Kitobni o'qish: «Психологические типы»

C. G. Jung

PSYCHOLOGISCHE TYPEN

© Walter Verlag AG, Olten, 1971

© Foundation of the Works of C. G. Jung, Zürich, 2007

© Перевод. В. Желнинов, 2024

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

* * *

Предисловие редактора

Книга «Психологические типы» впервые вышла в свет в 1921 году. Она принадлежит к числу наиболее известных произведений К. Г. Юнга. Тот факт, что весь тираж восьмого издания (1950) уже разошелся, свидетельствует о живом интересе читателей к вопросам психологии сознания – а некоторые из них Юнг обозначил и поставил первым, и ныне предложенные им термины широко используются.

В своем фундаментальном труде автор стремится выявить ряд типичных психических структур, описать при их посредстве функционирование психики и тем самым облегчить для любого человека понимание самого себя и других людей на благо взаимодействия. Различия между психическими типами важно изучать потому, что они проявляются в религиозности, в научных, культурных и идеологических спорах, да и в целом играют немаловажную роль в человеческих взаимоотношениях.

Данная работа является краеугольным камнем психологии Юнга и представляет собой важный исторический документ. Поэтому редакция сочла необходимым оставить текст во многом в первоначальном виде. Таким образом заинтересованный читатель получает возможность прослеживать возникновение и развитие идей Юнга.

Последний раздел текста содержит определения наиболее значимых и часто употребляемых психологических понятий у Юнга. Среди прочего автор формулирует и определение «самости», которая в более ранних изданиях той же работы обозначалась понятием «я». Однако термин «самость» приобрел в психологии Юнга столь важное значение, что он посчитал необходимым дать ему самостоятельное определение.

В приложении публикуются лекция «К вопросу об изучении психологических типов», прочитанная на психоаналитическом конгрессе в Мюнхене в 1913 году и послужившая предварительным наброском настоящей книги, а также три другие работы (в извлечениях), частично дополняющие эту лекцию.

Завершает книгу библиография.

Текст нового издания сверен и дополнен, в том числе стараниями автора. Цитаты и ссылки в отдельных случаях корректно изменены. Ранее непереведенные латинские цитаты снабжены переводом.

Редакция выражает признательность за проверку иноязычных цитат профессору Эмилю Абеггу и доктору Марии-Луизе фон Франц, а также благодарит за общую редактуру госпожу Аниелу Яффе и доктора Петера Вальдера.

Май 1960 г.

О переработанном издании

Нумерация абзацев в данном томе собрания сочинений автора была изменена по сравнению с предыдущими изданиями для лучшего соответствия общей редакционной политике. Раздел «Определения» по сугубо лингвистическим причинам отличается от аналогичного раздела в ранних изданиях и имеет собственный алфавитный порядок терминов.

Благодарим госпожу Кристу Ни-Беренгер за сотрудничество в подготовке текста.

Леони Зандер,

весна 1992 г.

Предисловие к седьмому швейцарскому изданию

Это новое издание публикуется в неизмененном виде, хотя нельзя отрицать, что сама книга нуждается в некоторых дальнейших дополнениях и улучшениях и привлечении нового материала. В особенности следовало бы расширить довольно сжатое описание типов. Кроме того, желательным видится обзор психологических работ по типологии, написанных уже после появления данной книги. Впрочем, даже текущий объем книги столь велик, что расширять его представляется неразумным. Да и практической пользы в дальнейшем препарировании проблемы типологии не так уж много, ведь по сей день и основные ее элементы еще не изучены должным образом. Критики обычно совершают ошибку, предполагая, будто сами психологические типы являются плодом воображения автора и насильственно «навязываются» эмпирическому материалу. Сталкиваясь с подобными утверждениями, я вынужден отвечать, что моя типология есть результат многолетнего практического опыта, причем этот опыт совершенно недостижим для академического психолога-теоретика. Прежде всего я – врач и практикующий психотерапевт, а потому все мои психологические формулировки проистекают из опыта тяжелой каждодневной врачебной работы. Все, что я намеревался сказать и сказал в данной книге, многократно подтверждено – слово за словом – практикой лечения больных, которые тем самым тоже внесли вклад в эту книгу. Разумеется, такой медицинский опыт доступен лишь тем, кто по роду своих занятий берется за лечение психических расстройств. В этой связи будет неправильно обвинять человека со стороны, которому некоторые мои рассуждения могут показаться странными или который сочтет, что моя типология есть плод идиллически безмятежных размышлений в уединенной тиши кабинета. Однако позвольте усомниться в том, что столь шаткое основание может считаться условием содержательной критики.

