Kitobni o'qish: «Домби и сын», sahifa 51

Глава XLVII
Громовой ударъ

Время не укоротило барьера между м-ромъ Домби и его женой. Утѣшитель скорбящихъ и укротитель гнѣвныхъ, благодѣтельное время нисколько не помогало этой четѣ, связанной не розовою цѣпью, a желѣзными кандалами, натиравшими до крови и костей ихъ крѣпкія руки, стремившіяся съ каждымъ днемъ высвободиться отъ насильственнаго ига и разойтись въ противоположныя стороны. Разнородная ихъ гордость, обращенная на разные предметы, была однакожъ совершенно равна въ степени своей упругости и силы, и отъ ихъ кремнистаго столкновенія мгновенно вспыхивалъ между ними огонь, который горѣлъ или тлѣлся, смотря по обстоятельствамъ, но сожигаль непремѣнно все, къ чему ни прикасался, и осыпалъ, такимъ образомъ, грудами пепла тернистый путь злополучнаго брака.

Будемь къ нему справедливы. Надменный до чудовищнаго ослѣпленія, возроставшаго и усиливающагося по мѣрѣ сопротивленія, онъ принуждалъ и всегда готовъ былъ принуждать ее къ чему бы и какъ бы то ни было; но, въ сущности, онъ не перемѣнилъ о ней своего мнѣнія, и его чувства были всегда одни и тѣ же. Она, нечего и говорить, вела себя очень дурно, не признавая надъ собой его верховнаго вліянія и отказываясь отъ всякой подчиненности, поэтому слѣдовало ее исправить и привести въ приличныя границы; но все же нѣтъ никакого сомнѣнія, что при другомъ поведеніи, она была бы отличнымъ украшеніемъ его дома и могла бы сообщить удивительный блескъ знаменитому имени Домби и Сына.

Она между тѣмъ… но ея положеніе не измѣнилось съ того вечера, когда она сидѣла одна подлѣ мерцающаго пламени, въ мрачной и грозной красотѣ, наблюдая темныя тѣни на стѣнѣ, какъ будто въ нихъ обрисовывались ея собственныя мысли. Проникнутая страшнымъ отвращеніемъ, она чаще и чаще обращала теперь свой мрачный взглядъ на отвратительную фигуру, направлявшую противъ нея всевозможные роды нравственнаго униженія. Это была опять фигура ея супруга.

Да неужели, въ самомъ дѣлѣ, могъ въ родѣ нашемъ образоваться такой характеръ, какъ y м-ра Домби? Естественно ли это?

Уже полгода прошло послѣ бѣдственнаго приключенія, a они не измѣнились въ своихъ отношеніяхъ друтъ къ другу. Она стояла на его пути мраморной скалою, несокрушимою никакими ударами грома, a онъ лежалъ на ея дорогѣ холоднымъ болотомъ душнаго погреба, куда не проникалъ и не проникнетъ никогда лучъ дневного свѣтила.

Что касается до Флоренсы, въ ея сердцѣ исчезла теперь всякая надежда на лучшую будущность, надежда, основанная на водвореніи въ новомъ домѣ прекрасной маменьки. Новый домъ постарѣлъ почти двумя годами, и тяжелые опыты каждаго дня задушили тоскливое предчувствіе отдаленнаго счастья. Если еще въ глубинѣ ея души оставался отблескь угасавшей надежды, что Эдиѳь и ея отецъ со временемъ, быть можетъ, какъ-нибудь сдѣлаются счастливѣе, зато она была убѣждена, что отецъ никогда не будетъ ее любить. Разъ, и только разъ въ жизни, показалось ей, что она читаетъ въ глазахъ отца что-то, похожее на раскаяніе, но это мгновеніе давно исчезло въ продолжительномъ воспомиианіи о его холодности, мрачной и упорной.

Флоренса еще любила его, но съ нѣкотораго времени ея любовь начала мало-по-малу принимать какой-то странный характеръ. Думая объ отцѣ, она представляла его не дѣйствительнымъ существомъ, a отжившимъ членомъ вымершаго семейства, который для нея очень дорогъ по воспоминаніямъ объ этомъ семействѣ. Тихая грусть, съ какой она любила память маленькаго Павла или своей матери, казалось, входила теперь частью въ ея представленія о немъ, имѣвшія видъ милыхъ сердцу воспоминаній, и, такимъ образомъ, отецъ, любимый ею, становился для нея неопредѣленною мечтою безъ всякой связи съ дѣйствительною жизнью, какъ образъ милаго брата, которому слѣдовало со временемъ достигнуть зрѣлаго возраста и сдѣлаться ея естественнымъ покровителемъ. Флоренса сама не могла отдать себѣ яснаго отчета въ этихъ представленіяхъ, но нѣтъ ничего мудренаго, если она считала своего отца умершимъ для себя: мысль о немъ всегда соединялась съ мыслью о погибщихъ надеждахъ и желаніахъ, умерщвленныхъ его холодностыо.

