Kitobni o'qish: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1»

Часть первая

Вместо предисловия

Уважаемые читатели!

Все события, описанные в этой книге, действительно были. Большинство географических мест, в которых происходили эти события, также соответствуют действительности. Но имена и фамилии участников мною изменены точно так же, как и номера воинских частей и подразделений. Написанное – не очерк, не историческое исследование, а продолжение описания жизни одного человека, так или иначе связанных с ним людей и событий, в которых ему довелось участвовать. Именно поэтому всё, что происходило в тылу и на фронте, характеристики разных людей, с которыми нам предстоит встретиться, показаны так, как они представлялись герою, жизнь которого послужила основной канвой нашего романа.

Борис Алексин

Глава первая

Война для Бориса Яковлевича Алёшкина и его семьи явилась такой же неожиданностью, как и для большинства советских людей. Радиоприёмника у них не было. Вообще, в это время в таких местах, как станица Александровка, эта вещь была редкостью, а в семье Алёшкина, которая только год назад приехала в станицу и ещё до сих пор не могла устроиться по-настоящему даже с жильём и одеждой, конечно, пока о радиоприёмнике нечего было и мечтать. Во всей Александровке в это время насчитывалось всего два приёмника: один у учителя немецкого языка – плохонький батарейный Би-234, и другой у главного инженера Крахмального завода. Газеты в Александровку привозили с двух-, а иногда и с трёхдневным опозданием – как-никак станица находилась от районного центра и железнодорожной станции более чем в восемнадцати километрах. Правда, иногда почту привозили из Муртазова люди, ходившие туда на базар, но в этот день случилось так, что никто из знакомых на базар не пошёл, да и сами Алёшкины были дома.

Воскресенье 22 июня 1941 года было прекрасно – летний, тёплый, ясный день. Солнце высоко стояло над горизонтом, когда Борис Яковлевич поднялся с постели и, закурив, присел на крыльце, выходившем в их маленький огород. Было уже жарко. Девочки давно убежали на Лезгинку, где привыкли пропадать целыми днями. Екатерина Петровна что-то варила на кухне, домработница Нюра, как всегда в воскресенье, была выходной.

Он сидел один и думал: «Ну, кажется, жизнь начинает налаживаться. Работа на участке и в больнице идёт хорошо, среди населения удаётся завоевать определённый авторитет, и даже с переломами стали теперь чаще обращаться ко мне, чем к деду Елисею, «костоправу», который до сих пор пользовался здесь такой популярностью, что за помощью к нему даже сам секретарь райкома обращался. Хлопоты о пристройке к больнице, помещения для операционной и хирургической палаты тоже пока успешны. Райздрав выделил деньги, а с председателем колхоза договорились о материалах и рабочей силе. Вчера уже закончили кладку фундамента под пристройку. Если так дело пойдёт и дальше, то к осени строительство закончат, тут строят ведь быстро. Саман, из которого будут класть стены, уже завезли (ведь и вся больница тоже из самана). Вот, пока ещё леса на стропила и балки не хватает, да как бы директор завода не подвёл с черепицей на крышу. От него ведь всего можно ожидать, самодур порядочный. И Катю опять стал терзать. Последнее время чуть ли не каждый вечер на работу вызывает. А сам, как она говорит, пристаёт с ухаживанием. Надо будет с секретарём партячейки поговорить, Пряниным. Он сумеет как-нибудь обуздать этого Текушева. Ну да ладно, это как-нибудь утрясётся. В общем-то, всё идёт неплохо. Вот, огород посадили, теперь уже за каждой мелочью ни в колхоз, ни на базар бегать не надо, всё своё. Огурцы и помидоры посеяли, а редиску давно уже едим, скоро и картошка своя будет. Яйца тоже уже свои. Кур Катерина и Нюра развели десятка полтора. Осенью Катя поросёнка приобрести собирается. Хорошая она у меня, – думал Борис, – и на работе за двоих работает, дома большое хозяйство ведёт и детей ещё обшивает, а ведь их трое». И он подумал о своих сорванцах: «Старшей Аэлите уж тринадцатый год идёт – совсем барышня. Ну, а две других– шестилетняя Нина и четырёхлетняя Майя – ещё маленькие, а от старшей не отстают: Эла на Лезгинку – и они за ней; Эла на шелковицу лезет – и они карабкаются (особенно младшая), Эла в колхозный виноградник – и эти туда же! Сейчас, летом, в тихой и солнечной станице, в этом благодатном кавказском климате, они живут, как молодые зверята…»

