Kitobni o'qish: «Жертва Венеры»
Музыканты заиграли очередной польский1, и Фёдор незаметно выскользнул из бальной залы. Миновав комнату, где за ломберным столом сидели игроки в фараон, вышел на крыльцо. В лицо дохнуло влажным ветром. Прохладный воздух пряно и вкусно пах весной. После бальной духоты это было особенно приятно, и Фёдор даже зажмурился от удовольствия.
Раздражение на Андрея, невесть зачем притащившего его на сие увеселение, мгновенно улеглось. Осторожно ставя покалеченную ногу – лестницы она недолюбливала, – Фёдор спустился с крыльца и медленно побрёл кругом дома. Визг скрипок и виолончелей отдалился, словно отодвинулся, вытесненный целой капеллой ночных звуков, в которые вклинивался по временам далёкий многоголосый шум, нёсшийся с площади перед Грановитой палатой. Уже третий день московский люд праздновал вступление на престол Ея Императорского Величества самодержицы всероссийской Анны.
Обогнув дворец, богато иллюминированный с фасада, Фёдор очутился в тёмном и заросшем саду. Нос уловил нежный запах цветущих яблонь. Эх, бродить бы сейчас по лесу в компании любимой легавой собаки… Понесло же его куртизировать2. А всё Андрейка…
Но снова прийти в раздражение Фёдор не успел. Странный звук, похожий на писк щенка, раздался совсем близко, и он с изумлением огляделся вокруг. Привыкшие к темноте глаза различили шагах в десяти под деревом бесформенное белое пятно. Непонятные звуки слышались именно оттуда. Неожиданно Фёдор осознал их смысл: под деревом кто-то горько плакал.
Неловко припадая на больную ногу, он двинулся на звук, и через несколько секунд светлое пятно приняло форму фигурки в белом платье, сидевшей на каменной тумбе. Она уткнулась лицом в колени и судорожно всхлипывала.
– Что с тобой приключилось, милая? – Фёдор присел рядом.
Она подняла голову и оказалась девушкой лет семнадцати с волосами, уложенными в затейливую причёску.
– Простите, сударыня. – Фёдор смутился и вскочил. Он ожидал увидеть девочку-служанку лет десяти, а не взрослую девицу, к тому же барышню. – Я могу вам помочь?
– Мне никто помочь не может! – Она судорожно всхлипнула и зарыдала с новой силой.
Как большинство мужчин, непривычных к женским слезам, Фёдор растерялся. Он осторожно погладил девицу по плечу и взял безвольно повисшую руку.
– Ну по́лно! Что стряслось-то? Вас кто-то обидел?
Новый взрыв рыданий, мощный, как канонада шведских пушек у Капеля, потряс худенькое тело.
Спустя десять минут Фёдор уже знал, что зовут её Маша Белова, что она приехала на бал с папенькой и братом и что была осмеяна за свой скромный наряд светскими модницами.
Неожиданно он обнаружил девушку всхлипывающей у себя на груди, а себя самого обнимающим её за плечи. Смутившись, Фёдор осторожно отстранился.
– Пойдёмте, я провожу вас к вашему папеньке. – Он встал и протянул ей руку.
Барышня поднялась, выступила из плотной тени огромной липы, и Фёдор невольно сделал шаг назад. Ему сразу стало понятно, почему она оказалась предметом злых насмешек. Одетая в поношенное простенькое гризетовое3 платьице, висевшее на ней бесформенным мешком, без украшений, если не считать, конечно, брошью приколотую к корсажу веточку сирени, даже заплаканная, с покрасневшими припухшими глазами, Мария Белова оказалась изумительной красавицей.
***
Музыка в зале, кажется, стала ещё громче. Фёдор замешкался на пороге, нерешительно озираясь вокруг и вновь чувствуя всю свою неуместность в этих сияющих зеркалами и хрусталём стенах. В душе опять шевельнулось раздражение.