К. Г. Юнг

Сентябрь 1937 г.

Предисловие к восьмому швейцарскому изданию

Новое издание фактически не претерпело изменений, но в него внесены многочисленные мелкие исправления. Также был составлен новый указатель, и я выражаю глубочайшую признательность госпоже Лене Гурвиц-Эйснер за ее скрупулезность в подготовке текста.

К. Г. Юнг

Июнь 1949 г.

Введение¹

Эта книга представляет собой плод моей почти двадцатилетней деятельности в области практической психологии. Она произрастала постепенно из мыслей, меня занимавших, складывалась из бесчисленных впечатлений и опыта, усвоенного мною в качестве психиатра и врача-невролога, а также под воздействием моего общения с людьми самых разных социальных кругов, из обмена мнениями в личных беседах с друзьями и противниками и, наконец, из критики моего собственного психологического своеобразия (Eigenart). Нисколько не намереваюсь пугать читателей казуистикой, но, с другой стороны, мне важно связать, исторически и терминологически, абстрагированные от опыта мысли с уже наличествующим знанием. Необходимость установления такой связи диктуется не столько потребностью в историческом обосновании, сколько желанием совместить врачебный опыт узкопрофессиональных рамок с более широкими областями знания, благодаря чему любой образованный человек сможет воспользоваться эмпирическими данными врачебного опыта. Пожалуй, я никогда бы не отважился на такое обобщение – которое по недоразумению легко принять за вторжение в чужие области, – не будь у меня убеждения, что психологическая точка зрения, излагаемая в настоящей книге, обладает широким значением и применением, а потому ее лучше и целесообразнее обсуждать именно в общей связи, а не в форме специальных научных гипотез. Вот почему я сосредоточился на изучении и описании лишь отдельных трудов в данной области, вот почему отказался от перечисления и пересказа всего того, что вообще говорилось по этим вопросам. Даже если не принимать во внимание то обстоятельство, что исчерпывающее изложение доступного материала безусловно превысило бы мои силы, следует признать, что такое изложение не обогатило бы дискуссию вокруг обсуждаемой тематики. Поэтому я без сожаления отверг немало материалов, накопленных мною на протяжении многих лет, и постарался по возможности сосредоточиться на главном. Ради этого пришлось, в частности, пожертвовать одним крайне ценным документом, который служил для меня подспорьем в ходе предварительных изысканий: речь о моей обширной переписке по вопросу о типах с моим другом, доктором медицины Г. Шмидом² из Базеля. Этот обмен мыслями на расстоянии способствовал прояснению многих идей, и многое из нашей переписки вошло в книгу, пусть и в значительно измененной форме. Тем не менее эта переписка была подготовительной работой, и ее публикация внесла бы известную сумятицу в восприятие читателей. Однако я считаю своим долгом поблагодарить моего друга за его труды и помощь.

К. Г. Юнг

Кюснахт, Цюрих,

весна 1920 г.

Вступление

Платон и Аристотель! Это не только две системы, но и два различных типа человеческой натуры, с незапамятных времен, во всех костюмах, более или менее враждебно противостоящие друг другу. На протяжении всего Средневековья вплоть до нынешнего дня тянулась эта вражда, представляя собою существеннейшее содержание истории христианской церкви. Под какими угодно именами, но речь всегда идет о Платоне и Аристотеле. Мечтательные, мистические, платонические натуры создают христианские идеи и соответственные символы, черпая их в недрах своей души. Натуры практические, упорядочивающие, аристотелевские строят из этих идей и символов прочную систему, догматику и культ. В конце концов церковь приемлет в лоно свое оба эти вида натур, причем одни окапываются главным образом в светском духовенстве, другие – в монашестве, но и те и другие продолжают нескончаемую борьбу.

Г. Гейне.

