Kitobni o'qish: «По грехам нашим»

Shrift:

Волжский роман

В полуподвале свет

Не плюй в колодец – пригодится водицы напиться.
Пословица

1

Итак, всё ясно определено: операцию делать поздно, умирать рано… Было непросто оказаться без выбора.

Щербатов, Петр Константинович, крупный чиновник Городской управы, внешне крепкий и моложавый в свои «пятьдесят с гаком», медленно сошёл по ступенькам центрального входа спецбольницы в отгороженный больничный скверик со скамьями с изогнутыми спинками. Сел, невольно вздохнул, достал из кармана дорогие сигареты и зажигалку, и уже потому, как он прикуривал, было понятно – курильщик без опыта… А ведь так было всё ладно и складно: и служба, и достаток, и жена-умница, и единственная дочь окончила вуз, удачно вышла замуж – отделилась. И они вдвоём с женой, Валентиной Львовной, вновь остались молодыми в просторной трехкомнатной квартире. Живи и радуйся, занимайся службой и своим делом, если оно имеется. Почему же так: в лучший, может быть, период жизни – последний год?!

Близилось Бабье лето. Но и теперь небо было ясное, солнечное, воздух тёплый с бодрящим дуновением прохлады – даже в городе ощутима эта свежесть. Щербатов курил, но не затягивался и думал неопределённо, как-то обо всём сразу. «Приговор» не стал для него неожиданностью. Давно уже он почувствовал, что болен, но отмахивался от предчувствий: много работал, во время отпуска ездил на курорты, купался в море, загорал, но предчувствие не покидало. А в минувшем году выяснилось, что и загорать ему во вред.

И здесь, на скамейке, казалось, он глубоко задумался, на самом же деле мысли его были рассеянными и непоследовательными: то Щербатов вспоминал свое детство и невольно улыбался – счастливая пора: единственный сын в семье, баловень, сынок папенькин, второго секретаря горкома партии… И тотчас общеобразовательная школа: учился на медаль и даже сочинял стихи и слыл школьным поэтом. Он и публиковал стихотворения, но лишь в школьной стенгазете – и все читали… В Политехническом увлёкся изобретениями – что-то удавалось, но до серьёзного не дошло. А на заводе оказался в отделе технического контроля, работа серьёзная, но не творческая. Пять лет отработал, с тех пор двадцать лет неизменно в управе. Начал с малого, поднялся до предела. И всюду на хорошем счету, так что считал себя Петр Константинович заслуженным в городе человеком – и даже старался слово держать. И верно: плохо о нём вслух не говорили. И когда Щербатов пытался определить свои человеческие недостатки, он не находил таковых… Жизнь протекала достойно.

«Держись, Петр Константинович, впереди ещё год, – пошутил над собой Щербатов и даже улыбнулся, но тотчас и посуровел. Не верил он этим предсказаниям, не хотел верить. Обвёл взглядом тихий скверик: деревья стояли в летнем уборе, но с кленов уже упали первые пожелтевшие листья. И даже под ногами лежал, как ладошка, опавший лист. Щербатов поднял его и, покручивая, пристрастно разглядывал зеленоватые прожилки. «А если это последняя осень? – И в голове размеренно отозвался гулкий пульс. – И последний осенний лист в руке, а затем уже ночь и тьма? Через год? А может быть и ближе… – И тотчас захотелось убежать, скрыться. – Но от кого? От всех? От себя не убежишь, не скроешься».

Щербатов покачал головой, поднялся на ноги, вспомнив, что ждёт его служебная машина с шофером. И по мере возможности он быстро пошёл к стоянке за воротами. Удивительно, лишь одна мысль оседала в его сознании: «Сесть в машину и ехать, ехать бесцельно, не зная куда – сбежать».

Сергей, шофёр лет тридцати, откинувшись на сиденье, читал книгу… А зачем и что он читает? Чтобы не уснуть? Чтобы развлечься? Или чтобы поумнеть?..

Щербатов сел поудобнее, пристегнулся и только тогда спросил:

– А Сергей что читает?

– Читает? Да вот «Гаргантюа и Пантагрюэль».

