Kitobni o'qish: «Тебя убьют первым»
© Литвинова А.В., Литвинов С.В., 2020
© Оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
Вдохновлено реальными событиями.
В то же время авторы строго предупреждают: всякое сходство или совпадение описанных в романе событий с реальными происшествиями, а его персонажей с ныне живущими или жившими людьми является целиком и полностью непреднамеренным и случайным.
Вика
По-настоящему эта история началась, когда Радий толкнул дверь квартиры и мы увидели на полу в луже крови тело Талгата… Или, может быть, несколькими днями раньше, когда я сошла с поезда на перроне станции Тюратам и увидела прекрасное лицо Дениса?.. Или, скорее, еще раньше, когда я (шел еще стылый февраль) приехала в Москву и мне за полночь вдруг позвонил сводный братец Сенька…
Февраль. Наши дни. Москва
Вот уж не думала, что в возрасте 20+ у меня появится отец.
И бабуля с дедулей. И – сводный братик ровно моего возраста.
Папаня, Юрий Владиславович Иноземцев, правда, пребывал от меня крайне далеко. Он, как оказалось, профессор, славист, преподает русский-литературу в универе в своей Калифорнийщине. Хотя мы по видеосвязи регулярно с ним толкуем – и даже с женой его новой, натуральной американкой. И с детками его, моими единокровными братьями-сестрами, которые, как и мачеха, по-русски ни бум-бум, приходится мне с ними свой инглиш тренировать.
Зато все прочие родственники – в относительной доступности. Особенно по масштабам нашей страны. Я сама в Поволжье, в городе М. проживаю. Они – в столице, в белокаменной нашей. Но всего-то ночь на поезде – и вот она, Москва златоглавая.
И так вышло, что я со своими новообретенными родаками даже, типа, подружилась. Наверное, сказалось, что я теперь по жизни одна как перст. Мама – умерла, бабушку мою Жанну убили давным-давно. Любимой прабабки не стало лет двадцать тому. И человек, которого я считала своим отцом и который обо мне заботился, Виктор Шербинский – за ними в страну теней последовал. А вдобавок ко всему во время моей отсидки в СИЗО мой женишок Ярослав подло меня предал.
Поневоле при таком раскладе будешь искать, к кому прислониться.
Но когда с москвичами общаешься, ведь главное, я давно поняла, – ничего не просить. Быть им ровней. А у меня собственная гордость имеется. И богатство – квартира в Москве. Подарок прежнего моего отца, Шербинского, международника-переводчика-собкора. Да, именно прежнего отца – который, как впоследствии оказалось, и не отец мне вовсе. Но об этом позже. И это еще, кстати, следовало уточнить-проверить.
Так вот, квартирка моя столичная, хоть однокомнатная, зато в понтовом месте. У метро «Рижская», прямо на проспекте Мира, в сталинском доме. Правда, очень неприятные ассоциации она у меня стала в последнее время вызывать1. Поэтому я ее сдавать наладилась. Но сдача – дело такое. Постоянного пригляда требует. Не все риелтору поручишь. Вот и сейчас: нашла мне моя Янина вроде нормальных жильцов – в Останкино работают, на телевидении, типа. Да только там началось: пьянки, гулянки, крики, ор, мат. Соседи замучились участкового вызывать. Пришлось телевизионщикам от постоя отказывать. А с новыми претендентами, я сказала, сама буду кастинг устраивать. Вот и пришлось через риелторшу собеседования-просмотры на субботу назначать, а самой из М. в Первопрестольную ехать, чтобы выбрать среди многочисленных кандидатов в арендаторы подходящих.
Но нет худа без добра: заодно повидаюсь со всеми родными. Не просто приеду в златоглавую, как бедная провинциальная родственница, типа, к бабушке-деду погостить. Прибуду к себе домой и вроде как по делам. А заодно с новоявленными родственниками встретиться.