Его мысли прервала Катя:

– Борис, ты что же, встал, а завтракать не идёшь? Иди умывайся, да садись за стол. Я пирожков напекла. Девчата уже давно поели и на Лезгинку убежали, я с ними перекусила. Ешь побыстрее, и мы сходим на речку искупаться, а то опять в больнице, наверно, застрянешь. Выходных-то для тебя нет. Или ещё, может быть, кто-нибудь позовёт на дом, тоже ведь побежишь.

Борис Яковлевич схватил за руку подошедшую жену и потащил её к себе:

– Подожди, садись-ка рядом, смотри, как у нас всё поспевает! Давай посидим немножко… Вот, докурю и пойдём.

– Да! – ответила Катя, садясь рядом с мужем на ступеньку крыльца. – У нас здесь хорошо. Воздух чудесный, а ты вместо того, чтобы дышать им, только и знаешь, что куришь!

Борис виновато улыбнулся, притянул к себе ближе севшую рядом жену, обнял её за тонкую, почти девичью талию (и непохоже, что троих родила), и только собрался её поцеловать, как вдруг с улицы раздалось:

– Эй, Алёшкины, все милуетесь? А того и не знаете, наверно, что у нас война!

Это кричала жена главного инженера завода Нина Васильевна Комова. Она торопливо и озабоченно шагала к рыночной площади, где была лавка сельпо.

Оба супруга несколько мгновений растерянно смотрели друг на друга, затем вскочили и бросились на улицу. Остановив её, стали с нетерпением расспрашивать:

– Какая война? С кем?

– Да вы что, на самом деле, ничего не знаете? – удивилась та. – На нас напали немецкие фашисты. По радио выступал Вячеслав Михайлович Молотов. Я всего не слышала, но, кажется, немцы бомбили Киев, Минск, ещё какие-то города. В четыре часа будет на заводе митинг, по телефону позвонили из Майского – кто-то из района приедет.

– Как немцы?! – недоумевал Борис. – Я только позавчера читал в газете сообщение ТАСС, что немцы на нас не могут напасть, поскольку у нас с ними заключён договор о ненападении. Да и товарищ Сталин не раз говорил, что в ближайшие годы войны не будет. Ничего не пойму!

Катя молчала. Она стояла, опустив руки, в глазах её блестели слёзы.

– Ну, я побегу искать ребят, сейчас лучше, чтобы они дома были, – наконец сказала она.

Нина Васильевна тоже заторопилась.

– Я в магазин, надо сахару купить.

Борис и Катя переглянулись. Им тоже не мешало кое-чего подкупить, да не на что было. Зарплату за этот месяц они ещё не получали, выдача была после 25-го, а сегодня было только ещё 22-е, и, как всегда перед получкой, денег дома почти не осталось.

– Ну ладно, пойду в больницу.

Борис Яковлевич зашёл домой, умылся, накинул пиджак, схватил с тарелки ещё не остывший пирожок и, закурив на ходу, направился в больницу.

По дороге он встречал или обгонял группы станичников, которые оживлённо обсуждали услышанное. Видимо, известие о войне теперь дошло и до большинства населения станицы. Женщины с кошёлками и сумками торопились к сельпо, и когда Борис проходил мимо лавки, около неё стояла уже порядочная очередь. Каждый, у кого были деньги, торопился запастись мылом, керосином, спичками, солью, сахаром, а кое-кто и мануфактурой.