– Забавная штука, – весомо отметил Щербатов, подумав: «Ни строчки никогда не прочёл…»

– Забавная… Сатира ещё та, вроде нашего Салтыкова-Щедрина… Куда? – спросил Сергей, сунул книгу в карман сиденья, уже поворачивая ключ зажигания.

– Отвези-ка меня домой, – просительно отозвался хозяин.

Бесшумно и мягко машина поплыла по асфальту.

Щербатов смотрел в лобовое стекло и ничего не видел, наверно не хотел видеть. А когда увидел, половину пути уже миновали. И в тот же момент боковым зрением впереди он заметил женщину на костылях. Она скакала и останавливалась, обвисая на костылях и роняя на грудь голову. И что-то заставило дрогнуть сердце Щербатова. В обычное время он этого и не заметил бы – весь мир на костылях гремит! А тут заметил и даже содрогнулся.

– Тормозни, – и указал рукой в сторону женщины с костылями.

Шофер притерся к тротуару, чуточку опередил, и машина с трепетом остановилась.

Это, оказалось, молодая женщина – до тридцати. Щербатов отстегнул ремень безопасности, открыл дверцу салона и негромко окликнул:

– Девушка, идите в машину – подвезём.

Она подняла взгляд, видимо, недоумевая.

– Это меня?

– Вас, вас, идите – подвезём…

– Да ну, что вы! Допрыгаю…

– А что, далеко прыгать?

– Да семь верст без привязки. – И пожаловалась: – Транспорт общественный по пути не ходит…

А между тем Щербатов уже выбрался из машины, обращаясь к ней:

– Как вас зовут?

– Меня? Наташей…

– Вот и хорошо, Наташа, я вам помогу – и в машину…

– Да вот, гипс сняли, а идти непривычно, – пожаловалась она в оправдание.

Шофер открыл дверцу на заднее сиденье – просторно. Помогли, и Наташа с трудом угнездилась. Костыли разместили через другую дверцу.

– Можно не пристёгиваться, – улыбаясь предупредил Сергей. – Я аккуратно…

Угнездились и впереди – поехали. Наташа назвала улицу и номер дома. Оба такой улицы не знали, и она руководила проездом. И всего-то на десять минут езды, но столько поворотов и улочек, что невольно с усмешкой Щербатов определил:

– Как в лабиринте.

Приняв это за укор, Наташа разочарованно сказала:

– Я же говорила… доскакала бы.

Щербатов косился в зеркальце, видел ее лицо и оценивал, как вещь перед покупкой: лицо без внешней красоты, однако таилось в нем что-то такое, что не мог он через зеркало оценить и понять. Лицо доброе и тревожное, обаятельное и вдумчивое, и склад лица и его выражение как будто неповторимые, так что Щербатов не без интереса косился в зеркальце. Но заглянуть за отражение не мог. Не мог понять он и того, зачем ему понадобилось везти эту женщину на костылях – могла бы и сама взять такси и доехать.

Наконец машина остановилась – Щербатов очнулся: привёз, так уж будь любезен – высади и проводи. Он вышел из салона, помог ей встать на костыли, и только теперь обратил внимание, что она не в брюках, на ней аккуратный по сезону женский костюм, под которым виднелся свитерок. И в душе засмеялся от восторга – очень уж он не любил женщин в брюках, особенно которые в годах. Заметил и другое: на подбородке от губы вниз еле приметная ниточка шрама. И это придавало лицу неуловимо особое выражение. Но Щербатов не мог разглядеть её глаза – она тотчас отводила взгляд.

– Спасибо вам большое, – сказала Наташа, выставила костыли, чтобы скокнуть, и, обратившись в сторону машины, с улыбкой поблагодарила шофера.

– Я вас провожу, – сказал Щербатов.

– Нет, нет, что вы, что вы! – в страхе едва не воскликнула она.

– Почему вы так испугались? Или я на разбойника похож?

– Не похож, не похож – только не надо меня…

Но Щербатов неумолим. Он настойчиво оставался рядом, затем открыл подъездную дверь, помог пройти.

– У вас нет лифта… Вам какой этаж?

