Kitobni o'qish: «Лед»
предисловие
Превращения Анны Каван
В 1943 году, когда роман Анны Каван «Дом сна» вышел в Америке, она написала своему другу и бывшему любовнику, драматургу Иэну Гамильтону: «Мое экспериментальное письмо полностью выпадает из текущих событий; возможно, мне придется смириться с тем фактом, что как писатель я ликвидирована до окончания войны – если не навсегда»1.
Предположение Анны оказалось почти пророческим. Ее имя всё еще мало знакомо широкому кругу читателей, хотя небольшой круг почитателей Каван включает таких известных писателей-фантастов, как Джеймс Баллард, Кристофер Прист и Джонатан Летем. Самая известная и успешная ее книга – роман «Лед», который вы держите в руках, – вышла в 1967 году, за год до смерти писательницы. Сегодня «Лед» выглядит опередившим свое время и удивительно современным: роман рассказывает о насилии внутри отношений, о травме и маниакальной одержимости, а его действие разворачивается на фоне апокалипсиса – всемирной климатической катастрофы. Неожиданная актуальность «Льда» подстегнула интерес к наследию Каван, и в начале 2010-х годов ее книги начали переиздавать: на английском языке вышло юбилейное издание «Льда», приуроченное к пятидесятилетию его первой публикации, и сборник рассказов разных лет «Машины в голове», а в 2014 году в Лондоне состоялся первый симпозиум, посвященный творчеству писательницы.
Кто же такая Анна Каван? Загадка – часть ее литературного образа: незадолго до смерти она уничтожила почти все свои дневники и корреспонденцию. Прежде чем стать Анной Каван, взяв фамилию мужа и уехав с ним в Бирму, Анна, во младенчестве лишившаяся матери, росла в уединенном доме в Пиренеях. Эксцентричный отец, богач-отшельник, увез дочь в горы, чтобы скрыться от презираемого им высшего общества. Это было странное детство: Анну окружали лишь тревожная гувернантка, кухарка и ее молчаливый сын. Отец запрещал ей молиться и верить в бога, ведь бога не существует, вера – самообман, а единственная в жизни вещь, имеющая смысл, – честность с самим собой. С такими наставлениями он, как метатель ножей в цирке, несколько раз выстрелил в дочь из револьвера, проверяя ее покорность и доверие, а спустя несколько дней пустил пулю себе в висок.
Анна Каван – не просто молодая женщина, выросшая в атмосфере родительского безразличия, она не реальный человек, а персонаж романа «Оставь меня в покое» английской писательницы Хелен Фергюсон. Как и ее героиня, Хелен – представительница английского высшего общества, ее отец покончил с собой, а матери не было до нее дела. За плечами Хелен детство в череде школ-пансионов, брак с администратором Британских железных дорог и три года, проведенные с ним в колониальной Бирме, возвращение с сыном в Великобританию и занятия живописью с украинским художником Бернардом Менинским (это ее единственное формальное образование после школы: рисовать она будет на протяжении всей жизни). Странная жизнь, полная привилегий и одиночества. Хелен много путешествует и пишет (у нее выходит шесть романов), начинает принимать героин (как и живопись, наркотик будет сопровождать ее до самой смерти), влюбляется в художника и берет его фамилию – Эдмондс, теряет новорожденную дочь и вместе с мужем удочеряет ребенка, тоже девочку. Когда после десяти совместных лет ее брак разваливается, она несколько раз пытается свести счеты с жизнью, пока не оказывается в психиатрической клинике в Швейцарии – ее определит туда мать. Она еще не раз попытается убить себя, в том числе когда получит известие о гибели сына на войне. Из-за нестабильного психического состояния ее лишат родительских прав на приемную дочь. Преодолев черную полосу 1939–1940 годов и выйдя из клиники, Хелен Фергюсон изчезает. Но не физически: ее оболочка хрупкой шатенки, пишущей реалистические романы, необратимо меняется. Хелен обесцвечивает волосы до холодного, платинового оттенка и начинает публиковаться под новым именем. Выпускницы частной школы Хелен Вудс, писательницы Хелен Фергюсон, жены художника и матери Хелен Эдмондс больше нет, их место и тело занимает Анна Каван. Через какое-то время Анна сделает псевдоним своим официальным именем.