Только взглянув на эту очередь, Борис понял, что, видимо, действительно в ближайшее время что-то серьёзно изменится. Но больше всего его беспокоило, как бы с этой войной не прекратилось строительство больницы, ведь и так вопрос о возведении пристройки удалось пробить в райисполкоме, в сельсовете, на правлении колхоза и в дирекции завода с большим трудом, а что же будет теперь? Любой из этих руководителей может, сославшись на войну, не дать денег, материалов и людей. «Опять всё сорвалось!» – с горечью подумал Борис.

В эти первые минуты как-то ни о чём более страшном и важном, что несла с собой война, он даже не подумал. Бывает, что человек, поглощённый своими мыслями и заботами, важными для него или его работы, не видит из-за них крупных и даже крупнейших событий. Так получилось и с Алёшкиным.

Сделав обход в больнице и успокоив больных и дежурный персонал, Борис Яковлевич часа в два дня вернулся домой. Катя и ребятишки уже ждали его. Первый вопрос, с которым к нему обратилась старшая дочка, сразу же огорошил и изумил его, она спросила:

– Папа, а ты идёшь на войну?

До сих пор он об этом ни разу не подумал. Увидев встревоженный взгляд жены, он опустил голову и задумался: «А в самом деле, я-то как? Меня-то возьмут в армию? Мне уже 34 года, неужели такой возраст брать будут? Хотя ведь я врач, тут возраст большой роли не играет. Что же ответить Эле?»

Борис сел на стул и, как всегда в затруднительных случаях, достал папиросу и стал её мять пальцами:

– Как тебе сказать, дочка? Может быть, и пойду, если понадоблюсь, но я думаю, что с этими обнаглевшими фашистами наша Красная армия и без меня справится. Ну да ладно, нечего сейчас раньше времени об этом думать, давайте-ка обедать! – и подхватив обеих младших дочек на руки, Борис Яковлевич пошёл к столу.

На митинге в заводском клубе, на который Борис и Катя пошли сразу же после обеда, они узнали подробности о вероломном нападении фашистов, о бомбёжке наших городов, о первых жертвах, о том, что Красная армия в некоторых местах вынуждена была пустить врага на нашу территорию. Но выступления, как представителя района, так и местных руководителей звучали достаточно бодро и оптимистично, это успокоило почти всех. Большинство склонялось к тому, что наша могучая армия разобьёт зарвавшихся немецких фашистов так же, как она это сделала с японскими самураями на Хасане и Халхин-Голе и с финскими бандитами на их пресловутой линии Маннергейма. Ну, может быть, тут потребуется немного больше времени, только и всего!

С митинга возвращались вместе с Пряниными, которые жили неподалеку от Алёшкиных. Женщины шли впереди и беседовали о чём-то своём, домашнем, а Фёдор с Борисом – сзади. Прянин сказал:

– Боюсь, доктор, что положение гораздо серьёзнее, чем можно было ждать по выступлениям представителя из райкома. Конечно, в панику кидаться нечего, но, наверное, и тебе, да и мне (ему было около 40) повоевать тоже придётся.

Вскоре они разошлись по домам. Было уже поздно. На небе сияли крупные яркие южные звёзды, небо выглядело чистым-чистым. Тишина, не слышно девичьих песен, которые обычно воскресными вечерами раздавались в станице, когда девушки и парни бродили группами и парочками чуть ли не до рассвета. Кое-где тихонько лаяли собаки. Ветра не было, и даже листья на большой шелковице, раскинувшейся над крыльцом, на котором уселись, прижавшись друг к другу, Алёшкины, не шелестели. Детишки и вернувшаяся после обеда от своих Нюра уже спали.

Борис и Катя молча сидели, и каждый думал свою невесёлую думу. А вокруг было так тихо, так спокойно, что даже не верилось, что где-то на нашей земле в этот момент рвутся снаряды и бомбы, раздаётся треск ружейных и пулемётных выстрелов, и слышатся стоны и крики раненых. А ведь всё это уже было, и было в таких масштабах, о которых большинство населения советской страны, в том числе и Алёшкины, даже и не предполагали.

Просидев молча около получаса, во время которого Борис выкурил штуки три папирос, они собрались идти спать, как вдруг на улице послышался шум подъезжающей машины. Она осветила фарами пустынную улицу и остановилась у ворот. Сейчас же кто-то застучал в запертую калитку. Борис подошёл к воротам. Он подумал, что кто-нибудь из местного начальства заболел, и за ним прислали машину.