Уже содрогаясь, сквозь слёзы Наташа ответила с негодованием:

– Да не на какой! Мне вниз…

«Понятно, – рассудил мельком Щербатов, – полуподвал». И после этого уже диктовало профессиональное упрямство: он должен посмотреть, как в наше время живут люди – никакие возражения теперь он не воспринимал. Пораженная этим, Наташа безмолвствовала, лишь постукивала по бетону костылями.

Единственная комната средних размеров начиналась с порога, с одним полуподвальным окном она была разгорожена занавеской по центру окна. Слева на кровати поверх одеяла лежала женщина средних лет; справа еще кровать, застеленная, Наташи. Рядом с изголовьем не то широкая тумбочка, не то столик с настольной лампой и книгами на нём. С обеих сторон при входе вешалки для верхнего платья. Здесь же впереди стол для обеда и три стула. Справа вплотную к кровати Наташи видавший виды платяной шкаф. Своей широкой спиной он отгораживал угол с кроватью от прямого взгляда с порога.

– А как вас называть? – тихо спросила Наташа.

– Петром Константиновичем, или, просто, Петром, – тоже тихо ответил Щербатов.

– Мама, – позвала Наташа. – Завари чайку. Петра Константиновича угостить…

– Нет, нет, я спешу, я завтра заеду к вам на чай, – отговорился Щербатов и смущенно, даже суетно поспешил проститься, вовсе не думая о завтрашнем дне и не поинтересовавшись, в какое время удобнее. В тот момент он желал одного – уйти. И ушёл.

2

Ни слова не произнёс Щербатов в машине; и шофёр знал, что это значило – прямиком домой, что он и сделал.

Переодевшись в домашнее, Щербатов закрылся в кабинете и не выходил до ужина. Садился ли к столу, ложился на диван или ходил по кабинету, он пытался, но не мог понять простенькую историю с этой женщиной. С какой бы стати остановил машину и завёл разговор с незнакомкой на костылях, которую и увидел-то впервые?!

И ведь спустился в это подземелье…

«Но не она же меня туда затащила – сам пожаловал!» – возмутился Щербатов.

Зазвонил телефон – жена: она извещала, что задержится на одну лекцию, так что при желании он может поужинать один, но лучше, если вместе. Щербатов что-то невнятное проворчал в ответ и положил трубку. Жена поняла, в каком состоянии муж, а он и понимать ничего не хотел. Точно в клетке ходил по комнате, тщетно пытаясь ответить на нелепые вопросы.

«Где она работает, что живёт в этом подземелье? Я полагал, у нас в городе не осталось такого жилья… Купить квартиру – нет денег. Значит, ждёт очерёдности… (Однако этим он отвлекал себя от главного – от своей безысходности.) И почему же так помнится эта женщина, ведь не любовница, в душу влезла… лицо и даже тоненький шрам на подбородке – наверное, с детства. А сколько ей лет… Нелепый последний роман? Только ведь у меня на всё про всё остался год жизни – и месяца два-три работы в управе. Какое-то наваждение – и только…

К тому времени, когда пришла жена, Щербатов успокоился. И ужинать сели, как обычно, мирно.

С женой они знали друг друга со школьных лет. Все знакомые и родные считали, что семья Щербатовых сложилась удачно. Они и сами так считали. А что заимели на двоих одну дочку – иначе не получилось.

Обычно сходились они к ужину уставшие, с «опухшими языками» от многословия, так что и говорить за столом не было желания. А если и завязывался разговор, то каждый докладывал о своей работе. Однажды Щербатов, усмехнувшись, определил так:

– У нас производственная летучка…

Так и звала жена мужа к столу:

– Петр Константинович, иди на летучку.

Теперь же к этому прибавилось здоровье – состояние, самочувствие. Но, в общем, разговор не выходил из заданных шаблонов.

– И вновь пришлось читать дополнительную лекцию. «Окно» по болезни – все болеют. А куда денешься?

– И деваться не надо – живые люди.

– Кстати, а каковы твои результаты, определились?

– Решали по миграции…

– Да твои, личные.

– И то личное, и своё – личное… Если ты о здоровье, то ничего нового, Через некоторое время придётся повторить.

– Что-то ты в лице изменился…

– Устал.