В традиции литературных мистификаций превращение Хелен Фергюсон в Анну Каван стоит особняком и, как ее роман «Лед», переливается холодным неземным (один из ее любимых и часто употребляемых эпитетов) светом. Что таится в этом жесте? Новое начало, сожжение рухнувших мостов прежней жизни? «Оставь меня в покое» – автобиографический роман, кратко описывающий учебу писательницы в школе-пансионе и подробно – замужество и брак, первые месяцы, проведенные в Бирме. Каван взяла себе не просто имя вымышленной героини, а имя своего двойника, как если бы Лев Толстой переименовал себя в Константина Левина.
Считается, что Каван писала в жанре slipstream (дословно – вихревой поток), включающем в себя черты постмодернизма, научной фантастики и фэнтези. Но Хелен Фергюсон была автором нескольких реалистических романов с классическим линейным сюжетом. «Оставь меня в покое» – история взросления в среде богатого среднего класса колониальной Англии, где у одиночества нет просвета, а герои не могут найти общий язык: они неприятны и невыносимы, и даже сама Анна – раздражающий сгусток высокомерия. Сегодня этот роман мог бы оказаться на полке ЛГБТ-литературы: главная героиня ищет, а точнее, ждет родственную душу, причем пол человека для нее не играет роли. Освобождения от холодной, спешащей избавиться от нее тетки, а потом от ловушки мучительного брака она ищет как среди мужчин, так и среди женщин, подруг по частной школе. Фергюсон не размышляет об этом с точки зрения сексуальности, ее героиня надеется встретить человека, который поймет ее и примет такой, какая она есть, не пытаясь встроить в рамки общепринятых условностей.
С момента превращения в Анну Каван стиль писательницы радикально меняется, и это ее сознательное решение. Линейное повествование закольцовывается, герои лишаются конкретных описаний и имен, а нить повествования переходит от одного героя к другому без склеек и дополнительных экспозиций. Читатель ступает по зыбкой поверхности, ощущая дыхание холода – метафоры, пронизывающей все творчество Каван. Вот что говорит о литературном повороте она сама: «Я хотела уйти от реалистичного письма, поскольку оно описывает события исключительно в материальной плоскости, чтобы донести до читателя присутствие другой, не менее настоящей „реальности“, лежащей за пределами обычной жизни, вне поверхности вещей. Я убеждена, что эта огромная и волнующая новая территория ждет открытия и исследования писателями. Для такого исследования нужны необычные техники. К примеру, повторение некоторых эпизодов с небольшими изменениями нужно для создания трехмерного эффекта, для того чтобы показать: не существует абсолютной реальности, всё происходящее воспринимается разными людьми в разное время по-разному»2.
Каван чаще всего сравнивают с Кафкой – «сестрой Кафки» ее назвал фантаст Брайан Олдис; двух писателей объединяет сходство литературного пейзажа, похожего на галлюцинаторный сон, – и с Уильямом Берроузом, еще одним писателем с наркозависимостью. Но, как точно подмечает Лео Робсон в статье3 о Каван в «Нью-Йоркере», наиболее близкая ей фигура на литературном пантеоне – Сильвия Плат, в произведениях которой присутствуют схожие болезненные темы: умершие отцы, доминирующие матери, распадающиеся браки, двойники, психиатрические лечебницы, самоубийства и сны. Еще одной близкой Каван фигурой можно назвать Патрицию Хайсмит: она тоже прожила довольно долгую жизнь, была художницей, страдала от алкозависимости, бежала общества и всю жизнь была недовольна своими издателями и тиражами. Но если Хайсмит претила репутация автора криминальных романов и она хотела, чтобы литературная общественность признала в ней второго Достоевского, то Каван могла бы только мечтать о признании и популярности американки. На публикацию одного из своих романов, «Близость любви», Каван частично потратилась сама, но издатель обанкротился и книга всё равно не получила никакого распространения. В 1956 году Каван познакомилась с издателем Питером Оуэном, он выпустил ее роман «Орлиное гнездо» и, несмотря на плохие продажи, печатал то, что она писала впоследствии. В предисловии к сборнику «Рассказы из клиники» Оуэн вспоминает о первой встрече с Каван. Анна призналась, что пишет компульсивно, но только письмо приносит ей счастье. О своей героиновой зависимости она умолчала.