Такая перемѣна въ молодой дѣвушкѣ произошла незамѣтно для нея самой, точно такъ же, какъ незамѣтно перешла она отъ младенчества къ дѣтству и отъ дѣтства къ періоду полнаго расцвѣта женской красоты. Флоренсѣ было почти семнадцать лѣтъ, когда въ своихъ уединенныхъ размышленіяхъ она мало-по-малу начала сознавать свое дѣйствительиое отношеніе къ окружающимъ предметамъ.

Она часто оставалась теперь наединѣ, потому что ея прежняя связь съ ея прекрасной матерью значительно измѣнилась. Во время несчастія, случившагося съ отцомъ, когда онъ лежалъ одинокій въ своей спальнѣ, Флоренса въ первый разъ замѣтила, что Эдиѳь ея избѣгаетъ. Огорченная до послѣдней степени и не умѣя никакъ согласить этой холодности сь ея любовью, обнаруживающеюся при каждой встрѣчѣ, Флоренса однажды вечеромъ пошла еще разъ въ ея комнату.

– Матушка, чѣмъ я васъ оскорбила? – сказала Флоренса, съ робостью остамавливаясь подлѣ нея.

– Ничѣмъ, мой ангелъ.

– Отчего же вы перемѣнились ко мнѣ, милая матушка? Вѣроятно, я что-нибудь сдѣлала: скажите, ради Бога, и я постараюсь загладить свою вину. Мнѣ трудно сказать, съ какою скоростью я въ состояніи замѣтить каждую, даже малѣйшую перемѣну, потому-что я люблю вась отъ всего сердца.

– Такъ же, какь и я тебя, мой ангель, – отвѣчала Эдиѳь. – Ахъ, Флоренса, повѣрь мнѣ, никогда я не любила тебя больше, чѣмъ теперь.

– Отчего же вы такъ часто удаляетесь отъ меня? И отчего иной разъ вы такъ странно смотрите на меня? Не правда ли, вы странно на меня смотрите?

Эдиѳь дала утвердительный отвѣтъ своими черными глазами.

– Скажите мнѣ, отчего, и я употреблю всѣ средства, чтобы заслужить вашу благосклонность.

– Флоренса, – отвѣчала Эдиѳь, взявъ руку, обвивавшую ея шею, и бросая на нее такіе нѣжные, такіе любящіе взоры, что молодая дѣвушка стала передъ нею на колѣни, – милая Флоренса, я не могу тебѣ сказать, отчего. Не мнѣ это говорить, и не тебѣ слушать; но будь увѣрена, мой ангелъ, это должно быть такъ, a не иначе. Развѣ я поступала бы такъ, если бы это не было нужно?

– Неужели мы должны быть отчужденными, матушка? – спросила Флоренса, обративъ на нее испуганные глаза.

Въ безмолвныхъ глазахъ Эдиѳи обозначился утвердительный отвѣтъ.

Флоренса смотрѣла на нее съ возрастающимъ изумленіемъ и страхомь до тѣхъ поръ, пока не могла больше ее видѣть сквозь слезы, побѣжавшія по ея лицу.

– Флоренса, жизнь моя! – восклицала Эдиѳь, – послушай меня. Я не могу больше смотрѣть на эту сцену. Успокойся, мой другь. Ты видишь, какъ я тверда и спокойна, a развѣ это ничего для меня?

При послѣднихъ словахъ грудь ея выпрямиласъ, глаза засверкали и голосъ сдѣлался твердымъ. Она продолжала:

– Не совсѣмъ отчужденными. Только отчасти, и притомъ лишь для виду, Флоренса, потому что въ душѣ я остаюсь такою же въ отношеніи къ тебѣ, какъ прежде, какъ и всегда. Но то, что я дѣлаю, сдѣлано не для меня.

– Неужели для меня, милая матушка?

– Довольно, – сказала Эдиѳь послѣ нѣкотораго размышленія, – довольно знать дѣло, какъ оно есть, и не спрашивать, почему оно такъ. Милая Флоренса, мы должны видѣться съ этой минуты какъ можно рѣже: это необходимо, это неизбѣжно, этого требуетъ роковая судьба. Искренность, утвердившаяся между нами, должна быть прекращена.

– Когда? – вскричала Флоренса, – о, милая матушка, когда?

– Теперь, – отвѣчала Эдиѳь?

– Неужели навсегда?