– Вся наша жизнь: устаём и отдыхаем – жить некогда.

– Дочь не звонила?

– Как не звонила – звонила.

– И что?

– Ничего. Собрались на бархатное море.

– А как ваш ректор поживает?

– Лютует. Ничего нового.

– Вот и у меня: лишь повестка дня меняется.

– И это уже хорошо. Значит, живы.

– Живы…

Петр Константинович поднялся из-за стола и молча вышел из столовой. Провожая его взглядом, Валентина Львовна подумала: «Что-то он кислый, молчит, что ли?»

Вот и весь разговор за ужином и на текущий вечер. Они разойдутся по своим кабинетам, где отдохнут и будут заняты до сна: ей необходимо подготовиться к лекциям; у него каждый вечер иные заботы – доклады, совещания, визиты, проверки. И такой распорядок обоих устраивал – они не мешали друг другу жить.

Не будем заглядывать в кабинет Натальи Львовны – неприлично…

В кабинете Петра Константиновича следовало продолжение. Из головы не выходил гарантированный – год. Кто гарантировал – и вспомнить не мог… А ещё вмешивалась женщина на костылях. У него в жизни был не единственный роман – с женой. И теперь краем сознания он недоумевал: что это?! И как только он спрашивал: «Что это?» – тотчас начинались наплывы: её костыли, её голос, её лицо с тонким шрамом на подбородке – и конечно же полуподвальная жилплощадь…

Щербатов выхаживал по кабинету, хмурился, понимая, что ему стыдно за быт этих двух несчастных женщин. Он даже и не догадывался, что надо бы помочь, а это он мог сделать, но привык к потоку, к массе, которая еженедельно идет на приём за помощью по различным вопросам – и понимал Щербатов: их бесконечно много, а это значит – такова жизнь, которую не изменить ни словом, ни росчерком пера… Но теперь ему казалось, что в полуподвале особый случай… Ведь зачем-то обещал он заехать на чаепитие – это уж совсем глупо.

«Никаких заездов – и точка, – наконец пресёк Щербатов намерение и сел за письменный стол просмотреть дневную почту. Но и тогда перед ним оставалось лицо уличной знакомой. – Зачем же обещал – лукавый! А чем отличается моя жизнь от её жизни? Благополучием. Но ведь мне – год, а для неё неопределённость. И кто из нас более счастливый? Ведь и у неё будет – год… – Именно тогда вот так прямо Щербатов и подумал: – Если это и всё, то зачем?»

И этот вопрос как будто потряс его. Впервые Щербатов подумал о безысходности собственной жизни. Но это был не страх перед смертью вообще – он схоронил своих родителей, схоронил десяток родных и сослуживцев, но всегда при этом чувствовал, даже был уверен, что такая участь пройдёт мимо него. А тут вдруг и гарантированный год представился ему мгновением – завтра утром и не проснёшься… И это «вдруг» вновь возвратило его к женщине на костылях…

Уже в двадцать два часа Щербатов решил спать – уйти от себя, но и этого сделать не удалось. Всю ночь ворочался с бока на бок, ему казалось, что задыхается. В конце концов, он поднимался с постели, то прохаживался по кабинету в уличном свете, то шел в туалет – без необходимости, снова ложился в постель, закрывал глаза, но сна не было – были гарантированный год и женщина на костылях.

Уснул Щербатов, когда уже пора было вставать.

* * *

– Валентина Львовна! – приоткрыв дверь, окликнул он. Тишиной отозвалась квартира. Значит, ушла в институт, не разбудив перед уходом.

Вызвал машину к десяти часам и взялся за приведение себя в порядок. Он даже приложился к приготовленному для него завтраку. А когда глянул на себя в зеркало, то изумился своему болезненному виду. «Наверно, и он за работу взялся», – подумал Щербатов перед выходом к машине.

3

В управе то суета, то тишина, в управе работа, в управе не отвлечься. Но как только Щербатов оставался один в кабинете, тотчас мысли переключались на себя: когда объявить об уходе, или болтаться на больничном, или работать весь гарантированный год, впрочем, время подскажет… И тоска, тоска начинала точить. И он пытался переключиться на что-то другое, и переключался автоматически – на Наташу с костылями. При этом он даже усмехался в негодовании.