– Кто там? – окликнул он стучавшего.

– Из военкомата, – ответил незнакомый голос.

Борис отпер калитку. Показался молоденький лейтенант, одетый в новую летнюю форму, вместе с Борисом они вошли в дом. Электрического света уже не было (в Александровке свет, идущий от электростанции Крахмального завода, гасился в 12 часов), пришлось зажечь лампу.

Лейтенант открыл полевую сумку, достал из неё небольшую разносную книгу, в которой было заложено несколько запечатанных пакетов, и один из них подал Борису:

– Вы доктор Алёшкин? Распишитесь.

Борис торопливо вскрыл пакет. Катя с испугом глядела на лейтенанта и на мужа. В пакете была повестка, подписанная военкомом, которой врач Алёшкин вызывался в военкомат для участия в работе призывной комиссии. Явка была назначена на 10 часов 23 июня. Борис, передав повестку Кате, расписался в книжке лейтенанта, который, козырнув, торопливо покинул дом. Через несколько минут на улице вновь зашумел мотор машины, блеснули фары, и затем всё стихло. Прочитав повестку, Катя встревоженно спросила:

– Как ты думаешь, Борька, это надолго?

– Не знаю, – ответил он. – Думаю, что на неделю, может быть, на две. Вот, на кого больных брошу, прямо не знаю. Ты завтра сходи к Афанасию Петровичу (фельдшеру участка, замещавшему Бориса на его выходных). Скажи, что я в Майском работать буду, пусть за меня занимается больницей. А сейчас давай спать, а то завтра надо вставать рано, как бы не опоздать. С военкомом шутки плохи!

На следующий день, воспользовавшись попутной полуторкой, ехавшей с Крахмального завода, Алёшкин прибыл в Майское в девять утра. Возле военкомата толпилось человек 30 народа, преимущественно молодёжь 23–25 лет. Борис Яковлевич прошёл внутрь здания, там тоже было много людей. Протолкавшись сквозь толпу, он постучал в кабинет военкома, по-военному отрапортовал:

– По вашему приказанию врач Алёшкин прибыл.

В кабинете военкома сидело уже несколько врачей, в том числе и заведующий районным отделом здравоохранения. Военком встал, поздоровался за руку с Борисом Яковлевичем и сказал:

– Ну вот, все и в сборе, – затем обратился к нему. – Придётся поработать. Вот, почитайте приказ наркома обороны.

Пока Борис знакомился с приказом, военком и врачи вышли в одну из соседних комнат – кажется, это была одна из самых больших комнат в здании военкомата – и стали расставлять там стулья, столы и скамейки. Уже через час медицинская комиссия работала.

В копии приказа, прочитанном Алёшкиным, скупо говорилось о внезапном нападении фашистских войск на территорию Советского Союза, в связи с чем правительство сочло необходимым провести мобилизацию запаса первой очереди в ряде военных округов, в том числе и Северо-Кавказском. Вследствие этого райвоенкому предписывалось провести комиссование подлежавших мобилизации возрастов и направить людей, признанных годными, в указанные в приложении места; тех же из мобилизованных, кто имел мобпредписания на руках, обеспечить необходимыми проездными документами.

До прошлого года мобилизационное предписание, как у лейтенанта запаса, было и у Бориса, но когда он вернулся с курсов усовершенствования врачей, то в начале 1941 года военком его отобрал, объяснив, что с присвоением медицинского звания будет выдано новое мобпредписание.

Среди мобилизуемых было много таких людей, которые вообще в кадрах армии до этого не служили, а проходили только допризывную подготовку и территориальные сборы.