– Я не говорю этого. Я и сама не знаю. Наша дружба при лучшихъ обстоятельствахъ, могла бы сдѣлаться священнымъ союзомъ, благодѣтельнымъ для обѣихъ; но что выйдетъ изъ нея теперь, мнѣ неизвѣстно. Я пришла сюда по такимъ дорогамъ, по которымъ никогда теперь не идти, но путь мой отсюда… я ничего не вижу… Богъ знаетъ…

Голосъ ея замеръ, и она взглянула на Флоренсу съ какимъ-то дикимъ испугомъ, который быстро перешелъ въ мрачную гордость, и вдругъ всѣ черты ея лица выразили гнѣвъ, неукротимый гнѣвъ, готовый разразиться при первой вспышкѣ. И между тѣмъ какъ эти чувства смѣнялись съ неуловимою быстротой, подобно струнамъ на дикой арфѣ, общее выраженіе гнѣва оставалось господствующимъ, и ничего похожаго на нѣжность не обрисовывалось ея позой. Она не опустила своей головы, не заплакала и не сказала, что вся ея надежда только на Флоренсу. Напротивъ, она держала голову вверхъ, готовая стать передъ нимъ лицомъ къ лицу, чтобы иоразить его смертью, Да и она бы поразила, если бы въ ея глазахъ заключалась чарующая сила.

– Матушка, – сказала Флоренса, проникнутая ужаснымъ безпокойствомъ, – есть въ васъ какая-то перемѣна, страшная перемѣна, которая сильно тревожитъ меня. Позвольте мнѣ остаться съ вами.

– Нѣтъ, мой другъ, мнѣ гораздо лучше одной, и всего менѣе я могу остаться съ тобою. Не спрашивай меня, но повѣрь, что всѣ эти капризы зависятъ не отъ собственной моей воли. Повѣрь, что въ душѣ я нисколько не перемѣнилась, хотя, быть можетъ, намъ слѣдуетъ казаться впредь еще больше отчужденными другъ отъ друга. Прости мнѣ, если своимъ присутствіемъ я еще больше омрачила вашъ мрачный домъ… я здѣсь лишняя тѣнь… мнѣ это извѣстно… не станемъ больше говорить объ этомъ.

– По крайней мѣрѣ мы не разстанемся, матушка? – рыдала Флоренса.

– Мы для того и дѣлаемъ это, чтобы не разстаться, – отвѣчала Эдиѳь, – не спрашивай больше. Ступай, Флоренса! Моя любовь и мое угрызеніе послѣдуютъ за тобой!

Онѣ поцѣловались и простились. Когда Флоренса выходила изъ комнаты, Эдиѳь воображала, что въ лицѣ этой невинной дѣвушки ее покидаетъ добрый ангелъ, услаждавшій горькія минуіы ея жизни, и вотъ теперь она опять оставлена на произволъ страстей, заклеймившихъ своею печатью ея гордое чело.

Съ этого часа Эдиѳь и Флоренса никогда не навѣщали другъ друга. Днемъ онѣ встрѣчались рѣдко, только за столомъ, когда м-ръ Домби обѣдалъ дома. Въ эту пору Эдиѳь, повелительная, непреклонная, никогда не смотрѣла на нее и ни съ кѣмъ не говорила ни слова. Когда съ ними обѣдалъ Каркеръ, неразлучный спутникъ м-ра Домби во время и послѣ его выздоровленія, Эдиѳь еще больше удалялась отъ скромной дѣвушки и никакимъ движеніемъ не обнаруживала, что замѣчаетъ ея присутствіе. Но какъ скоро иикого не было подлѣ, Эдиѳь спѣшила броситься въ объятія Флоренсы и цѣловала ее съ такою же нѣжностью, какъ въ былыя времена. Случалось, хотя довольно рѣдко, Эдиѳь прокрадывалась въ спальню молодой дѣвушки, покоившейся тихимъ сномъ, и, склоняясь надъ ея подушкой, произносила шепотомъ: "Прощай, мой ангелъ". Флоренса, не подозрѣвавшая такихъ визитовъ, просыпалась иногда при этихъ словахъ и, казалось, чувствовала прикосновеніе губъ на своемъ лицѣ. Но рѣже и рѣже становились эти ночныя посѣщенія.

Опять пустота въ сердцѣ Флоренсы, и опять мрачное уединеніе вокругъ нея. Какъ образь отца нечувствительно сдѣлался для нея отвлеченною мечтою, такъ и Эдиѳь, раздѣляя судьбу всѣхъ, на кого обращались ея нѣжныя чувства, съ каждымъ днемъ становилась безцвѣтнѣе и блѣднѣе для ея воображенія. Мало-по-малу она отступала отъ Флоренсы, подобно удаляющемуся духу, котораго не въ состояніи удержать никакая человѣческая сила; мало-по-малу пропасть между ними расширялась больше и больше, становилась глубже и глубже; мало-по-малу вся сила искренности и любви, обнаруженная ею прежде, оледенѣла въ сердитой дерзости, съ какою она измѣряла своимъ взоромъ бездну, незримую для Флоренсы.

Такимъ образомъ потерявъ Эдиѳь, Флоренса находила для себя одно только утѣшеніе, слабое, ничтожное утѣшеніе для растерзаннаго сердца. Теперь ся сердцу не было надобности оказывать предпочтеніе матери или отцу, и она могла любить ихъ обоихъ съ равною силой, не дѣлая обиды никому. Теперь никто не оскорбитъ Флоренсы своими подозрѣніями, и не будетъ больше тѣней на ея любящемъ воображеніи.