Настроение было тяжелое не только от дум о близком будущем, но и потому, что не отдохнул, не спал, заниматься казёнными делами не было желания. Пригласил помощника, сказал, что отлучится в больницу, совещание просил провести без него, определил, какое следует принять решение, других срочных дел не было.

Оставшись один, собрал в портфель некоторые бумаги – посмотреть дома – и позвонил, чтобы подали машину…

– Куда? – как обычно, спросил шофёр. Щербатов неопределённо махнул рукой, и это значило: домой. И уже совсем неожиданно, наверное, посреди пути он сказал:

– Давай проведаем эту женщину с костылями – запомнил ли улицу?

– Делать нечего, – с усмешкой отозвался Сергей, и на первом же перекрёстке свернул направо.

По-хозяйски спустился в полуподвал, на долю времени прикрыв глаза, помедлил перед дверью: электрического звонка не было, и он согнутыми перстами стукнул в дверь.

– Входите! Открыто! – отозвалась Наташа.

И он вошёл.

На этот раз комната ярко была освещена электрическим светом, так что Щербатов невольно на мгновенье прикрыл глаза, на что Наташа коротко засмеялась:

– Это, Пётр Константинович, вместо солнца: светит, но не греет!.. Здравствуйте… – И тотчас смутилась: костыли стояли возле двери, без них же она передвигалась по комнате со стулом.

– Здравствуйте, Наташа… Я же говорил вам: приеду пить чай.

– Не подумала, что вы такой обязательный человек… Плащик и шляпу можно на вешалку.

И пока отвернувшись Щербатов общался с вешалкой, она кое-как допрыгала до костылей, говоря что-то несвязное.

При ярком освещении он лучше рассмотрел «подземелье» – обе стороны комнаты, и был удивлён приспосабливаемостью человека к нечеловеческим условиям. В комнате всё необходимое было компактно – он так и подумал: «компактно»! – размещено. Окно занавешено, понятно, мало удовольствия смотреть на ноги прохожих. Разделяющая занавеска – не просто занавеска – их две: с одной стороны прикрыт стеллажек с книгами, с другой – несколько полок для нужд пожилой матери, которая, впрочем, и вела домашнее хозяйство.

Столик возле изголовья Наташи ломберный – разложен. Книги, бумага на столике – чем-то занята. Возле кроватей с обеих сторон под ногами коврики, на стенах тоже дешёвенькие ковры. Но наиболее поразили в углах и справа, и слева иконы над изголовьем с лампадами.

«Закономерная дремучесть», – подумал Щербатов, переводя взгляд на хозяйку.

Наташа уже налила в чайник воды, включила его. Поставила на стол темно-синие чайные чашки на блюдцах с азиатской расцветкой, засыпала чай в заварной чайник, выставила банку меда, сухое печенье, карамель, сахар. Столик с левой стороны оказался небольшим бесшумным холодильником, из которого Наташа и достала нераспечатанную брынзу и нарезанный белый батон под скрепкой.

– А вы что стоите, присаживайтесь к столу…

– Смотрю вот: помочь бы надо, но ведь только мешать стану.

– Какая тут помощь! Не пельмени же лепить, а воду жарить.

Шумно прокипел чайник. Щёлкнул выключатель. Заварили чай.

– Ну вот, минуту-две повременим – чай готов, – без смущенья доложила Наташа, присаживаясь к столу напротив.

– Неприлично тотчас и с вопросами, но скажите, что с вашей ногой?

– Что тут неприличного!.. Сбил лихач на машине. Ладно хоть ногу переломил, а не позвоночник.

– Задержали?

– Куда там! Никто и не попытался – укатил. Скорую вызвали – и то хорошо. Ничего, как-нибудь. Только вот болит, спать не даёт. Обезболивающих не выписывают, а в аптеке не дают без рецепта…

– Безобразие, надо поднять вопрос…

– Да перед кем же я могу поднять?

Щербатов смутился за свою оплошность.

– Ну хотя бы в профсоюзном комитете… Вы где работаете?

– Да я, помнится, говорила: в библиотеке, в отделе редкой книги.

