Kitobni o'qish: «Ничего не бойся»

Shrift:

В авторской редакции

Художник Е.В. Пикалова

Целый мир

Старое, дряхлое тело невпопад отвечало на желания, кровать жалостливым скрипом отозвалась на попытки встать. Перекинув одну ногу через её край, затем другую, подождал, когда пройдёт головокружение, нацепил тапочки и, поднатужившись, встал. Шаркая по облупившемуся полу, в незапамятные времена сложенному из жёлтой еловой доски, ставшей щербатой и грязной, подошёл к металлическому буфету. Дверца раньше запиралась маленьким ключиком на замок, но ключ был давно утерян, язычок замка навечно застыл в чуть высунутом положении, так что дверца никогда плотно не закрывалась, оставляя щель. На полках три разноцветные тарелки, с зазубринами сколов и поблекшими узорами, сверху на них – пакет с половинкой батона, две луковицы, сахарница, две чашки, один стакан в подстаканнике – любимый, со следами высохшего чая на донышке.

Открутив единственный вентиль на кране, налил в стакан ледяной воды, дрожащей рукой поставил на стол, окунул старый пожелтевший кипятильник и воткнул вилку в розетку. Когда вскипела, бросил щепоть индийского чая, перемешал, подумав, сгрёб ложкой сахарные крошки из пустой коробки и высыпал в заваривающийся чай. С подстаканником в руке подошёл к окну, остановился возле форточки и с наслаждением вдохнул вечерний воздух. В комнате было затхло, пол никогда не подметался и не мылся, пахло плесенью подвала. Окно, рассохшееся, с мутными стеклами, было заклеено по бокам пожелтевшими уже полосками бумаги и не открывалось, так что кислород мог проникнуть в комнату только через маленькую форточку с привязанной к шпингалету верёвкой. Перед окном стоял стул, так, чтобы можно было видеть улицу и железную дорогу неподалёку. Стул стоял не близко к подоконнику, а чуть поодаль, чтобы случайные прохожие или соседи, вешающие на верёвках бельё, не смогли заметить лохматого старика. Чужие взгляды заставляли его нервничать, совершать странные поступки, люди пугали его. Конечно, приходилось ходить в магазин, от этого никуда нельзя было деться. К таким походам он готовился, иногда час или больше, сидел на краешке кровати и, раскачиваясь, смотрел на дверь, собираясь с силами. В магазин ходил не чаще раза в неделю, как правило, в воскресение утром, когда все отсыпаются и покупателей почти нет. Опустив голову, мелко семеня, не по дороге, а кустами шёл в сельпо. Не глядя на продавщицу, покупал чай, сахар, хлеб и лук. Этого хватало. Иногда, когда возле входа нарывался на группу маявшихся после вчерашнего и утром надеющихся опохмелиться, то разворачивался и повторял попытку только на следующее утро.

Конечно, над ним смеялись, издевались даже, не могли не издеваться. Он это принимал, хотя и не понимал до конца. Он даже чувствовал свою неадекватность, но страх, засевший глубоко внутри, не позволял вести себя иначе. Страх, глубинный, неоформленный, неподвластный, владел им полностью. Сковывал мысли и движения, лишал воли. Он отступал только в часы одиночества, позволяя разрушенной личности высунуть голову из раковины. Иногда во сне, редко, но очень ярко, его посещали покой и безмятежность. Безумие отступало, мир наполнялся красками, любовью и радостью. Наверное, так бывает в детстве или в раю, думал он, проснувшись.

Он смутно помнил, что не всегда был таким. Были отголоски далёких воспоминаний, шумного города, людей вокруг. Семьи не было, были разные женщины. Была работа. Незаметно всё стало исчезать из его жизни, одно за другим растворялись в пространстве знакомые лица. Потом была больница, потом ещё одна. Закончилось всё в режимном отделении, с диагнозом «реактивный психоз», шприцами и таблетками, подавляющими волю и стирающими реальность, превращающими её в вязкий непроглядный туман. В тумане прошло много времени – год, два, десять, он не знал.