Такъ она и старалась дѣлать. По временамъ, и довольно часто, она размышляла о странной перемѣнѣ своей прекрасной матери, и эти мысли ее устрашали; но вообще она старалась подавить въ себѣ этотъ пытливый духъ и съ полнымъ самоотверженіемъ переносила свою горемычную долю. Было ясно, что ея обѣтованная звѣзда еще разъ закатилась въ общемъ мракѣ, которому, видно, суждено было тяготѣть надъ злосчастнымъ домомъ.

Живя, такимъ образомъ, отчасти въ мечтахъ, гдѣ переполненная любовь ея нѣжнаго сердца обращалась на фантастическія формы, и отчасти въ дѣйствитвльномъ мірѣ, гдѣ сильный приливъ этого чувства не находилъ для себя никакого русла, Флоренса достигла, наконецъ, семнадцати лѣтъ. Задумчивая и робкая отъ затворнической жизни, она однако не утратила ни одной черты, которая служила украшеніемъ ея нѣжной, любящей натуры. Въ прекрасномъ ея лицѣ и во всей осанкѣ граціозно соединялись свойства дѣвочки и взрослой женщины: она была дитя по невинной простотѣ сердца, и взрослая женщина по глубокой сосредоточенности чувства; казалось, весна ея жизни неохотно уступала свое мѣсто наступавшему лѣту и покрывала новыми цвѣтами созрѣвшіе плоды. Но въ ея звучномъ голосѣ, кроткихѣ глазахъ, иногда въ какомъ-то странномъ эѳирномь свѣтѣ, который, казалось, покоился надъ ея головой, и, наконецъ, въ самой ея красотѣ, всегда проникнутой грустнымъ, меланхолическимъ отпечаткомъ, было такое же чудное выраженіе, какое нѣкогда замѣчали въ маленькомъ Павлѣ, и по этому поводу на кухонномъ парламентѣ перешептывались очень многозначительно и кивали головами, и кушали, и пили въ ознаменованіе тѣснѣйшаго дружественнаго союза.

Этотъ наблюдательный сеймъ имѣлъ полную волю говоритъ о м-рѣ и м-съ Домби, и о м-рѣ Каркерѣ, который, по-видимрму, былъ посредникомъ, старавшимся водворить между ними миръ и тишину, но безъ успѣха. Всѣ и каждый оплакивали такое безотрадное положеніе, и всѣ вообще единогласно полагали, что м-съ Пипчинъ принимала здѣсь большое участіе, ибо, какъ всему свѣту извѣстно, Пипчинъ – старуха безпокойная, и нахальство ея выходитъ изъ границъ. Словомъ, почтенные сочлены кухоннаго сейма были очень, рады такому неистощимому предмету для совѣщаній, столь пользительныхъ и душѣ, и тѣлу.

Что касается до постороннихъ наблюдателей, приходившихъ по временамъ въ этотъ чертогъ, всѣ вообще были того мнѣнія, что м-ръ и м-съ Домби такъ себѣ, ничего, супруги, какъ супруги, и больше ничего не думали о нихъ. Молодая шестидесятилѣтняя дама съ горбикомъ на спинѣ, послѣ смерти м-съ Скьютонъ прекратила на нѣсколько времени свои визиты и разсказывала своимъ короткимъ пріятельницамъ, что она не можетъ думать объ этой семьѣ, не представляя въ то же время катафалковъ, могильныхъ памятниковъ и другихъ подобныхъ ужасовъ; a впрочемъ, когда потомь возобновились ея визиты, она ничего дурнаго не находила, кромѣ лишь того, что y м-ра Домби слишкомъ много печатей на часовой цѣпочкѣ. Флоренса, по ея замѣчаніямъ, была дѣвушкой съ норовомъ, но все-таки не то, чтобы что-нибудь этакъ такое, хотя не мѣшало бы имѣть ей талію покруглѣе. Другіе, навѣщавшіе негоціанта только въ торжественныхъ случаяхъ, едва знали, кто была Флоренса, и, воротясь домой, обыкновенно говорили: "Вотъ что! Такъ это миссъ Домби сидѣла въ уголку! она мила, только ужъ слишкомъ задумчива и, кажется, слабой комплекціи".

Отъ всѣхъ этихъ толковъ Флоренсѣ было, разумѣется, ни лучше, ни хуже. Приближался торжественный день, когда ея батюшка и матушка должны были праздновать свою свадьбу… въ первый годъ праздникъ не состоялся по случаю паралича м-съ Скьютонъ. Наканунѣ этого дня Флоренса сѣла за обѣденный столъ съ особенною неловкостью, доходившей до испуга. Единственнымъ поводомъ къ этому были выраженіе лица ея отца, оледенившаго ее своимъ взглядомъ, и присутствіе м-ра Каркера, который въ этотъ день почему-то былъ для нея особенно непріятенъ.