Андрей стоял возле музыкантов в обществе троих молодых людей, наряженных модно и богато. Из сей компании Фёдору был знаком лишь князь Порецкий. Ну этот точно здесь на своём месте – первый красавец и сердцеяд.
Завидев друга, Андрей приветливо замахал ему. Фёдор приблизился.
– Ты видел её? – Глаза Андрея возбуждённо горели.
– Кого?
– Венус4!
– Девку каменную? – не понял Фёдор и оглянулся вокруг: и в залах, и на лестницах размещался целый пантеон мраморных античных богов обоего пола. Наверняка была и Венера.
Один из молодых людей рассмеялся, а Андрей всплеснул руками не то в изумлении, не то возмущённо.
– Хороша, господа! – заговорил князь Порецкий, и по губам его скользнула мечтательная улыбка. – И впрямь Венус – богиня любви… Кто-нибудь знает, кто такова? Кажется, я раньше её не встречал…
Один из щёголей, что был незнаком Фёдору, презрительно скривился:
– Ежели судить по наряду, сия небожительница – сестрица Митьки Белова.
– Эх, этакую бы красу да в шелка-бархаты обрядить! – мечтательно протянул второй, тоже незнакомый.
Он быстро облизнул пухлые, яркие, как у прелестницы, губы и, кажется, даже причмокнул.
– Так за чем же дело стало? – ухмыльнулся первый. – Женись, да и ряди во что пожелаешь.
– Да за ней, поди, веник да горшок печной в приданое дадут, – фыркнул второй. – Нет, господа, дева, конечно, чудо, как хороша, да только сие не про меня. Уж ежели жениться, так на деньгах. Вон, княжна Голицына, чем не невеста? И у родителей единственная дочь…
– А ночью не спужаешься?
– Ночью как раз нет. Темно. А очи и другое чего потешить – завсегда можно девок пригожих приискать. – И, развернувшись на каблуках, он отправился прямиком в сторону скучавшей неподалёку Софьи Голицыной.
Князь Порецкий хмурился, кажется, разговор был ему не по нраву.
Раскланявшись с приятелями, Андрей потянул Фёдора за собой.
– О чём речь? – тихо спросил Фёдор, когда собеседники уже не могли их слышать.
– Теперь вот не узнаешь… Где тебя носило-то?
– Гулял. Душно здесь.
– А я думал, сбежал, – усмехнулся Андрей.
– Право, зря ты меня сюда притащил. Чувствую себя ухватом в царской опочивальне…
– Чудак ты, Федька! – Андрей покровительственно улыбнулся и хлопнул друга по плечу. – Карьер на балах строится. На знакомствах нужных. Полезных. А ты глядишь, ровно семерых съел, осьмым поперхнулся… Тебя же барышни пужаются! А барышни тут хороши! Взять хоть ту, что головы всем вскружила… Венус, богиня грецкая! Глазищи – на лице не помещаются!
– Ну, барышням я без надобности. – Фёдор досадливо поморщился. – Не красив, не богат, вдов, да ещё и хром к тому же. Ни плясать, ни к ногам пасть – хорош кавалер!
– Жемчужина в невзрачной раковине! – Андрей озирался по сторонам, не слушая друга. – Афродита в рубище… Кто такова?.. И впрямь, что ли, Белова?
***
Маша лежала, глядя в темноту распахнутыми глазами. Дом спал. Сюда, в Замоскворечье, не долетал шум праздничного гулянья, и тишину нарушали лишь напев сверчка да тихий скрип половиц. «Бабай лытает», – говаривала в детстве нянька.
Давно улеглись домочадцы. Перестала возиться и пинаться Парашка, старавшаяся занять побольше места в их общей постели. Сопели и остальные сёстры. Угомонились сенные девки, не спала лишь Маша.
По брусяной стене бродили тени. «Душеньки неприкаянные скитаются», – вновь вспомнились нянькины слова.