Работы у комиссии было много. Алёшкин вспоминал эти восемь дней, как какой-то сплошной поток голых тел, основная масса которых уверяла врачей, что никаких заболеваний у них нет, и что они могут служить в любых частях Красной армии. Врачам стоило большого труда убедить какого-нибудь больного туберкулёзом или тяжёлого малярика, что служба в армии ему будет не по силам. Лишь единицы жаловались на состояние здоровья. Обычно это были люди из числа зажиточных станичников, большей частью жалобы их были необоснованны. Под вой родственников парикмахеры в соседней комнате стригли мобилизованных наголо. Во дворе формировали команды в 40–50 человек и, под руководством какого-либо командира запаса, согласно имевшемуся предписанию, отправляли в соответствующую часть.

Некоторая неразбериха и толчея, имевшаяся в военкомате в первые два дня, постепенно успокоилась, и, несмотря на то, что количество людей, прибывавших из аулов и станиц, пока не уменьшалось, все стали работать чётче, согласованней, и прохождение мобилизованными всех комиссий, а также заполнение на них необходимых документов, стало проводиться быстрее и аккуратнее.

К 1 июля количество призывников заметно сократилось, и в работе медиков наступила передышка. До этого комиссия начинала свою работу с 8 часов утра и продолжала её с небольшим перерывом на обед чуть ли не до 24 часов. После этого местные члены комиссии разбредались по домам, а приезжие, в том числе и Алёшкин, укладывались спать на столах и скамейках прямо в той комнате, где они только что работали, подложив под головы какие-нибудь архивные документы.

Девять дней такой напряжённой работы без нормального отдыха основательно утомили всех приезжих врачей, и военком, видя это, а также и то, что количество мобилизуемых резко сократилось, решил распустить их по домам. Второго июля он вызвал Бориса и ещё четверых приезжих в свой кабинет и сообщил, что они могут отправляться по месту своей службы, что теперь для комиссования хватит и тех врачей, которые проживали в Майском.

В приказе, который в своё время читал Борис Яковлевич, перечислялись подлежащие мобилизации с 1905 по 1918 годы рождения (возраст от 23 до 36 лет. Прим. ред.), следовательно, его год подлежал призыву.

Между прочим, в предыдущие дни через медкомиссию прошло несколько медиков и фельдшеров его возраста, и Борис Яковлевич был уверен, что по окончании работы комиссии будет мобилизован и он. Поэтому с некоторой обидой в голосе он спросил военкома:

– Почему же нас не взяли? Что, мы не годимся, что ли, для того, чтобы по мере своих сил помочь обуздать зарвавшихся фашистов?

В глубине души он считал, что его не взяли только потому, что он сейчас беспартийный, ему не доверяют, и это его страшно обидело. Но делиться своими предположениями с кем-либо он не хотел.

На вопрос Алёшкина райвоенком ответил:

– Подождите, не обижайтесь, всех, кого нужно, возьмём. А на вас, врачей, да ещё специалистов – ведь вы хирургом теперь у нас числитесь – придут специальные именные предписания. Пока же отправляйтесь по домам, приведите себя в порядок и работайте там, где вы поставлены. Вы что, думаете, мне на фронт не хочется? А вот, сижу же в военкомате, как будто инвалид какой! Ну, до свидания, счастливого пути!

И райвоенком, и все врачи, и Борис Яковлевич Алёшкин не представляли степени опасности, нависшей над советской страной. Они находились под впечатлением утешительных сообщений ТАСС, печатавшихся перед войной, таких же успокоительных речей маршала Ворошилова и многих других военных и видных деятелей партии. Все считали, что первые неудачи Красной армии, о которых довольно скупо сообщалось в последних известиях по радио и в газетах, – явление чисто случайное, и что не сегодня завтра мы прогоним наглых фашистов с советской земли. А если война и будет продолжаться, то вести её будут на территории фашистского рейха и, может быть, в крайнем случае, на земле несчастной, истерзанной Польши.

Так думали не только в маленьком райцентре Майском, так думали и во многих больших городах, и не только такие неосведомлённые люди, как райвоенком и вызванные им врачи, но и многие другие, занимавшие гораздо более высокие посты. И может быть, эта успокоенность, граничащая с близорукостью, советских людей и дала возможность фашистским войскам стремительно разгромить передовые части Красной армии и ринуться вглубь страны.