У меня особенно с дедом Владиславом Иноземцевым отношения сложились. Я его «дед Влад» называю и на «ты». Может, мы так душевно близки стали оттого, что он, как и я, неприкаянный. Жена его вторая лет семь как умерла. Первая супруга, Галина (и моя, типа, бабка по крови), которая когда-то первой советской космонавткой стать готовилась, давно его бросила, имеет второго мужа-старичка и на деда внимания не обращает. Живет дед Влад один-одинешенек в квартире где-то в районе Ленинского проспекта. Сам ведет хозяйство, варит куриный бульон на неделю. В квартире – идеальный порядок, ни пылинки, ни соринки. Поддерживает себя. Приезжают к нему только несколько дипломников и диссертантов из Бауманки – он их школит. Внук его родной Арсений (мой полубрат) особенно его визитами не балует. Сын его единственный (и мой отец), как я уже говорила, далеко, в своей Калифорнийщине.
Зато как я приезжаю, дед Влад аж сияет. Начинается чай, тортики. Истории про Королева, Гагарина, первых космонавтов – он их всех знал, и близко. Рассказы про то, как он на Байконур на первые запуски ездил.
А уж если они вдруг со вторым старым хрычом сталкиваются – другом юности (и по совместительству вторым дедом Арсения), Рыжовым Радием Ефремовичем, – там вообще тарарам начинается. Да еще если эти два старикана слегка подопьют! Шутки, веселье, подколки, рассказы бесконечные. Энергии и магнетизма у них побольше, чем у иных двадцатилетних.
И у другого старца, «дяди Радия» (как я его иногда называю), отношение ко мне тоже особое. Его крови хоть во мне и нет ни капельки, зато (он не раз это мне говорил, да я и сама на фото видела) очень я похожа на свою собственную бабушку Жанну. Ту, которую Радий беззаветно любил и которую (как он считает) предал. И винится. И она была убита в самом молодом и нежном возрасте, еще в 1959 году. А я за ее гибель спустя много лет отомстила, но сама потом за то поплатилась2.
В общем, не успела я в пятницу поздно вечером, после самолета из М., аэроэкспресса и метро, в мою столичную квартирку ввалиться – да что там вечером, ночь была на дворе! – звонок. Кто там? Мой странный полубрат, единокровный Арсений.
– Прибыла?
Я не стала его выспрашивать, откуда знает. Подумаешь, бином Ньютона! У меня на телефоне геопозиция выставлена, и для соцсетей она доступна. Значит, все видели, кому интересно: я путешествую, прибыла в златоглавую. Усмехнулась:
– Следишь за мной, большой брат?
– Ага, слежу, мелкая ты моя сестренка.
– Чего звонишь?
– Надо повстречаться, обсудить кое-что.
– Что вдруг?
– Дело есть.
– А по телефону или мессенджеру нельзя?
– Лучше глаза в глаза.
– Я завтра, в субботу, весь день занята. – Не буду я ему, естественно, говорить, чем занимаюсь, но у меня последний претендент на квартиру, Янина сказала, на восемь вечера записан. – А послезавтра, в воскресенье с утра, к деду Владу в гости иду. И вечером – назад, домой в М. лечу. Плотный график, извини.
– Давай тогда завтра вечером. Или ночью.
– Ты-то, понятное дело, сова. А мне за что страдать?
– Да ладно, ты что, пивасика не хочешь с любимым братиком дернуть?
– Только я никуда не поеду. Тем более к тебе в твое Братцево.
– Не Братцево, а Братеево, периферийный ты человек.
– Это все равно. Приезжай на Рижскую, в моем доме есть какое-то заведение.
– Принято!
В доме, где у меня квартира, действительно имелось кафе, и вечно (окно мое во двор) воняло мне запахами кухни. И все время вывески менялись – не выдерживали конкуренции или аренды столичной сумасшедшей. Сперва было что-то японское, потом аглицкий паб, теперь нечто с понтом итальянское.
Ладно, все равно надо мне где-то завтра ужинать, не готовить же самой (и жевать потом в одиночестве на кухне). А тут хоть с Сенькой поболтаем. Он у меня забавный.
Как вообще получилось, что он стал моим полубратом?
Мамочка моя Валентина, несчастная, любимая, высокоталантливая, широко шагающая, полжизни проработала в Москве журналисткой. (Остальные полжизни перебивалась и растила меня в М.) Как раз лучшие ее годы выпали на самый излет и угар советчины – семидесятые, восьмидесятые. А известно, что тогда в среде творческой интеллигенции творилось. Сплошной промискуитет. Никаких сдерживающих центров. Ни религии, ни веры – ничего. И парткомов уже не боялись. Все трахались со всеми.
