Kitobni o'qish: «Путь воина»

Часть первая
Королева отверженных

1

Кардинал Мазарини вернулся от королевы. Он был мрачен, как бывал мрачен всегда, когда после очередной беседы у государыни задавался одним и тем же сакраментальным вопросом: «Каким чудом эта страна все еще существует?! Насколько хватит у французов терпения, прежде чем они возьмутся за косы и секиры, чтобы по камешку разнести все эти помпезные “пале-рояли” и “лувры”»?

Но если раньше подобные вопросы оказывались порождением его не в меру взбунтовавшихся нервов и фантазии, то на сей раз у первого министра уже не хватало ни нервов, ни фантазии для того, чтобы осмыслить взбунтовавшуюся против него реальность.

Дело в том, что эта их «тайная королевская вечеря» происходила в присутствии главного казначея и нескольких самых богатых людей Франции, потенциальных кредиторов. И крыл ее казначей совершенно невозмутимой в своей убийственности фразой: «В королевской казне не осталось ни одного золотого. Если война продлится еще хотя бы несколько месяцев и мы к тому времени не сумеем, как минимум вдвое, увеличить налоги, то к осени воевать нашим воинам придется каменными топорами, питаясь подаянием своих пленников».

«Это ж надо было так словесно изощриться: “Подаянием пленников”! Красноречив, подлец!» – с раздражением вспоминал сейчас это высказывание кардинал Мазарини, возродив в памяти исхудавшее, болезненное лицо королевского казначея.

Однажды принц де Конде – острый на глаз и злой на язык – уже сказал королеве: «Достаточно взглянуть на тощее существо, которое сидит на казначейском сундуке Франции, чтобы понять, что это сундук уличного нищего. Не пора ли подыскать человека, способного олицетворять богатство богатейшей из стран Европы? Пусть хотя бы своим внешним видом».

«Именно такой – тощий, аскетический казначей и нужен нам сейчас, – парировал присутствовавший при этом Мазарини. – Когда вся Франция восстанет против наших налогов, мы покажем им казначея. Уверен, что после этого наши несчастные сограждане сами скинутся всем миром, чтобы поддержать, если не казну, то хотя бы ее хранителя».

Парировать-то он тогда парировал, причем хлестко. А все равно слова принца всплывали как-то сами собой.

– Мы уже три месяца не платим жалованье наемникам – казакам из Польши, – напомнил он казначею и королеве. – А ведь храбрость этих воинов общеизвестна. Мы будем выглядеть перед Францией и всем миром идиотами, если вынудим их оставить нашу страну нищими, продемонстрировав перед Польшей и всеми будущими наемниками свою неблагодарность и скупость.

– И что же вы в таком случае предлагаете?! – воскликнул казначей. – Я должен продать собственный дом, чтобы ваши наемники оставили пределы королевства необиженными?!

– Если вы не изыщете возможности выплатить им все, что положено по договору, то можете считать, что сами подсказали нам совершенно безболезненный для казны выход из ситуации, – заверил его Мазарини. – И не ждите, когда я окончательно натравлю на вас принца де Конде.

При упоминании о главнокомандующем казначей болезненно передернул плечами и на всякий случай помассировал левую сторону груди. Молодого и не очень разборчивого в выражениях военачальника он боялся почти мистическим страхом. Принц мог зарубить его в присутствии королевы, и с него – как благодарности с утопленника.

В окно ударили первые капли дождя, внезапно сменившего мокрый снег, который с самого утра нависал над городом серой пеленой безысходности. Мазарини с тоской посмотрел на висевшую напротив его стола картину, на которой был воспет залитый солнцем мыс – один из уголков его родной Сицилии – и вновь перевел взгляд на занавешенное дождливой предвечерней синевой окно.

– Что, виконт, что? – наконец обратил он внимание на вышедшего из секретарской комнатки де Жермена. – Вы не знаете, почему в последнее время я воспринимаю каждое ваше появление как упрек себе?