Кэрол Свини, автор монографии, посвященной влия-нию наркотика на творчество Каван, что было бы неправильным и несправедливым сводить творческий процесс писательницы к патологии4: она принимала героин всю сознательную жизнь, и когда писала линейные психологические романы как Хелен Фергюсон, и когда экспериментировала с техниками повествования в романах «Кто ты?» и «Лед». Каван трепетно охраняла свои руины, героин лишь однажды появляется на поверхности ее текстов – в рассказе «Джулия и базука»: базукой там именуется многоразовый шприц для инъекций. Двадцать лет Каван дружила с немецким эмигрантом доктором Карлом Теодором Бутом, который снабжал ее наркотиком и контролировал дозировки. Они даже написали вместе книгу «История лошади», открывающуюся фразой: «Все персонажи в этой книге вымышлены, даже лошадь». Год смерти Бута, 1964-й, стал началом конца и для Каван: ей пришлось зарегистрироваться в национальной системе учета наркозависимых, чтобы получать героин в лечебных дозах.
Безымянный главный герой «Льда» разыскивает девушку с серебряными светящимися волосами: в этом легко увидеть одержимость наркотиком, но такая интерпретация была бы слишком скучной. На первый взгляд «Лед» кажется романом-катастрофой, действие которого происходит в необозримом будущем, однако в него вшита древняя сказочная структура, несомненно, знакомая интересовавшейся психоанализом Каван. Путешествие по морю, меняющемуся под натиском тепловой катастрофы, через территории, охваченные войной, – это путь героя через огненную реку в запредельное, в тридесятое царство, на территорию смерти. Впрочем, у этого архаичного сюжета есть реальный прообраз. Во время Второй мировой войны Каван находилась в Новой Зеландии (ее неуловимо напоминает одно из мест событий «Льда»), тогда еще колонии Соединенного Королевства, но приняла решение вернуться в Лондон, где, как она опасалась, могли осудить за дезертирство ее друга и любовника, драматурга-пацифиста Иэна Гамильтона. Каван пересекла воды, находящиеся в зоне боевых действий, на военном корабле «Троянская звезда» вместе с одиннадцатью пилотами военно-воздушных сил Новой Зеландии. Она была единственной женщиной на борту.
Розыски прекрасной девушки и противоборство с похитившим ее правителем – это одна из вариаций сказки о трудной задаче. Обретение возлюбленной – способ воцарения героя, а любовь – не более чем орудие победы над соперником. У Каван «добрый» и «злой» возлюбленные сливаются, героиня для них – лишь объект желания, то притягательный, то раздражающий. Но, поместив сказку в жерло катастрофы, Каван меняет ее изначальный смысл: победить на пороге гибели невозможно. Герою не остается ничего другого, кроме как увидеть ту, кого он так долго преследовал, и спросить, чего же она всё-таки хочет.
Хелен Фергюсон сказала бы ему: «Оставь меня в покое».
Анна Каван ответила: «Не унижай меня».
Ирина Карпова
один
Я потерялся, смеркалось, я был за рулем уже много часов, и бензин был на исходе. Перспектива затеряться среди безлюдных холмов ночью пугала, поэтому, заметив указатель и съезд к заправке, я вздохнул с облегчением. Воздух снаружи, когда я опустил окно, чтобы поговорить с заправщиком, оказался таким холодным, что пришлось поднять воротник. Заливая бак, он заговорил о погоде. «Не припомню, чтоб в это время стоял такой холод. А синоптики говорят, еще и не так подморозит». Большую часть жизни я провел за рубежом: служил в армии или исследовал труднодоступные территории; я только что вернулся из тропиков и не слишком понимал, насколько сейчас должно быть холодно, так что его зловещий тон изумил меня. Мне не терпелось двинуться дальше, и я спросил у него дорогу до нужной мне деревни. «В темноте вам ее ни за что не найти. Дорога туда разбита и обледенела. А гололед на горных дорогах очень опасен». Похоже, он намекал, что при сложившихся обстоятельствах в такой путь мог пуститься только безумец, что меня весьма раздосадовало. Оборвав его путаные объяснения, я расплатился и уехал, не ответив на его предостерегающий окрик: «Поосторожней там на льду!»