Германия, I³

1 В практической врачебной работе с нервнобольными мне уже давно бросилось в глаза, что, помимо множества индивидуальных различий в человеческой психологии, налицо также и различия типические, среди которых выделяются прежде всего два отдельных типа: я назвал их типом интровертным и типом экстравертным.

2 В наблюдениях за течением человеческой жизни мы видим, что судьба одного человека обусловлена объектами его внешнего интереса, тогда как судьба другого в большей степени связана с его собственным внутренним «я», с его собственным субъектом. В известной степени все мы склонны трактовать происходящие события с точки зрения собственного типа.

3 Это обстоятельство я намеренно отмечаю с самого начала, чтобы заранее предотвратить возможные недоразумения. Разумеется, оно существенно затрудняет всякую попытку общего описания типов. Следует полагаться, в общем-то, на доброжелательность читателя, если я хочу быть правильно понятым. Было бы куда проще, знай каждый читатель сам, к какой категории, к какому типу он принадлежит. Но определить, каков конкретно тип у человека, нередко чрезвычайно непросто, в особенности если речь идет о нас самих. Суждения о собственной личности обыкновенно предельно расплывчаты. Такое размывание суждений распространено столь широко потому, что каждому выраженному типу свойственна особая склонность к компенсации односторонности этого типа, – склонность биологически целесообразная, диктуемая непрерывным стремлением обрести и поддерживать психическое равновесие. Компенсация же порождает вторичные черты, или вторичные типы, рисующие картину, которая едва поддается истолкованию; подчас человек даже принимается отрицать само существование типов и признает лишь индивидуальные различия.

4 Все перечисленные затруднения необходимо подчеркнуть ради оправдания некоторого своеобразия дальнейшего изложения. Со стороны может показаться, что проще всего было бы описать несколько конкретных случаев и проанализировать их бок о бок. Но каждому человеку присущи оба механизма – экстраверсии и интроверсии; только относительное преобладание того или другого определяет тип. Чтобы придать картине необходимую полноту, пришлось бы ее сильно ретушировать, что обернулось бы в итоге более или менее благочестивым обманом. Вдобавок совокупность психологических реакций человека столь многообразна, что мне вряд ли удалось бы описать ее содержательно и абсолютно верно. По указанной необходимости я вынужден ограничиться изложением принципов, выведенных мною из множества единичных фактов наблюдения. Но уточню, что речь идет не о deductio a priori⁴, как может показаться, а о дедуктивном изложении эмпирически приобретенных прозрений. Эти прозрения позволят, как я надеюсь, прояснить суть дилеммы, которая не только в аналитической психологии, но и в других областях науки, а прежде всего в личных отношениях между людьми, вела и продолжает вести к недоразумениям и раздорам. Прозрения показывают, что существование двух различных типов есть давно известный факт, который в той или другой форме отмечался знатоками человеческой природы и подвергался рассмотрению глубокими мыслителями – в частности, Гёте, чьей могучей интуицией данный факт представал общим принципом систолы и диастолы⁵. Имена и понятия, под которыми скрывались механизмы интроверсии и экстраверсии, крайне разнообразны, причем все они приспособлены к точке зрения того или иного наблюдателя. Но, несмотря на различие формулировок, мы постоянно видим общий основополагающий принцип, а именно: в одном случае движение интереса направлено на объект, а в другом – оно отвращается от объекта и направляется к субъекту, на собственные психические процессы. В первом случае объект выступает словно магнит для наклонностей субъекта, в значительной мере определяет поведение субъекта и даже отчуждает того от самого себя, так изменяет его качества через усвоение объекта, что можно счесть, будто объект имеет некое важное, предельное значение для субъекта, выступает абсолютным предопределением и особым смыслом жизни, будто субъект должен полностью предаться объекту. Во втором случае, наоборот, субъект является и остается центром всякого интереса. Можно сказать, вся жизненная энергия будто направлена в сторону субъекта и потому мешает объекту приобретать сколько-нибудь значительное влияние. Выглядит так, словно энергия уходит от объекта, словно уже субъект – тот самый магнит, который притягивает к себе объект.