Маша вздохнула. Возбуждение не давало уснуть. И события минувшего вечера вновь и вновь проносились в голове.
…Приглашение на бал, который устраивал граф Михайло Гаврилович Головкин, достать было трудно. Маменька третью седмицу пороги у графини оббивала, жалилась да плакала: «Девки засиживаются, помоги, матушка, любезная Катерина Ивановна! Не оставь меня, убогую, твоими милостями по старой памяти! А уж я тебе услужу, как прежде – только прикажи!» И когда обе старшие сестры, Парашка с Дунькой, за час до отъезда животами занемогли, с маменькой истерика сделалась. Но деваться было некуда, в «парадное» платье быстренько обрядили Машу, нянька кое-как уложила и обсыпала мукой её светлые кудри, и вместе с батюшкой и братом Маша отправилась на бал к графу Головкину.
Парадное платье было не слишком парадным. По бедности шилось оно на Парашку – самую справную из сестёр Беловых, и на тоненькой Маше висело, будто на ярмарочном шесте. Кружевца были бедными и жиденькими и в нескольких местах искусно подштопанными умелыми маменькиными руками. Но, несмотря ни на что, Маша так и светилась от счастья. Ещё бы! Ведь это был её первый настоящий бал!
Падение на грешную землю оказалось ужасным… Митя подвёл её к группе оживлённо щебетавших барышень, поклонился, представил им Машу и пригласил на менуэт княжну Трубецкую. Проводив Митю заинтересованными взглядами – отчего-то в его присутствии все прелестницы от княжон до сенных девок вели себя одинаково, – девицы как одна уставились на Машу. Взгляды их искрились неподдельным исследовательским интересом, словно та была диковинной зверюшкой. Княжна Софья Голицына бесцеремонно оглядела её с головы до ног и сладко улыбнулась:
– Прелестное платье. Правда, вашей сестре оно идёт больше, чем вам, – проговорила она весело. – Ей удалось отстирать то ужасное пятно, что она посадила на Рождество?
Стоящие вокруг дружно засмеялись.
– Право, было бы жаль испортить такую вещь, ведь его, должно быть, носила ещё ваша бабушка? – продолжала Голицына с милой улыбкой.
Словно по команде егермейстера5, остальные девицы сворой гончих набросились на Машу:
– Как называется ваша куафюра6, дорогая?
– А кто вас причёсывал? Ваш конюх?
– Нынче многие отдают холопов в ученики к куафёрам7… Право, это удобно – быстро и платить не надо. Но вашему ещё рано доверять человеческие головы – пусть покуда потренируется на лошадях.
Глаза наполнились слезами, и Маша бросилась вон, из последних сил сдерживая рыдания…
Странно, но сейчас вместо ужасной, горькой несправедливой обиды она чувствовала лишь лёгкую досаду.
… Вынырнув из омута своего горя и ужасного, разъедающего душу стыда, она увидела незнакомца. Присев рядом на каменной тумбе под липой, он гладил её по плечу, а она, – о ужас! – рыдала у него на груди. Зачем-то Маша рассказала этому совершенно чужому человеку обо всём, что случилось.
– По́лно, сударыня! Не убивайтесь, – проговорил тот серьёзно. – Зависть заставляет людей совершать и бо́льшие злодеяния.
– Зависть? – Маша с недоумением уставилась на собеседника. – Причём тут зависть?
– Княжна Голицына богатая невеста, но она некрасива. Как бы княжна ни разоделась, вы даже в крестьянском сарафане будете краше во сто крат. Софья Михайловна поняла это и постаралась унизить вас. Только и всего.
Маша воззрилась на него в таком изумлении, что слёзы мгновенно высохли.
– Цветок чертополоха, даже сделанный из золота, не станет краше обычного розана.
Он говорил просто, глядел дружелюбно, и Маша вдруг поняла, что слова его – искренность, а не комплимент.
