Kitobni o'qish: «Письма молодого врача. Загородные приключения»

Shrift:

Arthur Conan Doyle

THE STARK MUNRO LETTERS

BEYOND THE CITY

©ООО «Издательство АСТ», 2023

Письма молодого врача

Сборник из двенадцати писем, написанных Дж. Старком Монро, бакалавром медицины, своему другу и бывшему однокурснику Герберту Свонборо из Лоуэлла, штат Массачусетс, в период с 1881 по 1884 годы.
Отредактированы и подготовлены к печати Артуром Конан Дойлом

Письма моего друга мистера Старка Монро представляются мне составляющими столь единое целое и так ярко и доступно описывающими трудности, с которыми приходится сталкиваться молодому человеку в начале его профессиональной карьеры, что я решил передать их джентльмену, намеревающемуся издать их книгой. Два из них, письма пятое и девятое, нуждаются в некоторых сокращениях, однако надеюсь, что в целом их можно воспроизвести в их изначальном виде. Уверен, что ничто не было бы более приятно моему другу, чем знание того, что другой молодой человек, донимаемый заботами и неприятностями этого мира и снедаемый сомнениями касательно мира последующего, обрел бы силу и поддержку, прочтя о том, как его собрат миновал лежавшую перед ним долину теней.
Герберт Свонборо, Лоуэлл, штат Массачусетс

Письмо первое

Дома, 30 марта 1881 года

Мой дорогой Берти, очень по тебе скучаю после твоего возвращения в Америку, поскольку ты единственный человек на земле, с которым я мог бы быть до конца откровенным. Сам не знаю, отчего бы так – ведь если задуматься, то ты никогда не доставлял мне радости быть со мною столь же искренним. Но это, возможно, моя вина. Вероятно, ты не находишь меня сочувствующим, хотя я изо всех сил хочу быть таковым. Могу лишь сказать, что считаю тебя наделенным огромной долей понимания и сопереживания, пусть я и несколько обольщаюсь на этот счет. Но нет, интуиция мне подсказывает, что не наскучу тебе своими откровениями.

Ты помнишь учившегося вместе с нами Каллингворта? Весьма возможно, что нет, поскольку ты не принадлежал к сообществу спортсменов. В любом разе, я изначально приму, что не помнишь, и расскажу все с самого начала. Уверен, что на фотографии ты бы его узнал хотя бы потому, что на нашем курсе он был самым непривлекательным и неприятным на вид студентом.

Физически он был настоящим атлетом, одним из самых быстрых и решительных нападающих регбистов, которых мне доводилось встречать, однако он играл так грубо, что так и не вышел за пределы узкого круга. Роста он был почти метр восемьдесят, широкоплечий, грудь колесом, с быстрой и порывистой походкой. Голова у него была большая и круглая с короткими вьющимися черными волосами. Лицом он обладал на удивление неприятным, но непривлекательность его была того рода, что притягивает так же, как и красота. Его резко очерченные брови и нижняя челюсть выдавались вперед, крупный красноватый нос нависал над губами; маленькие и близко посаженные светло-голубые глаза постоянно меняли свое выражение, становясь то благодушно-веселыми, то чрезвычайно злыми. Над верхней губой красовались тонкие, закрученные кверху усики, а зубы у него были желтые, крупные и длинные. Прибавь к этому, что он редко надевал воротничок или галстук, что шея у него была шероховатой и цвета еловой коры, а голос и особенно смех напоминали рев быка – и ты получишь некоторое представление (если сможешь совместить все описанное воедино) о внешности Джеймса Каллингворта.