А мамочка моя была – ох, штучка хоть куда. Красивая, задорная, веселая, раскрепощенная. Ее многие, могу себе представить, да, очень многие добивались. Но она (как дура – самокритично говорила она сама про себя) влюбилась без памяти и на всю жизнь в Шербинского. Человека, которого я всегда, до последнего времени, почитала своим отцом. Лет на двадцать ее старше, лощеный, холеный. Пара языков в бэкграунде, собкорский пункт в Париже. Но, беда, был Шербинский женат. И от супруги уходить не хотел. Боялся – карьера пострадает, да там и жена болела, и дочери росли. Короче, морочил матери моей голову.
Но на мамочку мою, конечно, и другие самцы слетались, как мухи на мед. И ухаживали, и рассыпались перед ней, расстилались, ниц падали. А Шербинского и рядом-то часто не бывало. То он за мир во Франции борется, то с Острова Свободы очерки шлет, то в пылающем Лаосе корреспонденции пишет. И в то время Юрий Иноземцев, сын деда Влада и бабки Гали, тоже журналюга тогда, молодой, красивый как бог, румяный, талантливый, в нее влюбился. Добивался изо всех сил. Обещал все бросить, из семьи уйти.
А у него у самого тоже жена была. Звали Мария. И она, эта Мария – дочка того самого дяди Радия, который моего деда Влада – первый и закадычный друг.
И вот Юрий Владиславович Иноземцев заделал ребеночка своей законной супруге Марии – и получился мой полубрат Арсений. И в то же самое время штурмовал-атаковал мою бедную матерь. И она ему уступила, в результате чего через девять месяцев на свет появилась я.
Мать моя Валентина, конечно, и в Юру этого тоже отчасти влюблена была. Но пробежала меж ними черная кошка, состоялся огромный скандал – и разрыв. А раз уж они разбежались, и продолжения отношений не предвиделось, мамашка моя справедливо посчитала: пусть детка в ее животе (то бишь я) будет считаться дочерью Шербинского. В самом деле, у того ведь и вес, и положение, и богатство. И мамочка моя никому-никому и никогда не говорила, что в реальности я – Иноземцева. Все всегда, и Шербинский, и я, считали, что я – его порождение. И Викой я названа, можно сказать, из эпатажа, чтобы жене законной нос утереть – в его, Виктора Шербинского, честь.
Шербинский так и ушел к праотцам с глубоким убеждением, что я его порождение, да и мне мамочка моя бедная до самой смерти ничего не говорила. И лишь потом, постфактум, как начались у меня нелегкие деньки, адвокат мне мой открыл глаза. И отец мой, оказавшийся родным, Юрий Владиславович Иноземцев, надо отдать ему должное, не отрекся от меня, в трудные времена помог.
Вот так и получилось, что у меня с братиком единокровным всего пара месяцев разница в возрасте.
Активным он был, любвеобильным – нынешний американский профессор Иноземцев!
Пиво в заведении «Макароны по-флотски» в моем московском доме, конечно, оказалось хуже, чем жигулевское у нас в М. Зато пицца четыре сыра – выше всяких похвал. Я сидела, наслаждаясь едой и покоем, и переваривала впечатления сегодняшнего дня – семерых претендентов на мое жилье. Троих я отмела сразу – довольно мутные какие-то. Двое понравились. Надо, наверное, обоим повысить цену тысячи на три, и тому, кто не испугается – не соскочит, сдать.
А вот и Сенька мой явился. Длинноволосый, как хиппи из семидесятых, и слегка не от мира сего. И с цветочками, с ума сойти.
– Как это мило с твоей стороны.
– А, я со своей расстался. Надо же кому-то внимание оказывать. А то у меня на месте нежных чувств невостребованная теперь зияет дыра.
– Чего ты так хотел со мной увидеться?
– Соскучился, сестренка.
– Не лги мне.
– Ладно, дело есть. Сейчас закажу пищу и рассыплю перед тобой бисер моего красноречия. Не забудь только повесить свои уши на гвоздь внимания. – К манере Сеньки изъясняться надо привыкнуть.