5 Не так-то просто охарактеризовать такое двойственное отношение к объекту и описать его удовлетворительно, избежав при этом опасности парадоксальных формулировок, способных скорее затемнить, нежели разъяснить интересующий нас вопрос. В самых общих чертах можно сказать, что интровертная точка зрения всегда стремится поставить «я» и субъективный психологический процесс над объектом – или, по крайней мере, утвердить их по отношению к объекту. Такая установка наделяет субъекта ценностью, превосходящей ценность объекта, и объект, следовательно, становится второстепенным; более того, порой он воспринимается как внешний объективный знак для субъективного содержания, как воплощение идеи, зато последняя видится существенной. Если объект воплощает какое-либо чувство, то главным признается переживание чувства, а не сам объект как таковой. Экстравертная точка зрения, напротив, ставит субъекта в подчинение объекту, причем объект наделяется преобладающей ценностью. Субъект второстепенен, субъективный процесс подчас трактуется как помеха или как своего рода придаток объективных событий. Ясно, что психология, исходящая из этих противоположных точек зрения, должна разделиться на два противоположных направления: одна рассматривает все на свете по собственной ситуации, тогда как другая опирается на объективные события.

6 Эти противоположные установки сами по себе суть взаимодополняющие механизмы: в одном случае имеем диастолическое расширение и захват объекта, в другом же – систолическое сосредоточение и отделение энергии от захваченного объекта. Каждому человеку присущи оба механизма, которые служат выражением его естественного жизненного ритма, и наверняка не случайно Гёте образно передал этот ритм как сердечную деятельность. Ритмическое чередование обеих форм психической деятельности должно, полагаю, соответствовать нормальному течению жизни. Но внешние затруднения, в условиях которых мы живем, а также еще более значимые особенности нашего индивидуального психического устройства редко допускают плавное распределение потока психической энергии. Внешние обстоятельства и внутренние предрасположенности часто благоприятствуют работе одного механизма в ущерб работе другого. Разумеется, один механизм в результате начинает возвышаться над другим, и, если такое состояние по определенным причинам затягивается, складывается тип, то есть привычная установка, когда один механизм постоянно господствует, пусть другой не подавлен целиком и остается безусловной принадлежностью всего психического хозяйства (Lebenstätigkeit). Поэтому невозможен какой-либо чистый тип – в том смысле, чтобы господствовал исключительно один механизм при полной атрофии другого. Типическая установка всегда подразумевает лишь относительное преобладание того или иного механизма.

7 Признание типов интроверсии и экстраверсии позволяет, в первую очередь, различать две обширные группы психологических индивидуумов. Но такое объединение носит поверхностный и общий характер, допускает лишь самое широкое различение. Более внимательное изучение индивидуальной психологии представителей любой из этих групп тотчас выявляет немалые различия между отдельными личностями в составе одной и той же группы. Поэтому придется сделать следующий шаг в нашем исследовании, если мы предполагаем установить характер отличий между индивидуумами одной и той же группы. Опыт убедил меня в том, что отдельных людей возможно распределять не только по широким признакам экстраверсии и интроверсии, но и по основным психическим функциям. Внешние обстоятельства и внутренняя предрасположенность вызывают преобладание в конкретном человеке экстраверсии или интроверсии, а также способствуют преобладанию у индивидуума одной из основных функций над прочими. Опираясь на опыт, основными психологическими функциями – такими, которые существенно отличаются от всех прочих, – я признаю мышление, чувство, ощущение и интуицию. Если одна из этих функций привычно господствует над другими, то формируется соответствующий тип. Поэтому я различаю мыслительный, чувствующий, ощущающий и интуитивный типы. Каждый из этих типов, кроме того, может быть интровертным или экстравертным, в зависимости от отношения к объекту, о чем говорилось выше. В своей предшествующей работе о психологических типах⁶ я не проводил это различение, но отождествлял мыслительный тип с интровертным, а чувствующий – с экстравертным. При более глубоком изучении вопроса это отождествление оказалось несостоятельным. Во избежание недоразумений попрошу читателя не упускать из виду указанное различие. Ради ясности, необходимой для понимания столь сложных вопросов, последний раздел настоящей книги посвящен определению психологических понятий, мною употребляемых.