Свою прежнюю квартиру в городе, где жил до больницы, помнил плохо. Когда его выписали, то двое санитаров, в гражданской одежде, привезли его сюда, в неизвестный населённый пункт. Завели в большой, деревянный, двухэтажный барак, в комнату на втором этаже. Здесь не было канализации, туалет был на улице – он ходил в ведро, а ночами выносил его. Здесь не было горячей воды, только ледяная, из крана, расположенного прямо в комнате. Мыться ходили в общую баню, он же вставал в тазик и поливал себя из кружки холодной водой. Голову мылил прямо под краном. У некоторых были газовые плиты, он это знал, так как видел снаружи прислонённые к стене ящики с баллонами и самодельные трубы от них, уходящие в комнаты, но он обходился кипятильником.

Он максимально ограничил своё общение с миром. Единственной ниточкой, соединяющей его с остальными людьми, была железная дорога, проходящая прямо под окнами, метрах в пятидесяти. Грохот проносящихся поездов врывался в комнату, сотрясая всё в ней. Но он не мешал ему, наоборот, он наслаждался им, впитывая, раскладывая на множество составляющих.

Ничто так не единит с миром и не отдаляет от него, как просвистевший по тысячам дел скорый или прогрохотавший, тяжело навалившийся на полотно товарный. Далёкий гудок и вой набирающей скорость электрички по будням дистанционно передаёт сонливость и раздражение едущих в город на работу, а по выходным отсылает к дачникам, почти наяву передавая запахи укропа и свежескошенной травы.

Поездá мало видеть, их необходимо чувствовать. Тяжёлую неторопливость грузового состава, перевозящего нефть или металлические чушки, прошедшие первичную обработку в доменных печах Урала. Нетерпеливость и оживлённо-радостный фон скорого «Москва – Адлер», на котором чёрным пятном выделяется прицепленный последним «столыпинский» вагон. Резким контрастом среди предвкушающих и жаждущих отдыха, моря и приключений является этот тёмный, без окон, вагон, утомлённый этапом и настороженный предстоящей неизвестностью. Те же поезда, следующие в обратном направлении, излучают приятную усталость и лёгкую апатию от переизбытка эмоций.

Железная дорога – это и радость встреч, и грусть расставания. Раньше дальние поезда встречали и провожали с оркестром. Сейчас этот элемент романтики путешествий пропал, но осталось самое главное – предчувствие нового.

Окно для него стало и радио, и телевизором. Сидя на стуле, чуть отодвинувшись вглубь комнаты и поставив перед собой на подоконник стакан чая, он часами мог смотреть на проносящиеся поезда. Положив руки на колени, он надолго застывал в этой позе, и только глаза его жадно впивались в проходящие составы, потухая вместе с удаляющимся перестуком и вновь вспыхивая с новым гудком приближающегося дизеля. В этом населённом пункте была маленькая станция, проезжая которую поезда предостерегающе гудели и сбавляли свой темп, и в окнах можно было различить силуэты и иногда лица. Их он не боялся. Наоборот, до боли в глазах вглядывался, стараясь в выхваченном мгновении угадать полноту действия.

Наступила ночь. Время для него странное и тревожное, и спасительное одновременно. Ночью он никогда не мог спать, реагируя на любой резкий звук, который днём и не различишь за всеобщим будничным шумом, поэтому сидел на своём стуле и разглядывал темноту, изредка разрезаемую лучом прожектора поезда. Но кроме тревоги ночь приносила спасение, в темноте он становился невидим и неосязаем для других. Мысли, найдя спасительный закуток, обжили его, и теперь он был даже уверен, что ночью становится невидимым, и иногда, особенно в тёмную ненастную погоду, он даже выходил погулять. Стороной обходя пятна фонарей, он гулял и наслаждался. Один раз чуть было не заблудился, запутавшись в одинаковых в ночи избах на окраине посёлка, с тех пор далеко от барака не отходил.