– Позвольте не воспринимать ваше замечание как упрек в свой адрес, ваше высокопреосвященство, – кротко проворчал секретарь.

– Каждый раз вы стоите у этой двери словно верховный судья, прибывший для объявления о моей отставке.

– Нас посетил папский нунций монсеньор Барберини, – упорно возвращал его к государственным делам секретарь. – Он уже уведомлен, что вы только что были у королевы, и желал бы занять у вас несколько минут высокопреосвященного времени.

– «Высокопреосвященного времени»! Вы потрясаете меня своими словесами, виконт. Однако какие бы комплименты мы ни говорили друг другу, папский посол от этого не исчезнет.

Мазарини вновь взглянул на залитый райскими лучами берег Сицилии – далекий и недоступный – словно прощался с ним навсегда и нехотя вернулся к заваленному всяческими бумагами столу, с которыми не в состоянии будут разобраться два последующих его преемника. Заниматься этим секретарю он не позволял, поскольку тот способен был вносить в сугубо рабочий хаос его стола такой порядок, при котором у первого министра пропадала всякая охота садиться за него.

– Чего он хочет, наш досточтимый монсеньор нунций? Наш папский нунций… – почему-то повторил он последнее слово по слогам, как бы смакуя их звучание.

– Похоже, что некоторым правителям надоела бесконечная война, давно захватившая половину благословенной Европы.

Мазарини задумчиво посмотрел на секретаря.

– Не обессудьте, виконт, если в хоре этих истосковавшихся по миру правителей и политиков появится и мой, охрипший от молитв и переговоров.

* * *

С той поры, когда они виделись в последний раз, Барберини не стал выглядеть ни свежее, ни увереннее. Все тот же смиренный вид монашествующего дипломата, то же покрытое тленной желтизной изможденное лицо, которому не позавидовал бы даже главный казначей королевства; та же неизменная кожаная папочка, которую нунций постоянно носил с собой, извлекая из нее словно факир из шляпы все новые послания и благословения своего покровителя из Ватикана. Причем порой Мазарини казалось, что там, в этой папочке, они и зарождаются, и папа римский даже не догадывается об их существовании.

Встретив Барберини с полагающимся папскому послу уважением, Мазарини прежде всего взглянул на эту стянутую двумя золотыми застежками папочку. И был удивлен, что, подсев к столу, нунций совершенно забыл о ней.

– С благословения святейшего престола, – начал Барберини таким заупокойным голосом словно отпевал не только первого министра Франции, но и саму Францию, – мне велено передать вам величайшую озабоченность Его Святейшества Папы Римского тем небогоугодным кровопролитием, которое продолжает ввергать в скорбь весь христианский мир.

– Ни папа, ни тем более вы, досточтимый нунций, не можете сомневаться, что мы по-прежнему считаем себя частью этого осененного крестом мира и скорбим вместе со всеми.

– Не в каждой из стран первым министром является кардинал святой церкви, – напомнил нунций о той особой ответственности, которая ложится на Мазарини как на кардинала за все, что происходит на северо-западных границах Европы.

– Но и не каждый первый министр проявляет такое рвение в попытке прекратить войну и воцарить в Европе завещанный нам Господом мир.

Барберини понял, что переговоры зашли в тупик. Соревноваться в верноподданническом славословии с самим кардиналом Мазарини – все равно, что поучать собранных всех вместе, от Луки до Матфея, святых апостолов-евангелистов. Нунцию уже не раз приходилось убеждаться в этом, проклиная судьбу именно за то, что послала в отведенной ему папой стране премьер-министра в сане кардинала.

– Кстати, – неожиданно пришел ему на помощь сам Мазарини, – выразилась ли обеспокоенность хранителя святого престола в каком-нибудь достойном этого случая послании?