– Пойдёмте, я провожу вас к вашему папеньке. Не стоит вам задерживаться здесь.
Обеспокоенный Митя встретился им возле самого крыльца.
– Куда ты подевалась? – Он сурово сдвинул брови, но по лицу скользнуло облегчение.
– Я… мне стало дурно от духоты, – пробормотала Маша, краснея. – Вышла подышать и заблудилась, а этот господин проводил меня.
– Фёдор Романович Ладыженский, – представился неожиданный знакомец и приветливо улыбнулся, подавая Мите руку.
Некрасивое, грубоватое лицо вдруг преобразилось, став милым и по-мальчишески бесшабашным.
***
– Святые угодники! Гляди! Гляди! Ой, сейчас свержится! – Парашка в волнении ухватилась за Машу. Потная ладошка до боли сжала пальцы, и она недовольно выдернула руку.
Сама она тоже, запрокинув голову, смотрела туда, где на фоне лазурного весеннего неба, осенённая со всех сторон крестами куполов, двигалась гибкая фигурка канатоходца. Он легко скользил над толпой по верёвке, натянутой над Соборной площадью от колокольни Ивана Великого до Красного Крыльца, и «свергаться» вроде бы не собирался. Казалось, ноги его ступают не по колеблющейся верёвке, а по брусчатке площади. Иные и по мостовой так ловко не ходят. Вон Дунька зазевалась давеча, распялив глаза на скоморохов, и грохнулась оземь прямо посередь улицы, хорошо нос не раскровянила.
Акробат остановился саженях в двадцати перед Грановитой палатой и вдруг, резко взмахнув руками, подпрыгнул высоко в воздух. Над площадью прокатился дружный вздох, находившиеся внизу шарахнулись в разные стороны. Однако тонкая фигурка легко, будто подброшенная искусным жонглёром, перевернулась и с кошачьей ловкостью опустилась точно на канат. Туго натянутая верёвка мягко спружинила под босыми ступнями, и канатоходец даже не покачнулся, лишь чуть согнул в коленях ноги. Зелёной искрой сверкнул в солнечных лучах самоцвет на тюрбане. Сказывают, этот изумруд ему сама государыня подарила.
– Ну диво! – восхищённо выдохнула Дунька. – Даже шапку не сронил!
Белая чалма на голове персиянина и впрямь держалась, будто приклеенная. Теперь можно было разглядеть циркача во всех подробностях, и Маша разочарованно вздохнула. Отчего-то ей думалось, что акробат должен быть молод и хорош собой.
У перса было очень смуглое худое лицо с горбатым, как клюв хищной птицы, носом и чёрные, словно угли, глаза. Да и лет ему оказалось немало.
Мальчик-служка, стоявший среди зевак, заиграл на диковинном инструменте нечто тягучее, и канатоходец принялся быстро и ловко переставлять ноги – шаг вперёд, шаг назад. При этом он то невысоко подпрыгивал, то замирал на несколько мгновений на одной ноге – танцевал. Покачивались плечи и разведённые в стороны руки.
Солнце отражалось в золотых полушариях куполов, слепило глаза, заставляя жмуриться и прикрывать их ладонью.
– Государыня! – вдруг взвыли вокруг, и, сдёрнув с голов шапки, толпа подалась вперёд, тесня Машу и её спутников к мраморным резным балясинам Красного крыльца.
– Гляньте! Гляньте! Государыня!
Вытягивая шею, Маша пыталась рассмотреть что-нибудь за плотной стеной спин и голов. Её ощутимо толкнули – раз, другой… Наконец, ей удалось увидеть верхний пролёт лестницы, что вела к сеням Грановитой палаты. Там над толпой, на алом бархате, укрывавшем ступени, между двумя каменными львами виднелась кукольная фигурка в мантии и короне. Широкие юбки казались отлитыми из чистого золота, а на короне крошечной каплей крови алел огромный рубин. Фигурка шевельнулась, подняла руку и что-то бросила в толпу.