Скоро совсем стемнело, я заплутал и заплутал безнадежно. Я понимал, что надо было послушаться заправщика, и в то же время сожалел, что вообще заговорил с ним. Его слова почему-то меня растревожили, превратившись в дурное предзнаменование для всей экспедиции, и я начал сожалеть, что вообще в это ввязался.
Сомнения относительно данного предприятия были у меня с самого начала. Я приехал только вчера и должен был заняться делами в городе, а не отправляться к друзьям в деревню. Я сам не понимал своего навязчивого желания увидеть девушку, которая владела моими мыслями всё время, пока я отсутствовал, хоть вернулся я и не ради нее. Я приехал, чтобы выяснить, что скрывается за слухами о надвигающейся на эту часть света катастрофе. Но, как только я здесь оказался, мысль о девушке стала преследовать меня неотступно, я должен был увидеть ее немедленно, всё остальное не имело значения. Естественно, я осознавал, что желание это сугубо иррационально. Как и моя теперешняя тревога – едва ли на родине со мной может что-то случиться, и, тем не менее, чем дальше я ехал, тем сильнее обуревало меня беспокойство.
Реальность всегда была для меня чем-то вроде неизвестной величины. Иногда это раздражало. Например, сейчас. Я уже навещал эту девушку и ее мужа и сохранил живые воспоминания о мирных и благодатных краях, где находился их дом. Но по мере того как я продвигался в темноте по совсем необжитой дороге, воспоминания эти таяли и, утрачивая реальность, становились всё менее убедительными и различимыми. На фоне темного неба неухоженные живые изгороди казались черными, и, когда фары высвечивали придорожные строения, они тоже казались черными, необитаемыми и в той или иной степени разрушенными. Всё выглядело так, будто в мое отсутствие весь этот район подвергся опустошению.
Я начал сомневаться, можно ли вообще найти ее в этой пустыне. С тех пор как неизвестное бедствие опустошило деревни и обрушило фермы, сколько-нибудь упорядоченная жизнь здесь не представлялась возможной. Насколько я мог видеть, никаких попыток возобновить нормальное существование не предпринималось. Ни восстановительных, ни земельных работ, ни скота на полях видно не было. Дороге требовался срочный ремонт, канавы задыхались от сорняков, проросших под запущенными живыми изгородями; всё вокруг выглядело покинутым.
В лобовое стекло ударила пригоршня белых камушков, заставив меня подпрыгнуть. Я так давно не проводил зиму на севере, что не сразу сообразил, что это. Град скоро обернулся снегом, видимость ухудшилась, вести стало труднее. Я страшно замерз, и мне пришло в голову, что всё возрастающая во мне тревога связана с этим. Заправщик сказал, что не припомнит, чтобы в это время бывали такие холода, я же думал, что для снега и льда уж тем более еще не время. Внезапно тревога стала такой острой, что мне захотелось развернуться и поехать назад в город; но дорога была слишком узкой, и я был вынужден следовать по ее бесконечным изгибам, подъемам и спускам сквозь безжизненную мглу. Дорога стала еще хуже – размякшей и скользкой одновременно. От непривычного холода разболелась голова – пришлось высунуться, чтобы, напрягая глаза, с трудом объезжать обледеневшие лужи, на которых машину заносило. Периодически фары выхватывали из темноты силуэты развалин, каждый раз заставая меня врасплох, но всё исчезало прежде, чем я мог убедиться, что действительно что-то видел.