– Нет, хотя и должна была бы…

Мазарини позволил себе продемонстрировать крайнее удивление этим фактом и несколько секунд рассматривал папского нунция с почти саркастической улыбкой.

– Зная о вашем невосприятии всяческих булл и прочих посланий, я в беседе с папским статс-секретарем не решился настаивать, чтобы такое послание непременно было подготовлено. Тем более что статс-секретарь решил передать на словах то, что и было услышано им от папы.

– Сомневаюсь, что именно от папы… – как бы между прочим обронил Мазарини. – Но сейчас это уже не важно. Куда важнее другое: вы окажете неоценимую услугу и святому престолу, и статс-секретарю, обеспокоенному по чьей-то настоятельной – не будем уточнять, чьей конкретно, – просьбе; и всей Европе, если, забыв о моей нелюбви к буллам, все же осчастливите меня довольно требовательным посланием.

– Вы просите, чтобы папа письменно потребовал от вас прекратить войну? – налег запавшей грудью на стол нунций Барберини.

– Прошу, причем настоятельно.

– Не боясь резонанса, который появление подобного послания может вызвать в определенных кругах Франции и за рубежом?

– Наоборот, для меня сейчас важен именно тот резонанс, которого в иное время вполне резонно стоило бы опасаться.

Нунций посмотрел на него как на некстати ожившего апостола Петра.

– Не скрою, святому престолу будет приятно осознавать, что в прекращении войны ему досталась одна из ведущих ролей.

– Точно так же, как мне приятно будет ссылаться на послание и усилия папы римского, усмиряя этим своих генералов и апеллируя к первым министрам врагов и союзников.

Барберини еще несколько мгновений сидел, напряженно вглядываясь в лицо Мазарини, словно смел заподозрить его в кабацкой шутке. Затем резко поднялся, вынудив тем самым подняться и Мазарини.

– Мне понятна ваша озабоченность, кардинал, – почти торжественно произнес он, постукивая сухими кулачками по краю стола. – Постараюсь донести ее до статс-секретаря, а следовательно, и до папы римского. Уверен, что такое послание появится так скоро, как это позволит нам дипломатическая почта.

2

– Кто еще в этой стране способен на столь величественный жест? – молвил Карадаг-бей, когда ворота его замка отворились и во двор въехала карета Стефании Бартлинской.

– До этого советник хана лично позаботился, чтобы для моравской княгини нашли более или менее сносную польскую карету, из тех, что были доставлены в столицу вместе с трофеями, выкупил ее и подарил. Однако величественность своего жеста он усматривал не в этом.

– Вы решили оставить эту красавицу у себя во дворце? – спросил Хмельницкий.

– Когда я говорил о жесте, то имел в виду, что княгиня прибыла сюда для того, чтобы быть представленной вам, или вы – княгине, как будет угодно. Раз Стефания появилась в моих владениях, значит, она вырвана из рук хана и отдана вам.

– Действительно, благородный жест. Осталось только решить, как им воспользоваться.

– В этих вопросах вы найдете во мне лучшего советника. Если бы не вы, я попросту сделал бы ее своей наложницей, а заупрямилась бы – рабыней. Такой поворот вашего знакомства вас устраивает, господин командующий? – После той их встречи в ресторанчике «Византия» Карадаг-бей называл Хмельницкого только так – «командующий», и Хмельницкий, зная планы советника относительно создания собственной армии, стал называть его точно так же.

У глаз великой княгини уже появились первые, едва заметные морщинки. Складки у губ подло выдавали ее возраст. Тем не менее Стефания все еще оставалась ослепительно молодой и красивой. Романтическая пышность смоляных волос, два смуглых овала щек с девичьими ямочками посредине делали княгиню особенно смазливой. Очерченные коричневатой линией бантики неярких губ. Античная лаконичность слегка вздернутого носика и глубокая чернота глаз, как бы излучавших какое-то бархатное сияние.