Площадь покрыл восторженный рёв, и народ рванул вперёд, ближе к подножию лестницы, куда, вспыхивая на солнце, сыпались крошечные искры серебряных монет.
В один миг людское море превратилось в кипящую стремнину. Толпа напирала со всех сторон, Маша оказалась прижатой к чьим-то спинам, в нос ударил крепкий дух разгорячённых, давно не видевших бани тел, лука, перегара. Уж ничего не было видно, кроме спин и затылков, в бока то и дело втыкались чьи-то локти, чьи-то ноги наступали ей на ноги, чьи-то плечи ударяли в грудь. Кругом мелькали незнакомые, перекошенные лица, куда-то исчезли Митя, Парашка и Дунька.
Рядом заголосила баба:
– Задавили! Ой, задавили!
Машу швыряло из стороны в сторону, во рту пересохло, и она никак не могла вспомнить слова молитвы, только шептала беззвучно: «Матушка Пресвятая… Матушка Пресвятая…», а больше ни словечка в памяти не всплывало.
Что-то хрустнуло под каблуком, Маша споткнулась и, леденея, почувствовала, что падает прямо под ноги наседавшим сзади.
Сильный рывок взметнул её вверх, вывернутое плечо пронзила острая боль, из глаз брызнули слёзы, но зато земля вновь очутилась под ступнями, а не под коленями. Крепкие руки обхватили за талию, и Маша оказалась прижатой к чьему-то плечу.
– Держись за меня! – крикнул в ухо незнакомый голос. – Крепче держись!
И Маша вцепилась в широкие плечи, судорожно зажмурив глаза. Рёв, визг, стоны слились в единый шум – так, должно быть, чувствует себя душа нераскаянного грешника, летящая в преисподнюю…
***
Людской водоворот выплеснул их через Водяные ворота на берег Москвы-реки, пронёс ещё с десяток саженей и отпустил. Девушка, которую он прижимал к себе, тряслась в его руках крупной ознобной дрожью. Фёдор выдохнул и отстранился, чтобы взглянуть на свою добычу. Хорошенькая хоть?
Взглянув, онемел на миг от удивления.
– Мария Платоновна? Вы?!
Она смотрела на него, не узнавая. Лицо, как у той самой каменной девки, – мраморное, даже губы белые.
– Ну полно… – Фёдор погладил её по волосам – чепец сбился на затылок, и золотистые пряди крупными кольцами рассыпались по плечам. – Успокойтесь, сударыня! Всё уж позади…
Ох и глаза! С такими и огнива не надо, только и гляди, чтоб пожара не случилось! Правы Андрейкины вертопрахи – Венус…
Между тем ужас стал уходить из её взгляда, и в нём мелькнуло сперва воспоминание, а затем узнавание.
– Господин Ладыженский! – Чувствовалось, что она силится вспомнить его имя, но не может.
Фёдор вздохнул – ну да, не грезят о нём молодые красавицы и имя его по ночам в подушку не шепчут.
– Ладыженский, Фёдор Романович, к вашим услугам, сударыня, – проговорил он мягко.
– Фёдор Романович… Вы… Я… Они… Ежли б не вы, они бы меня до смерти задавили… – Губы её как-то набухли и изогнулись горьким коромыслом, как у маленького Алёшки.
– Ну-ну, – Фёдор ласково и успокаивающе ей улыбнулся, – уже всё. Больше ничего дурного с вами не случится. Как вы в толпу-то попали?
– Мы канатоходца смотрели на Соборной площади. Персиянина. – Она вздохнула, коротко и судорожно, а может, всхлипнула. – С Митей, Дуняшей и Парашкой, а после давка началась, когда государыня на крыльцо вышла…
Она заозиралась, должно быть, ища брата и неведомых Фёдору Дуняшу с Парашкой, и растерянно пробормотала:
– Как же я их теперь сыщу-то?