Живая изгородь зацвела неземным белым цветом. Я мельком заглянул в брешь между кустами. На мгновение луч выхватил из темноты обнаженное девичье тело, по-детски худое, цвета слоновой кости на фоне мертвенно-белого снега, с волосами, блестевшими, как стеклянные нити. В мою сторону она даже не взглянула. Она, не отрываясь, смотрела на медленно надвигающиеся на нее, окружающие ее стены сверкающего, гладкого, плотного льда. Ледяные пики высоко над ее головой отсвечивали ослепительными вспышками; внизу лед уже подобрался к ней, обездвижил, как бетоном залив ступни и щиколотки. Я наблюдал, как лед поднимается всё выше, покрывая колени и бедра, видел ее открытый рот – черную дыру на белом лице, слышал тоненький душераздирающий крик. Мне не было жаль ее. Напротив, глядя, как она страдает, я испытывал неописуемое наслаждение. Я упрекал себя в таком бессердечии, но ничего не мог с собой поделать. Оно сформировалось под влиянием различных обстоятельств, не являющихся, впрочем, смягчающими.
Когда-то я сходил по ней с ума, хотел жениться. По иронии судьбы тогда моей целью было защитить ее от грубости и бессердечия этого мира, которые, как магнитом, притягивали ее робость и хрупкость. Она была сверхчувствительна, чрезвычайно напряжена, боялась людей и жизни; ее личность была сломлена садисткой матерью, державшей ее в состоянии постоянного страха и покорности. Мне пришлось завоевывать ее доверие, я всегда был мягок, добр и осторожен, сдерживал проявления своих чувств. Она была такая тоненькая, что, когда мы танцевали, я боялся причинить ей боль слишком крепкими объятиями. Ее косточки казались хрупкими, а выступающие запястья очаровывали меня больше всего. У нее были потрясающие волосы – серебряно-белые, как у альбиноса, блестящие, как лунный свет, как подсвеченное луной венецианское стекло. Я относился к ней так, будто она сделана из стекла; иногда мне с трудом верилось в ее реальность. Постепенно она перестала меня бояться, по-детски привязалась ко мне, но осталась застенчивой и ускользающей. Мне казалось, я уже доказал, что мне можно доверять, и готов был ждать. Она уже почти приняла меня, однако ее незрелость мешала мне оценить искренность ее чувств. Возможно, ее привязанность не была притворством, но она, тем не менее, совершенно неожиданно бросила меня и ушла к мужчине, за которым и была теперь замужем.
Всё это в прошлом. Однако последствия той травмы до сих пор проявлялись: я страдал бессонницей и мигренями. От прописанных лекарств мне снились кошмары, в которых она всегда фигурировала в роли беспомощной жертвы, изломанное хрупкое тело в синяках. Видения снами не ограничивались, и, что прискорбно, я стал получать от них удовольствие.
Видимость улучшилась: ночь не стала светлее, но снегопад прекратился. На вершине крутого холма виднелись развалины форта. От него почти ничего не осталось, кроме башни, пустые окна которой зияли разверстыми черными ртами. Место это было мне смутно знакомо, развалины чего-то, что я с трудом припоминал. Я вроде бы узнал его, как будто уже видел раньше, но уверенности не было, поскольку я был здесь летом, когда всё выглядело иначе.
Я приехал по приглашению ее мужа, хотя и сомневался в его искренности. Он был художник – но не серьезный, так – дилетант; из тех, у кого всегда полно денег, хотя они ничего вроде бы и не делают. Возможно, у него было состояние: но я подозревал, что он не тот, за кого себя выдает. Теплота приема поразила меня, он был дружелюбнее некуда. И всё же я был настороже.
Девушка почти не разговаривала, стояла возле него, украдкой поглядывая на меня большими глазами сквозь длинные ресницы. Ее присутствие сильно на меня подействовало, хотя я с трудом понимал, как именно. Мне было сложно разговаривать с обоими сразу. Дом стоял посреди букового леса, и вокруг было так много высоких деревьев, что казалось, будто мы находимся на уровне крон: в окна ломились волны густой зеленой листвы. Я подумал о практически исчезнувшей популяции больших поющих лемуров, называемых индри, обитавших на деревьях далекого тропического острова. Мягкий, нежный нрав и странные мелодичные голоса этих почти легендарных существ произвели на меня глубокое впечатление, и я, забыв обо всем, стал с увлечением о них рассказывать. Ему, судя по всему, было интересно. Она, ничего не сказав, оставила нас, чтобы позаботиться о ланче. Стоило ей выйти, как мы разговорились.