Но более всего достоин описания его внутренний мир. Я не претендую на знание того, что есть гений. Определение Томаса Карлейля всегда казалось мне очень ясной и четкой дефиницией того, чем гений НЕ ЯВЛЯЕТСЯ. Насколько я мог заметить, вместо безграничной способности прилагать усилия и старания, что считается главной чертой гения, гениальность состоит в том, что ее обладатель достигает результатов благодаря интуиции и чутью, в то время как остальные добиваются их упорным трудом. В этом смысле Каллингворт – величайший гений, какого я когда-либо знал. Похоже, он никогда особо не работал, однако получил премию по анатомии, опередив занимавшихся по десять часов в день. Возможно, это ничего не доказывает, поскольку он мог напоказ целый день слоняться без дела, а потом до утра сидеть над книгами. Однако стоило с ним заговорить на какую-либо тему, как ты тотчас замечал его оригинальность и силу ума. Заговори о торпедах – он схватит карандаш, вытащит из кармана какой-нибудь старый конверт и нарисует новое устройство для разрушения защиты корабля и его потопления, которое, несомненно, будет технически невозможно, однако, по крайней мере, выглядит вполне правдоподобно и новаторски. Пока он рисовал, его щетинистые брови смыкались, глаза сверкали от волнения, губы сжимались, а закончив, он хлопал по рисунку раскрытой ладонью и торжествующе вскрикивал. Можно было подумать, что цель всей его жизни – изобретать торпеды. Но если в следующее мгновение ты удивишься, как это египетским строителям удавалось поднимать каменные блоки на вершины пирамид, то снова появятся карандаш и конверт, и он с той же энергией и убежденностью начертит схему подъема. Эта его изобретательность сочеталась с исключительной живостью характера. Пока он порывисто расхаживал во время очередного прилива вдохновения, он брал патенты на свое изобретение, принимал тебя партнером в свое предприятие, открывал его во всех цивилизованных странах, намечал все возможные применения своему открытию, подсчитывал все вероятные прибыли, определял новые сферы, куда их можно вложить, и, наконец, уходил на покой с огромнейшим из когда-либо нажитых состояний. А ты, подхваченный потоком его слов, проходил вместе с ним каждый шаг и испытывал сильное потрясение, когда внезапно падал с небес снова на землю, опять становясь бедным студентом с «Физиологией» Кирка под мышкой и мелочью в кармане, которой едва ли хватит на обед.

Перечитал написанное и вижу, что не смог составить у тебя истинного представления о поистине демонической одаренности Каллингворта. Его взгляды на медицину были в высшей степени революционными, но позволю себе заметить, что если задуманное оправдает свои обещания, то я смогу много рассказать о них позже. С его блестящими и необычными талантами, его спортивными достижениями, его странной манерой одеваться (шляпа на затылке и голая шея), его громовым голосом, его гипнотически неприятным лицом он был самой яркой и незаурядной личностью, которую мне когда-либо доводилось встречать.

Ты, возможно, сочтешь, что я слишком уж распространяюсь об этом человеке, однако, как может показаться, если его жизнь переплелась с моей, то эта тема вызывает у меня живейший интерес, и я пишу все это с целью оживить свои несколько потускневшие впечатления, а также в надежде пробудить твой интерес и развлечь тебя. Поэтому я должен привести тебе пару случаев, которые смогут помочь тебе яснее представить его характер.

Было в нем что-то героическое. Однажды он попал в ситуацию, когда пришлось выбирать – или скомпрометировать даму, или выпрыгнуть из окна второго этажа. Ни секунды не колеблясь, он выскочил из окошка. К счастью, он упал сквозь пышный лавровый куст на мягкий после дождя газон, отделавшись легким испугом и царапинами. Если придется сказать о Каллингворте что-либо плохое, расцени этот инцидент со знаком минус.

Он любил грубые шутки и дурачества, но в них лучше было не участвовать, поскольку никогда нельзя было сказать, чем они закончатся. Характер у него был просто адский. Я видел, как однажды в анатомичке он на пару с сокурсником начал дурачиться, а через мгновение от веселости не осталось и следа, его маленькие глаза злобно засверкали, и оба они уже катались под столом, вцепившись друг в дружку, словно собаки. Каллингворта вытащили оттуда, задыхавшегося и лишившегося от злобы дара речи, со вставшими дыбом, как у бойцового терьера, курчавыми волосами.

Иногда воинственность его характера проявлялась во благо. Помню, как один видный лондонский ученый читал нам лекцию, то и дело перебиваемую ремарками сидевшего в первом ряду молодого человека, явно получавшего от этого удовольствие. Наконец, лектор обратился к аудитории.

– Господа, эти реплики невыносимы, – произнес он. – Кто-нибудь избавит меня от надоедливых комментариев?

– Придержите язык, вы, сэр в первом ряду! – протрубил Каллингворт своим бычьим рыком.

– Может, вы меня еще и заставите? – проговорил возмутитель спокойствия, с презрительным взглядом обернувшись к Каллингворту.

Тот закрыл тетрадь и, к великой радости трехсот зрителей, начал спускаться по ступенькам аудитории. Было отрадно видеть, как он аккуратно пробирался среди чернильниц. Когда он спрыгнул с последней ступеньки на пол, противник нанес ему жуткий удар в лицо. Однако Каллингворт вцепился в него бульдожьей хваткой и потащил прочь из аудитории. Не знаю, что он сделал с противником, но раздался такой грохот, словно наземь вывалили тонну угля, и вершитель закона вернулся со спокойным видом человека, выполнившего свой долг. Один глаз у него напоминал перезрелую сливу, но мы прокричали ему троекратное «ура», пока он возвращался на свое место. Затем все продолжили разбор опасности осложнений предлежания плаценты.