– Хотите, пойдём назад на Соборную площадь и вместе поищем?
В глазах девицы полыхнул такой ужас, что, опасаясь, как бы не сомлела, Фёдор легонько поддержал её за локоть. – Ну нет, так нет, не волнуйтесь только. Можно подождать возле ворот. Вы через которые в Кремль заходили?
– Через Константино-Еленинские…
– Вот и подождём там.
– Так это ж с другой стороны!
– А мы с вами вокруг обойдём, вдоль стены. Не бойтесь, со мной вас никто не обидит.
***
На Красной площади шло гулянье. По краям вереницей тянулись огромные, плохо оструганные столы, на которых громоздились туши жареных быков, поросят, телят. Здесь же стояли бочки с пивом – угощайся, кто пожелает!
Сама площадь кишела народом: купцы, мастеровые, мужики – на даровые харчи да потеху чуть не весь город собрался. Князь Порецкий поморщился: надо было верхом ехать, а то толкайся теперь среди холопов. Карету пришлось оставить на Варварке – дальше не проехать.
Не опоздать бы… Он на ходу достал из кармашка серебряную луковицу часов. Бросил взгляд, успокоился – есть ещё время…
В Грановитой палате государыня нынче устраивала куртаг для первых семи чинов, и опаздывать было никак невозможно.
На площади кипела потеха: бродячие артисты – так называли себя нынче скоморохи8, – кукольники, акробаты, жонглёры, медведи – покуда пересекал площадь, на глаза их трое попалось – и даже индианин-факир, глотавший кинжалы и плясавший на углях.
Тут же суетились коробейники, нищие побирушки, убогие, прочий сброд, ну и, само собой разумеется, карманники.
Князь брезгливо скривился, когда вонючий безногий сунулся было к нему, но Архип не зевал – так рыкнул на наглеца, что у того вмиг выросли откуда надо ноги, и он дал этакого стрекача, что не всякая борзая догнала бы.
Архип, шедший чуть впереди, вреза́лся в людское море, будто форштевень бригантины, и, раздвигая мощным плечом встречных, басил, грозно сдвинув брови: «Дорогу! Дорогу их сиятельству!» Мужики сторонились, но шапок не ломали, и это князя тоже раздражало – разогнать бы всю эту сволочь, чтобы ездить не мешала.
Фёдора Ладыженского он приметил издали. Некрасивое лицо было оживлённым, тот явно чувствовал себя здесь приятнее, чем третьего дня в гостиной графа Головкина. Спутница была ему под стать – бедно одетая мещаночка в сером чепце и грубошёрстной юбке.
Они стояли в гуще народа возле индийского факира. Князь бросил на ходу рассеянный взгляд, но в этот миг спутница Ладыженского обернулась, и Порецкий застыл на месте, забыв и о своём раздражении, и о грядущем куртаге, и о знакомстве с вице-канцлером, которому его должны были сегодня представить. Она! Венус…
Князь замер прямо среди толпы, через которую пробирался, шагах в двадцати от непринуждённо болтавшей пары. За гомоном и шумом площади слов он не слышал, лишь видел, как шевелятся её губы, как блестят глаза, как она смеётся.
Он ощупывал лицо девицы напряжённым придирчивым взглядом, силясь найти в нём хоть какой-то изъян – след от оспы, неровность зубов, бородавку или конопатость. И не находил. В ней не было изъянов, кроме убогой грубой одежды. Но даже жуткий чепец из серой холстины не мог обезобразить этого лица. Казалось кощунством, что ничтожный нелюдим Ладыженский смел запросто с нею болтать, смеяться и угощать сбитнем9.
Кстати, а почему она вместе с Ладыженским? Встретилась на гуляньях и остановилась поболтать? Но благородные девицы не прогуливаются по городу в одиночестве и не разговаривают с незнакомыми мужчинами. Или он сродственник Беловым? Кажется, он живёт в Петербурге, но откуда родом, князь не знал. Может, из Москвы? А в Москве всё друг другу кумовья да сваты.