Итак, пережевывая карпаччо, Сенька изложил свою идею:
– Как ты, может быть, ведаешь, у наших благонравных, высокоумных дедов скоро юбилей. Я имею в виду не только нашего с тобой совместного дедулю Влада, но и дружбана его закадычного, а по совместительству моего грендфазера номер два, Радия-прекрасного-Ефремыча Рыжова. Ты, возможно, по причине своего слишком недолгого пребывания в семье, еще не успела познать, но они ведь у нас мало того что одногодки, еще и в одном месяце родились. Я вот и предлагаю: давай сделаем им совместный подарок. Им двоим – от нас двоих.
– Идея хорошая. А что конкретно?
– Я предлагаю подарить им тур в молодость.
– А конкретней?
– Ты же знаешь, сестрица, они у нас оба – старые ракетчики. На космодроме всю молодость проторчали. Вот я и предлагаю: давай подарим им тур на Байконур. Я узнавал, туда теперь возят космических туристов. Но не в смысле в космос запускают. Чтобы в безвоздушное пространство отлететь, немножко иные финансовые ресурсы потребны. А нам, простым людям, можно приехать на космодром, посмотреть разные площадки, стать свидетелем, как в буклете написано, уникального момента – запуска ракеты.
– Идея хорошая, – кивнула я. – Но не стары ли они оба?
– Да они еще у нас хоть куда! Вон, дед Влад прошлой осенью Болгарию посещал, на лодке в море ходил, ставриду там ловил и бычков.
– Все равно, Байконур теперь – иная страна. Чужой климат. А разволнуются при встрече с молодостью? Еще хватит кондратий, на чужой-то земле. А мы с тобой будем виноваты.
– Да, я думаю, что они, конечно, оба нуждаются в супервайзинге. Никому на аутсорсинг этот процесс передоверить нельзя, потому я предлагаю нам с тобой отправиться на космодром вместе с ними.
– И нам тоже?! Их нянчить?
– Да ладно, нянчить. Деды у нас хоть куда. Насладимся заодно незабываемым зрелищем отлета в космос, посетим исторические места, откуда начиналась дорога человечества в космос, – проговорил он, как из рекламного буклета турфирмы.
Если честно, деды, особенно Владислав (да и бабка Галина), своим космосом меня слегка заразили. Очень они им увлечены были. Столько всего рассказывали! И я уже даже сама, по своей инициативе, посматривала в ютубе то трансляцию космического запуска, то репортажи с МКС, как космонавты-астронавты там, в невесомости, едят или голову моют, то экспедиции сталкеров через пустыню в заброшенные ангары Байконура, где стоят-пылятся покинутые ракетно-космические самолеты серии «Коршун».
– А дедам-то поездка на Байконур, думаешь, понравится?
– Еще бы! Натурально свидание с юностью!
– По несчастью или счастью, – процитировала я, – истина проста: никогда не возвращайся в прежние места.
– Это чьи стихи? – вскинулся Сенька. – Деда Рада?
Дед Радий – он мало того, что военный ракетчик, подполковник в отставке – еще вдобавок бард, поэт, артист, с молодых лет сотрясал сцену Дома офицеров в Байконуре. Песни у него хорошие, и мне до сих пор нравится, как он поет свое и чужое.
– Темный ты человек! – сказала я. – Это Шпаликов.
– А, тоже шестидесятник, как дед. А по Байконуру – даже не сомневайся, деды получат большое впечатление, или даже откровение, или просветление. Всячески будут довольны за доставленное удовольствие.
– Ага, если выживут, – буркнула я.
Вот ведь легкомысленный и поганый мой язык! Зачем только я такие вещи вслух произносила?! Разве не ясно было мне, идиотке: даже мысль материальна, не говоря уж о слове!
– Они деды крепкие. Советские изделия. Знаешь, как тогда говорили: советское – значит, отличное.
– А какова цена вопроса?
– На одно лицо тур стоит шестьдесят пять тысяч российских рублей. Плюс дорога, но это недорого. Билет на самолет, я узнавал, обойдется тыщ в двенадцать в оба конца. Итого примерный бюджет на четверых – около трехсот тысяч. Нам с тобой, как банкующей стороне, получается по сто пятьдесят. На твое прекрасное нежное личико. И столько же на мое рыло.
– Ты с ума сошел! Дорого-то как!
– Ой, сестрица! Будет тебе прибедняться в провинциальном стиле! Тоже мне, сиротинушка! Квартиру столичную в данном сталинском доме сдаешь? Сдаешь! Пятьдесят тысяч ежемесячно – цена вопроса. Плюс на службе на своей – начальник отдела маркетинга в представительстве крупной мультинациональной фирмы – еще тысяч семьдесят заколачиваешь, плюс премии.