Была середина лета, стояла жара, листва за окнами прохладно шелестела. Мужчина был всё так же доброжелателен. По-видимому, я был несправедлив к нему, и теперь стеснялся своей подозрительности. Он сказал, что рад моему приезду, и завел разговор о девушке. «Она такая застенчивая и нервная, ей полезно видеться с людьми из внешнего мира. Здесь она слишком часто бывает одна». Я гадал, что ему известно обо мне, что она ему рассказала. Придерживаться оборонительной тактики было глупо, но его любезность настораживала.
Я пробыл у них несколько дней. Она держалась от меня подальше. Мы ни разу не оставались наедине. Она носила короткие, легкие, очень простые платья, обнажавшие плечи и руки, и детские сандалии на босу ногу. Волосы ослепительно блестели на солнце. Я понимал, мне уже не забыть ее. Она сильно изменилась, стала значительно уверенней в себе. Чаще улыбалась, и однажды я слышал, как она пела в саду. Когда муж звал ее, она прибегала немедленно. Я впервые видел ее счастливой. Только вот в ее разговоре со мной по-прежнему чувствовалась какая-то напряженность. Ближе к концу моего визита он спросил, удалось ли нам поговорить наедине. Я ответил, что нет. Он сказал: «Непременно поговорите перед отъездом. Прошлое беспокоит ее; она боится, что сделала вас несчастным». Выходит, он знал. Видимо, она рассказала ему обо всем, что между нами было. Впрочем, рассказывать особо было не о чем. Но всё равно я не желал обсуждать это с ним, и потому ответил уклончиво. Он тактично сменил тему, но позднее снова к ней вернулся. «Я надеялся, что вы успокоите ее. Я дам вам возможность поговорить наедине». Я не понимал, как он собирается это сделать, ведь вечером следующего дня я должен уехать.
Утро выдалось жарче прежних. Парило, в воздухе чувствовалась гроза. Уже во время завтрака жара стояла нестерпимая. К моему удивлению, они предложили прогуляться. Не мог же я уехать, не повидав одну из местных достопримечательностей – про холм, с которого открывается потрясающий вид, я слышал. Когда я сослался на предстоящий отъезд, мне сказали, что добираться туда совсем не долго, и по возвращении у меня будет еще предостаточно времени. Я понял, что настроены они решительно, и согласился.
Мы взяли корзину с продуктами, чтобы устроить пикник возле руин старинного форта, построенного в те далекие времена, когда люди боялись вторжения. Дорога кончалась в лесу. Мы вышли из машины и пошли пешком. Жара всё нарастала, я не стремился поспевать за ними, отстал, а когда увидел, что лес кончается, присел в тени. Он вернулся за мной. «Пойдемте! Вот увидите, место того стоит». Заразившись его энтузиазмом, я поспешил за ним по крутому солнечному склону на вершину, где должным образом насладился видом. Но этого ему показалось мало, и он потребовал, чтобы я осмотрел окрестности с вершины развалин. Вел он себя странно, был возбужден до крайности. В пыльной темноте я последовал за ним по лестнице, вырубленной в стене башни, его массивная фигура перекрывала мне свет, я ничего не видел и рисковал сломать шею, оступившись. Наверху перил не было, мы стояли среди груды камней, между нами и краем не было преград; размахивая руками, он указывал на расстилавшийся внизу пейзаж. «Эта башня веками служила ориентиром. Отсюда видна вся гряда холмов. Вон там море. Это – шпиль собора. Голубая линия за ним – устье реки».
Меня больше занимало то, что было ближе: груды камней, витки проводов, бетонные блоки и прочие материалы, которыми можно было бы воспользоваться, случись катастрофа. В надежде обнаружить что-нибудь подходящее, я пододвинулся ближе к краю и глянул вниз в разверзшуюся у моих ног бездну.