I.
Проблема типов в истории античной и средневековой мысли

1. Психология в Античности: Тертуллиан и Ориген

8 Психология существует с тех самых пор, как существует известный нам мир, однако объективная психология возникла лишь недавно. О науке былых времен можно сказать, что субъективной психологии в ней тем больше, чем меньше психологии объективной. Поэтому сочинения древних полны психологии, но содержат очень мало того, что можно признать объективной психологией. В немалой мере это объясняется своеобразием людских отношений в Античности и в Средние века. Древние имели склонность, если можно так выразиться, оценивать человека почти исключительно с биологической точки зрения; ярче всего это проявляется в их привычках и в античном своде законов. В Средние века – если допустить, что тогда вообще задумывались о человеческой ценности – прибегали к метафизической оценке окружающих, исходя из мысли о непреходящей ценности человеческой души. Такую метафизическую оценку можно рассматривать как компенсацию за античное мнение, но эта средневековая оценка столь же неблагоприятна, как и биологическая, для личностного восприятия, которое единственное способно выступать основанием объективной психологии.

9 Немало найдется тех, кто думает, будто психологию можно написать ex cathedra⁷, но в наши дни все-таки преобладает убеждение, что объективная психология должна прежде всего опираться на наблюдение и опыт. Такая основа и вправду идеальна, будь она возможной. Вот только идеал и цель науки заключаются не в том, чтобы давать по возможности точное описание фактов (наука не в состоянии соперничать с кинематографическими камерами и фонографами); ее цель состоит в установлении ряда законов, представляющих собой сокращенное выражение множества разнообразных процессов, которые, как считается, имеют между собой нечто общее. Эта цель выходит за пределы эмпирики благодаря научному познанию, которое, несмотря на свою всеобщую и доказанную значимость, всегда останется продуктом субъективной психологической констелляции⁸ исследователя. В любых научных теориях и понятиях присутствует много личного и случайного. Да и личностное уравнение⁹ бывает не только психофизическим, но и психологическим. Мы видим цвета, но не видим длины световых волн; этот общеизвестный факт психологам следует трактовать как чрезвычайно важный. Воздействие личностного уравнения начинается уже в ходе наблюдения. Мы видим в объекте то, что лучше всего могли бы увидеть. Вот почему обыкновенно замечают «сучок в чужом глазу». Он, конечно, имеется, но наблюдатель пренебрегает бревном в своем глазу, которое ему, безусловно, мешает. В так называемой объективной психологии не следует доверять принципу «чистого наблюдения», разве что мы смотрим сквозь очки хроноскопа, тахистоскопа¹⁰ и прочих «психологических» приборов. Тем самым можно и оградить себя от чрезмерного избытка данных психологического опыта.

10 Но личностное психологическое уравнение проявляет себя гораздо ярче тогда, когда мы излагаем подробно свои наблюдения, не говоря уже о понимании и абстрагировании эмпирического материала! В психологии более чем где-либо неизбежно приходится требовать, чтобы наблюдатель соответствовал объекту наблюдения – в том смысле, чтобы он смотрел не только субъективно, но и объективно. Нельзя, конечно, настаивать на том, чтобы он смотрел только объективно, – это попросту невозможно. Мы должны довольствоваться хотя бы тем, что он не смотрит слишком уж субъективно. Сходство субъективных наблюдений и толкований с объективными фактами доказывает правильность истолкования лишь постольку, поскольку оно не притязает на всеобщую значимость, поскольку оно признается значимым лишь для конкретной стороны объекта. В таком смысле бревно в собственном глазу даже способствует нахождению сучка в глазу ближнего. Но оно вовсе не служит доказательством того, что в глазу у ближнего нет никакого сучка. Расстройство зрения, увы, легко подает повод к всеобщей теории, по которой всякий сучок принимает размер бревна.

11 Признание субъективной обусловленности знания как такового, а в особенности знания психологического, является первым условием для научно обоснованной и беспристрастной оценки психики, отличной от психики наблюдающего субъекта. Но соблюсти это условие возможно лишь тогда, когда наблюдатель в точности знает природу и свойства собственной личности. А это становится ему известным, когда он в значительной мере освободится от уравнительного влияния коллективных мнений и вследствие этого достигнет ясного понимания собственной индивидуальности.