Жизнь обычного человека имеет свои начало и конец и заполнена движением, из точки А в точку Б. У него жизнь давно остановилась, её смысл был утерян, всё нынешнее существование обессмыслено. Он ждал смерти, как долгожданного избавления. Но и эта мысль не жгла и не мучила, а вяло перекатывалась в мозгу среди других оформленных и не очень мыслей. Начиная думать об одном, он вскоре терял нить и переключался на вторые или третьи вещи. Память не способна была удерживать увиденное и произошедшее, подавая всё в виде хаотично намешанных отрезков. Но всё чаще и чаще к нему через бурелом мыслей врывалось одно, очень далёкое воспоминание. Он ещё маленький, вечер, на веранде стол, мама и папа. Лиц видно не было, а он боялся вглядываться, опасаясь, что своим вмешательством сотрёт их истинные черты и присвоит чьи-то другие, надуманные. Он вглядывался в это подаренное памятью мгновение краешком глаза, боясь спугнуть, боясь напугать его, показав свой интерес.

Обычная сказка

Филипп де Пентьевр, одетый в лёгкий плащ и с чёрным саквояжем в руке, вышел из вагона второго класса на станции города Тур. Парижский поезд пыхтел паром и посвистывал чередой коротких гудков, оповещая скорое отправление. Часы на здании вокзала показывали двенадцать часов и столько же минут. Очень хотелось есть. Последний раз он ел вчера вечером, в маленьком кафе напротив дома, где снимал квартиру.

Филиппу было двадцать пять лет, был он из знатного, но давно обедневшего рода. Мать свою он не помнил, она умерла при родах. Отец скончался от туберкулёза, когда ему исполнилось семнадцать. После окончания университета, на обучение в котором ушли почти все средства, оставленные ему в наследство, он, получив юридическое образование, без какой-либо протекции устроился на работу в один парижский банк обычным клерком. Но благодаря усердию и исполнительности уже через два года получил должность агента. В его обязанности входило ведение оборота клиентских документов в кредитном отделе. Иногда приходилось оценивать имущество, которое планировалось оставить в банковском залоге в обмен на ту или иную ссуду. В городок Тур он приехал именно за этим – оценить старинное поместье для определения возможной цифры кредита. Соискатель в своей заявке указал огромную сумму, и начальник отдела, прочитав предоставленный список недвижимого имущества, лишь покачал головой, но правила есть правила, и он отправил сотрудника в командировку на несколько дней.

Молодой человек огляделся. Его предупредили, что на платформе его будет встречать человек, держащий в руках табличку с его именем. Странно: несколько десятков сошедших с поезда пассажиров и несколько встречающих, но ни у кого в руках не было таблички. Даже простого листа бумаги с наспех написанным именем тоже не было. «Всегда так с этими деревенскими, – подумал Филипп. – Они либо опаздывают, либо вообще забывают о своих обещаниях». Может ещё почта запоздала? Хотя нет, телеграмма о его прибытии была отправлена три дня назад. Вздохнув, Филипп пошёл к выходу, планируя спросить дорогу к поместью «Розе Руж» у служителя вокзала. «Главное, чтобы хватило денег», – озабоченно думал он, командировочная сумма была крайне мала, а полученное неделю назад в украшенном вензелями банка конверте жалование он уже потратил, заплатив за жильё и раздав долги.

Уже спустившись по ступеням на асфальт тротуара, он поискал глазами дежурного жандарма или человека в форме железнодорожника, а вместо этого увидел высокого, полнощёкого юношу в серых брюках, коричневом клетчатом пиджаке и кепке. Человек скользнул взглядом по Филиппу и вновь уставился на дверь выхода из вокзала – в руках у него была аккуратная фанерная табличка с выполненной углём надписью, означающей его имя.

– Здравствуйте, – поздоровался Филипп подходя. – Почему вы стоите здесь?

– А где мне надо стоять? – спросил человек, не отводя взгляда от вокзальной двери.

– На платформе. Я вас там искал и потерял пятнадцать минут.

– А! Так это вы… – Он замешкался, потом повернул плакат к себе и прочёл. – Филипп де Пентьевр?