– Пожалуй, вы правы – направят к медикам.

– Господи, заговорились! – Наташа и рукой всплеснула. – Чай-то ведь остынет! – Она тотчас включила для подогрева, сняла с заварного чайника матрёшку, предложила Щербатову налить по вкусу заварки, сама же открыла баночку с мёдом. И поплыл по комнате неповторимо-тонкий запах чистого мёда. – О, это мёд как мёд – без сахарной подкормки, без шельмования! У дедушки моего пасека небольшая – это вот летний, свежий мёд… Берите, Пётр Константинович, с горкой столовую ложку на блюдечко, а больше нельзя – ненароком горло заболит от простуды. Так и дедушка Фёдор говорит, а он у нас мудрый.

– Где же дедушка с пчелами живёт, что такой у них мёд душистый?

– Дедушка далеко – на Алтайской земле.

– Вот как! – восхитился Щербатов. – А мой предок по отцу там побывал – давно, лет уж сто пятьдесят тому…

Его подмывало спросить: как же это они влезли в это подземелье? Но что-то останавливало от вопроса, потому что, наверно, этот вопрос дотянулся бы и до него. И чтобы уйти от навязчивой мысли, Щербатов сказал:

– Я вижу на вашем «письменном столе» работа. Чем же вы заняты?

– Да так. – Наташа смущённо улыбнулась. – Доклад надо будет сделать, докладом и занята… По древнерусской литературе.

– А я и помешал – вторгся в светлицу, – как будто подумал вслух Щербатов, говоря: – Удобства у вас на все сто.

– А что делать? Жить надо в любых условиях…

Вот так за чаем и продолжалась беседа.

Наташа не могла ни понять, ни догадаться, откуда взялся этот человек – и кто он? Если его возят в машине, значит, из начальства, хотя и это не обязательно – калита плотная, вот и возят… И зачем он вновь объявился?.. Прямо она даже не задумывалась об этом: воспринимала его просто, как доброго человека, который сжалился над ней – на костылях, а теперь заехал проведать… И ладно, и хорошо, что не перевелись добрые люди.

Щербатов понимал, что следующим должен быть вопрос: давно ли они живут в этом подземелье, и если давно, то почему не получили благоустроенное жильё? Но в вопрос невольно пришлось бы входить… И чтобы этого не случилось, он спросил:

– А мама на пенсии или работает?

– На пенсии… у неё сердце больное, не до работы. Ходит в одну семью, с детьми малыми остаётся. – Наташа хитровато прищурилась: – А вы, Пётр Константинович, где работаете?

– Я? – На мгновенье он даже задумался. – Я, Наташа, чиновник… – И почувствовал, что ещё вопрос по работе – и ему нечего будет ответить, только соврать. Молча поднялся он из-за стола, достал из плаща упаковку с таблетками. – А это тебе, Наташа, обезболивающие: принимать при необходимости, в сутки по четвертинке таблетки. Запомни: тебе по четвертинке, не больше…

Наташа ожидала, что странный гость или знакомый вновь подсядет к столу, но Щербатов неожиданно сказал:

– Назовите номер вашего телефона. – И она назвала. – Спасибо, Наташа, за чай-мёд, я спешу…

Уже через минуту он вышел из комнаты, а Наташа перекрестилась – и к кровати, чтобы лечь – устала. Казалось, она тотчас впала в дремотное состояние, когда и спишь и в то же время думаешь, продолжая жить в реальном времени.

«Что за человек и что ему от меня?.. Чиновник – их много. Узнать бы фамилию. Но ведь и тогда ничего не прояснится… А если он вдовец – и приглядывается? Нет, этого быть не может. Тогда что же?.. Проявил жалость, сострадание, увидел на костылях – и это в наше время общего безразличия? – Чаепитие с медом продолжалось и в дрёме. – А почему у него в кармане обезболивающие – больной или волшебник? Посмотреть, использована ли хоть одна таблетка… Болен, поэтому и ко мне проявил сострадание. Господи, значит, не перевелись и чиновники добродушные… Зачем ему телефон? Звонить, чтобы ещё приехать?..»