– Осторожней! – предостерег он, засмеявшись. – Здесь легко поскользнуться и потерять равновесие. Это место всегда представлялось мне идеальным для убийства. – Его смех прозвучал так странно, что я обернулся. Он подошел ко мне со словами: – Представьте, что я слегка подтолкну вас… вот так… – Я успел вовремя сделать шаг в сторону, но, оступившись, споткнулся и удержался только благодаря небольшому выступу в стене. Его смеющееся лицо повисло надо мной на фоне жаркого неба. – Падение было бы чистой случайностью, не так ли? Никаких свидетелей. Поведать о случившемся смог бы только я. Посмотрите, как непрочно вы держитесь на ногах. Похоже, высота вас пугает. – Когда мы снова оказались внизу, я весь взмок и покрылся пылью.
Девушка разложила еду на траве в тени орехового дерева. Речь ее, как обычно, была крайне скупа. Я не жалел о том, что мой визит подходит к концу; в воздухе чувствовалось слишком высокое напряжение, ее близость слишком беспокоила меня. Пока мы ели, я всё посматривал на нее, на серебряное пламя волос, на бледную, почти прозрачную кожу, на хрупкие выдающиеся косточки запястий. У мужа возбуждение сменилось угрюмостью. Он взял этюдник и удалился. Я не мог понять смены его настроений. Вдалеке появились тяжелые тучи; в воздухе почувствовалась влажность, приближалась гроза. Моя куртка лежала рядом в траве; я сделал из нее что-то вроде подушки, прислонил к стволу и устроился поудобнее. Девушка растянулась на лужайке возле меня, руками защищая лицо от солнца.
Она лежала не двигаясь, не говоря ни слова, и под ее поднятыми руками виднелись легкие тени едва шероховатых бритых подмышек, в которых, словно иней, поблескивали капельки пота. Сквозь тонкое платье видны были контуры ее детского тела: я заметил, что под платьем у нее ничего не было.
Она лежала скрючившись, чуть ниже по склону холма, и плоть ее была почти такой же белой, как снег. Огромные ледяные глыбы обступили ее со всех сторон, мерцая флуоресцентным светом, холодным, плоским, не отбрасывающим тени, ледяным. Ни солнца, ни теней, ни жизни, мертвящий холод. Мы были посреди сужающегося круга. Я должен был попытаться ее спасти. Я закричал: «Иди сюда – быстрее!» Она повернула голову, но с места не двинулась, в плоском свете, как потускневшее серебро, блеснули волосы. Я подошел к ней со словами: «Не надо так бояться. Я спасу тебя, обещаю. Нам надо подняться на башню». Она, казалось, не поняла, а может, просто не расслышала, что я говорю, в грохоте и треске надвигающегося льда. Я схватил ее и потащил вверх по склону: это было легко, она почти ничего не весила. Остановился возле развалин, придерживая ее рукой, огляделся и сразу понял, что забираться выше не имеет смысла. Башня вот-вот рухнет, обвалится и мгновенно рассыплется под тяжестью миллионов тонн льда. Лед был так близко, что холодный воздух обжигал легкие. Ее била крупная дрожь, плечи были ледяными. Я прижал ее к себе и покрепче обнял обеими руками.
Времени оставалось совсем немного, но, по крайней мере, нас ждет одна и та же участь. Ледяная лавина уже поглотила лес, последние ряды деревьев ломались в щепки. Я почувствовал ее серебряные волосы у себя на губах, она прижалась ко мне. И тут я потерял ее; руки не могли ее больше найти. Вырванный ствол дерева плясал высоко в небе, подкинутый на сотни футов ледяным ударом. Потом была вспышка, всё зашаталось. Мой наполовину упакованный чемодан лежал на кровати. Окна комнаты были по-прежнему открыты настежь, занавески задувало внутрь. За окном качались кроны деревьев, небо темнело. Дождя слышно не было, но гром перекатывался и отдавался эхом, а когда я выглянул, сверкнула молния. Температура упала на несколько градусов по сравнению с утренней. Я поспешил надеть куртку и захлопнуть окно.