– Я! Неужели вы думаете, что будь им не я, то подошёл бы к вам?

Парень задумался, почесал затылок, чуть сдвинув кепку.

– Простите, месье, я не очень вас понял… Вы – Филипп де Пен… – Он опять собрался перевернуть табличку, чтобы прочитать имя.

– Да, да! Это я! – Филипп догадался, что конструкцию фраз надо упрощать до предела.

– Очень приятно! – расплылся в улыбке парень. – А я Даниель-Мари Перро, водитель.

– Хорошо, пойдёмте. Где ваша машина?

– Вот она! – Даниель-Мари с гордостью показал на покрытый пылью и брызгами грязи старенький автомобиль марки «рено». – Пойдёмте, месье!

Они почти дошли до автомобиля, как вдруг водитель остановился.

– Вам надо было спуститься по десяти ступеням, а мне по десяти ступеням подняться, – вдруг сказал он.

– Простите? – Филипп замер, удивлённо посмотрев на парня.

– Вы спросили, почему я ждал вас не на перроне, а на улице перед входом, – пояснил Даниель-Мари. – Ведь чтобы встречать вас на перроне, мне надо было подняться по лестнице, войти в двери, а вам – то же самое, но наоборот. Спускаться легче, и мимо меня вы никак бы не прошли.

Филипп задумчиво изучал лицо водителя.

– Да, это логично, – наконец ответил он.

– Конечно, месье! – просиял парень. – Мы, Перро, всегда славились смекалкой!

Всю дорогу водитель что-то рассказывал. О своих мамаше и папаше, которые не пожалели денег и выучили его шофёрскому мастерству, о неплохом урожае прошлого года, о свежем вине, которое подают в сельском трактире и которое обязательно надо попробовать, и ещё много о чём. Филипп почти не слушал его, оглядывая в боковое окно окрестности. Дорога петляла вдоль реки с красивым названием Луара. Река то приближалась к дороге вплотную, то скрывалась за небольшими холмами и перелесками, выдавая себя бирюзовыми блёстками, видными в просветы между деревьями. А справа тянулись уже засеянные поля и редкие виноградники. Погода стояла замечательная – май в этом году выдался особенно солнечным и тёплым.

– Чем занимаются месье и мадам Легран? – Филипп прервал монолог Даниеля-Марии.

– Они владеют поместьем «Розе Руж», – с готовностью ответил тот.

– Ну, это понятно. Какую деятельность они ведут?

– Не понял вас, месье?

– Они сообщали, что у них обширные сельскохозяйственные угодья.

– Очень обширные! Много полей! – радостно сообщил Даниель-Мари.

– Меня интересует, что они на них сажают?

– А, вы об этом! Ничего не сажают!

– Но, в таком случае, их кормят виноградники? Они указали, что ими занято до трети всех полей.

– Нет, что вы! Виноградники уже старые, они не приносят урожай. Лоза старая, уже одичавшая, а местами совсем засохшая.

– На что же они живут? – удивился Филипп.

– Месье, мне этого знать совсем не положено, – нахмурился водитель.

– Простите! Просто это немножко странно…

– Странно? – засмеялся водитель. – Да, это слово им подходит. У них всё странно. Но ведь это же не преступление. Я полагаю, что если вы не делаете ничего плохого, то вам не возбраняется быть странным. Меня вот тоже некоторые считают странным. Согласитесь, какая ерунда!

– Да, да, конечно! – согласился Филипп.

– Если задуматься, то в мире много всего странного, – продолжал размышлять парень. – Мы едем на автомобиле, который до сих пор многие старики из наших мест считают странной штукой. Вы сегодня утром были в Париже, а сейчас мы вместе проезжаем мимо замка на берегу Луары. Совсем недавно это было бы невозможно, а сейчас, в тысяча девятьсот сороковом году, нет ничего проще.

– Замка? – закрутил головой Филипп. – Но позвольте, я решительно не вижу никакого замка.

– Вон там, слева, на холме, среди деревьев. Его почти не видно, так как он давно уже развалился, но часть стены и южную башню можно разглядеть над листьями. Видите?