Эдиѳь была въ богатомъ и пышномъ нарядѣ, потому что она и м-ръ Домби были въ тотъ вечеръ приглашены на какое-то большое собраніе и обѣдали очень поздно. Уже всѣ сидѣли за столомгь, когда она появилась въ залу. М-ръ Каркеръ всталъ и поспѣшилъ подать ей руку, чтобы довести ее до мѣста. Прекрасная и блистательная, какъ всегда, она, однако, не могла скрыть на своемъ лицѣ чего-то вродѣ безнадежной тоски и вмѣстѣ упорной рѣшимости, удалявшей ее оть Флоренсы и отъ всего міра

Однако, Флоренса замѣтила на мгновеніе лучъ нѣжности въ ея глазахъ, когда они обратились къ ней, какъ будто отыскивая на миломъ лицѣ успокоенія послѣ непріятныхъ впечатлѣній, произведенныхъ ненавистными предметами.

Почти никакого разговора за столомъ. Флоренсѣ послышалось, будто бы отецъ заговорилъ съ Каркеромъ о коммерческихъ дѣлахъ, и будто Каркеръ что-то отвѣчалъ вкрадчивымъ голосомъ, но она не обращала вниманія на ихъ слова и только желала, чтобы обѣдъ кончился поскорѣе. Когда на столъ поставили дессертъ, и слуги удалились изъ столовой, м-ръ Домби крякнулъ два, три раза такимъ способомъ, который не предвѣщалъ ничего добраго, и повелъ слѣдующій разговоръ:

– Вы, полагаю, знаете, м-съ Домби, что къ завтрашнему обѣду приглашены гости, и ключницѣ отданы приказанія, соотвѣтствующія случаю.

– Я не обѣдаю дома, – отвѣчала Эдиѳь.

– Гостей не много, – продолжалъ м-ръ Домби, притворяясь не слыхавшимъ отвѣта, – особъ двѣнадцать или четырнадцать. Моя сестра, майоръ Багстокъ и еще кое-кто. Вы знаете всѣхъ.

– Я не обѣдаю дома, – повторила Эдиѳь.

– Какъ бы ни были, м-съ Домби, сомнительны причины, заставляющія меня праздновать этотъ день, посвященный извѣстному воспоминанію, – величественно продолжалъ м-ръ Домби, какъ будто ему ничего не было сказано, – однако, здѣсь, какъ и во всемъ, есть приличія, которыя должны быть строго соблюдаемы передъ свѣтомъ. Если вы, м-съ Домби, не имѣете никакого уваженія къ себѣ самой…

– Не имѣю никакого, м-ръ Домби.

– Сударыня, – вскричалъ м-ръ Домби, ударивъ рукою по столу, – угодно ли вамъ меня слушать? Я говорю: если вы не имѣете никакого уваженія кь себѣ самой…

– A я отвѣчаю: никакого, м-ръ Домби!

Онъ взглянулъ на нее, но лицо, къ нему обращенное, не измѣнилось бы отъ рокового глаза самой смерти.

– Каркеръ, – сказалъ м-ръ Домби, обращаясь къ этому джентльмену, – такъ какъ въ предшествовавшихъ случаяхъ вы служили для меня средствомъ сообщенія съ м-съ Домби, и такъ какъ я привыкъ соблюдать приличія въ отношеніи, по крайней мѣрѣ, къ моему собственному лицу, то, по всѣмъ этимъ причинамъ, Каркеръ, я намѣренъ и теперь просить васъ объ одолженіи довести до свѣдѣнія м-съ Домби, что если она не имѣетъ никакого уваженія къ себѣ самой, то я имѣю нѣкоторое уваженіе къ себѣ самому и, слѣдовательно, требую, чтобы распоряженія, сдѣланныя на завтрашній день, состоялись во всей силѣ.

– Скажите, сэръ, вашему верховному владыкѣ, что я намѣрена объясниться съ нимъ послѣ и безъ свидѣтелей.

– Каркеръ можетъ избавить себя отъ сообщенія мнѣ такихъ порученій, потому что ему извѣстны причины, препятствующія мнѣ соглашаться на ваши условія.

Говоря это, м-ръ Домби замѣтилъ, что глаза его жены обращались на какой-то предметъ.

– Здѣсь ваша дочь, сэръ, – сказала Эдиѳь.

– Пусть она остается здѣсь, – отвѣчалъ м-ръ Домби.

– Моя дочь, сударыня… – продолжаль онъ.

Эдиѳь остановила его такимъ голосомъ, который хотя не повысился ни одной нотой, но былъ такъ ясенъ, выразителенъ и силенъ, что его не могли бы заглушить и громовые удары.

– Я хочу, говорю я, объясниться съ вами наединѣ. Обратите на это вниманіе, если вы не сошли съ ума.