Теперь, по прошествии почти сорока пяти лет с этого момента, мы знаем многое, и многое могли бы предложить в предотвращение случившегося, даже и не являясь большими стратегами и знатоками военного дела. Но тогда… Тогда мы просто не могли себе представить, что какая-либо иностранная армия, в том числе и фашистская, сможет с такой быстротой громить наши войска и продвигаться вперёд к самому сердцу нашей Родины. И поэтому большинство из нас завидовало тем, кто уже ушёл воевать. Нам казалось, что на нашу долю не придётся ничего из той славы, которая достанется победителям, и когда нас призовут, может быть, уже всё и кончится.

Так думали многие молодые люди того времени, так думал и Алёшкин. Выслушав ответ военкома, он молча подал рапорт, в котором было написано, что он просит отправить его на фронт в первую очередь, так как считает себя обязанным защищать советскую Родину. Если нельзя идти как врачу, то он просит отправить его как строевого командира, имеющего определённые военные знания и звание.

Военком прочитал рапорт, усмехнулся, положил его в ящик своего стола и ещё раз повторил:

– Не беспокойтесь, когда надо будет, возьмём. Ну, до свидания.

В этот же вечер Борис был дома и, вымывшись в только что натопленной бане у соседа напротив, сидел за столом, окружённый своими ребятишками. Его Катя с невозмутимым и сосредоточенным лицом рассказывала ему о станичных новостях, о том, что в магазине сразу исчезли почти все товары, что она кое-что успела всё-таки запасти, что теперь на неё, в связи с призывом бывшего заведующего отдела кадров, возложили его работу.

Рассказала она и о множестве слухов, циркулировавших в станице. Например, что «сила германская» – именно не фашистская, а германская – очень велика, что «германец» захватил всю Европу, и теперь захватит нашу страну, для него это труда не составит, что газеты наши и радио, которое было установлено в клубе завода, сообщают ложные сводки, что потери наши гораздо более значительны и положение гораздо хуже, чем говорится в них. По этим слухам можно было предположить, что их распространяет кто-то хорошо осведомлённый в положении на фронте и стремящийся этими слухами подорвать веру в советскую власть. Борис так и сказал об этом жене. Та согласилась с ним и заметила:

– Наверно, Борис, так думают и в районе, потому что на днях арестовали всю семью немецкого учителя Бауера… Ну, того, у которого ты лечил сынишку.

– Да, да. Я ещё у него радио слушал.

– Радио? А вот насчёт того, взяли ли у него радио, я не знаю.

Как потом стало известно, при аресте Бауера и последующей высылке его с семьёй в Среднюю Азию, никакого радиоприёмника изъято не было. Очевидно, он успел его кому-то передать, так как на почту, куда было приказано сдать имеющиеся у населения приёмники, он его тоже не приносил. Вероятно, этим делом должны были бы заняться районные органы, но события развёртывались с такой быстротой и катастрофичностью, что местные власти совсем растерялись и многие свои обязанности выполняли очень нерасторопно.

Речь И. В. Сталина, произнесённая им 3 июля 1941 года, была в этот же день напечатана во всех центральных газетах и дошла до таких мест, как станица Александровка 5 июля; правда, до этого слушали её в клубе по радио. При несовершенстве тогдашней радиотехники удалось услышать только отрывки, они произвели не очень сильное впечатление. Но когда Борис Яковлевич прочитал эту речь в газете полностью, он, как и многие его современники, начал понимать, что опасность, нависшая над советским народом, советской властью и страной, действительно огромна. И если уж сам Сталин говорил о её грандиозности и необходимости мобилизации всех народных сил на разгром врага, значит, действительно это должно быть сделано. И Борису Яковлевичу, так же, как и многим другим, казалось, что настоящий отпор врагу может быть дан только там, на фронте, непосредственно в армии.

Он – опять же, как многие другие – не понимал, что работа в тылу в этот тяжёлый для страны период не менее ответственна и важна, и потому всеми силами своей души стремился на фронт – туда, где рвутся снаряды, где льётся кровь.