Пил он не очень много, но даже малая доза алкоголя действовала на него очень сильно. Именно тогда ему в голову приходили мысли одна фантастичнее и сумасброднее другой. А если он переходил черту разумного, то с ним приключались вещи поистине поразительные. Иногда его охватывала агрессивность, иногда страсть к проповедничеству, а временами его тянуло на шутовство. Случалось, что эти состояния сменяли друг друга, да так быстро, что сбивали с толку окружающих. Опьянение выявляло все его мелкие странности. Одной из них было то, что он мог идти или бежать совершенно прямо, однако всегда наступал момент, когда он бессознательно разворачивался и возвращался обратно. Иногда это производило странный эффект, как в случае, о котором я тебе расскажу.

С виду очень даже трезвый, но явно под влиянием винных паров, он однажды вечером отправился на вокзал. Подойдя к окошку кассы, Каллингворт самым вежливым тоном спросил, далеко ли до Лондона. Кассир было подался вперед, чтобы ответить, как тут Каллингворт пробил кулаком окошко и нанес тому сокрушительный удар по лицу. Клерк слетел с табуретки, на его полные боли и негодования вопли сбежались полицейские и железнодорожники. Они бросились вдогонку за Каллингвортом, но тот, быстрый и проворный, как борзая, оставил их позади и исчез во тьме, убежав по длинной и прямой улице. Преследователи остановились и сбились в кружок, обсуждая происшествие, но тут, подняв глаза, к своему изумлению увидели скрывшегося от них человека, который со всех ног бежал в их сторону. Понимаешь, проявилась одна из его странностей, и он бессознательно изменил направление бегства. Ему поставили подножку, навалились всем гуртом и после долгой и отчаянной борьбы притащили в полицейский участок. Наутро он предстал перед мировым судом, но произнес в свою защиту такую блистательную речь, что переманил судью на свою сторону и отделался пустяковым штрафом. После его приглашения свидетели и полицейские отправились вместе с ним в ближайшую таверну и «закрыли дело» обычными возлияниями виски с содовой.

Ну вот, если и после этих ярких примеров мне не удалось создать у тебя внятного представления об этом человеке – способном, притягательном, нещепетильном, интересном и многостороннем – то я должен отчаяться достигнуть этого впредь. Однако полагаю, что цели своей я добился, и продолжу рассказом, мой терпеливейший из слушателей, о своих личных отношениях с Каллингвортом.

Когда мы только с ним познакомились, он был холостяком. Однако в конце долгих каникул он повстречался мне на улице и громовым голосом со свойственным ему неистовым похлопыванием по плечам сообщил, что совсем недавно женился. Приняв его приглашение, я отправился к нему, чтобы познакомиться с его женой. По дороге он рассказал мне историю своей женитьбы, оказавшейся столь же необычной, как и все, что он делал. Я не стану ее тебе излагать, мой дорогой Берти, поскольку я чувствую, что уже и так слишком часто отклоняюсь от темы, но отмечу, что история эта была довольно шумной, где не последнюю роль сыграли запирание гувернантки в ее комнате и перекрашивание волос Каллингворта. Касательно последнего замечу, что ему так до конца и не удалось избавиться от следов покраски, и с тех пор к его особенностям добавилось еще и то, что его волосы начинали переливаться всеми цветами радуги, когда солнечный свет падал на них под определенным углом.

Так вот, я поднялся к нему в квартиру и был представлен миссис Каллингворт. Это была робкая невысокая сероглазая женщина с тихим голосом и мягкими манерами. Стоило лишь увидеть, как она смотрела на него, чтобы понять, что она полностью подчинена его влиянию: что бы он ни сделал, что бы он ни сказал – для нее это всегда было наилучшим. Она могла быть и упрямой, но тихо и ненавязчиво, и упрямство ее всегда подкрепляло слова или действия мужа. Однако об этом я узнал лишь немного позже, а во время моего первого к ним визита она произвела на меня впечатление самой милой и кроткой женщины из всех, кого мне доводилось знать.