– А ты что, в налоговой инспекции подрабатываешь?
– Ага, почти, – хохотнул он. – Живешь одна, детей, домашних животных не имеешь – и ради родных дедов, а также собственного незабываемого удовольствия чураешься своим месячным доходом?
Я опять не стала спрашивать, откуда у Сеньки столь приближенные к реальности сведения о моих заработках – воистину, ныне, в век соцсетей и интернета, выведать о человеке можно что угодно. Но все равно подарок представлялся мне чрезмерно дорогим. Хотя, что там греха таить, завлекательным. Посмотреть своими глазами на былое величие советской славы. Глянуть на некогда абсолютно засекреченный объект с удивительной историей. Да еще и послушать невыдуманные истории из первых уст, от моих и Сенькиных дедов. И радость – я надеюсь, что радость – им доставить.
– Знаешь что, Арсений, – подытожила я, – предложение твое мне в принципе нравится. Но в существующем виде представляется довольно сырым и непроработанным, – странным образом, наслушавшись братца, я стала выражаться в его заковыристом стиле. – Особенно, что касается источников финансирования. Мы ведь с тобой – далеко не единственные родственники деда Влада и деда Рада. Есть и иные родичи, которым данная идея тоже может прийтись по сердцу. Почему бы не обратиться, в смысле краудфандинга, к отцу нашему общему, Юрию Владиславовичу? К матери твоей, Марии? К супруге бывшей деда Влада – Галине, космонавтке несостоявшейся? И потом, ты хочешь порадовать поездкой-подарком обоих своих родных дедов – и Владислава, и Радия. Но мне-то Радий не родной! С чего я должна нести на его счет равные с тобой материальные тяготы? Нет, я от деда Рада не отказываюсь, но для меня он, напомню, не дед, а всего лишь друг, пусть близкий и лучший, своего деда Влада. Поэтому я бы на твоем месте, Арсений, проработала материальные аспекты твоего плана.
– Ой, ну ты крохоборничаешь, сестрица.
– Денежки, как говорится, счет любят. И требуют ответственного к себе отношения.
Забегая вперед, хочу заметить, что в дальнейшем краудфандинге Сенька преуспел. На удивление, ни у кого из родни идея отправить старичков на Байконур отторжения не вызвала. Напротив, согласно Сене, все родственники, к кому он обращался, восклицали: что за прекрасная идея! И по части финансирования мой полубрат устроил в итоге сложную схему, в которой, к примеру, Мария (мать Сени и дочка Радия) вкладывала десятку, то есть десять тысяч – но исключительно на деда Радия, без финансирования деда Влада; широкая душа Юрий Владиславович из Америки платил за обоих дедов, родного отца и бывшего тестя; а пенсионерка и экс-супруга Владислава Галина вносила десятку на него и пятеру на друга юности Рыжова. Короче говоря, своим, как выразился Сеня, крохоборством мне удалось скостить собственное соучастие в проекте на сорок тысяч по сравнению с изначальным его предложением. И то хлеб. А главное, столь широким привлечением средств мы как бы перекладывали со своих хрупких плеч на целый коллектив родственников ответственность за нетривиальную идею пригласить престарелых дедов в опасное (для их возраста) путешествие на самый край обитаемой Ойкумены.
* * *
Владиславу Дмитриевичу Иноземцеву в последнее время стали сниться красивые сны. Он где-то прочитал, что так бывает в старости: организм яркими картинками как бы компенсирует хвори и нехватку дневных впечатлений. А может, это для того, чтобы облегчить старику будущий и уже маячащий главный переход от бытия к небытию – или, возможно, к вечной жизни.
Он даже спрашивал про приятнейшие сновидения и у жены своей бывшей, ровесницы Галины, и она подтвердила: точно, и у меня именно так все обстоит. И у дружбана лучшего, Радика Рыжова, выведывал. Ну, тот все шуточками отделывается, до сих пор порой скабрезными: да, мне, говорит, вчерась яркое снилось: как Волочкова голая передо мной на шпагат садится – в ужасе проснулся!