Борис ни на минуту не задумывался над тем, что же будет с его довольно большой семьёй, если он уйдёт в армию. Он был совершенно уверен, что советская власть её не оставит, надеялся на работоспособность и силы жены, и, наконец, твёрдо считал, что именно там, на фронте, он может защищать свою семью как нужно.

Хотя вот уже семь лет Алёшкин формально числился беспартийным, в глубине своей души он считал, что это величайшая несправедливость когда-нибудь будет исправлена, и что всё равно он всем обязан партии, и потому партийные решения для него являются так же обязательны, как и для того, кто носит партийный билет в кармане. А уж если речь идёт, по выражению Сталина, о самом существовании советского государства, советской власти, то он должен быть в первых рядах её защитников.

Поздно вечером, лёжа в постели, он поделился этими мыслями с женой и, как всегда, получил полную поддержку с её стороны.

Он полагал, управившись немного в больнице, где дел тоже накопилось порядочно, числа 7 июля выехать в Майское, привезти очередную партию медикаментов и поговорить с военкомом о своём рапорте. Между прочим, об этом он Кате пока не сказал ничего. Но неожиданно всё изменилось.

Ранним утром 6 июля 1941 года к Алёшкину, он был в это время в больнице, явился нарочный и вручил ему повестку с приказом прибыть в военкомат, имея при себе сменное бельё, кружку, ложку, полотенце, мыло и зубную щётку, перед этим оформить расчёт по месту работы.

Днём Борис постригся в парикмахерской наголо, а Катя в это время собрала необходимые вещи. Всё было уложено в старенький фанерный чемодан, и около двух часов дня на машине Крахмального завода муж и жена Алёшкины приехали в Майское. Уже через полтора часа, оформив расчёт в райздраве и получив причитавшиеся ему 500 рублей, Борис Яковлевич стоял перед райвоенкомом.

– Ну, вот, – сказал тот, – и без твоего рапорта, раз ты понадобился, взяли. Держи предписание, ты должен немедленно явиться на станцию Прохладное к командиру формирующихся частей и в дальнейшем находиться в его распоряжении.

С этими словами военком вручил Борису Яковлевичу предписание и проездные документы. Алёшкин взял под козырёк, пожал протянутую ему военкомом руку и вышел из кабинета.

У крыльца его дожидалась Катя. Он показал ей предписание, и они вместе направились к станции. Всё это время Катя держалась подчёркнуто бодро и не подавала виду, насколько ей тяжело. И хотя Борис понимал, что его жена держится из последних сил, со своей стороны, чтобы не расстраивать её ещё больше, тоже делал вид, что ничего не замечает. Да он и на самом деле думал, что волнения её напрасны: расстаются они на каких-нибудь 2–3 месяца, не больше, с ним ничего не случится, ведь он едет на фронт не простым солдатом, а врачом. Врачей убивают, как он считал, крайне редко. Всё это по дороге к станции он и говорил своей приунывшей Катерине.

Они сидели на скамейке в ожидании поезда на Прохладную, Борис по-братски разделил с женой полученные им деньги и, хотя она настаивала на том, чтобы он взял всё, категорически отказался, заявив, что с сегодняшнего дня он находится на полном обеспечении государства, и деньги ему не нужны, и если он и берёт половину, так только на всякий случай.

Подошёл поезд. Борис и Катя обнялись, поцеловались, и почувствовав, что у него защипало в носу, Алёшкин с силой оторвался от жены и прыгнул на подножку вагона в тот момент, когда раздался свисток кондуктора.

Народу ехало немного, войдя в тамбур, Борис Яковлевич остановился, оглянулся на перрон и тут увидел, как его храбрая и сдержанная Катерина плачет. Она смотрела на своего Борьку, махала ему рукой, губы её силились улыбаться, а по лицу текли слёзы, которые она даже не вытирала. Таким и запомнилось Борису лицо жены на всю жизнь. И хоть много глупостей, порой граничащих с подлостью, он ещё натворил, причём, главным образом, обижавших жену, она в его памяти навсегда сохранилась именно такой – силящейся улыбнуться сквозь слёзы для того, чтобы подбодрить его и доказать, что она достаточно сильна и мужественна.