Действительно, среди вековых лип и вязов можно было разглядеть шпиль башни и зубцы стен.

– Ему, наверное, много лет?

– Да уж больше, чем мне и вам! – захохотал Даниель-Мари, но, спохватившись неуместности смеха, пояснил уже серьёзно: – Он был построен в тысяча четыреста… Забыл… Месье Легран мне говорил… В общем, давно. Во времена революции он уже стоял пустым, ну а сейчас и совсем развалился. Но мы уже почти приехали!

Чуть впереди и справа Филипп увидел поместье. Главный дом, ещё один для слуг и конюшня были обнесены низким, покрытым мхом, сложенным из круглых камней забором. Вокруг были заросшие травой и кустарником поля.

Покачиваясь на ухабах, машина въехала в распахнутые ещё в незапамятные времена кованые ворота. Их низ врос в землю, одна из створок покосилась и держалась только на нижней петле. Двор был неухожен, без какого-либо порядка росло несколько лип и старый, толстый у основания дуб. Возле дуба был древний колодец, сложенный из камня и сверху накрытый чёрным от времени деревянным щитом, на котором стояло ведро, привязанное к дереву длинной верёвкой. Конюшня имела вид запустелый, маленькие оконные проёмы вдоль стены были пусты, старинные металлические петли на входе одиноко торчали из стен, ворота, видимо, давно сгнили. Маленький одноэтажный флигель был жилой, окна были застеклены, и на двух висели занавески. Главный дом стоял чуть в глубине двора, большой и мрачный. Крыша была покрыта почерневшей от пролитых дождей черепицей, почти все окна второго этажа оказались закрыты серыми деревянными ставнями, только три окна были открыты. Окна первого этажа сквозь пыльные стекла смотрели на мир внутренней чернотой. Часть фасада и вся западная сторона поросли диким плющом.

– Пойдёмте, – пригласил Даниель-Мари Филиппа, беря его саквояж из багажника. – Вас ждут.

Они поднялись на высокое каменное крыльцо, водитель позвонил в колокольчик, висящий возле двери, открыл дверь и протянул саквояж клерку.

– Входите, – жестом показал он в темноту проёма. – К вам выйдут. А мне туда нельзя – такие правила. Если захотите поговорить с умным человеком, заходите! Я живу во флигеле.

Забрав вещи, Филипп вошёл в дом, дверь за ним закрылась. Он оказался в тёмном холле. Из маленького круглого окошка над дверью в помещение попадало немного света, в котором ему удалось разглядеть стул у стены. Внутри дома было не слышно ни звука. Пауза затягивалась. Тогда Филипп, раздражённый отсутствием гостеприимности, решил пойти поискать жильцов.

– Эй, есть кто-нибудь? – крикнул он, открыв дверь из холла.

Ответом ему была тишина. Вдруг где-то далеко послышался шорох, потом заскрипели половицы и кто-то кашлянул. Шаги приближались, наконец вдали коридора появились пляшущие отблески пламени свечи. Они становились ярче, и вскоре из-за угла вышла женщина лет пятидесяти, держащая в одной руке огарок свечи, а в другой кувшин. Одета она была в коричневое платье с белым передником, на голове был повязан чепчик.

– Великодушно просим нас извинить, – сказала она. – Мы с мужем убирались в подвале и не слышали, как вы пришли. Я говорю ему: «Колокольчик звенит», а он мне: «Ничего подобного». Я ему говорю: «Кричит кто-то», а он мне: «Мыши пищат». Но я всё равно проверить решила. И вот, вы тут!

– Меня зовут Филипп де Пентьевр, я служу в банке…

– Знаем, знаем! – Женщина не дала ему договорить. – Мы вас с самого утра ждали. Прошу вас, месье, проходите за мной.

Она прошла мимо и направилась в правое крыло; проходя мимо одной из дверей, остановилась, задумавшись.

– Вы, наверное, устали с дороги?

– Немного… Мне бы умыться да положить куда-нибудь вещи.