Почти с минуту двое мужчин стояли перед этой женщиной, совершенно онемевшие, словно студенты иезуитского коллегиума перед оголенной мадонной. Причем они не просто любовались ею, а потрясенно рассматривали, удивляясь, что то, что они видят, вообще доступно их взору.

– Я еще какое-то время должна постоять перед вами как натурщица перед живописцами, или вы все же пригласите меня в этот чудный дворец, господа? – вежливо поинтересовалась великая княгиня Моравии.

– Прошу вас, княгиня Бартлинская, – первым опомнился Карадаг-бей. Да ему как хозяину и положено было опомниться первым.

На легкий белый тулупчик княгини спадала длинная розовая шаль. Тулупчик был заманчиво коротким, что позволяло видеть высокие голенища белых, расшитых красноватыми узорами сапог. Хмельницкий засмотрелся на них, пытаясь представить себе упрятанные в эту прелестную кожу икры женских ног. Полковник понимал, что сейчас в нем созревает сексуальная фантазия безумца, но это лишь разжигало его фантазию. Стефания как женщина уже давно принадлежала не ему, пятидесятитрехлетнему, поскольку принадлежать ему уже не могла. И в этом заключалась жестокая правда жизни.

– Коль уж я знаю, что вы – Карадаг-бей, только вчера назначенный командующим войсками Крымского ханства, то, следовательно, этот господин – полковник Хмельницкий.

– Так оно и есть, – вежливо склонил голову полковник. – Вот только я не знал о назначении Карадаг-бея командующим.

– Как и я, – признался Карадаг-бей. – Хотя и ожидал.

– Не огорчайтесь. Я услышала эту новость из уст личного секретаря хана Ислам-Гирея. Вам о ней будет объявлено завтра.

Карадаг-бей обрадованно взглянул на Хмельницкого, на стоявших позади него воинов и, не удержавшись, вознес руки к небесам. Впрочем, на его месте точно так же повел бы себя любой европеец, которым Карадаг-бей все еще пытался подражать.

– Тот же секретарь хана поведал мне, что вы, господин Хмельницкий, собираетесь поднять восстание, чтобы объявить Украину независимым государством. Это правда, полковник?

– Считайте, что святая.

– И поступаете так, потому что королевский двор Владислава IV отверг вас?

– В таком случае я выглядел бы перед собой и перед тысячами тех, кто пойдет за мной, чтобы отстаивать право своего народа на собственную государственность, жалким интриганом. Неужели вам видится во мне такой человек, княгиня?

Стефания изучающе прощупала Хмельницкого взглядом, но ничего не ответила. Все время, пока они усаживались за щедро накрытый стол, княгиня тоже упорно молчала.

– Вам ничего не рассказывали обо мне, господин полковник?

– Несколько общих слов о том, что такая княгиня в самом деле существует.

– То есть вы ничего не знаете обо мне?

– Почти ничего. Если не считать восторженных отзывов венгерского князя Тибора.

– Будущего правителя Трансильвании, – кивнула Стефания, загадочно улыбнувшись. – Три года назад я спасала Тибора в своем замке в Моравии, хотя князь Ракоци требовал его выдачи. Или в крайнем случае головы. К слову, голова была предпочтительнее. Как видите, я устояла. Чем могу помочь вам, полковник, будущий король Украины?

– У нас правителей называют гетманами.

– Будущий гетман, – с совершенно искренней улыбкой согласилась Стефания. Во всяком случае, полковник так и не сумел уловить в этой ее улыбке хоть какую-то долю иронии. – Так чем я могу помочь?

Хмельницкий недоуменно пожал плечами.

– Я давал повод задавать подобные вопросы?

– Не удивляйтесь, я задаю их каждому, чья судьба и чьи деяния вызывают у меня интерес. Причем делаю это безо всякого повода.

– Запомню, что в Моравии есть замок, где спасают опальные головы. Если нигде больше в этом мире мне не будет спасения, проберусь к вам. Насколько я понял, вы помогаете тем, что предоставляете приют изгнанным.