В следующее мгновение она начала проваливаться – окончательно засыпать, и в то же мгновение грудь её как будто сдавило, жаркий трепет прошёл по всему телу, от груди вниз, и она как будто задохнулась, резко вздрогнула – и открыла глаза.

– Господи, только не это, – подумала вслух, а про себя: «Замуж, Наташенька, давно пора. Или чаще в храм ходи, на исповедь».

* * *

И Щербатов в это время, откинувшись и прикрыв глаза, как будто дремал в машине. Он настолько привык к этому виду транспорта, что, бывало, и дремал, не сознавая того, что находится в пути.

«А ведь я и ещё, наверно, заеду к ней – только вот зачем? Цели нет… Не только же для того, чтобы узнать, давно ли они живут в этом подвале и когда выберутся… Впрочем, все мы обреченные – больные, а она и одинокая, и лет под тридцать… Думает, наверно, что вознамерился старик соблазнить её. Не знает, что на меня и гарантия заканчивается через год, в сентябре… И всё-таки… нет, не пойму никогда, чем меня зацепило к женщине на костылях». – И усмехнулся Щербатов, и открыл глаза, очнулся: машина стояла на стоянке перед обкомовским домом, так его и называли по привычке. Шофер рядом читал книгу.

* * *

Ночью Щербатов вновь не мог уснуть, а вторая упаковка обезболивающих осталась на работе, в столе. В каком только положении он не лежал, как ни гнулся – тщетно. Легче было ходить по комнате, перевязав полотенцем низ живота… Так и ходил в пижаме, невольно думая о всякой всячине и, кстати, о том, что он вовсе не знает этот полуподвальный мир: докладывают, говорят, и он подписывает предложенные решения, но и только. А что там за люди – как они, что они? – Щербатов понятия не имел. Тем более, когда по углам иконы, стало быть, дремучесть… А тут на тебе – и неожиданность: под иконами на коленке доклад пишет. Приди на этот доклад – чему-то, возможно, и научишься, поумнеешь. Всегда-то ведь представлялось, что в подобных условиях живут алкоголики, бомжи, а теперь ещё вот мигранты из Средней Азии… По докладам, теоретически, он знал, казалось бы, всё, а вот людей не знал… Все женщины, казалось, были похожи на его жену, дочь, на кратковременных любовниц; мужчины – на сослуживцев… А тут человек из полуподвала и чаем с душистым мёдом угощает…

Вспомнив о чае, Щербатов вышел на кухню, включил чайник, долго не мог найти чай, гремел банками-склянками – нашёл! Заварил, а когда было наладился пить, вошла сонная жена с накрученными волосами, поднявшаяся непонятно по какой причине.

– Ты что не спишь?..

– Доклад пишу…

– А что подвязался?

– Да так, для поддержания «грудной клетки».

– Со своими докладами мы совсем и друг о друге забыли, за докладами и жизнь проглядим! – И гневная развернулась и даже хлопнула дверью.

«И всё-таки я ей ничего не открою, не скажу», – подумал Щербатов – он так и стоял возле стола с чайной чашкой в руке.

Глянул на часы – четверть третьего. Ещё успел бы выспаться, да не уснуть.

С того часа и до ухода жены в институт думал Щербатов опять же – о собственной смерти… И не мог понять, то ли он до крика боится её, то ли до онемения не может понять. Как снег на голову летом – не верилось: один год! Но и этого времени он не мог освоить. «Если такие боли, если ночи не спать – зачем это? Проглотить пяток таблеток – и достаточно», – горестно размышлял Щербатов.

4

На этот раз Щербатов позвонил, оповестил Наташу, что намерен заехать на чай с пяти до шести. Приехал на такси, отказавшись от служебной машины. Был он приятно удивлен: заметно припадая на ногу, Наташа свободно ходила без костылей. И внешне она как будто преобразилась: волосы её были аккуратно уложены и скреплены; в платье не было ничего дорогого или яркого, но всё облегало так, что видна была её статность. И лицо представилось настолько милым, что Щербатов невольно подумал: «Да она красивая! – И смутился. – Для меня, что ли, так приготовилась?»

– Наташа, ты сегодня неузнаваемо мила! – искренне отметил он.