Женщина, ещё немного поразмыслив, открыла дверь и вошла в большую комнату, посередине которой стоял большой стол, по бокам которого были деревянные стулья, а во главе – большое кресло с прямой спинкой, больше похожее на трон. За троном находился огромный камин, облицованный потемневшим от времени мрамором. На стенах висели портреты, но в полумраке помещения из-за плотно занавешенных окон разглядеть лица на них не представлялось возможным.

– Это столовая, проходите, присаживайтесь. Подождите моего мужа, я сейчас его позову.

С этими словами женщина, поставив на стол кувшин, вышла, унеся с собой свечу. Филипп нерешительно прошёлся по комнате, подошёл к столу и отодвинул стул. Вначале хотел сесть сам, но вовремя провёл по спинке пальцем – он стал чёрным. Тогда он, нагнувшись, подул, с сиденья поднялось целое облако пыли. Чихнув, Филипп поставил на стул саквояж. Минут десять он, заложив руки за спину, прохаживался вдоль стен, пытаясь рассмотреть творения древних живописцев, а в том, что этим полотнам несколько сот лет, у него, немного разбирающегося в живописи, сомнений не возникало. Наконец, в коридоре послышались голоса, и в столовую зашёл мужчина в старомодном, полинялом сюртуке и знакомая уже женщина.

– Здравствуйте, месье де Пентьевр! – Мужчина поклонился. – Меня зовут Бернар Легран, а это моя супруга Изабель. Приносим свои извинения, что вам пришлось подождать, но сейчас Изабель проводит вас в вашу комнату, там можно умыться и привести себя в порядок, а потом мы будем ждать вас здесь. Будем обедать.

Комната, отведённая Филиппу, располагалась на втором этаже, и судя по всему, именно на её окнах и были открыты ставни. Посередине стояла большая кровать с тремя пирамидой положенными подушками. У противоположной стены стоял столик, на котором расположились медный таз и кувшин.

– У нас всё по старинке, – извинилась хозяйка. – Водопровода нет. Электричество тоже не провели. Нам с мужем много не надо, но вы можете испытать определённое неудобство. Таз для умывания на столе, ночная ваза рядом с кроватью.

– Ночная ваза? – не поверил своим ушам Филипп.

– Ну, конечно! Не хотите же вы во двор бегать! Приводите себя в порядок и приходите в столовую. Минут через пятнадцать я накрою на стол. Любите луковый суп?

– Люблю, – кивнул Филипп.

– Ну, вот и хорошо! – обрадовалась она.

Минут через двадцать, умывшись из тазика и причесавшись, постояв в задумчивости перед ночной вазой, Филипп спустился в столовую. Шторы были раздвинуты, и она приобрела более уютный вид, чем когда он увидел её первый раз. Стены были обиты синими шёлковыми обоями, правда, уже заметно полинялыми и местами со следами потёков. Потолок из тёмного дерева был разделён на квадраты большими поперечными балками, украшенными резьбой.

В столовой уже сидел на диване месье Бернар. При виде банковского служащего он встал.

– Прошу вас, месье… – Он показал на накрытый скатертью стол, на дальнем от трона краю которого было поставлено три прибора и большая серебряная супница посередине.

Место Филиппа располагалось таким образом, что окна оказывались за спиной, а на стене перед глазами висели портреты. На одном, который посередине, была изображена совсем юная девушка, с прямым носом, тонкими губами и сложной причёской на голове, в изящно изогнутой руке она держала красную розу. Слева от неё был портрет дамы лет двадцати-тридцати – точнее не скажешь. А справа – небрежно облокотившегося рукой о спинку трона, очень похожего на тот, который сейчас стоял в столовой, властного старика в горностаевой накидке и короне. Все изображённые персоны вид имели неестественный, отдалённо напоминающий живых людей, что, впрочем, характерно для древней живописи. «Кажется, век семнадцатый», – подумал Филипп. Он с любопытством посмотрел на трон во главе стола, а потом с опаской перевёл взгляд на стул, памятуя об облаке пыли.

– Смело садитесь, я протёр, – угадал его мысли хозяин дома.