– Это не совсем так, – мягко улыбнулась Стефания. – Приют я как раз предоставляю крайне редко. Помощь заключается в другом. Всем опальным мечтателям и странникам я возвращаю надежду на то, что их мечтания сбудутся. А заодно возвращаю им чины, дворянское достоинство, уверенность в своей мудрости и могуществе.

– В таком случае вам не повезло, княгиня, – вмешался Карадаг-бей. – У командующего Хмельницкого уверенности и всего прочего предостаточно. Перед вами не интриган. Точнее сказать, не просто интриган, ибо заниматься созданием государства, не занимаясь интригами, невозможно. В историю своего народа Хмельницкий войдет, как Чингисхан – в историю монголов.

– Вот как? Он настолько сильный и властный человек? – не поверила Стефания, и, судя по всему, тоже искренне. И вопрос прозвучал со всей серьезностью. – Учтите, господин Карадаг-бей, к вашим оценкам я отношусь настолько серьезно, что готова прислушиваться к ним.

– Сильный и властный.

Стефания взглянула на смущенного, приумолкнувшего Хмельницкого с вызывающим интересом и игриво пощелкала языком.

– Считаете, что хотим убедить вас только на словах? – не сдержался полковник. – Прибудете в Украину через три года и сами убедитесь.

– Значит, вы действительно сильный и властный? В таком случае, ничем не смогу быть вам полезной. В мое окружение попадают только павшие духом. Видно, так уж мне суждено. Не зря же с некоторых пор меня называют «королевой отверженных».

– Даже так? «Королевой отверженных»? Что ж, такого титула удостоиться тоже непросто, его надо заслужить. Видно, каждый несет на себе тот крест, который взвалил.

– Уже через несколько дней я готова отправиться вместе с вами в Украину. Поможете мне проехать через дикие степи и через украинские воеводства, чтобы я смогла спокойно добраться до Кракова, где меня ждут влиятельные родственники. А уж оттуда подамся в Моравию.

– Сабель со мной немного, княгиня. Но отныне все они принадлежат вам.

– В том числе и ваша? – негромко уточнила Стефания, и взгляд ее задержался на Хмельницком чуть дольше, чем следовало бы.

Этот-то взгляд и пробудил в нем отчаянность, которая заставила полковника молвить себе: «Ты не отступишься от этой женщины. Ты не отступишься от нее никогда! Возможно, она и есть тот крест, который тебе предначертано нести до Судного дня».

Как раз в эту минуту Карадаг-бей попросил извинения и, сославшись на спешные дела, позволил себе на несколько минут отлучиться. Хмельницкий еще не мог понять, чем продиктовано поведение великого визиря ¹ К?рыма, но ясно было, что тот явно помогал ему и Стефании сойтись как можно ближе. Что с его стороны действительно выглядело жертвенно.

– Говорят, вы тоже принимали участие в восстании против Габсбургов, – спросил полковник.

– Я несколько запоздала к его началу. В силу своего возраста. Зато мой род пожертвовал для чешской освободительной армии несколькими офицерами, которые в 1619 году вели чешских воинов к предместьям Вены ². Столицу Австрии взять им не удалось, как и выиграть войну, поскольку очень некстати против нас выступили Речь Посполитая и молдавский господарь Грациани ³.

– Не говоря уже о том, что австрийских Габсбургов поддержали военной силой Габсбурги испанские, а также баварцы во главе со своим герцогом Максимилианом ⁴ и, наконец, Ватикан. В то время как у Чехии оставался один-единственный реальный союзник – Трансильвания.

– Да вы, оказывается, неплохо знакомы с историей нашего освободительного движения! Не ожидала.

– Поскольку оно стало частицей истории Тридцатилетней войны. Ведь началась-то она с ваших полей сражений.

– Вы… опытный воин.

– Хотели сказать: «старый воин».