– Я имѣю, сударыня, полную власть говорить съ вами, гдѣ хочу и когда хочу. Мое настоящее намѣреніе – объясниться съ вами здѣсь и сію же минуту.

Она встала, какъ бы намѣреваясь выйти изъ залы, однако, сѣла опять и, взглянувъ на него съ наружнымъ спокойствіемъ, сказала тѣмъ же голосомъ:

– Говорите!

– Я долженъ сначала сказать вамъ, милостивая государыня, что ваши манеры принимаютъ какой-то угрожающій видъ. Это вамъ вовсе не пристало.

Она захохотала, и съ этимъ хохотомъ затряслись и задрожали брилліанты въ ея волосахъ. Драгоцѣнные камни въ извѣстныхъ сказкахъ становятся блѣдными, какъ скоро ихъ хозяинъ подвергается опасности. Будь это сказочные брилліанты, лучи свѣта сбѣжали бы съ нихь въ эту минуту, и они потемнѣли бы, какъ свинецъ.

Каркеръ слушалъ съ глазами, опущенными въ землю.

– Что касается моей дочери, сударыня, – сказалъ м-ръ Домби, продолжая нить разговора, – ея обязанности въ отношеніи ко мнѣ такого рода, что ей необходимо заранѣе знать, какихъ поступковъ должно остерегаться. Въ этомъ отношеніи вы теперь для нея назидательный примѣръ, и я хочу, чтобы она имъ воспользовалась.

– Говорите. Я не останавливаю васъ, – отвѣчала Эдиѳь, какъ будто приросшая кь мѣсту, такъ что самый голосъ и глазаея остались неподвижны. – Я не тронусь съ мѣста и не произнесу ни слова, если бы даже эта комната загорѣлась.

М-ръ Домби саркастически кивнулъ головою, какъ будто благодаря за обѣщанное вниманіе, и продолжалъ свою рѣчь, но уже не съ такою твердостью, какъ прежде. Живое безпокойство Эдиеи въ отношеніи къ Флоренсѣ и совершенное равнодушіе къ нему самому и къ его верховному суду были глубокою раною для его гордой души.

– М-съ Домби, я полагаю, что не будетъ никакого противорѣчія обязанностямъ или нравственности моей дочери, если она узнаетъ, что высокомѣріе и гордость бываютъ въ извѣстныхъ случаяхъ пороками, которые достойны осужденія и которые должны быть искореняемы всѣми зависящими оть насъ средствами. Особенно, я полагаю, неумѣстны эти свойства, если съ ними соединяется неблагодарность за удовлетворенный интересъ и честолюбивые виды. A мнѣ кажется, м-съ Домби, что интересъ и честолюбіе входили въ ваши разсчеты, когда вы собирались занять настоящее мѣсто при этомъ столѣ.

– Впередъ! впередъ! впередъ! я не тронусь съ мѣста и не скажу ни слова, хотя бы загорѣлся весь этотъ домъ!

– Въ порядкѣ вещей, м-съ Домби, что вамъ непріятно слышать при другихъ эти горькія истины, хотя я не понимаю, почему нѣкоторыя особы, – здѣсь онъ бросилъ пасмурный взглядъ на Флоренсу, – могутъ придать имъ большую силу и важность, нежели я самъ, до кого онѣ касаются ближайшимъ образомъ. Въ порядкѣ вещей, вамъ иепріятно слышать въ присутствіи свидѣтелей, что въ натурѣ вашей кроется духъ сопротивленія и буйства, который, къ великому моему неудовольствію, я замѣчалъ въ васъ еще прежде вашего замужества, когда вы оспаривали мнѣнія покойной вашей матушки. Вы должны, м-съ Домби, исправиться въ этомъ отношеніи совершеннѣйшимъ образомъ. Средства въ вашихъ рукахъ, и вамъ стоитъ только захотѣть, чтобы явиться во всѣхъ отношеніяхъ дамой, достойной имени, которое вы носите. Я отнюдь не забылъ, начавъ это объясненіе, что дочь моя здѣсь, м-съ Домби. Не забывайте и вы, что завтра y насъ будутъ гости, которыхъ вы должны принять приличнымъ образомъ, какъ леди, заслуживающая уваженіе по своему высокому положенію въ свѣтѣ.

– Итакъ, – начала Эдиѳь, – не довольно вамъ знать, что происходило между мной и вами; не довольно, что вы можете смотрѣть на него, – она указала на Каркера, который все еще слушалъ съ глазами, опущенными въ землю, – и вмѣстѣ съ нимъ припоминать обиды, которымъ вы меня подвергаете; не довольно, что вы можете смотрѣть на нее, – здѣсь она указала на Флоренсу, и рука ея на этотъ разъ затрепетала, – и думать въ то же время объ адской мукѣ, которую я испытываю отъ васъ постоянно, каждый день и каждый часъ; не довольно, что этотъ день изъ всѣхъ дней въ году памятенъ для меня по этой демонской борьбѣ, отъ которой я желала бы отправиться на тотъ свѣтъ! Всего этого тебѣ не довольно, гордый безумецъ! Къ этому ты прибавляешь послѣднюю низость, дѣлая ее свидѣтельницей бездны, въ которую я упала, когда ты знаешь, что для ея спокойствія я пожертвовала единственнымъ благороднымь и нѣжнымь чувствомъ, привязывавшимъ меня къ жизни, когда тебѣ извѣстно, что я хотѣла бы теперь ради нея, если бы могла – но я не могу, моя душа слишкомъ гнушается тебя – хотѣла бы, говорю, совершенно подчиниться твоей волѣ и сдѣлаться твоею безотвѣтною рабою!