Жили они довольно странно в квартире из четырех небольших комнат над бакалейной лавкой. Там была кухня, спальня, гостиная и четвертая комната, которую Каллингворт упорно считал очень нездоровой и рассадником болезней, однако я уверен, что это убеждение возникло у него из-за просачивавшегося снизу запаха сыра. В любом разе, он со свойственной ему энергией не только запер эту комнату на ключ, но и заклеил лакированной бумагой все щели в двери, чтобы не дать распространиться воображаемой инфекции. Мебели там был самый минимум. Помню, в гостиной стояло всего два стула, так что когда кто-то приходил в гости (думаю, что это был только я), Каллингворт усаживался в углу на высокую стопку ежегодников «Британского медицинского журнала». Я прямо вижу, как он подпрыгивает со своего низкого сиденья и расхаживает по комнате, ревя и размахивая руками, а его кроткая жена тихонько сидит в уголке и слушает, глядя на него любящим и обожающим взором. Заботило ли кого-то из нас, на чем мы сидим и как мы живем, когда в жилах бурлила юная кровь, а души пылали, окрыленные открывавшимися возможностями? Я до сих пор считаю эти богемные вечера в комнате с голыми стенами, пропахшей сыром, самыми счастливыми в своей жизни.

Я стал часто посещать Каллингвортов, поскольку получаемое мною удовольствие становилось еще сильнее от удовольствия, которое, как я надеялся, доставлял им своими визитами. Они ни с кем не общались и не хотели общаться, так что в плане социальном я, похоже, был единственным звеном, связывавшим их с внешним миром. Я даже попытался вмешаться в их семейную жизнь. В то время Каллингворт проникся уверенностью, что причиной всех болезней современной цивилизации является отказ от жизни предков на свежем воздухе, и вследствие этого держал окна открытыми день и ночь. Поскольку его жена явно обладала слабым здоровьем, но предпочла бы умереть, нежели выказать свое несогласие с ним, я решился высказать ему, что кашель, от которого она страдала, едва ли можно будет вылечить постоянным пребыванием на сквозняках. Он ужасно рассердился на это мое вмешательство, и я было решил, что мы поссоримся, но его злость выветрилась, и он стал более внимателен касательно проветривания комнат.

В ту пору наши вечерние занятия носили самый необычный характер. Знаешь, существует такая штука – амилоид – вещество, которое откладывается в тканях при некоторых болезнях. Патологоанатомы много спорили о том, что это за вещество и как оно образуется. Касательно этого предмета Каллингворт был твердо убежден, что амилоид на самом деле является тем же самым, что и вырабатываемый печенью гликоген. Но одно дело придерживаться какой-либо мысли, другое – быть способным ее доказать. Прежде всего нам было нужно некоторое количество амилоида, чтобы проделывать с ним опыты. Однако судьба благоволила нам самым волшебным образом. Профессор патологоанатомии стал обладателем превосходного образца амилоидной печени. Он с гордостью продемонстрировал орган сидящим в аудитории студентам, а потом велел ассистенту убрать его в холодильник, готовя его к работе под микроскопом на практических занятиях. Каллингворт увидел открывшуюся возможность и действовал мгновенно. Выскользнув из аудитории, он открыл холодильник, завернул в пальто жуткую блестящую массу, закрыл холодильник и незаметно ушел. Не сомневаюсь, что до сих пор исчезновение амилоидной печени остается самой непостижимой загадкой в ученой карьере нашего профессора.

В тот вечер, как и во многие последующие вечера, мы работали с тем образцом печени. Для наших опытов было необходимо подвергнуть ее сильному тепловому воздействию, чтобы отделить азотистую клеточную субстанцию от безазотной амилоидной. При нашем ограниченном инструментарии единственный способ, который мы смогли придумать, состоял в том, чтобы нарезать образец на тонкие куски и зажарить их на сковородке. Поэтому вечер за вечером можно было наблюдать любопытнейшее зрелище, в котором участвовали молодая красивая женщина и двое очень серьезных молодых людей, поглощенных приготовлением жуткого фрикасе. Из нашей работы ничего не вышло, и хотя Каллингворт считал, что неопровержимо доказал свое предположение, и написал несколько длинных статей в медицинские журналы, он никогда толком не умел излагать свои мысли на бумаге и, я уверен, создал у читателей весьма путаное представление о том, что пытался утверждать. И опять же, поскольку Каллингворт был всего лишь рядовым исследователем без научных публикаций, он почти не привлек к себе внимания, и я не слышал, что он обзавелся хоть одним сторонником.