Стефания мягко улыбнулась и, слегка подавшись в сторону Хмельницкого, который сидел справа от нее, едва притронулась пальцами к его руке.

– Вы правы. Хотелось сказать именно так, мой старый воин. – Ямочки на смуглых щеках стали еще привлекательнее. Улыбка буквально преображала лицо княгини, делая его невероятно красивым. По крайней мере так казалось в эти минуты самому Хмельницкому. – Достаточно старому для того, чтобы принимать участие в этой, затеянной вами, войне. И таким образом хоть как-то влиять на ход событий в Чехии. Вряд ли я ошибусь, предположив, что в Тридцатилетней войне вы участие тоже принимали. Если это не тайна, на чьей стороне? Слуга наполнил бокалы вином, и они понемногу отпили, не дожидаясь возвращения Карадаг-бея. Вино оказалось терпковато-сладким, совершенно непохожим на шелковистые напитки, взлелеянными богами на холмах Греции, которыми угощал его в «Византии» князь Кремидис.

– Какое прекрасное венгерское вино, – развеяла его сомнения Стефания. – Однако о вине – потом. Признавайтесь, признавайтесь, мой старый воин. На чьей стороне вы сражались в Тридцатилетней войне?

– Вы не должны требовать этого рассказа, поскольку догадываетесь, что сражаться я мог только в составе польской армии. А она поддерживала вассала польского короля, господаря Грациани, которого, в свою очередь, ненавидел турецкий султан, добивавшийся, чтобы на молдавский престол взошел воевода Радул.

– Какое счастье, что мы с вами не сражались, находясь во враждебных лагерях.

– Однако султан действовал очень решительно. В 1621 году он двинул в Молдавию свои войска во главе с Искандер-пашой. Объединившись с белгородской ордой, турки предстали перед нами сильной армией, которая разгромила нас под деревней Цецорой, что неподалеку от Ясс.

– Так вы сражались под Цецорой?! Я слышала об этом жесточайшем сражении. Наше отношение к Турции, – чуть приглушила Стефания голос, – вам, конечно, известно, тем не менее следует признать, что под Цецорой они сражались храбро и умело.

– Настолько умело, что в этом сражении погиб мой отец, сотник, то есть капитан реестрового казачества. Сам же я оказался в турецком плену. Но откуда вам, женщине, знать о подобных битвах?

– Нет-нет, самой мне водить полки в бой не довелось. О Ц?ецоре известно всего лишь по рассказам отца и дяди. Они очень радовались поражению Польши. Не потому, что считали турок своими союзниками, а потому, что Грациани, поддерживаемый Турцией, был врагом нашего союзника Бетлена Габора, на которого чехи готовы были молиться.

– В какую странную завязь сплелись все те пути, которые свели нас в столице Крыма! – задумчиво молвил Хмельницкий. – Ваше знакомство с князем Тибором Ракоци конечно же является продолжением союза моравских князей с трансильванской династией Ракоци? – он спросил об этом не только из желания выяснить политические мотивы знакомства Бартлинской с князем Тибором. Куда больше полковника интересовало, что конкретно связывает лично Стефанию с этим молодым авантюристом.

– Не скрою, если нам удастся добиться, чтобы на трон Трансильвании взошел князь Тибор, то Чехия получит надежного союзника в будущей борьбе. Но только, знаете, о чем я сейчас подумала? Князю Тибору не хватает той уверенности и решительности, с которыми начинаете свое движение в Украине вы.

– Но за ним нет и той могучей воинской силы, которая сможет поддержать меня, то есть силы, подобной Запорожской Сечи, – попытался полковник быть справедливым в отношении своего соперника. – Это-то и сказывается на его положении, его неуверенности в успехе.

Стефания едва заметно улыбнулась, давая понять, что сумела оценить благородство собеседника. Но тотчас же огорчила Хмельницкого, не пожелав больше рассуждать по поводу своих отношений с опальным венгерским князем.