Вошла Изабель. Она переоделась, теперь на ней вместо бесформенного балахона и чепчика, в которых она появилась первый раз, было тёмно-синее платье из бархата. «Такие вышли из моды лет пятьдесят тому назад», – подумал Филипп. В руках она несла поднос с графином вина.

– Вы проголодались с дороги! Я вас сейчас накормлю! – заворковала она. – Накормить путника – главнейшее из обязанностей хозяев. Так учит нас мудрость…

– Я действительно голоден, – сообщил Филипп, расправляя на коленях салфетку.

– Сейчас так принято? – поинтересовалась мадам Изабель, взглядом указывая на салфетку. – Вот раньше салфетку заправляли за воротник…

– Ну что ты ворчишь? – встрял в разговор Бернар. – Жизнь меняется, а с ней меняются традиции. Вспомни, как ты удивлялась, когда первый раз услышала о том, что теперь не зазорно сидеть за одним столом людям знатным и простолюдинам.

Изабель покраснела.

– Да ну! Когда это было!.. А вспомни себя, когда ты впервые услышал о паровозе!

Месье Бернар улыбнулся.

– Простите… – Филипп счёл возможным вмешаться в этот странный разговор. – Вы, наверное, давно ведёте затворнический образ жизни, но железную дорогу мимо вашего городка пустили ещё в начале века, надо думать… И у нас даже правительство почти полностью состоит из, как вы выражаетесь, простолюдинов. Титулы потеряли своё значение, теперь важным является не факт рождения, а навыки, знания.

– М-да? – недоверчиво протянул Бернар, перестав улыбаться. – Возможно, возможно. Однако в вашем имени есть приставка де, и вы от неё, как я понимаю, не отказываетесь.

– Совершенно верно. Однако это дань традиции, не более.

– Какие времена настали… Не приведи Господь… – пробормотала Изабель, опустив взгляд.

Некоторое время Филипп и Бернар ели молча. Мадам Изабель сидела с пустыми приборами и с готовностью разливала в бокалы вино, подливала в тарелки добавки.

– Скажите, – возобновил беседу месье Бернар. – Мне кажется, что я слышал вашу фамилию. Ваши предки не были представлены у короля?

– У короля? Вот уж не знаю. Семейная легенда говорит, что один из моих предков жил в Версале. Леопольд, кажется, его звали. Возможно, это всего лишь выдумка, всем же хочется иметь в своих предках людей выдающихся, а не каких-то обезьян, как нам утверждает господин Дарвин.

– Кто утверждает? – переспросила хозяйка.

– Это такой учёный. Уже умер. Давно.

– А… Сколько их уже умерло… – почесал затылок Бернар. – И что ваш Леопольд?

– Собственно ничего… – развёл руками Филипп. – Был и был. Может быть, действительно при дворе кем-то состоял. Но это же сейчас уже неважно.

– Разве? А что тогда важно?

– Важно то, что здесь и сейчас.

– Мне кажется, вы заблуждаетесь. Прошлое живёт в нас. Как сказал один умный человек, он тоже умер, как и ваш Дарвин, мы сами часть прошлого. Без него мы – не мы. Отнимите у человека память, и он превратится в растение.

– Ну, конечно, Леопольд! – вдруг воскликнула Изабель. – Я вспомнила! Эдакий был франт, подавал камзол королю при утреннем одевании, имел успех у женщин и прекрасно танцевал менуэты!

– Всё-то ты путаешь, – повернулся к ней хозяин дома. – Ничего он не подавал. Присутствовал на церемонии – да. Иногда даже подсвечник держал, когда король соизволял его поощрить. Двухрожковый, все остальные, кроме короля, могли пользоваться только однорожковыми. Какая блестящая выдумка, вы не находите?!

Последнее он сообщил Филиппу доверительно.

– К-какому королю? – Филипп испугался – перспектива оказаться в одном мрачном доме с двумя сумасшедшими не радовала его.

