану, а Верда. Утирает холодный пот, касается губами лохматой головы. А по голубым сияющим нитям, что тоньше паутины, утекает из тела усталость.

– Ма-а-а-а-а-а-ама!

Верд провернулся на каблуке, сияющим кругом ударов отпугивая злодеев, а вопль женщины двоился, разделялся и продолжался. И в вопле слышна новая жизнь: молодая, горячая, требовательная!

Удар удивил и самого воина. Уж насколько он умел сражаться, насколько знал, когда сделать вдох, когда сигануть в сторону, когда прогнуться… Но меч, точно ведомый чужой рукой, показался вдруг втрое легче лёгкого. Верд размахнулся, стиснул двумя руками рукоять и сделал страшное: расстался с оружием, бросил его, как палку какую, в тёмное облако, из которого шелестели крылья голодных духов.

Поймав отблески лучин, отражая голубоватое сияние ладоней колдуньи, меч распорол тучу в самой середине, точно упрямый солнечный луч. Талла торопливо свесилась с кровати, подобрала клинок, пока напуганные оглоеды не опомнились, и резанула пуповину.

Всё, родилась новая жизнь. Злыдни остались ни с чем, разлетелись голодными, а Дана, рыдая от боли и счастья, тянула руки – обнять новорождённую дочь.

* * *

– Как… девка? – Староста так и сел.

Верд молча вытирал с меча чёрные подтёки, не слишком глядя по сторонам, но всё одно приметил, как бородач начал ощупывать пол возле зада, точно что-то пытаясь отыскать.

Отмывая окровавленные рукава в заледеневшей вблизи нечисти воде, Талла улыбалась:

– Так – дочка. Дана пока её кормит, а после можно и обнять чадушко.

Толстые грязные пальцы стиснули топорище, обнаруженное под лавкой.

– Как – дочка? – тупо переспросил староста. – Первенец! Сын должен быть! Как иначе? Иначе боги не завещали!

Колдунья отжала порозовевший рукав, задумчиво расправила: как домой в мокром-то идти? Дадут какое платье переодеться?

– Мало ли чего там у других. Ты не серчай, староста! Тяжёлые роды были, сложные. Дана чудесное дитя привела в мир, так есть ли разница, благословили его боги али нет? Теперь хоть четверых, хоть целый выводок рожайте! К чему вам счастье Троих, коли своего в достатке?

Топор перекочевал к старосте на колени. Давно ли так лежала на коленях у колдуньи голова его супруги?

– Четвёртого?! – взвыл мужик, сильнее сжимая орудие. – К чему нам благословение Троих, спрашиваешь? А не ты ли, девка дурная, его у нас отобрала, а?! – Он тяжело, опираясь на скамью, поднялся, закинул топор на плечо – так, чтобы сподручнее его опустить на темечко виноватых. – Подменила мне сына, гадина? Ты, точно ты!

Тёща со свекровью, до того обмывающие Дану с дитём, в ужасе прижались к стеночке: ну как ещё на них кинется?

– Сынок, ты бы не серчал… – неуверенно начала мать. – Талла подсобила, чем смогла. Чать, не повитуха…

Но замолчала, когда лезвие глянуло в сторону её макушки. Тёща та и вовсе не решилась перечить: она с топором знакома не понаслышке, так что под горячую руку не лезла, дабы потом не улепётывать по сугробам.

– Подсобила?! Подсобила она?! Дурная кровь у гадины, дурная! Прокляла наш род, плюнула Богине в Котёл! Привела в мой дом абы кого, мужика… мужика! Мужика к роженице впустила! Прокляла-а-а-а-а!

Он бросился на девчонку, как тот изголодавшийся нечистик. Вращая зенками, брызгая слюной… Прибьёт! С ходу прибьёт!

Верд, казалось бы не замечавший обозлившегося папаши, выставил вперёд ступню, и мужик споткнулся, растянулся, выронив оружие. Оно аккурат скользнуло к ногам Таллы, а та, не будь дура, подхватила юбки, перепрыгнула, оттолкнувшись от зада старосты, – и к входу.

– Объявишься – убью! – Мужик вдарил кулаком по крепким доскам пола.