12 Чем дальше в историю мы заглядываем, тем четче видится, что личность мало-помалу исчезает под покровом коллективности. А если наконец обратиться к первобытной психологии, то мы не найдем и следа представлений об индивидуальном. Вместо индивидуальности присутствует лишь зависимость от коллектива, которую Леви-Брюль называл participation mystique¹¹. Но коллективная установка мешает познанию и оценке психологии других, ибо коллективно ориентированный разум способен мыслить и чувствовать только посредством проекции. Наше понятие «индивидуум» является сравнительно недавним завоеванием истории духа и культуры. Потому ничуть не удивительно, что ранняя всемогущая коллективная установка почти полностью устранила возможность всякой объективной психологической оценки индивидуальных различий, всякого научного объективирования индивидуальных психологических процессов. Из-за этого недостатка психологического мышления познание сделалось «психологизированным», то есть чрезмерно насытилось проецируемой психологией. Наглядными примерами тому могут послужить первые попытки философского объяснения мироздания. Развитие индивидуальности и последующая психологическая дифференциация человека идут рука об руку с освобождением от психологии в объективной науке.

13 Эти размышления могут разъяснить, почему объективная психология столь скудно представлена в материалах, дошедших до нас из древних времен. Разделение на четыре темперамента, унаследованное нами от античности, едва ли можно признать психологическим типизированием, потому что темпераменты суть всего-навсего психофизические характеристики. Однако отсутствие нужных сведений не означает, что в классической литературе не найти следов воздействия тех психологических пар противоположностей, которые здесь обсуждаются.

14 В философии гностиков выделяются три типа, быть может, соответственно с тремя основными психологическими функциями – мышлением, чувством и ощущением. Мышлению можно сопоставить пневматиков (pneumatikoi), чувству – психиков (psychikoi), а ощущению – гиликов (hylikoi)¹². Подчиненное положение психика соответствует духу гностицизма, который, в отличие от христианства, настаивал на исключительной ценности познания. Христианские принципы любви и веры очевидно призваны ослаблять познание. В христианстве пневматика поэтому не спешили бы ценить, поскольку он отличался бы лишь владением гнозисом, знанием.

15 На ум приходит еще долголетняя и ожесточенная борьба начальной церкви против учения гностиков (в этой борьбе тоже ощущалось различение типов). При несомненном преобладании практического направления в раннем христианстве человек-интеллектуал неизменно оставался в одиночестве, если только он не следовал своему боевому задору и не отдавался всецело апологетической полемике. Правило веры (Regula fidei¹³) было слишком строгим и не допускало никакого самостоятельного движения. Более того, оно не имело позитивного интеллектуального содержания. В нем заключалось мало мыслей, да и те были чрезвычайно ценными с практической точки зрения, но сковывали мышление. Человек мыслящий куда сильнее страдал от sacrificium intellectus¹⁴, нежели человек чувствующий. Поэтому вполне понятно, что преимущественно интеллектуальные построения гностицизма (ценность которых для нашего современного умственного развития не только не утратилась, но даже значительно возросла), неудержимо привлекали интеллектуалов в лоне церкви. Для таких людей они являлись подлинным мирским соблазном. Особенно досаждал церкви докетизм¹⁵, утверждавший, будто Христос обладал лишь видимостью плоти и что все Его земное существование и страдание тоже было видимостью. Это утверждение выдвигало мышление на передний план в ущерб человеческим чувствам.

16 Мы вправе сказать, что яснее всего олицетворяют борьбу с гнозисом две фигуры, значимые и как отцы церкви, и как самостоятельные личности. Речь идет о Тертуллиане и Оригене, которые жили в конце II века н. э. Шульц говорит о них так:

Один организм способен воспринимать питательное вещество почти без остатка и вполне его усваивать, а другой отторгает его обратно почти без остатка со всеми признаками страстного сопротивления. Столь же противоположно откликались на гнозис Ориген и Тертуллиан. Их реакции не только соответствовали характеру и миросозерцанию каждого, но и были предельно важны для оценки положения гнозиса в духовной жизни и религиозных течениях той эпохи¹⁶.