И всё-таки я был на верном пути. Пройдя сквозь сросшиеся в подобие тоннеля живые изгороди, дорога запетляла по темному буковому лесу и привела к дому. Свет нигде не горел. Дом выглядел брошенным и необитаемым, как и все дома, мимо которых я проезжал. Я посигналил несколько раз и стал ждать. Было поздно, они могли уже спать. Если она здесь, я должен ее увидеть, это, собственно, и было моей целью. Через некоторое время подошел муж и впустил меня. На этот раз он явно не был рад меня видеть, что было объяснимо, если я поднял его с постели. Похоже, он был в халате.
Электричества в доме не было. Он пошел вперед, светя фонариком. Камин в гостиной слегка согревал воздух, но я всё равно остался в пальто. В свете лампы я с удивлением отметил, как сильно он изменился, пока я был за границей. Он отяжелел, стал жестче и суровей; былого гостеприимства как не бывало. И был он совсем не в халате, а в какой-то шинели, отчего казался совершенно незнакомым человеком. Ожили мои прежние подозрения; передо мной был человек, который не преминет воспользоваться надвигающейся бедой еще до того, как она пришла. Выражение его лица явно не было дружелюбным. Я извинился за столь поздний визит, объяснив, что заблудился. Я застал его за выпивкой. Маленький столик был уставлен бутылками и стаканами. «Ну, тогда за ваш приезд». В его манерах не было и следа радушия, как и в тоне, в котором сквозили непривычные сардонические нотки. Он налил мне выпить и сел, длинная шинель прикрывала его колени. Я посмотрел, не оттопырен ли карман, не выпирает ли где ствол, но под шинелью ничего заметно не было. Мы сидели и выпивали. Я рассказывал о своих путешествиях и ждал, когда же появится девушка. Ее не было; из дома не доносилось ни звука. Он не обмолвился про нее ни словом, и по злобному вызывающему взгляду было понятно, что делает он это намеренно. Комната, которую я помнил милой и уютной, теперь была неприбранной и грязной. С потолка осыпалась штукатурка, в стенах виднелись глубокие трещины, как после взрыва, судя по темным пятнам, кое-где протекала крыша; в доме чувствовалось то же опустошение, что и снаружи. Когда терпению моему пришел конец, я спросил, как она поживает. «Она умирает. – Потом злобно осклабился и ответил на мое испуганное восклицание: – Как и все мы». Это была шутка. Я понял, что он намерен помешать нашей встрече.
Я просто должен был ее увидеть; это было важно, жизненно важно. Я сказал: «Я сейчас уйду и оставлю вас в покое. Но не могли бы вы дать мне чего-нибудь поесть? Я ничего не ел с полудня». Он вышел и грубым властным тоном велел ей принести еду. Разрушение, царившее повсюду, передавалось, как зараза, поражало все, включая их отношения и облик комнаты. Она принесла поднос с хлебом, маслом и ветчиной, я внимательно вгляделся в нее, стараясь понять, изменилась ли она. Она выглядела еще тоньше, чем прежде, еще прозрачнее. Она не проронила ни звука, вид у нее был напуганный и замкнутый, как в ту пору, когда мы только познакомились. Мне нестерпимо хотелось поговорить с ней, остаться наедине, но такой возможности у меня не было. Муж, продолжая пить, всё время следил за нами. Опьянев, он стал агрессивен; когда я отказался от стакана, рассердился и явно вознамерился со мною повздорить. Я понимал, что пора уходить, но у меня так разламывалась голова, что не было сил двинуться. Я не отводил руку ото лба и глаз. Очевидно, девушка это заметила, вышла из комнаты и, принеся что-то в ладошке, пробормотала: «Аспирин, от головы». Он заорал, словно уличный забулдыга: «Что ты там ему нашептываешь?» Я был тронут ее вниманием и хотел бы сделать для нее нечто большее, чем просто поблагодарить; но он уставился на меня с такой злобой, что я поднялся.