Но факт остается фактом: ночные видения у Владика стали зело приятны. Не Волочкова, конечно, и не каждое засыпание, но случалось. И в основном все – про молодость. И был он сам в тех снах крепким, юным, любящим и любимым. И особенно часто почему-то снился Байконур. Причем тот, самый ранний, неосвоенный, первоначальный, каким его увидел впервые Иноземцев зимой шестидесятого года. Потом он там, конечно – коль скоро судьба его накрепко связала с ракетами, – не раз и не два бывал, снова и снова. И несчастная лунная ракета при нем впервые стартовала, и «Родина» с «Коршуном».
А вот снились времена, когда космодром не называли еще ни космодромом, ни Байконуром, а был он Тюратамом и полигоном, и действовала всего одна площадка (а другая, сорок первая, была уничтожена ужасным взрывом ракеты Р-шестнадцать, где погиб его отец Флоринский), и не называлась она никаким «гагаринским стартом», потому что никто и не знал еще, и не ведал никакого Гагарина. Тогда, год с лишним, с ноября шестидесятого по январь шестьдесят второго, Владик воспринимал то время, как ссылку – да ведь так оно, в сущности, и было. Он подозревал, что наказали его негласно за связь с болгаркой Марией. Еще бы! Он секретный специалист с допуском по первой форме, а она иностранка, хоть из соцлагеря. Хорошо еще, сослали – а могли ведь и вышвырнуть с работы с волчьим билетом (и из комсомола) или даже посадить. Как бы то ни было, факт оставался фактом: его, молодого, двадцатишестилетнего перспективного инженера, отправили из Подлипок, то есть, читай, Москвы, в пустыню решать интересные (но тривиальные) рабочие моменты. Оторвали от сыночка-младенца Юрика, от великолепной любовницы, болгарки Марии, от столицы, где открывались многозальные кинотеатры, выходили широкоэкранные фильмы и в Кремле рос не по дням, а по часам величественный Дворец съездов. А там, в пустыне, на пятом научно-испытательном полигоне Минобороны он жил в общаге без удобств в комнате на четверых, питался всякой ерундой в столовке для специалистов на второй площадке, и было счастьем, если удавалось в субботу помыться в бане и удрать на попутном грузовике в городок на танцы, что устраивали на танцверанде на берегу Сыр-Дарьи.
А вот поди ж ты! Сейчас воспринималось то время как самое счастливое. И даже неудачные пуски: в ледяном декабре шестидесятого года двух собачек закинули вместо расчетного района в Китай (и подорвали корабль), а два других кабысдоха не вышли на орбиту, уронили их в Туве, а потом четверо суток искали по тайге, но нашли, и живыми, почти здоровыми. Однако все равно, какой подъем был: мы делаем великое дело, готовим запуск первого человека в космос, и скоро он будет наш, советский, и мы реально впереди всех!
Вот и в сегодняшнем предутреннем сне деду Владу вдруг привиделось: он на Байконуре. В той самой своей каморке, бараке на второй площадке, где прожил больше года. И в комнате больше никого, и он знает, что соседи в МИКе и точно в комнату не войдут. И вот он лежит будто бы на кровати, а в комнату вдруг входит Мария – такая, как она была тогда: юная, красивая, чернокудрая, полногрудая. Входит, садится к нему на койку и начинает тормошить его и приговаривать со своим очаровательным болгарским акцентом: «Влади, Влади, как же я соскучилась, как же хорошо, что я нашла тебя здесь, это было непросто, а я справилась». А он в ужасе, ведь это же сверхсекретный объект, а она иностранка, как она смогла проникнуть сюда? А она смеется: «Влади, давай скорее делать любовь», – и снимает кофточку, расстегивает бюстгальтер, обнажает свои великолепные груди и ложится на него сверху. Он высвобождается, кричит в ужасе: «Нет, как ты здесь?! Кто дал тебе пропуск?» А она смеется: «Хорошо, я скажу: да, я шпионка, мы хотим выведать, кто из вас первым полетит в космос, может, ты? Да, я всегда работала на американскую разведку, а ты, Влади, мой агент!»
И тут он просыпается – в ужасе, с напряженными чреслами, но и в разочаровании, потому что ему не двадцать шесть лет и он не молодой ракетчик на Байконуре, не готовит запуск первого советского человека в безвоздушное пространство, и даже не шпион, и нет рядом никакой Марии, тоже юной, кипучей и свежей…