В конце года мы оба сдали экзамены и стали дипломированными врачами. Каллингворты исчезли с моего горизонта, и больше я о них ничего не слышал, поскольку Джеймс гордился тем, что никогда и никому не писал писем. Его отец в свое время обладал большой и доходной практикой в Западной Шотландии, но умер несколько лет назад. Я смутно предполагал, основываясь на разрозненных замечаниях Каллингворта, что он отправился туда, чтобы разузнать, значит ли что-нибудь их фамилия в тех краях. Что же до меня, то, как ты помнишь из моего последнего письма, я начал практиковать как помощник отца. Однако тебе известно, что в самом лучшем случае такая практика приносит семьсот фунтов в год без всякой возможности расширения. Этого явно недостаточно, чтобы содержать двоих. Опять же, временами я замечаю, что мои религиозные воззрения раздражают моего дорогого старика. В целом у меня есть все причины, по которым, как кажется, мне лучше выйти из дела. Я обращался в несколько судоходных компаний и подавал заявления на по меньшей мере дюжину должностей семейного врача, но на это жалкое место с сотней фунтов в год царит такая конкуренция, словно на пост вице-короля Индии. Как правило, я просто получаю свои документы назад безо всяких комментариев. Это учит человека смирению. Конечно, очень приятно жить с матерью, а мой младший брат Пол – отличный парень. Я учу его боксу: ты бы видел, как он взмахивает маленькими кулачками и отбивает правой. Нынче вечером он дал мне в челюсть, и мне пришлось попросить на ужин яйца пашот.

Все это подводит меня к настоящему времени и последним новостям. Сегодня утром я получил телеграмму от Каллингворта – после девяти месяцев молчания. Отправлена она из Авонмута, города, где, как я и думал, обосновался Каллингворт. В ней говорилось просто: «Приезжай немедленно. Ты мне срочно нужен. Каллингворт». Разумеется, я поеду завтра первым же поездом. Телеграмма может означать что-то или вообще ничего. В глубине души я надеюсь и верю, что Каллингворт нашел для меня дело в качестве своего партнера или кого-то еще. Я всегда верил, что ему повезет, и он устроит и свою судьбу, и мою. Он знает, что если я не очень расторопен и талантлив, то уж точно уравновешенный и надежный. Вот к этому я и стремился, Берти, и завтра я отправлюсь к Каллингворту. Кажется, что мне наконец-то откроется дорога в жизни. Я описал тебе его и его привычки, так что ты можешь проявить интерес к развитию моей судьбы, чего тебе бы не удалось, если бы ты ничего не знал о человеке, протянувшем мне руку помощи.

Вчера был мой день рождения, и мне исполнилось двадцать два года. Двадцать два года я вращаюсь вокруг солнца. И со всей серьезностью, без тени легкомыслия и от всей души могу заверить тебя, что в настоящий момент я имею очень смутное представление о том, откуда я явился, куда иду и зачем я здесь. Все это не из любопытства или от равнодушия. Я изучил догмы нескольких религий. Все они потрясли меня тем, какому насилию я должен подвергнуть свой разум, чтобы принять догмы любого из верований. Их этика всегда великолепна. Столь же прекрасна этика английского общего права. Но план сотворения, на котором строится эта этика! Право слово, это самое поразительное из того, что я видел за время своих недолгих земных странствий – что так много способных людей, глубоких философов, дальновидных законодателей и светлых умов принимали подобное объяснение фактам жизни. Перед лицом их явного сходства во мнениях моему скромному мнению подобало бы затаиться в глубине моей души, если бы я не набрался смелости подумать, что столь же выдающиеся законодатели и философы Древнего Рима и Греции соглашались с тем, что Юпитер имел множество жен и любил выпить кубок доброго вина.

Заметь, мой дорогой Берти, что я не хочу принижать твое мнение о ком-либо из них. Мы, требующие терпимости, должны первыми распространить ее на других. Я лишь разъясняю свою позицию, как часто делал и раньше. И мне прекрасно известен твой ответ. Разве я не слышу твой мрачный голос: «Имей веру!» Твоя совесть тебе это позволяет. А вот моя – нет. Я очень ясно вижу, что вера есть не добродетель, а порок. Это коза, попавшая в стадо овец. Если человек намеренно закрывает глаза и отказывается пользоваться ими, ты, как и любой другой, тотчас скажешь, что это аморально и предает Природу. И вместе с тем ты станешь советовать человеку отказаться от куда более ценного дара, от разума, и отказаться от него при решении куда более сокровенного вопроса всей жизни.

«В этом деле разум не помощник», – ответишь ты. Я же возражу, что так говорить – все равно, что признать поражение, не начав битвы. Мой разум ОБЯЗАТЕЛЬНО мне поможет, а если не сможет, то обойдусь и без его помощи.

Уже поздно, Берти, огонь в камине погас, я дрожу от холода. А ты, я уверен, донельзя устал от моей болтовни и ересей. Поэтому до следующего письма.