17 Тертуллиан родился в Карфагене около 160 года н. э. Он был язычником и лет до тридцати пяти предавался чувственной жизни, царившей в его городе, а затем сделался христианином. Он был автором многочисленных сочинений, которые с несомненной ясностью обрисовывают его характер, главным образом нас интересующий. Особенно ярко выступает перед нами его беспримерно благородное рвение, священный огонь в его груди, страстный темперамент и глубокая проникновенность его религиозного понимания. Ради истины, однажды им признанной, он стал фанатиком, поистине односторонним, обладал выраженным боевым духом, был беспощаден к противникам и обретал победу лишь в полном поражении соперников. Его язык разил врага, точно меч, с жестоким мастерством. Он был создателем церковной латыни, что служила людям более тысячи лет. Именно он создал вдобавок терминологию ранней церкви. «Приняв какую-либо точку зрения, он последовательно двигался с нею до крайнего предела, словно гонимый сонмом бесов, даже тогда, когда правота давно забывалась и всякий разумный порядок лежал разбитым у его ног»¹⁷. Страстность его мышления была столь велика, что он постоянно отчуждал себя от того, чему раньше отдавался всеми фибрами души. Потому-то его этика выглядит до крайности суровой. Он предписывал искать мученичество, а не избегать страданий; не допускал второго брака и требовал, чтобы женщины постоянно скрывали свои лица. Против гнозиса, который есть тяга к мышлению и познанию, он боролся с фанатической беспощадностью, равно как и против философии и науки, в сущности мало отличавшихся от гнозиса. Тертуллиану приписывают тонкое признание: Credo quia absurdum est¹⁸. Исторически это не совсем верно – он сказал лишь: «Et mortuus est Dei protsus credibile est, quia ineptum est. Et sepultus resurrexit; certum est, quia impossibile est»¹⁹.

18 Вследствие остроты ума он понимал всю ничтожность философских и гностических построений, каковые с презрением отвергал. Взамен того он ссылался на свидетельства своего внутреннего мира, на внутренние факты, составляющие одно целое с его верой. Этим фактам он придавал зримые очертания и стал тем самым творцом умопостигаемых связей, по сей день лежащих в основе католического вероучения. Иррациональное внутреннее переживание обладало для него сущностной и динамической природой; это был для него принцип, основание для противопоставления миру, а также общепризнанным науке и философии. Приведу собственные слова Тертуллиана:

Я прибегаю к новому свидетельству, которое, впрочем, известнее всех сочинений, действеннее любого учения, доступнее любого издания; оно больше, чем весь человек, – хотя оно и составляет всего человека. Откройся нам, душа! Если ты божественна и вечна, как считает большинство философов, ты тем более не солжешь. Если ты не божественна в силу своей смертности (как представляется одному лишь Эпикуру), ты тем более не будешь лгать, – сошла ли ты с неба или возникла из земли, составилась ли из чисел или атомов. Начинаешься ли вместе с телом или входишь в него потом, – каким бы образом ты ни делала человека существом разумным, более всех способным к чувству и знанию. Я взываю к тебе, – но не к той, что изрыгает мудрость, воспитавшись в школах, изощрившись в библиотеках, напитавшись в академиях и аттических портиках. Я обращаюсь к тебе – простой, необразованной, грубой и невоспитанной, какова ты у людей, которые лишь тебя одну и имеют, к той, какова ты на улицах, на площадях и в мастерских ткачей. Мне нужна твоя неискушенность, ибо твоему ничтожному знанию никто не верит²⁰.

19 Самоизувечение Тертуллиана, совершенное путем sacrificium intellectus, привело его к открытому признанию иррационального внутреннего переживания, истинной основы его веры. Необходимость религиозного процесса, которую ощущал внутри себя, он выразил в непревзойденной формуле: Anima naturaliter Christiana²¹. Из-за sacrificium intellectus для него утратили всякое значение философия и наука, а следовательно, и гнозис. В дальнейшем течении жизни вышеописанные черты его характера стали выступать еще резче. Когда церковь вынужденно осознала необходимость идти на компромиссы в угоду большинству, Тертуллиан возмутился и сделался горячим приверженцем фригийского пророка Монтана – экстатика, призывавшего полностью отвергнуть все мирское и стремиться к безусловной одухотворенности²². В ожесточенных памфлетах Тертуллиан критиковал политику папы Каликста I²³ и очутился, таким образом, вместе с Монтаном более или менее extra ecclesiam²⁴. По сообщению блаженного Августина, он впоследствии будто бы рассорился с монтанистами и основал собственную секту.