Какъ мало м-ръ Домби былъ приготовленъ кь такимъ возраженіямъ!.. Его непріязнь, никогда не погасавшая, достигла теперь отъ этихъ словъ послѣдней степени своего развитія. Какъ? Неужели и теперь, на этой трудной дорогѣ жизни, отверженная дочь еще разъ будетъ для него камнемъ преткновенія? Какой сверхъестественной силой покорила она эту неукротимую женщину, которая окончательно вырывается изъ собственныхъ его рукъ? Неужели здѣсь, подлѣ этой женщины, она значитъ все, между тѣмъ, какъ онъ, всемогущій м-ръ Домби, не значить ничего!..

Онъ обернулся къ Флоренсѣ, какъ будто она произнесла эти слова, и приказалъ ей оставить комнату. Флоренса повиновалась. Ея рыданія, при выходѣ изъ комнаты, не расшевелили ожесточеннаго сердца.

– Я понимаю, сударыня, – сказалъ м-ръ Домби, побагровѣвъ отъ сильнаго волненія, – почему и вслѣдствіе чего ваши нѣжныя наклонности обратились къ этому предмету; но, къ счастью, васъ предупредили, м-съ Домби, и теперь ваша чувствительность не найдетъ болѣе удобнаго канала.

– Тѣмъ хуже для тебя! – отвѣчала Эдиѳь, не измѣняя ни голоса, ни своей позы.

М-ръ Домби сдѣлалъ судорожное движеніе.

– Да, что дурно для меня, – продолжала она, – то въ двадцать милліоновъ разъ хуже для тебя. Замѣть это хорошенько, если ты что-нибудь способенъ замѣчать.

Брилліантовая дуга, украшавшая ея волосы, заблестѣла и заискрилась, подобно звѣздному мосту. Это ничего: брилліантамъ слѣдовало бы потускнѣть, если бы имъ суждено было подавать зловѣщіе сигналы. Каркеръ все еще сидѣлъ и слушалъ съ глазами, опущенными въ землю.

– М-съ Домби, – сказалъ м-ръ Домби, принимая по возможности самую величественную позу, – вы разсчитали на дурное средство для пріобрѣтенія моей благосклонности. Такимъ поведеніемъ вы не заставите меня отказаться отъ своихъ распоряженій.

– Такое поведеніе – одно только истинное поведеніе, хотя оно слабо выражаетъ мои чувства. Но, если бы я видѣла, что этимъ способомъ можно пріобрѣсти вашу благосклонность, я бы не позволила себѣ употребить его ни за какія блага въ свѣтѣ. Можете быть спокойны, сэръ, я не сдѣлаю того, о чемъ вы просите.

– Я не привыкъ просить, м-съ Домби. Я повелѣваю.

– Ни завтра, ни послѣ завтра, ни черезъ двадцать лѣтъ, м-ръ Домби, я не намѣрена занимать назначаемыхъ мнѣ мѣстъ. Ни для кого я не намѣрена быть вывѣской, какъ покорная раба, которую вы купили тогда-то и за столько-то. Я очень помню день моей свадьбы, постыдный, позорный день! Имѣть уваженіе къ самой себѣ! соблюдать принятыя приличія! Зачѣмъ? для чего? Ты сдѣлалъ все, чтобы уничтожить въ моихъ глазахъ всякое самоуваженіе и всевозможныя приличія.

– Каркеръ, – сказалъ м-ръ Домби, нахмуривъ брови, – м-съ Домби до того во всемъ этомъ забываетъ себя и меня и ставитъ меня въ положеніе, столь неприличное моему характеру, что я вынужденъ окончить немедленно этотъ иеестественный ходъ вещей.

– Такъ разорвите же цѣпь, которая меня связываетъ съ вами. Позвольте мнѣ идти.

– Сударыня! – воскликнулъ м-ръ Домби.

– Освободите меня! пустите меня! пустите меня!

– Сударыня! м-съ Домби!

– Скажите ему, сэръ, – продолжала Эдиѳь, обративъ на Каркера свое гордое лицо, – скажите, что я желаю развода, – что разводу давно слѣдовало быть между нами, – что я предлагаю ему разводъ. Скажите, что я заранѣе соглашаюсь на всѣ его условія и требую только, чтобы формальности были окончены какъ можно скорѣе.