– Да нет, такая же – наконец-то выспалась… Четвертинка-то – хо-хо! Никакой боли…

В ответ Щербатов промолчал. Поставил на стул портфель, повесил плащ и шляпу на вешалку, и только тогда увидел лежащую на кровати мать Наташи, Анну Ивановну. Без смущения поздоровался с поклоном головы и тотчас, отстегнув портфель, извлек на стол пачку чая, кусок восточных сладостей с орехами, печенье и упакованный кусок сёмги.

Уже заварили чай, не менее душистый, чем дедушкин мёд, долили чайник и вновь включили, уже завязался было разговор, когда, что-то непонятное гукнув, поднялась с постели и Анна Ивановна.

– А чаёк-то у вас запашистый, – сказала она, присаживаясь на третий стул к столу. – Ежели и мёд открыть, то и угореть можно.

– Вот и открой, – с усмешкой сказала дочь.

– Нетушки, сами и открывайте… А мне на воздух идти, к детям до полуночи. – И уже не говоря ни слова, налила себе чая, перекрестилась, выпила чашку с аппетитом из блюдечка и поспешила одеваться для улицы.

Не успели достать мёд и приложиться к чаю, а Анна Ивановна уже стукнула дверью, напомнив дочери:

– Да не забудь личину освободить…

– А что значит: личину?

– Так у нас замочную скважину называют, – пояснила Наташа.

И остались они вдвоём с цейлонским чаем и цветочным мёдом – и оба без надсадной боли.

Первой вновь заговорила Наташа:

– Пётр Константинович, и где вы такой не ширпотребовский чай купили? Чудо – не чай!

– Да в нашем буфете… – Щербатов запнулся, понимая, что не то сказал, и поспешил защититься: – В нашем, чиновничьем…

– А таблетки? Сильное средство…

Щербатов, прикрыв глаза, кивнул головой.

– В любой фирменной аптеке – были бы деньги…

– Сколько же я должна вам?

И горестно покачал головой Щербатов:

– Не обижай меня, Наташа, я не спекулирую лекарствами… и вообще. Я понимаю боль, поэтому сочувствую… Впрочем, ты уже всё знаешь – и не допрашивай меня для утверждения.

– Да это и неприлично – допрашивать. Вы правы, Петр Константинович… Щербатов. Будем откровенны: почему да зачем?

Щербатов с облегчением засмеялся:

– Ты конечно же понимаешь, что корысти с моей стороны нет и покушения нет даже в мыслях. – И вздохнул сокрушённо: – А вот ответить на вопросы: почему да зачем? – я и сам не в состоянии… Бессонной ночью я, казалось бы, всё передумал, и наиболее откровенный вывод прост: мне хотелось просто бабьего сострадания… А жена моя, Валентина Львовна, может проявить сострадание лишь по-профессорски, согласно с физматом. Вас упросил в машину тоже из сострадания – к тебе… И всё, почему я здесь.

– Понятно… Только ведь я не баба, слава богу, девушка – сострадания не получится.

– Это, Наташа, сказано фигурально, когда старуха, женщина, девушка и даже ребёнок – всё равно: «баба». Простонародное определение пола.

– Но ведь вы не из простонародья… Хорошо, что так… – Наташа разлила по чашкам остатки заварки, включила для подогрева чайник. А была она на удивление спокойна и, право же, мила. Пока чайник шумел, распечатала сёмгу и тонко нарезала на чистое блюдце, затем дополнила кипятком чашки, и всё ещё держа чайник в руке, раздумчиво сказала: – Знаете, Пётр Константинович, в подобных нашему стечению обстоятельствах ничего случайного не бывает. Надо бы только понять.

Щербатов, казалось, пропустил мимо слуха последние слова, но внутренне даже насторожился.

– А ещё я подумал в бессонную ночь: давно ли вы живёте в этой комнате и надеетесь ли из неё выбраться?

– Живём мы здесь лет… лет… очень много. Стою на очереди в библиотеке, только какие там квартиры! Да в наше время, когда квартиру – даже в крайней необходимости! – можно только купить… Первое время я ещё бегала по кабинетам, надеялась… – Изогнув губы, она как будто усмехнулась. – Теперь не бегаю… Так Богу угодно.