– Ну что же вы, барин? Поспешали же! – Недоумённый голос Архипа над ухом вывел из задумчивости.
Как ни жалко, но Архип прав: надо идти дальше – императрица ждать не станет, да и граф Остерман тоже. Князь Порецкий вновь взглянул на девицу. Губки приоткрыты, в глазах восторг – индийский мошенник, что жонглировал тремя зажжёнными факелами, приплясывая на углях, кажется, привёл её в восхищение.
Ладыженский что-то сказал своей спутнице, и они не спеша пошли дальше, в сторону собора. Будто на поводу князь побрёл следом, не спуская с девушки глаз. Но через десяток саженей пара вновь остановилась. Здесь бородатый чернявый мужик водил на цепи медведя. Зверь был огромный, чуть не вдвое больше всех остальных медведей, что уже встретились на пути князю. Паренёк лет пятнадцати играл на балалайке, а медведь потешно отплясывал вприсядку. Ладыженский и девушка остановились рядом.
– А ну-ка покажи, Мишенька, как красотка по воду идёт! – приказал мужик, когда медведь, притомившись плясать, остановился.
Тот ухватил передними лапами валявшуюся на земле длинную палку, поднялся на задние, сделавшись на голову выше богатыря-Архипа, перекинул палку себе на шею на манер коромысла и засеменил, смешно виляя толстым мохнатым задом.
Послышался смех.
– А теперь покажи, как рекрут службу ратную несёт!
Медведь вскинул палку на плечо, словно ружьё, и, вытягивая лапы, заковылял вперёд, насколько позволяла цепь, затем развернулся через плечо и замаршировал обратно.
Князь видел, как Ладыженский и девушка весело хохочут, стоя в небольшой группе баб и мужиков, собравшихся вокруг медведя.
– А тапереча представь честному народу, как генерал из немчин смотр войскам делает!
Медведь сел на палку верхом, подобно играющему в лошадки мальчику, и поскакал на ней по кругу на задних лапах, время от времени рыкая и взмахивая передней. Народ покатывался от хохота.
– Ах ты, шельма! – Невысокий, стройный всадник в военном мундире галопом нёсся через площадь. – Каналья! Мерзавец!
Он с разлёту осадил тонконогого гнедого жеребца, подняв его на дыбы, копыта мелькнули над самой головой поводыря, и на плечи мужику опустилась плеть.
– Я тебе покажу генерала! – Голос всадника, высокий, пронзительный, звенел от ярости. – Над кем тешиться посмел, скотина?!
Князь Порецкий узнал генерал-аншефа Христофора Миниха, очевидно, как и он сам, спешившего на приём императрицы. И невольно бросил взгляд на часы Спасской башни. Без четверти. Пора…
Между тем избиение продолжалось. Поводырь и не пытался бежать или уворачиваться, покорно замер на месте, прикрывая руками голову.
Впрочем, Миних действительно спешил. Хлестнув обидчика раз пять, гневливый генерал пнул его сапогом в грудь и, ударив по крупу коня, понёсся дальше. Следовавший за ним по пятам денщик, чернявый и смуглый, как арап, прежде чем догонять своего господина, тоже приложил поводыря нагайкой, а напоследок наотмашь хлестнул и медведя, настороженно замершего рядом.
«Куда он скачет? – мысленно изумился князь, увидев, как гнедой жеребец Миниха во весь опор несётся к Спасской башне. – Он что, не знает, что через Спасские ворота не ездят верхом10?»
Истошный вопль заставил забыть про генерала. Обернувшись, князь обомлел: народ бежал в разные стороны, а по быстро освобождавшемуся пространству с рёвом метался медведь, за которым со звоном волоклась брошенная поводырём цепь.