– Вот этому! – Бернар обернулся и указал рукой на портрет за спиной. – Солнцу. Королю-солнцу, Людовику XIV Бурбону. Но вы не волнуйтесь – мы не сумасшедшие. Просто Изабелла увлекается всякими историческими брошюрами. Королевские церемониалы – её страсть.

– Вы читали про моего предка? – перевел на неё взгляд с картины Филипп.

– Вскользь, – смутилась та.

– Что нам осталось о тех временах? Так, пара строчек… – Бернар отодвинул пустую тарелку.

– Вы мне покажете потом эту книжицу?

– Всенепременно, – успокоил его месье.

Мадам подала на стол второе блюдо – овощное рагу с мясом кролика.

– Прошу вас, отведайте; это по старинному рецепту, сейчас так никто не готовит.

Рагу действительно было отменным. Никаких посторонних запахов, так присущих этому мясу, немного чувствовался розмарин, угадывались нотки чеснока. Было очень вкусно. В уличном кафе, где Филипп любил ужинать, ничего подобного не готовили.

– Тем не менее в иерархической системе званий и сословий, безусловно, есть смысл, – вернулся к прерванному разговору месье Легран. – Человечество развивается, и на смену Патриархов пришли Судии, потом цари. Такова воля Божия!

– Человечество всегда прикрывалось волей Всевышнего, даже когда творило чёрные дела, – возразил Филипп. – И мне кажется, что любое деление людей, в том числе по сословному признаку, – это первый шаг к рабовладельческому строю.

– Вы так действительно думаете? Но общество не может не делиться на слои, классы и прочие ступени и ранги. Убрали дворян и королей, и что мы имеем? То же деление, но по другим признакам: бедный – богатый, наделённый властью – не наделённый. Даже возьмём пример: возьмите разных людей из разных слоёв и поселите в замкнутое пространство, в тюрьму, например. Каждому по миске чечевичной похлебки и одинаковую робу и единые права и обязанности. И что же? Они станут однородной массой? Ничуть не бывало! Появятся главари, их подхалимы, труженики и ловкачи, умеющие всё достать и продать. Равенство не заложено в человеке.

– Это отголоски прежней жизни. Нельзя вот так сразу измениться. Тем более эти изменения должны охватить всех.

– Никак не могу с вами согласиться. В старые добрые времена был король, были вельможи, купцы и простолюдины, и все знали своё место, и всем было всё понятно. Жизнь была простой. Конечно, кому-то жилось легче, кому-то хуже, но Господь для каждого выбрал место, на котором у человека есть шанс спастись и попасть в царствие небесное.

– Вы упрощаете. Как же тогда вы объясните жуткие порядки в новых колониях? Почему одни люди имели наглость присвоить себе право считать других людей тварями низшими и не признавать их творением Божием?! Тысячи галер перевозили рабов из Африки в Новый свет, не признавая их за людей, часто ведя подсчёты в «живом весе», а не по головам.

– Это ужасно! Согласен с вами. Но приведённые вами примеры свойственны плохим людям вообще, а не только знатным по происхождению. Вы же не будете спорить, что самые отъявленные работорговцы имели происхождение простолюдинов. Посмотрите на Германию сейчас, там нет императора, нет правящего дворянского сословия. Но и без этого они успешно считают себя высшей расой, гоняясь с дубинками и револьверами за евреями и цыганами. Так что, извините меня, но рабство не зависит от того, кто во главе государства стоит, дворяне или буржуазия. Это от глупостей и мерзостей в голове. Я так считаю…

Мадам Легран, вздохнув, поднялась со своего места и разлила мужчинам вина из глиняного кувшина.

– Только не заводись, – сказала она мужу.

И, повернувшись к гостю, добавила:

– Он всегда переживает, когда видит, что где-то творится несправедливость. Сам не свой становится… Пейте вино! – остановила она Бернара, собирающегося возразить ей.

Вино было терпким, но вкусным, и неплохо дополняло рагу.

– Благодарю! – сказал Филипп, откинувшись на спинку стула, когда с обедом было покончено. – Вы прекрасно готовите!

– Ну что вы, право, – засмущалась довольная хозяйка.