– Боже небесный, м-съ Домби! – воскликнулъ супругъ, проникнутый необыкновеннымъ изумленіемъ. – Съ чего вы взяли, что я могу слушать такія вещи! Знаете ли вы, что я представляю? Слыхали ли вы когда о Домби и Сынѣ? И люди станутъ говорить, что Домби, Домби! – развелся сь женою! И толпа станетъ разсуждать о м-рѣ Домби и его дѣлахъ? Неужели вы серьезно думаете, м-съ Домби, что я позволю помыкать моимъ именемъ на всѣхъ площадяхъ и переулкахъ? Фи, сударыня! какъ не стыдно? Да это такая нелѣпость, такая нел-л-лѣпость…

М-ръ Домби рѣшительно захохоталъ.

Но не такъ, какъ она. Лучше бы ей умереть, чѣмъ разразиться такимъ. хохотомъ въ отвѣть на слова своего супруга! Лучше бы ему умереть, чѣмъ сидѣть здѣсь въ такомъ великолѣпіи и слушать хохотъ своей супруги! Безумцы! лучше бы вамъ обоимъ броситься въ воду, чѣмъ заковывать себя въ ненавистные кандалы!..

– Нѣть, м-съ Домби, – продолжалъ м-ръ Домби, – нѣтъ, сударыня. Нечего и думать о разводѣ между нами. Совѣтую вамъ выбросить изъ головы эти сумасбродныя мысли и возвратиться къ своему долгу. Теперь, Каркеръ, съ вами пару словъ.

Каркеръ, сидѣвшій во все это время и слушавшій съ глубокомысленнымъ вниманіемъ, поднялъ теперь свои глаза, заблиставшіе необыкновеннымъ свѣтомъ.

– Пару словъ, Каркеръ. Теперь, когда мы защли такъ далеко, потрудитесь довести до свѣдѣнія м-съ Домби, что я не привыкъ въ своей жизни встрѣчать противорѣчія отъ кого бы то ни было, и всего менѣе отъ особъ, которыя, по своему положенію и по своимъ отношеніямъ къ моему дому, обязаны мнѣ безпрекословнымъ повиновеніемъ. Обхожденіе съ моей дочерью и употребленіе изъ нея, сдѣланное вопреки моей волѣ, нелѣпы и чудовищны до послѣдней крайности. Я не знаю и не хочу знать, находится ли моя дочь въ дѣйствительномъ согласіи съ м-съ Домби; но послѣ того, что м-съ Домби говорила сегодня и что моя дочь слышала, я долженъ просить васъ, Каркеръ, довести до яснаго и точнаго свѣдѣнія этой дамы, что если она еще разь осмѣлится въ моемъ домѣ повторить сцену раздора, то я принужденъ буду думать, что отвѣтственность въ этомъ дѣлѣ равномѣрно падаетъ и на мою дочь, которая, слѣдовательно, подвергнется заслуженному гнѣву и строгимъ выговорамъ съ моей стороны. М-съ Домби спрашивала, довольно ли она надѣлала сумасбродствъ своимъ поведеніемъ. Можете отвѣчать ей, что еще не довольно.

– Остановитесь! – воскликнулъ Каркеръ, перебивая своего властелина, – остановитесь, ради Бога! Какъ ни мучигельно теперь мое положеніе, и какъ ни ужасна одна мысль о противорѣчіи вамъ, однако, сэръ, я васъ всепокорнѣйше прошу, умоляю васъ пересмотрѣть еще разъ ваше собственное мнѣніе о разводѣ. Я знаю, какъ онъ несовмѣстимъ съ вашимъ высокимъ положеніемъ въ свѣтѣ, и очень хорошо понимаю рѣшительный смыслъ вашихъ словъ, когда вы даете знать м-съ Домби, что одна только смерть можетъ разлучить васъ. Смерть, – и ничего больше.

Послѣднія слова м-ръ Каркеръ произносилъ медленно и внятно, и при этомъ свѣтъ изъ его глазъ упадалъ прямо на лицо Эдиѳи.

– Но, если вы глубже вникните въ то обстоятельство, – продолжалъ онъ, – что м-съ Домби, какъ вы сказали, своимъ присутствіемъ здѣсь не только дѣлаетъ изъ вашего дома сцену безпрестанныхъ раздоровъ, но компрометируетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и миссъ Домби, подвергая ее опасности каждый день заслужить вашу опалу (кто не знаетъ вашей рѣшительности?), то неужели вы не согласитесь освободить вашу супругу отъ этого безпрестаннаго раздраженія и вмѣстѣ отъ убійственнаго сознанія, что она, противъ своей воли, отравляетъ счастье другихъ? Не будетъ ли это значить – я не говорю этого утвердительно, a только въ видѣ предположенія – что вы рѣшаетесь принести м-съ Домби въ жертву общественнымъ приличіямъ, отъ нарушенія которыхъ компрометируется ваше положеніе!